Цветочная история (гет)

В конце этой истории я умру.

Хотя конец вам всем известен.

Но до конца еще уйма всего произошло, так что не буду пока излишне утомлять вас долгими подробностями уже известной истории, расскажу вам о годах моей юности, из-за которых все и должно было произойти так, как произошло.

Моя семья жила на отшибе — мы долгие годы занимались выращиванием редких трав — их поставляли к самому королевскому двору, как изысканные приправы. Семья у нас была небольшой, но очень счастливой: мать — наследная травница, отец — почтенный господин, склонный к уединению и простой жизни. Ему досталось небольшое поместье в паре миль от столицы, но там уже долгое время никто не жил, а потому он легко отказался от него, вложив большую часть своего состояния в мое приданное, о чем я долгие годы не знала.

Мы жили скромно, почти бедно, но очень счастливо, пока однажды король, на тот момент Эдмунд Пятый, не решил разузнать, откуда же берутся эти прекрасные травы. За матушкой прислали карету, запряженную шестеркой белоснежных лошадей. Так, она получила титул леди и особенное расположение короля. Буду честной, хоть это и вольность по отношению к памяти моей матушки, но она была невероятной красавицей, что тоже могло сказаться на решении его величества.

Наш маленький домик стоял в рощице на берегу большого пруда, со всех сторон мы были окружены густыми зарослями ежевики, а чуть дальше на юг уже начинались долгие вересковые пустоши. Почва там в основном была глинистой, а потому на многие мили встречалась едва парочка домов фермеров и скотоводов. Бывало, моими друзьями по прогулке были только пушистые овечки, умиротворенно жующие веточки вереска.

С севера тянулся большой тракт прямо в столицу, так что к нам иногда заглядывали редкие гости. Все дивились невероятной красоте места, где мы жили.

Значительно чаще — каждое второе утро, к нам приезжал нарочитый из дворца за корзиной свежих трав. Заглядывали аптекари и крестьяне за чудодейственными сборами. А однажды ночью к нам залез воришка и пытался украсть что-то прямо с огорода матушки. Отец выгнал его вилами и пообещал натравить собак, если снова увидит в наших краях. Правда, из собак у нас был только добродушный дог. Он пугал всех своими размерами, но никогда даже мухи не обидел.

К тому времени, как эта история началась, мне исполнилось шестнадцать, и матушка начала передавать мне свои тайные знания. Я изучала свойства и виды растений и вскоре могла назвать любое из луговых по имени, хотя раньше знала только вереск.

Одним днем матушку вызвали во дворец. Её не было до самой ночи, а вернулась она бледная как смерть и страшно усталая. Но всё-таки она нашла в себе силы прийти ко мне в комнату и пожелать добрых снов. Казалось, с того часа, как матушка ездила к королю прошли годы, так сильно она изменилась — в её волосах навсегда осталась седая прядь, а губы больше не складывались в привычную добрую улыбку. Она гладко зачесала волосы назад и покрыла голову платком, хотя раньше даже чепец никогда не украшал ее волос.

Отец тоже поменялся — возле рта залегла глубокая морщина, словно трещина на лице, а взгляд стал суровым и жестким.

Для меня по сей день остается загадкой, что могло произойти при дворе, но тот день навсегда изменил мою жизнь.

* * *

Все случилось только спустя месяцы.

Едва солнце закатилось, матушка пришла ко мне в спальню и велела одеваться.

— Зачем? — удивилась я, а сердце сжало дурное предчувствие. Ночь уже заволокла окна, так что ничего нельзя было разглядеть дальше вытянутой руки, но матушка запретила зажигать свечи, только велела набросить темный дорожный плащ.

Мы вышли из дома, погруженного в тишину и сон, а меня все больше терзал страх. Мне мерещилось, что кто-то наблюдает за нами из плотных зарослей ежевики, но я боялась обернуться и увидеть чьи-то страшные и злые глаза. По рукам ползли холодные мурашки, но матушка твердо шагала вперед и я следовала за ней, стараясь не раздумывать над своими страхами больше, чем они того заслуживают. Я снова спросила зачем и куда мы идем и снова не получила ни слова в ответ. Матушку словно окутывало тихое лунное сияние, едва заметое в мгле этой ночи. Где-то далеко выли собаки, а нос забивал стылый туман.

Мы шли и шли, сначала по едва заметной тропинке, а затем тропинка затерялась в густой траве и мы оказались на широкой поляне, чьи края терялись в густом темном лесу. Я не знала таких мест в округе, мы словно перенеслись за многие мили от нашего маленького уютного дома и оказались возле диких земель, долгие годы населенных только ненасытным зверьем и редкими лихими разбойниками.

— Где мы? — но матушка снова промолчала, она лишь бросила быстрый взгляд на меня и строго нахмурилась.

— Еще не время, — наконец ответила она. — Но мы уже близко. Будь внимательна и запоминай путь.

Я попыталась припомнить, каким путем мы шли, но перед внутренним взором остались только редкие деревья и густая тяжелая паволока ночного тумана.

Между тем деревья будто сами расступались перед нами, под ноги стелилась тропинка, и даже когда я неострожно оступилась, под ногой оказался ее песок, а не влажная от ночной росы трава. Незнакомый лес должен был пугать меня, но неожиданно я почувствовала, будто оказалась дома, здесь каждый листок выглядел родным и знакомым, а тихий ночной шелест успокаивал и невевал умиротворяющие мысли. Мне больше не чудились зловещие силуэты за каждым темным стволом дерева, но слышался в редких дуновениях ветра чей-то голос, зовущий меня.

На мгновение мы остановились и матушка тревожно взглянула на меня, но затем твердо произнесла:

— Тебе уже шестнадцать, дитя мое. Я могла отвести тебя сюда раньше, но позже всегда лучше, ибо то, что я покажу тебе, может развратить любого, чье сердце недостаточно чисто. Будь ты моложе, ты могла поддаться искушению. Но сейчас у меня нет времени, я больше не могу оставлять тебя в неведнии и только надеюсь, что воспитала из тебя достойную дочь.

Тогда я впервые увидела их...

* * *

Это было подобно грому, подобно року, подобно великому свержению небес. Я не единожды бывала у них позже, но никогда больше не ощущала такого невероятного потрясения, хотя они всегда раз за разом поражали меня в самое сердце.

Каждая золотая чашечка, чьи искры медленно питали воздух сиянием и одуряюще сладостным ароматом, казалась маленьким солнцем, и вся моя жизнь словно по небесному пути, вечно привязывающему нашу землю к солнцу, вся моя жизнь кружилась вокруг них. К сожалению, моя матушка ошиблась — мое сердце не оказалось достаточно чистым, чтобы я могла принять великолепие этих цветов и не покориться им до последней частички себя.

— Что это? — спросила я, едва голос вернулся ко мне, хотя хрипота еще осталась в нем.

— Это наше наследие, — ответила матушка. — Эти цветы даруют любому здоровье, вечную молодость и красоту, но также навечно привязывают к себе, заставляя людей отдавать все и совершать страшные грехи ради минуты нахождения рядом с ними.

Я могла понять каждого безумца, отдавшего жизнь за лепесток этого чуда.

— Потому, — продолжала матушка, — они скрыты от людей, их можем видеть только мы и только мы о них заботимся. Они не покажутся больше никому и больше никто не найдет сюда дорогу, если только ты сама не захочешь кого-то привести сюда.

Но я знала, что едва ли найдется хотя бы единственное существо в моей жизни, которому я доверю и открою эту тайну. До последней искры эти цветы будут принадлежать лишь мне.

Матушка грустно улыбнулась, взглянув мне в лицо.

— Будь осторожна, дитя, — предупредила она. — Не стань их рабом. Потому я и хотела привести тебя сюда, когда ты будешь не так юна и твоя душа будет не столь открыта.

В ее словах мне послышалось осуждение и я поняла, что если не скрыть свою страсть, то больше никогда не смогу увидеть цветы. Я улыбнулась матушке, надеясь ее успокоить, но собственное сердце было исполнено тревоги. Еще не покинув поляну, я уже хотела снова оказаться здесь и провести столько времени, сколько возможно.

Той ночью я вернулась домой как в огне. Мне не терпелось на следующий день прийти снова к цветам, но на утро матушка слегла в постель с хворью. Я бы приняла это за простуду — ночь, проведенная вне постели, столь стылая и сырая, как прошлая, могла в любой груди вызвать воспаление. Однако травы не помогали, а врача матушка наотрез отказалась принимать, сказав, что не перенесет подобного стыда.

С каждым днем она таяла, её руки истончились и стали похожи на птичьи косточки, а на лице как будто остались только глаза, грудь тяжело и редко вздымалась, словно каждый вздох причинял ей страшную боль. В нашем доме поселилось тяжелое уныние и гнетущее ожидание приближающегося конца.

В последние свои дни матушка совсем не ела, а любой запах вызывал в ней тошноту и помутнение разума. Мы перенесли ее постель на восток, чтобы каждый солнечный луч мог одаривать ее своим теплом, но все безуспешно.

Вскорости матушка умерла.

Для нас с отцом не было тяжелее горя, но хуже всего было то, что лишившись матушки, я должна была принять на себя роль хозяйки нашего дома — на мне теперь лежала ответственность за наш огород и теплицы, ведь с матушкой или без нее король желал своих трав, а лавочники по-прежнему приезжали каждый второй день. Если бы я забросила наше дело, мы с отцом в скором времени оказались бы на улице, ведь нам пришлось бы продать дом. Я была юна, моя память еще не была отточена годами и легко забывала важные вещи.

Я не вспомнила, что цветы даруют здоровье — я была одурманена их красотой.

Я не подумала о своем приданном, как об источнике дохода — меня так захватили хлопоты, а отец был так сильно погружен в себя после смерти нашей горячо любимой матушки, что не озаботился мне об этом напомнить.

Вспоминая эти дни спустя долгие годы, я снова и снова задаюсь вопросом, как могла сложиться моя жизнь, если бы моя память не подвела меня тогда.

Прошло лето, наступила яркая осень, и меня стало заботить, как же поместить столько летних трав в матушкины теплицы. Тогда-то я и задумалась, что следует их расширить, но на это нужны были деньги. Мысль о золоте, всколыхнула трепетное воспоминание о золотых искрах прекрасных цветов, но тогда я не пошла к ним — я поделилась своими заботами с отцом, и он смог выделить мне небольшую сумму, которой однако хватило на мои архитектурные изыскания.

Новая теплица примыкала к дому рядом с кухней, так что тепло от горячих печей обогревало ее, но я все равно вывела дополнительную жестяную трубу, чтобы обеспечить травам почти летнее тепло. На лето же эта труба легко перекрывалась. На стекло пришлось потратиться, но мне пришла в голову идея, подсказанная строением листа кувшинки, как расположить стекло таким образом, чтобы легко можно было разобрать теплицу и перенести в иное место, если потребуется.

Самым тяжелым оказалось придумать, как расположить грядки таким образом, чтобы каждая из них была напитана редким зимним солнцем. Для этого нос теплицы всегда смотрел на восток, система небольших стеклянных кристаллов ловила и рассеивала солнечные лучи, а грядки высокими ступенями поднимались к самому потолку.

Последнее, над чем я раздумывала почти год и смогла соорудить лишь на следующий — систему полива состоящую из множества деревянных трубок и сложной конструкции насоса, а до тех пор мне приходилось подниматься по специальным настилам, тянущимся вдоль грядок.

* * *

Первым из чужаков заметил новшество местный аптекарь.

Он решил заглянуть на кухню, чтобы проведать нашу экономку. Гретель пришлось нанять, поскольку я совсем не успевала следить за домом, а отец особенно ценил порядок.

По крайней мере, именно так мистер Лонс объяснил свой приход раньше назначенного срока, хотя я все еще склоняюсь к мысли, что молву разнесли местные плотники и стекольщики, все-таки им не часто приходилось строить столько занимательные конструкции.

Мистер Лонс обошел вокруг теплицы, восхищенно повздыхал и попросился на осмотр внутрь, но я отказала — травы были очень щепетильны и не жаловали частого нахождения людей рядом с ними.

Так я объяснялась с каждым, кто приходил подивиться на мою теплицу, но на деле я с совершенно нездоровым упрямством думала, что стоит допустить хоть кого-нибудь внутрь, и мои стройные грядочки тут же подчистую обдерут случайные гости. Всё-таки моему отцу уже приходилось гонять редких воришек с наших земель.

Но вскорости молва дошла до королевского двора и отбоя от интересующихся не было. Каждый достопочтенный сэр и любознательная леди желали увидеть собственными глазами чудо-теплицу. Не могу сказать, что мне это не льстило, к тому же это помогло батюшке наладить казалось бы давно утраченные связи в обществе, но глубокий внутренний страх отвращал меня от всяких посетителей. Я проложила возле теплицы стройную дорожку, поставила таблички с небольшим описанием конструкции и трав, что можно было рассмотреть снаружи, и постаралась отдалиться от любых посещений, занимаясь исключительно своей землей.

Впрочем одного гостя мне пришлось лично встретить и сопроводить — это был ближайший советник его величества. Сам Эдмунд Пятый, разумеется меня не навестил, но, видимо, он очень мной заинтересовался. Это было и радостно, и тревожно.

Несмотря на то, что мой батюшка был джентельменом, а матушка получила титул за свое мастерство, я не могла похвастаться знатностью. В глазах двора я была никем — если быть точнее, обо мне не знали бы вовсе, не построй я свою теплицу. Ко двору я не была представлена, жизнь вела уединенную, почти затворническую, вот уже несколько лет оставаясь для двора не более чем любопытной нелюдимкой.

Эту поговорку я впервые услышала из уст Гретель и не могла не поразиться потом насколько она точна — упаси бог от такого добра, как внимание короля.

Но меня ничего не уберегло.

В тепле и довольстве, травы разрастались, их вкус становился насыщеннее от ухода и заботы. Тогда-то король и пожелал со мной познакомиться лично. Мне пришло официальное приглашение с печатью его величества.

Деваться было некуда. Я принялась собираться.

Мы с Гретель посетили местного портного. Для этого пришлось выбраться в ближнюю деревушку, где я с неудовольствием заметила, что на меня все косятся. Некоторые девицы и вовсе не скрываясь фыркали, глядя мне вслед. Видимо, их забавляло, что мои неугомонные кудри я не уложила в высокую прическу, соответствующую моему положению, либо вовсе не спрятала под чепец. Или они смеялись над покроем моего платья, какое, я не могла не заметить, никак не соответствовало их собственным. Может быть, они высмеивали то, что я была слишком загорелой — ведь много часов проводила на улице, ухаживая за растениями. Или что мои ботинки и край подола в грязи, ведь я добиралась до деревушки пешком — у нас отродясь не водилось экипажа, ведь мы практически не покидали наш дом.

Причин для их смеха было столь много, что я не могла не вздернуть так высоко подбородок, как смогла, и гордо делать вид, что вовсе не замечаю смешков. Меня пожелал увидеть сам король — разве это не лучшая похвала для любого?

Еще мы заказали новые туфли, вышитые шелковыми лентами, специально для королевского двора, и я запаслась новой шляпкой.

Я понимала, что ни в коей мере не буду соответствовать ожиданиям его королевского величества — во мне не хватало светскости, я была слишком стеснительна и слишком стеснена в средствах, чтобы поразить кого-то своим нарядом. Но я была юна и не дурна собой, что давало мне надежды не быть высмеянной при дворе.

* * *

За мной должны были прислать экипаж, тогда-то я решилась навестить золотые цветы. Во мне зрело дурное предчувствие, что за несколько лет, что я забыла о них, они могли вовсе исчезнуть, но я старалась оставаться храброй.

Едва тяжелая осенняя ночь подобралась к нашим воротам, я приготовилась улизнуть.

Батюшка отходил ко сну рано, но долго ворочался и не мог заснуть, иногда он до полуночи просиживал за книгой, пытаясь побороть бессонницу.

Я внимательно следила за дрожащими тенями у двери отца, ожидая, когда наконец погаснет свеча. Меня не терзали сомнения и страхи — все заботы и тревоги отошли далеко назад, только волнение теснило грудь, подначивая покинуть дом уже сейчас. Когда у меня затекла каждая мышца в теле, часы пробили одиннадцать часов, тапочки отца зашуршали по полу, я услышала его тяжелый вздох и свет погас. Еще немного я подождала, пока батюшка уляжется и его храп раздастся по дому, а затем спешно набросила темный плащ и вышла.

Я с трудом помню, как добралась до той поляны — я вся была поглощена мыслями о том, что вскорости снова окажусь в волшебном месте.

Ноги меня не подвели, из темноты мне мягко сияли навстречу прекрасные золотые цветы. Я будто снова оказалась в кругу старых друзей, мне захотелось петь от счастья и одновременно грудь теснила горькая печаль — ведь именно это место было последним, куда меня отводила матушка, пока была жива.

Я села на землю возле цветов и тихо запела, ибо только это мне и оставалось. Вся тоска, что так долго держалась внутри и не давала мне покоя, побуждая каждое утро вставать и занимать себя сотней дел, вся тяжесть от утраты матушки, а с ней и собственной беззаботной юности, разом навалились на меня, придавливая к самому изножию прекрасных цветов, сияющих словно теплое солнце в жаркий знойный полдень, когда жизнь еще оставалась сладкой и простой.

Я пела:

Солнца яркий луч,

Путь найди во мгле,

Я прошу верни,

Что так желанно мне.

Раны исцели,

Жизни свет пролей,

Я прошу верни,

Что так желанно мне...

И с каждым словом мне становилось легче, пока я не поняла, что слезы высохли, а грудь наполнена светом и спокойствием. Это было почти как под ласковой рукой матушки. Как ее тихий мягкий голос. Как беззаботные летние деньки.

Это было как все, что я потеряла.