Жизнь вечная (джен)

Итак, девчонка Миртл умерла.

Первые пару часов Том не знал, что делать с этой мыслью. Она просто жила на задворках сознания, столь безвыразительная, что он успел обрадоваться, сколь мало его трогает случившееся. Он все ждал, что с ним произойдёт что-то такое, призванное поколебать его решимость, разъяснить наконец, почему все маги шарахаются при упоминании одного только слова (будто воюющие магглы не истребляют сейчас друг друга миллионами, и материковые колдуны не отстают), так трясутся за свою душу — но шел час за часом, и ничего не происходило. Вернувшись в общую гостиную, Том обложился учебниками — читать не хотелось, но болтать с кем-то хотелось еще меньше — и он ждал. Выучил три параграфа наперед, почирикал на полях ленивые наброски новых заклинаний (а впрочем, вышла дрянь, ничего толкового), но только несколько часов спустя пришел декан и объявил об «ужасном несчастье». А еще — о том, что Миртл с какой-то стати заделалась привидением.

Вот тогда Том, конечно, переполошился. Сидящий рядом Эйвери даже полюбопытствовал, чего он так сбледнул — «грязнокровочку жалко»? Это была шутка, но лицо отказывалось приходить в норму, а это определенно ни капли не смешно. Что до остальных, то они вообще слабо представляли, чего от них ждут. Жалеть прыщавую Миртл никто бы не стал — как и ужасаться, ведь если это дело рук Наследника, слизеринцам-то точно опасаться нечего… Точнее, так им казалось. На самом деле в той кабинке с той же вероятностью могла оказаться девчонка любого другого Дома. Василиску не было дела до значков и нашивок на мантиях.

Наконец кто-то дерзко поинтересовался, как именно была убита Миртл и что там по подозреваемым.

«Ведется расследование», — отрезал Слагхорн и удалился, обмахиваясь узорчатым платком.

С его уходом в гостиную будто впустили рой ос — все загалдели, загудели, наперебой высказывая догадки насчет покойницы, Наследника и неутешительной судьбы Хогвартса. Том сидел, спрятавшись за учебником («Продвинутая трансфигурация», параграф пятнадцатый, четвертая строчка снизу), пока его ребята обменивались мнениями, серьёзно и важно, как министерские хрычи с очередной передовицы про обсуждение британского «военного вопроса».

— Закроют, — обрубил пессимист Мальсибер, для пущей убедительности пристукнув ладонью по колену — мол, это дело решенное.

— Да погоди ты, еще ж ничего толком не сказали, — возразил осторожный Эйвери. — Может, припрут к стенке этого Наследника, и с концами. Слышал Слагхорна? Грязнокровка-то не просто померла, а померла и вернулась, вот тебе и свидетель. Ха! Представляю, каково ему сейчас — на ее возвращение он явно не рассчитывал…

«Процесс трансфигурации простейших материй должен удовлетворять десяти основным принципам преображения, оно же трансфигурационная альтерация, с учетом которых…»

— Небось трясется сейчас, места себе не находит… Если, конечно, не сбежал под шумок, почуяв, что запахло жареным.

— Если ему было, куда бежать, — ввернул проницательный Блэк. — Ставлю двадцатку, что это кто-то из учеников, а несовершеннолетнему не так-то просто скрыться — Надзор, все дела…

«… должен удовлетворять десяти основным принципам преображения, оно же…»

— Понимаете, что это значит? — заговорщически шепнул азартный Лестрейндж. Все знали, но все равно с удовольствием повернулись к нему, затаив дыхание. — Скорее всего он сейчас где-то здесь, в этой комнате… среди нас есть Наследник Слизерина, господа.

Эта мысль была уже неоднократно озвучена всеми, кому не лень, но почему-то неизменно завораживала и интриговала слизеринцев от мала до велика. Взгляды, которыми они обводили комнату в поисках самого подозрительного лица, могли посоперничать по убийственности с василисковыми.

— Убийца, — поправил Блэк. Все уставились на него. — Среди нас есть убийца.

«… должен удовлетворять трансфигурационная, которым…»

Эйвери шумно выдохнул, Лестрейндж издал странный, полувосторженный звук, а Мальсибер едко выдал:

— Не думаю, что того, кто прикончил Миртл, можно назвать убийцей. Скорее благодетелем. Ему бы блестящую табличку в рамочке за такие заслуги перед школой.

Рассмеялись все, кроме Блэка. На мгновение выглянув из-за учебника, Том увидел, что тот даже не улыбнулся, холодно глядя на однокурсников, как на малых детей, разве что глаза к потолку не возвел.

Том вернулся к параграфу, думая про Миртл, ее визгливый окрик и тут же — шепот, приказывающий «Убей» — его собственный шепот, прозвучавший будто со стороны. Все произошло так быстро, что он сам не сразу понял, что случилось. Зато помнил, какой была первая мысль — еще до того, как тело упало, а он опомнился; мысль зыбкая, но несущая что-то вроде малодушного облегчения. Про хоркрукс…

— А я говорю, не так все просто, — стоял на своём Мальсибер. — Не попался прежде — выкрутится и теперь. Вот увидите. Он же слизеринец. Настоящий слизеринец, наследник. Не то что этот сброд, который в последнее время набирают…

— Просто ты болеешь за него, — фыркнул Эйвери. — И не хочешь, чтобы его поймали.

— Да… ну а что такого? — Мальсибер понизил голос. — Он правильные вещи делает, скажешь, нет? Они нас, значат, бомбят, а мы им — магические секреты на блюдечке? Держи карман шире! Не будь директор таким идиотом, просто вышвырнул бы из школы всех магглорожденных и вуаля! Школу закрывать не надо, все довольны. Уверен, Наследник на то и рассчитывал, но просчитался с идиотизмом Диппета и попечителей.

«… Процесс десяти преображения трансфигурационная учетом которых…»

«Да, — подумал Том. — Я считал, что так и будет».

— А ты что думаешь, Том? — спохватился Лестрейндж, и вся их маленькая компания повернулась к нему. Прятаться дальше было невозможно, и, захлопнув учебник, Том решительно поднялся на ноги.

— Думаю, что ненавижу трансфигурацию. Недаром Дамблдор преподаёт.

— А… — прибалдел тот. — Ну да, Дамблдор… А мы тут обсуждали…

— Давай потом, — перебил Том, у которого в доли секунды оформился план действий — правда, дальше первого пункта он пока не продвинулся. — Мне… нужно в туалет.

И ведь не соврал. Именно туда он и направится, потому что во что бы то ни стало нужно убедиться, что все его опасения напрасны (а они напрасны, раз спустя столько времени его не спешат хватать, ведь так?), потому что это лучше, чем сидеть и ждать, как приговора — трястись, как здесь выразились…

Он никогда не был трусом. Разве трус смог бы — вот так? Убить, а потом вести себя как ни в чем не бывало? О нет, Лорд Волдеморт не может быть трусом… и попасться он не может, потому что так не бывает, что настолько великая история закончится, не начавшись, вздор, какой тогда смысл…

Приободренный этими мыслями, Том побросал учебники в сумку и двинулся к выходу.

— Так Слагхорн запретил покидать гостиную, — промямлил Эйвери, а Блэк сузил глаза, как налакавшийся сливок кот. При приюте жил один, прихрамывающий, грязно-серый — время от времени он наведывался на задний двор прачечной, чтобы выпросить еды, но сам никогда не давался; а когда исчез, кто-то из старших рассказал, что его поймали, освежевали и сварили ароматный, наваристый суп, и маленький Том верил (ведь всякое бывает!), пока совершенно случайно не обнаружил под крыльцом подсыхающий труп. Болезное животное встретило свой жалкий, но вполне естественный, ненасильственный конец. Том потыкал в него древком метлы, которой до того подметал двор, а еще жутко заинтересовался, что у кота внутри — то есть ему всегда было интересно, но так и не представился случай проверить. Обрадовавшись, он подпихнул кота наружу и выяснил, что заинтересовался не он один — останки кишели муравьями, чернющими, жирно поблескивающими на солнце, да так густо, что рука не поднялась расковыривать. Тогда он позвал Билли Стабза, которому досталась пристройка и задний двор, и они оба, побросав метлы, смотрели, как кишит черная, блестящая жизнь на розово-сером, гнилом мясе. А потом Билли рассказал, что муравьев можно есть и даже запекать на палочке у костра, чтобы совсем как мясо, но и без запекания ничего, сойдет. Вещал он убедительно, муравьи весело сновали под ногами, а солнце припекало затылок и плечи, делая Тома более благодушным и доверчивым.

Муравьи оказались горькими и малосъедобными, но окончательно Том прозрел, когда Билли заржал как конь. Пришлось огреть его метлой по голове и пнуть в лодыжку. Завязалась потасовка, положившая начало их многолетнему противостоянию.

Даже вспоминать смешно.

Там еще было про смерть, про пожирание мертвечины и привязавшуюся кличку… но сейчас не лучшее время, чтобы предаваться воспоминаниям, тем более таким. Лучше сосредоточиться на насущном.

— Только в сопровождении преподавателей, — напомнил Мальсибер, чей взгляд все еще блуждал по гостиной в поисках возможного Наследника. Этот может сколько угодно рассыпаться в восхвалениях его, Тома, дела, да только рот на замке не держится. Все они еще дети, бестолковые, избалованные безбедной жизнью и заботой домовых эльфов. Помнится, никто из них кровать нормально застелить не мог по прибытии в Хогвартс, не говоря о том, чтобы нормально позаботиться о себе. И все же этот мир принадлежит им. Они уже на своем месте, нагретом таком месте под солнцем. А где же место его, Тома?

— Уж в таком маленьком деле обойдусь без сопровождающих.

Эйвери захихикал. Мальсибер продолжал озадаченно хмуриться.

— Слушай, вот ты легилименцию изучал? Изучал. А можешь покопаться в мозгах присутствующих и узнать, кто Наследник? За мной должок.

— Легилименция работает не так.

— Ну ты чего, ломаешься, что ли…

— Цену набивает! — подсказал Эйвери, давясь своими извечными смешками. — Наш Том себе цену знает…

— Завались, — перебил Лестрейндж, приглядевшись к Тому. И, придвинувшись, негромко проговорил: — Все в порядке?

А вот и второй глазастый. Ну куда это годится?

— Да, в порядке, — улыбнулся Том. — Ты же знаешь, я выкручусь, даже если поймают.

Лестрейндж еще немного посверлил его взглядом — и вдруг улыбнулся в ответ.

— Знаю. Ты — всегда выкрутишься.

Его слова еще долго звучали у Тома в голове, даже когда гостиная осталась далеко позади, а в коридорах не было слышно ничего, кроме звука его собственных шагов. Опустевший Хогвартс действовал на него угнетающе. Наверное, потому, как легко было представить, что станет с замком после закрытия школы — и может статься, он последний раз видит этот барельеф, этот скол на носу горбатой гаргульи, все эти детали-образы, навеки отпечатанные в памяти, но вполне способные только там и остаться. Том хорошо изучил замок и выбирал не самые ходовые коридоры, но сейчас даже привидения куда-то подевались. Небось встречают новенькую, Миртл — поддержка там, соболезнования. Что-то вроде «такая молодая, какая жалость». Или «какая несправедливая судьба — ни за что ни про что…» Или…

Том нахмурился, прильнул к стене, прислушавшись. Ему показалось, что он слышит тяжелые, неторопливые шаги. Пока вдалеке, но лучше держать ухо востро. Дезиллюминационные чары ему все ещё не давались — он честно практиковался, убив на это кучу времени и сил, но выходило криво-косо, с прорехами, видными невооруженным глазом. Лучше вовсе без чар, чем с такой пародией. Позориться Том не собирался.

«Даже дезиллюминационные чары не даются, какие уж там хо…»

«Натренируюсь, — сердито перебил он сам себя, не заметив, как стиснул лежащую в кармане палочку. — Большое дело! Просто настроение было не то или… или недостаточно старался, вот и все. Сам виноват! А так все я могу».

Палочка резко нагрелась, заставив отдернуть руку. Растерянный Том извлек ее из кармана: вроде все в порядке — цела, без единой царапинки. Убедившись в этом, он бережно погладил ее, усмехнувшись про себя: какая она у него все-таки темпераментная. С характером! Олливандер предупреждал, что так будет, рассказывал, что фениксовые самые своенравные, а эта — своенравна даже по меркам фениксовых. Как бы то ни было, Тома она слушалась беспрекословно, так что ее характер оставался забавным, даже самую малость льстящим его самолюбию дополнением к ее неизменной помощи во всех начинаниях.

— Совсем скоро, — сказал ей Том, возвращая в карман. — Совсем скоро мы попробуем кое-что потрясающее. Помнится, Олливандер упоминал, что из владельцев палочек с перьями феникса получаются самые выдающиеся волшебники?

Он слабо представлял, что намеревается сделать, как разведает обстановку, оставшись незамеченным. В том туалете, наверное, яблоку негде упасть. Преподаватели, привидения, может статься, что и министерские, и все это в паре шагов от входа в тайную комнату… Плохо.

Очень, очень плохо.

Он ведь не запечатан, к тому же отмечен символом Слизерина, а место преступления всегда тщательно осматривают в поисках зацепок, улик. Взять Дамблдора. Том сам видел, как он ощупывает, разглядывает заинтересовавшие его предметы, как если бы следы магии можно было увидеть, почувствовать, и Том соврал бы, если бы сказал, что это его не тревожит. Он ничего такого не умел…

Конечно, все это можно списать на чудачества Дамблдора, но, собирая результаты практической работы в общую кучу, он потом всегда безошибочно определял, где чье, даже если они были одинаковыми — казались одинаковыми; и однажды улыбнулся Тому, во все глаза наблюдавшему за проверкой работ: вот Дамблдор выбирает из горки случайную пуговицу, а уже спустя секунду-другую ставит отметку напротив чьей-то фамилии.

— Не волнуйся, — мягко произнес Дамблдор, правильно истолковав его взгляд. — Такое приходит лишь с опытом.

Том тут же отвел взгляд, уязвленный тем, как просто Дамблдор предугадывает его мысли, не впервые уже, и никогда не упускает возможности об этом напомнить. И самое главное, он с первого их курса проделывал эту штуку с распознаванием работ, но никому и в голову не пришло задаться вопросом, как это у него выходит. Другим и дела-то не было. Когда Том поделился своими размышлениями с Лестрейнджем, тот страшно удивился — мол, и не замечал даже, что да как там Дамблдор проверяет. Потом почесал в затылке и спросил: а что, у других преподавателей как-то по-другому?

Иногда Тому хотелось их стукнуть, настолько они были пустоголовые. Друзья.

А еще Дамблдор говорил, что Том не умеет дружить…

Просто как-то раз взял и обмолвился, как бы между прочим. И что он имел в виду, хотелось бы знать?

«Дамблдор! — со злостью подумал Том, прислушиваясь: шаги и голоса становились все ближе. — Почему все крутится вокруг Дамблдора? Много чести!»

Он замер, опустив ладонь на дверную ручку — если память не подводит, здесь должна быть клетушка, вроде чулана. Стало очевидно, что те, кого он слышал, собираются свернуть в этот самый коридор — другого пути не было. Выбор невелик: тихонько отворив дверь, Том юркнул в комнатку, намереваясь переждать, пока коридор не опустеет.

«Было бы здорово иметь под рукой карту школы, — мелькнуло в мозгу. — Глянул — и сразу видно, кто где находится. Такое ведь вполне возможно, если расстараться как следует. Возни только много, быстрее школу закончишь, чем доведешь до ума… "

Разве этот чулан всегда был таким тесным?

Том выпрямился, попытался нащупать стену, которая, если верить собственной памяти, должна располагаться гораздо дальше.

— Ой! — тут же раздалось над ухом.

Том молниеносно выхватил палочку, сверкнул бледным люмосом и, к своему величайшему удивлению, увидел над собой не менее ошарашенного Хагрида.

Повисло молчание. Нарушено оно было взволнованным голосом Слагхорна, донесшимся из-за двери:

— Говорю вам, Галатея, в такой ситуации промедление не просто неразумно, но и непозволительно. Не понимаю, чего дожидаются Диппет с Дамблдором, но если спросите меня, в первую очередь стоило бы подумать про безопасность учеников, даже если это означает закрытие школы. Конечно, никому из нас не хотелось бы расставаться с Хогвартсом, я разделяю их чувства, я и сам отдал школе лучшие го… ах да, вы, помнится, и без того собирались в отставку? Стало быть, для вас невелика потеря — годом раньше, годом позже…

Том одними губами велел Хагриду помолчать — тот понял и согласно кивнул. Потушив люмос, Том приник к двери, дожидаясь, когда голоса стихнут. Хагрид умудрился занять собой большую часть клетушки, чего жутко стеснялся, будто гигантский рост был явлением до крайности неприличным. Из угла донесся подозрительный скрежет. Очевидно, Хагрид, у которого не так давно конфисковали двух нюхлеров и одну необычайно злобную шишугу, уже отгоревал свое и с чистой совестью принялся за старое.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Том, когда преподаватели удалились. — Прячешься? Или прячешь?

Бледный огонёк вернулся, высветив чулан и всех присутствующих. Кроме тех, что ютились в огромной коробке у стены, причем коробка эта угрожающе подрагивала, намекая, что ее содержимому не терпится наружу. Но прежде чем Том успел бы увидеть загадочное существо, Хагрид загородил ее, смущенно втянув голову в плечи.

— Да ничего такого… ты не думай… Нам тоже запретили, ну, выходить, а мне очень нужно… А ты что здесь делаешь?

— Мне тоже… нужно.

Румяное лицо заметно расслабилось.

— А я думал, ты из самых… как это… в общем, примерных. Послушных до правил.

— Не всегда, — честно ответил Том, и Хагрид хмыкнул.

— Так ты не пожалуешься?.. — жучиный взгляд невольно задержался на значке префекта.

— Зачем бы мне? Давай так: я тебя не видел, ты меня — тоже.

Хагрид с готовностью закивал.

— Я — могила.

По целому ряду причин Том сомневался, что Хагрида можно считать «могилой». Но выбор невелик — пришлось поверить гриффиндорцу на слово.

— Там девочка умерла, — сказал Хагрид тихо. — Слыхал?

— Да, нам уже сообщили.

— Не, я не про то. Слыхал, как плачет?

— Плачет?

— Ага, — понурился Хагрид. — Будто душу вынимают… Ясное дело, она всегда ревела, я раньше внимания не обращал — это же Плакса Миртл, все дела… теперь вот стыдно.

— Но ведь ты ни в чем не виноват.

— Не знаю… может, и виноват. Как бы это правильно сказать… — Хагрид взлохматил пятерней шевелюру, задумался. — Вроде и не виноват, но все равно не по себе — ведь могли бы спасти… и я даже не спрашивал никогда, чего плачет, может, обидел кто… Да и у других наших сердце не на месте. А тебе что, не лезут в голову такие мысли?

— Нет, — сказал Том после непродолжительной паузы. — Таких мыслей у меня не было.

— Ага… — Хагрид растерянно уставился на него сверху вниз. — Оно и правильно, они ведь глупые мысли, бесполезные…

Том ничего не ответил. Больше всего на свете ему не хотелось признавать, что он намеренно тянет, теряя время, лишь бы не приближаться к злополучному туалету. Или даже просто — тянет. Каждая спокойная секунда подтверждала, что все в порядке. Его не ищут, и мир не схлопнулся до размера чулана в компании простака-Хагрида, и бежать никуда не нужно.

Да и куда ему бежать? Если не считать приюта, нигде его не ждали, а сам приют — никакой не вариант, про него всем известно. Пару лет назад на слуху была то ли сплетня, то ли очередная утка для очернения репутации Гриндельвальда (как будто там осталось, что очернять!) — дескать, его, шестнадцатилетнего, выгнали из Дурмстранга. Вернее, он сам сбежал, да так успешно, что лет десять о нем не было ни слуху ни духу. Если это правда, Том был готов снять перед ним шляпу, ибо слабо представлял, как такое можно провернуть под всеми охранными чарами, коих до безобразия много в Хогвартсе — и в Дурмстранге, по всей вероятности, не меньше.

Прежде он и не осознавал, насколько он, по сути, беспомощен. Связан по рукам и ногам. Это открытие оказалось на редкость неприятным. Так не должно быть, чтобы зависеть — от школы, от друзей, да кого угодно. Это означало бы, что вся его значимость — мнимая, а планы никуда не годятся. Когда-то он уже испытал нечто подобное — когда приехал в школу и в толпе, состоящей из других детей, одетых в одинаковые форменные мантии, впервые по-настоящему задумался, вдруг он не особенный, а очень даже обычный. И всё в той неловкой встрече со странным профессором сразу встало на свои места. Дамблдор посчитал его заносчивым, возможно, опасным, ведь не смотрел же он так на других детей, которые хихикали при виде его клоунских нарядов и помощь от незнакомого взрослого принимали как должное.

Том нервически побарабанил пальцами по косяку.

О нет, никуда он не побежит. Не потому, что некуда, но потому, что сам так решил. Это было бы трусостью, недостойной Наследника Слизерина. В конце концов, он мог сломаться еще тогда, в первые дни, но вместо этого он набрал в библиотеке умных книжек, обложился учебниками и читал, читал, пока глаза не начнут слипаться. И на следующий день тоже. И спустя месяц. Это здорово помогало, помогает и теперь. Читать Тому очень нравилось.

— Жалко, что она не видела убийцу, — сказал Хагрид ему в спину.

— Ты-то откуда знаешь?

— Да это, на весь этаж вой стоял, — простодушно развел руками Хагрид. Том резко обернулся, не веря своим ушам. — Голосила — мама не горюй. Даже Арагог перепуга… — Хагрид осекся, сообразив, что сболтнул лишнего. Но Том плевать хотел на его мохнатые секреты.

— Ты уверен?

— А то ж. Отсюда все слышно, что да как… Ее расспрашивали, преподаватели, и министерские тоже, да только ничего она не знает. А ты за своих волнуешься? — Хагрид мигом посуровел. — Дураку понятно, что это кто-то из твоих.

— Моих? — усмехнулся Том, чувствуя, как облегчение растекается внутри подобно гигантской теплой волне. Ну конечно. Зареванная была да к тому же без очков. Где тут увидишь? — Они бы такому определению не обрадовались. Я, видишь ли, полукровка.

— А-а! — вконец размяк Хагрид. — Нормальный, значит. Ты уж извини, но в последнее время слизеринцы как с цепи сорвались, иногда аж руки чешутся… Стукнуть хочется, понимаешь?

— Мне тоже порой хочется их стукнуть, — признался Том.

Хагрид глянул на него не без одобрения.

— Придумают же — чистая кровь! Мне вот папа всегда говорил… — тут он подскочил, не закончив мысль, потому что коробка за его спиной наконец опрокинулась, и из нее вывалился огромный, волосатый, черный, как смоль, паук. Оставалось загадкой, как же он умудрился в ней поместиться, и воображение Тома живо нарисовало сложенного, как зонтик, паука, поджавшего под себя все восемь ног из соображений компактности. Что ж, это по крайней мере объясняло, почему он так рвался на свободу. Но ни в коем случае не объясняло, что он вообще забыл в школе, полной детей и мелкой домашней живности.

— Дверь держи! — завопил Хагрид, бросившись к своему свободолюбивому питомцу. Том привалился к двери, машинально вскинул палочку — и мохнатая тварь отпрянула от источника света, как от огня. — Не бойся, он… он добрый! Честное слово, это только кажется… А ну! — грозно окрикнул паука, и тот замер, не сводя всех своих глаз с незнакомца. Том видел, как ходят его массивные жвалы, как в блестящих глазах отражается свет люмоса — моргать «доброе» членистоногое не умело. — Зачем Тома пугаешь? Он и так нас выручил, пообещал не выдавать… ведь не выдашь? — Черные глаза мгновенно увлажнились — стало ясно, что эта орясина в одном шаге от того, чтобы разреветься. — Я его выпущу, честно-честно, просто он еще махонький, чтобы один жить. Малышам колония нужна, а такого любой сможет обидеть…

— Это что, акромантул? — пробормотал Том, удивляясь собственному спокойствию. Еще год назад реакция была бы куда эмоциональнее, но если у тебя самого под замком припрятан василиск, удивляться здоровенному пауку как-то почти несолидно. — Откуда?

— Ну да, акромантул, подарили вот, — спешно оправдывался Хагрид, опустившись перед пауком на колени, удерживая, чтобы не вырвался. — В жизни никого не укусил, только меня разок, как вылупился. Так то ребенок! Ну, я его и не выпускаю, если честно… Он только эту каморку и видел за всю жизнь, веришь?

«Не очень», — подумал Том, не опуская палочку: похоже, только свет и удерживал акромантула на безопасном расстоянии. С такого станется пожалеть зверушку, выпустить ненадолго. И как его еще не поймали с поличным? Раз даже Том…

— Школу могут закрыть, — произнес он наконец. — Слышал Слагхорна? Тебе в любом случае придется его выпустить, Ха… Рубеус.

— Хагридом зови, — хлюпнул Хагрид и, подумать только, пригладил шерсть на подрагивающей смоляной спине. Разумеется, никакой реакции не последовало — едва ли пауки охочи до ласки. — Все так зовут.

Том пожал плечами.

— У тебя красивое имя.

Теперь ему и правда чудились стенания, но то ли слух у Хагрида был острее, то ли Миртл понемногу успокаивалась, однако ему приходилось прислушиваться — и все равно не получалось отделаться от ощущения, что это лишь игра воображения.

Плачет.

Он мотнул головой, будто отгоняя назойливую муху.

Настоящие или нет, стенания стихли, как по щелчку. Зато где-то вдалеке загудели трубы — ему был знаком этот звук, как знакомо облюбовавшее их существо, шепчущее за стенами; и все равно показалось, будто сам замок вздохнул, тяжело и гулко, как древний, опечаленный исполин, беспомощно взирающий на муравьиную возню в собственном брюхе.

— Чу… чудовище.

Том обернулся. Он не сразу сообразил, кому принадлежал этот похожий на скрежет голос, как не сообразил, что имелось в виду — какое еще чудовище, где чудовище? Но почти сразу понял свою оплошность: акромантулы разумны и обладают речью, как его угораздило забыть? И сейчас паук говорил, не обращая внимания на умоляющее шиканье Хагрида:

— Страшный человек. Темный. Хочу, чтобы ушел. Я чую…

— Ты чего? — поразился Хагрид, взлохматив шерсть, как ластящейся собачонке. — Что за страшный человек? Какое чудовище? Где?

Том отступил на шаг, не сводя глаз с Арагога. В черных глазах отражался размытый мальчишеский силуэт — восемь отражений в луче света. Арагог молчал, но смотрел он на Тома, и тому захотелось вдруг ударить заклинанием, а может, притвориться, что не слышал; но он просто отступил, и все.

— Ладно, — сдался Хагрид и, понизив голос, спросил: — Это… опять то-про-что-нельзя-говорить?

— Что?

— Он многое чувствует, только мне не говорит, — с готовностью пояснил Хагрид. — Про то, что тут происходит…

— Чую, — проскрежетал паук. — Темный человек… здесь пахнет смертью.

По-прежнему не сводя глаз с акромантула, Том нащупал ручку двери. Хагрид разочарованно выдохнул:

— Да это я знаю, про смерть. Я ж как раз рассказывал: девочку убили, вся школа на ушах, а ты мне тут…

— Не скажет, значит? — спросил Том.

— Хоть убей! Боится, понимаешь? Я ему сто раз говорил, что если он все расскажет, убийцу поймают, да только без толку. Как я понял, для него это невозможно, вроде инстинкта…

— Очень жаль.

— Вот и я говорю…

«Ему никто не поверит, — подумал Том. — Даже если он и правда что-то знает, никто и никогда им не поверит».

Но…

— Тебе придется избавиться от него, Рубеус, — повторил Том и, приоткрыв дверь, убедился, что коридор пуст. Голос прозвучал ровно и ясно, без единого намека на ту бурю, что бушевала внутри. Это напоминало защитный механизм: когда случалось что-то из ряда вон, его голос и тело начинали жить будто сами по себе. Или образ рассудительного пай-мальчика так врос в Тома, что уже не требовал его непосредственного контроля. Признаться, он сам не знал, где заканчивается притворство и начинается он-настоящий. Или то, каков он теперь — и есть он-настоящий? Нет, невозможно, он обещал себе… давным-давно, еще на первом курсе… — Правда, других вариантов, кроме Запретного леса, я не вижу, но…

— Он там погибнет один, — промямлил Хагрид.

— Посуди сам, — жестко одернул Том, зная, что звучит достаточно убедительно. — Если бы на моем месте оказался кто-нибудь из преподавателей, твой паук был бы не жилец. И это не считая того, что по замку бродит Чудовище Слизерина, которого он так боится… и, наверное, на то есть причины. — Акромантул громко прищелкнул, теснее прижавшись к хозяину, но Том проигнорировал его. — Ты правда считаешь, что в замке ему будет безопаснее, чем в лесу?

— Не знаю. — На Хагрида было жалко смотреть. — Может, ты и прав. Он ведь и сам рвался отсюдова, давно уже, как почувствовал рядом эту… это Слизеринское чудище. Сквозь стены, представляешь?

Том на мгновение прикрыл глаза. Всего на мгновение. Слишком многое свалилось на него за один вечер, но кто мог знать, что Хагрид откуда-то откопал на диво тонкочувствующее создание, которому — возможно — известно больше, чем следует?

Очередной неучтенный фактор.

Пора бы уже привыкнуть.

— Подумай об этом, — сказал он, переступив порог (сердце, от которого заметно отлегло парой минут раньше, вновь забилось чаще, но это ерунда, это никому не видно). — Подумай.

Хагриду ничего не оставалось, кроме как кивнуть. «Неучтенный фактор» продолжал жаться к нему, как к спасению. В щелчках-скрежете угадывалось знакомое, но Том не желал слушать — в конце концов, это всего лишь акромантул; какое ему дело до того, что сказала едва разумная тварь? Люди и те не всегда в ответе за свои слова и несут порой несусветную чушь.

— Не задерживайся, ладно? — пай-мальчик Том снова перехватил контроль, и его выдержке оставалось только позавидовать — что бы ни случилось, ему хоть бы что; но оно только на руку, пускай. — Если поймают сейчас, проблем не оберешься.

— Х-хорошо.

— И будь осторожен в коридорах. Сам понимаешь — времена нынче неспокойные.

Том так и не добрался тем вечером до злосчастного туалета. Остановился на полпути, разглядывая каменную кладку под ногами, думая — может, ну ее? Дурацкая была идея, да и потом — он узнал достаточно, даже больше, чем можно было надеяться. Идея вернуться на место преступления была безрассудной с самого начала. Разве это не прямой путь к разоблачению? Разве он не должен быть умнее? И разве разумно он поступил, оставив Хагрида разбираться с пауком? О нет, он не намерен пускать это на самотек… если Хагрид не избавится от акромантула, придётся придумать что-то еще. Благо речь о чудовище, до которого никому, кроме владельца, нет дела. О чудовище…

— От всех врагов моих я сделался поношением, — прошептал Том, припоминая:

знакомые с детства строчки успокаивали, пусть и не всегда имели смысл и приходились к месту. — И страшилищем для знакомых моих: видящие меня на улице бегут от меня. Я забыт в сердцах, как мертвый; я — как сосуд разбитый. Ибо слышу злоречие многих; отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. Ибо тесно мне.

Тесно, да.

Том привалился к стене, думая про василисков, про истертые, выцветшие от времени страницы, и кроликов под потолком. Фантомную тяжесть у горла. Под конец он все-таки почувствовал что-то, но кто сказал, что обязан теперь?

Это все василиск, не он. И вообще — случайность!

Тут он понял, что не один. Вскинул голову и увидел бледные очертания привидения, этой странной нелюдимой молчуньи из Равенкло, Серая… Серая Леди, кажется? Как бы то ни было, она парила под потолком, наблюдая за ним; тяжелый, с прищуром взгляд пригвоздил к полу не хуже чар оцепенения.

С секунду или две Том просто смотрел на нее, не говоря ни слова, и, наверное, побелев как полотно.

Но секунды эти миновали, и она отвернулась, утратив к нему всякий интерес. Позволив выдохнуть в облегчении и тут же спохватиться — да что это с ним? Даже если бы и попался кому-то поучастливее, так что ж с того? Теперь перед каждым бледнеть и впадать в ступор? Вот удумал!

Рассердившись на себя, Том проводил ее взглядом — ту, что побывала за гранью и вернулась, чтобы стать бледной, бесполезной тенью себя-прежней. Без магии, без возможности что-либо изменить, без того самого, столь горячо любимого Дамблдором выбора.

Или это и был — выбор? Где-то между страхом и принятием, борьбой и животной покорностью перед тем, что неотвратимее, сильнее тебя?

Словно в трансе, Том развернулся и двинулся прочь, подальше от места, где все произошло, и от другой, девчонки с такими же размытыми чертами. Если с Леди так, то страшно представить… но может, это просто с усталости, и нужно перевести дух, выспаться — никак целый день на ногах! Он и впрямь почувствовал себя ужасно уставшим, будто до того терпел, отодвигая эту мысль на самый край сознания, а теперь вот вернулось с отдачей. С жаром ухватившись за это предположение, Том побрел в гостиную, но вскоре выяснилось, что и здесь рассчитывать не на что.

Когда он вернулся в спальню, остальные уже спали. Рухнув на кровать, Том долго и бесцельно таращился на ночное небо за окном, столь убедительно притворяющееся настоящим. Пытался заснуть — не вышло: стоило закрыть глаза, как шум крови в висках становился громче, тяжесть в груди — нестерпимее, и чудились звуки, которым точно не было места в притихшем, сонном замке. Они уносили туда, от чего Том, напротив бежал — какая-то беспокойная, тревожная муть, и он неизменно вздрагивал за мгновение до того, как соскользнуть — и все начиналось сызнова. А откроешь глаза — и вроде как легче: не так тревожно, и никакой тяжести на груди нет, с чего бы ей там взяться? Странное дело, но знакомые, рассеченные филенками стены, болотного цвета занавески и даже извечное, невыводимое пятно жира на потолке действовали почти умиротворяюще. Музыкальное сопровождение — и то роднее некуда.

С соседней кровати доносился заливистый храп Эйвери. Во время одной из стычек с гриффиндорскими шестикурсниками ему сломали нос, и он любезно согласился пренебречь походом в больничное крыло, чтобы у Тома была возможность попрактиковаться с исцеляющими заклинаниями. Результатом пациент остался доволен, но с того самого дня стал еженощно и безобразно храпеть, из-за чего Том не мог отделаться от подозрения, что с заклинанием он откровеннейшим образом облажался.

Он ещё столь многое не умел, хоть и из кожи вон лез, стараясь урвать побольше, пока он в школе, пока есть возможность.

«Всему свое время», — качал головой Слагхорн, когда Том приходил к нему за очередным разрешением на очередную книгу из запретной секции. Но потом все равно подписывал, посмеиваясь с не в меру любознательных учеников, что, впрочем, «старая как мир история» и «стремление не только понятное, но даже похвальное».

А теперь он может лишиться всего этого — и из-за чего!

«Я обязательно что-нибудь придумаю, — пообещал себе Том. — Поговорю с Диппетом, со Слагхорном, а там и решу, что делать дальше. Выкручусь».

Волшебное небо перемигивалось звездами, такими яркими, каких никогда не бывало над Лондоном. Конечно, дело в городских огнях и туманах, но ему понравилась мысль, что даже звезды для магглов светят иначе и что рукотворное, сотворенное волшебством горит гораздо, гораздо ярче. Границы реальности всегда размыты, и какая, в сущности, разница, если прямо сейчас его глаза видят усыпанное звездами небо?

«Я убил, — подумал он вдруг с той же ясностью, с которой видел небо, и звезды, и слышал уханье сов за окном. — Какая разница, по случайности или намеренно? Если я знаю это. Знаю, что сделал, и знаю, что не сожалею».

Перед внутренним взором снова возник повешенный кролик. И Билли Стабз, с перекошенной от ярости красной рожей, наскакивающий на Тома, как собачонка. Нет… как полноценный брехливый пес, готовый в любой момент вцепиться в горло.

«Убийца! — орал Стабз из его воспоминаний, и хотелось заткнуть — что сейчас, что тогда; толку-то теперь от его припадочных воплей? Урод бешеный, вот и все. А Том не такой, он спокойный. И не дурак, чтобы реветь из-за того, что кто-то умер. У него вон мама умерла, и у многих здесь, так что теперь? — Ты бы нас всех переубивал, если бы тебе за это ничего не было! А вот выкуси, скотина. Наоборот не хочешь, дерьма кусок? Может, это тебя лучше повесить, чтобы… Все только спасибо скажут! Да, ребята? Да все праздник закатят, когда ты сдохнешь!»

Том вздрогнул.

Рука метнулась к шее. Машинально, ответом на крики из воспоминаний. На вид задыхающегося кролика. Едва осознавая, что делает, Том провел от груди до шеи. Темное, почти черное небо смотрело на него сотнями глаз. Душная, должно быть, ночь за окном; в спальне тоже жарко, и воздух тяжелый и спертый.

Пальцы натолкнулись на холодный металл. С неверием Том уставился на значок префекта — столь абсурдной ему показалась эта деталь —

и вдруг резко сдернул с груди значок, а, подумав с секунду, стянул и форменную мантию. Забросил в угол, приподнялся. На соседней кровати шевельнулись, и Том замер, встревоженный непонятно чем. В любом случае — не здесь же, у всех на виду. А за решением и ходить далеко не надо — лучше места, чем Тайная Комната, не найти.

Но сейчас это невозможно. Там расследование, там Миртл. Нет, он не настолько отчаялся, чтобы так рисковать… никакая смертельная опасность ему не угрожает, бессмертие может и подождать… в самом деле, только и нужно будет потом, что убить другого человека… убить…

Том разжал пальцы, выпустив палочку. Та упала на кровать, а его с беспощадной, припечатывающей ясностью осенило, почему он так вцепился в этот шанс, в эту, как он сам сказал — случайность! В том-то и дело, что случайность! А он развёл тут — аргументы за и против, причины, доводы!

Том снова лежал на кровати, разглядывая потолок, небо и занавески. Вслед за Билли вспомнился приют, чертов приют с его серыми стенами и бессмысленной маггловской возней, в которой вязнешь, как в болоте, а мысли о чем-то настоящем, серьёзном и великом потом еще долго не идут, словно ты отравлен и болен, маггловщиной болен, какой они все поражены с рождения.

Там Том зачитывался англиканской дребеденью — то, что скрашивало те скучные дни, когда книжек было днем с огнем не сыскать, а читать очень хотелось. Книжку он приметил, пока помогал с уборкой в церкви. Один священник, сухопарый, благообразный маггл средних лет, очень уж привечал его и всегда находил, чем заманить — то работу предложит за угощение или безделушку, то разрешит послушать литургию, проведя в подсобку, что прямиком за стеной. Взамен он мог позволить себе кое-какие вольности — приобнять там или погладить по голове, но в целом вполне держал себя в руках и был далеко не так плох, как можно было подумать. Про священников в приюте рассказывали всякое. Том был готов к чему угодно, но «что угодно» не происходило, хотя священник все так же улыбался и лез с руками, заставив Тома засомневаться, а не обычное ли это дело в семьях с детьми, и сможет ли он понять, где пролегает эта граница? По всему выходило, что нет. А если нет, то какой смысл в той границе? Все одно немножко противно, странно и нужно потерпеть. В тот день, когда он положил глаз на книжку с псалмами, Том решил: чем бы это ни было, с него довольно — и, запрятав книгу под рубашку, шустро перемахнул через паперть и вприпрыжку пересек улицу, чтобы больше никогда не вернуться.

Некоторые псалмы можно было послушать в церкви, но все это было не то. Про себя Том читал гораздо красивее и, как ему казалось, правильнее. Конечно, это маггловское чтение, но ведь многие из их пророков были волшебниками при жизни. Разве не занятно, что многие магглы интуитивно чувствуют, кто должен указывать им путь, и следуют ему из чистого, так сказать, инстинкта. Маггловщину тоже можно укротить, если очень постараться. И некоторые в самом деле стараются, чтобы заслужить заветную награду, обещанную им пророками. Прекрасную награду, о которой такие, как они, могут только мечтать. Жизнь вечную…

Палочка покоилась под боком — пускай, лень вставать ради нее одной. Том закрыл глаза. И вот он уже брел вдоль бесконечной череды одинаковых дверей, измотанный и несчастный, как заплутавший пятилетка, впервые выбравшийся в Лондон. Коридор бесконечен, а выхода нет, за каждой запертой дверью — мертвая, пустая тишина. И только где-то вдалеке, за толщей оштукатуренных стен, плачет оставленный ребёнок. Звук отталкивающий, напоминающий слишком о многом. Детскими воплями Том по гроб жизни наелся. Может статься, что и на несколько жизней вперед.

Ему рассказывали, что сам он в младенчестве почти никогда не ревел, зато вовсю шипел, что, конечно, сочли не более чем забавной причудой. Еще говорили, что боялся надолго оставаться в темноте — сам Том этого не помнил.

Говорили, что он убил свою мать.

(«Если спросишь меня — уж больно здоровеньким ты родился при такой мамаше. Она, эт самое, так и заявила: последние силы на тебя ушли, досуха выпил. А сама, бедняжка, улыбается — дескать, это в их роду хороший знак. Сильным ребеночек будет и талантливым. Слыхал? А что, спрашивается, выросло?»)

«Да я и сам хотел бы знать, что!» — рассердился Том и тут же проснулся. Детские крики все стояли в ушах, пока он шарил по кровати в поисках палочки (а вот и она, под одеяло закатилась), пока торопливо заправлял рубашку в штаны и зачем-то закатывал рукава.

«Том у нас гордый…»

«С претензией!»

— Пора узнать, — пробормотал он, не желая оставаться здесь ни одной лишней секунды. Ему отчаянно не хватало воздуха и черт знает чего еще; а полутьма давила, как, должно быть, в те далекие, позабытые годы, когда страх темноты был самой большой его проблемой.

Дамблдор бы посмеялся, наверное. И добавил бы, что порой страх неизвестности принимает самые забавные формы.

— Риддл.

Он обернулся: Блэк сидел на кровати и, отодвинув полог, не сводил с него глаз.

— Далеко собрался?

— А ты чего встал? — шепнул Том, раздраженный очередной помехой. Как его теперь, однако, легко вывести из себя! И дня не прошло. — Ложись спать.

— Просто хотел убедиться, что ты не спишь, — тоже шепотом продолжил Блэк. — Я уж было решил, что ты сомнамбула.

— Сомнамбула! С чего ты взял?

— Да ведь ты постоянно уходишь куда-то по ночам, — спокойно сказал Блэк, заставив Тома медленно повернуться к нему. Вот так новость. Он был уверен, что его ночные прогулки прошли незамеченными для соседей по спальне. — Не обессудь, Риддл. Но однажды я не выдержал и решил проследить за тобой. На всякий случай.

— И?

— Видел тебя на Астрономической башне.

Пальцы конвульсивно сжались в кулак. В темноте-то и не разберешь.

— И что же я там делал?

— Да ничего особенного. Расхаживал туда-сюда у парапета, бубнил что-то себе под нос. Я ни слова не разобрал.

— Ни слова, — повторил Том.

Блэк кивнул, продолжая взирать на него с невозмутимым видом.

— Так ты действительно лунатик?

— Это вряд ли.

— Тогда зачем уходишь?

— Я… это так, ерунда, — смешался Том, гадая, сколько в его словах правды. Было тому виной скудное освещение, или сознание Блэка и впрямь было закрыто от него? Да может ли такое быть? — Я тренировался.

— Да что ты!

— Это необычные чары, моего собственного изобретения… для них нужно просторное помещение, еще приличная высота… Не веришь? Я по лицу вижу, что не веришь… Слушай! — Том ощутил прилив странного, нездорового вдохновения, а Блэк все пялился своими черными глазами, сбивая с толку. — Я тебе покажу, как доработаю, хочешь? Нет, серьезно… Тебе понравится. Такого ты еще не видел.

— Хей, не суетись так, я ж тебе верю, — Блэк воздел руки, будто сдаваясь, и все равно прозвучало насмешкой. — Ты же гений, все такое.

Том замер на мгновение, будто поразившись простым, в сущности, словам, да еще и сказанным в полушутку.

— Да, — пробормотал он. Что-то в его голове резко встало на место. — Это верно…

Блэк откинулся на подушку, увеличивая расстояние, уходя в тень, и шанс выхватить хоть что-то из его сознания съежился до самых мизерных размеров.

— Не боишься?

— Чего мне бояться? — спросил Том резко.

— Шататься по школе после отбоя. Ради того, чтобы потренироваться.

— Я слизеринец, — ответил он после непродолжительной паузы. Он не был уверен, что правильно понял вопрос, и сомнения эти лишь усилились после тихого смешка Блэка.

— Разумеется. Ну, спокойной ночи, Риддл.

Тому вдруг захотелось объявить, что он сделал — но сперва подойти, чтобы лицом к лицу, чтобы видеть реакцию — никак в лице-то переменится, заносчивый джентри? Даже не джентри — у волшебников уже много веков нет дворянства. Объявить, что он Наследник, что он убил; искушение было столь велико, что ему самому сделалось не по себе. Прежде, чем оно завладело бы им целиком, Том выскочил за порог, а потом через гостиную, и опомнился уже у высоких перил, над зияющей пропастью. Свесившись с них — но все еще держась, не магией — стальным частоколом прутьев от пола до груди. Том стоял так близко, что они могли бы отпечататься даже сквозь мантию. И смотрел он вниз.

Под ним (как, впрочем, и над ним, повсюду) бушевал ветер. Звезды — на этот раз настоящие — наблюдали свысока. И так не к месту вспомнились гости его детских кошмаров — ангелы прямиком из описаний Библии: усыпанная тысячами глаз бесформенная белоснежная масса, заслонившая небеса. Она тоже наблюдала, молчаливо и бесстрастно, и не спрячешься от нее, не укроешься.

«Там наверняка какой-нибудь барьер или вроде того, — подумал Том. Ладони упирались в перила, а родная панорама дразнилась прекрасными видами замка, их вадящей недосягаемостью. Недосягаемостью иллюзорной — Том знал это так же верно, как знал заклинание, но он оставался по эту сторону, и в этом вся суть. — Нет… кажется, я читал про самоубийц, которые сбросились с Астрономической башни. Прямо на этом самом месте. Быть может, они тоже смотрели вниз, и вид открывался почти такой же».

Он никогда не понимал самоубийц. И даже сейчас, несмотря на тот же вид, то же место, он не мог представить, каково это — вот так взять и… но он думает не о том, ни к чему сейчас такие мысли. Взмахнув палочкой, Том прошептал слова заклинания. Как раз в этот момент налетел новый порыв ветра, а ладони ни с того ни с сего взмокли — но шла секунда за секундой, и Том по-прежнему стоял у края, не решаясь на следующий шаг.

— Сердце мое трепещет во мне, и ужас объял меня, — тихонько произнес он. Сглотнул пересохшим горлом, разжал одеревяневшие пальцы: — И я сказал: «кто дал бы мне крылья, как у голубя? я улетел бы и успокоился бы. Далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне. Поспешил бы укрыться от вихря, от бури».

Но вот же они — вихри и бури, а он, Том, в самом эпицентре, совсем как в детских кошмарах. Чудовищные ангелы наблюдают с небес. Одних только знаний недостаточно. Заклинаний недостаточно. Нужно быть готовым сделать шаг в бездну, но иногда один-единственный шаг тяжелее, чем полноценный спринтерский забег в обратном направлении, к безопасному, изученному началу. Путь до спальни обещал спокойствие и надежный, неподвижный мрамор под ногами. Обещал разочарование и едкую, стыдливую досаду.

Вернув палочку в карман, Том забрался на парапет. Медленно выпрямился, держась за стену. По ощущениям, сердце стучало чуть ли не в горле. Потом призадумался и выложил палочку. Сие неловкое действо уже секунду спустя поразило его — зачем это было сделано? Палочкой он, конечно, дорожил, но с какой стороны ни посмотри — не глупость ли?

Он не соврал Блэку: для того, чтобы заставить чары работать, нужны более чем приличная высота и правильный настрой. Когда Том был совсем маленьким, у него получалось. Разница заключалась в том, что тогда он еще не умел бояться, этому пришлось научиться позже, и с каждым годом страхи лишь крепли в нем, как не в меру разросшийся сорняк. Сорные мысли, сорные страхи.

Он посмотрел вниз.

И пошатнулся, теряя опору, охваченный не страхом даже — чистым инстинктом; он был уверен, что рука соскользнула, что больше его ничего не держит, и какая-то часть обрадовалась такому повороту событий — сейчас все решится, и больше не нужно будет заставлять себя, переминаясь у парапета, чтобы потом корить за нерешительность. Другая же часть была уверена, что все кончено — на безумную, показавшуюся вечностью секунду. В этой бесконечной секунде уместилось все: и азарт, и неверие, и даже какой-то благоговейный трепет перед той силой, что способна сотворить с ним такое в доли секунды, и обреченная опустошенность. Последнее вышибло из него весь воздух — нет, он, разумеется, не хотел, он не готов, и убивать не хотел — разве ж кому-то пожелаешь… так?

На самом деле ничего не произошло. Тело удержало равновесие, пальцы судорожно вцепились в шероховатый камень, расцарапав кожу. И воздух вернулся. И ночные звуки вернулись тоже.

Том отпрянул, но вместо того, чтобы шлепнуться на пол, соскользнул неестественно-плавным движением. Наверное, в другой ситуации он бы обрадовался, заподозрив успех, но сейчас Тому было так паршиво, что он даже не был уверен, что ему это не привиделось.

«Начинается!»

Уже давно началось, в тот самый миг, как прошипел пресловутое «убей», хотя ничего не мешало оглушить ее, попробовать изменить память, в конце концов! Просто у него был выбор, и он его сделал.

Выбор?

Том схватился за голову.

Какого черта?

Из совятни выпорхнула одинокая сова и, намереваясь, по-видимому, славно поохотиться, полетела в сторону Запретного леса. Том смотрел, как перед крошечным белоснежным пятном расступается звездная бездна, и ему вновь было тесно, тошно и горько, не столько от неудачи, сколько от понимания, что стало тому причиной.

Понимание — первый шаг к преодолению, так ведь говорят?

Или там было — к принятию?

«Что мне за дело, что говорят? — рассердился Том. Его все еще трясло, мысли путались. — Все наоборот: раз так страшно, тем более нужно действовать, и только тогда у меня все получится. В том-то и дело, что все связано!»

В спальню он вернулся лишь засветло, когда все уже ушли на завтрак. Кое-как побросал учебники в сумку и поплелся на Историю Магии — к слову, опоздал на минут пять с лишком, но Биннс не был бы Биннсом, если бы придал этому какое-то значение. Лекция про гоблинские восстания в условиях уэльской магглофикации продолжалась как ни в чем не бывало.

— Ты где был? — вскинулся Лестрейндж, стоило Тому плюхнуться рядом. Добрая половина учеников клевали носами, но здесь, на облюбованной слизеринцами галерке, шла оживленная беседа — полушепотом, но тем не менее. С появлением Тома беседа несколько застопорилась — должно быть, видок у него был тот еще. Том пожалел, что по дороге не додумался глянуть в зеркало. — Мерлин. Ты что, этой ночью вообще не ложился?

— Нет.

— Только не говори, что занимался. Читал? Тренировался?

Сидящий в пол-оборота Блэк негромко фыркнул.

— Да.

— Ты с этой учёбой совсем рехнулся, милорд, — недовольно протянул Эйвери. — Нет, серьезно. Так и спятить недолго. Судя по виду, уже…

— Закрой пасть, Эйвери, — посоветовал Лестрейндж.

— Я работаю над кое-чем, — тихо ответил Том. — Очень важным. Пока не могу сказать.

Ребята переглянулись, потом кто-то пожал плечами, и все вернулись к оставленной теме. Только Лестрейндж косился с участием да Мальсибер продолжал жевать прихваченный с завтрака сэндвич. Казалось бы, пускай жует в свое удовольствие, но Том, у которого больше суток маковой росинки во рту не было, поймал себя на том, что завидует, притом завистью самой что ни на есть черной. У него не было сил даже на то, чтобы разложить учебники, не говоря уже про конспектирование, поэтому он просто сидел, глядя попеременно то на Биннса, то на ребят, пребывая в том гадком состоянии, какое нередко следует за бессонными ночами, когда сознание работает урывками, вспышками, напоминая мигающую лампочку — и тянет выключить вовсе, чем терпеть.

— Не было проблем по дороге? — поинтересовался Лестрейндж. — Мы теперь, знаешь ли, на все уроки ходим строем, в сопровождении преподавателя.

Том мотнул головой. Он был не в том настроении, чтобы болтать.

— Теперь наказание можно схлопотать просто за то, что высунул нос из гостиной.

— Блеск.

— А что ты все-таки… — заикнулся было Лестрейндж, но Том уже не слушал. Его внимание привлекло кое-что поинтереснее, а именно возобновившаяся беседа, которая — ну кто бы мог подумать! — имела к нему самое прямое отношение.

— А Слагхорн-то того, помалкивает, — рассуждал Мальсибер с набитым ртом. — Вон как занервничал, когда ты спросил, как продвигается расследование. Было бы им что-нибудь известно, на каждом шагу бы кричали, мол, все в порядке, убийца найден. Я же говорил: ни хрена они не знают.

— Но и школу закрывать не спешат, — напомнил Эйвери. — Может, им просто нужно время.

— Я не понял, ты на чьей стороне? — возмутился Мальсибер.

Эйвери неопределённо пожал плечами.

— Он нас всех подставил, ясно? Если сейчас ничего не найдут, возьмутся за нас. А если и тогда не найдут, то сделают из кого-нибудь козла отпущения. Старая песня.

— Нападений это не остановит.

— С чего ты взял? Я бы на месте этого «Наследника» затаился и не высовывался, стал бы тише воды ниже травы. Если он не дурак, то так и поступит.

— А если дурак?

— В таком случае скоро нас ждет большое представление, — спокойно ответил Блэк. Лицо Эйвери прояснилось, на лицо Мальсибера, напротив, набежала тень. Оставалось надеяться, что в отличие от них, мимика Том не выдавала его с головой. — Если бы я был Наследником, я бы вот как сделал… Я бы не стал дожидаться, когда возьмутся за слизеринцев, когда найдут… как ты выразился? — козла отпущения. Я сам навел бы их на подходящего человека. На кого-то достаточно убедительного, чтобы заставить их поверить, но недостаточно авторитетного, чтобы кто-нибудь за него вступился.

— Какой ты умный, — хмыкнул Эйвери. — А потом вас двоих посадят за стол мордой к следователю и попросят распить на пару веритасерум. И что тогда?

— Во-первых, в отношении несовершеннолетних это незаконно, а во-вторых…

— Веритасерум не дает стопроцентной гарантии, — подал голос Том. Прояснение было, несомненно, временным, и хотелось ухватить побольше, пока маятник не качнулся в обратную сторону. В мерцающую апатию с фейерверками под веками. — Есть разные способы… даже опытный окклюмент при должном желании мог бы свести эффект зелья на нет.

Воспользовавшись моментом, Том подступился снова — но и на этот раз сознание Блэка оказалось закрыто. Что за чертовщина? В то, что Блэк изучал окклюменцию, как-то не верилось: редкий взрослый волшебник владел ею, да и зачем бы ему? Том — другое дело, с его планами без окклюменции никуда. Дамблдор, опять же. Но Блэк?

— Сколько тут, по-твоему, этих окклюментов?

— Кто знает? Не забывай, что на его счету такие чары оцепенения, которые даже нашим преподавателям не по зубам.

— Точно! — воспрянул духом гордый Мальсибер. — Гений, мать его!

— Все это, конечно, ловко звучит, — встрял Эйвери, — но только на словах. В жизни не бывает так складно. Только решишь, что все продумал — и вдруг в какой-нибудь ерунде оступишься да и выдашь себя. А я в книжке читал, что преступники всегда в чем-то да оступаются.

— Всегда?

— Всегда!

— Да с чего бы им всем оступаться?

— Потому что они преступники, болван, — назидательно выдал Эйвери, словно это все объясняло. — У них совесть нечиста. Хреново им, понял? И нужно слишком многое держать в голове, все время бояться разоблачения, выбирать слова…

— Ладно, а чего хреново?

Эйвери скорчил гримасу, призванную продемонстрировать, насколько же его достали идиотские мальсиберовы вопросы.

— Вот ты смог бы убить?

— Смотря кого.

— Я серьёзно.

— Так и я серьезно.

— Нет… — Эйвери резко присмирнел. — Я сейчас вообще серьезно, понимаешь?

Мальсибер открыл рот, но тут же захлопнул. Он казался сбитым с толку. И вдруг встрепенулся, сдвинув брови и будто бы рассердившись на себя за короткую, но все же красноречивую паузу:

— Грязнокровку-то? А что такого? Смог бы!

— Это ты сейчас так говоришь. А на самом деле убить очень непросто.

— Ты это скажи тем, кто сейчас воюет на континенте.

— А тебе откуда знать, как им там воюется? И потом, это разные вещи. На войне или ты, или тебя. А я говорю про те случаи, когда ты просто берёшь — и ни за что!

Том переводил взгляд с одного на другого, удивляясь собственному отрешенному спокойствию, чувствуя, как возвращается сонливость, как дрожит стрелка маятника. Ни с того ни с сего представилось, что он в центре какого-нибудь спектакля и все взоры обращены на него, даром что на деле внимание перетянула завязавшаяся перепалка. Как со стороны представились собственное спокойное лицо, расслабленная поза, и это была приятная мысль, полная самодовольного удовлетворения. Интересно, что у него все-таки с лицом? Просто осунулось из-за недосыпа? Но ведь в этом нет ничего удивительного для студента, у которого экзамены на носу. Тем более для круглого отличника, образцового ученика. Да, здесь и думать нечего.

Тем не менее какая-то скверная, не до конца оформившаяся мысль продолжала царапать изнутри, подтачивая и без того хрупкую стену спокойствия. Было ли в услышанном что-то важное или Том просто чувствовал приближение прилива, а вместе с тем — и тиканье невидимых часов?

«Все потому, что я тяну время», — подумал Том.

Неоформившаяся мысль царапнула острее, болезненнее.

Тянет — до чего?

Том неслышно выдохнул и, в попытке отвлечься, принялся разглядывать кабинет, словно и не изучил его за последние пять лет до последней детали. Биннс бессменно зудел на фоне, Эйвери с Мальсибером так увлеклись, что грозились сорваться с шепота на крик, а заскучавший Блэк заскрипел пером по пергаменту. Том немного понаблюдал за тем, как на листке оживают чернильные фигурки, и наконец подал голос:

— Тише. Гриффиндорцев разбудите.

Мальсибер подавился смешком, а следом и бутербродом. Гриффиндорцы с передних парт и впрямь оживились, посылая галерке злобные взгляды. Раскрасневшийся со спора Эйвери повернулся, его злая физиономия уставилась прямо на Тома:

— Ладно. Ладно! Зато я знаю, кто из нас точно не смог бы убить.

— Кто?

— Так ты же! Не секрет, что ты боишься покойников.

— Я не…

— Да ладно тебе, — Эйвери неприятно рассмеялся. — Забыл, как ты затрясся, когда впервые увидел привидений? На первом курсе, помнишь? Цеплялся за меня, за Блэка вон, все спрашивал — а что, а как… они что, ме-е-ертвые?

— Нет, — произнес Том, выдержав секундную паузу. Сонное оцепенение как рукой сняло. — Не помню.

— Я тоже не помню, — вмешался Лестрейндж.

— Это потому, что ты далеко стоял.

— Да нет же, я…

— Я ведь просил говорить тише, — перебил Том и, почувствовав, как горят щеки (этого еще не хватало!), резко повернулся к Мальсиберу: — Да сколько можно жрать?!

Тот поперхнулся. Как-то странно посмотрел на Тома и кивнул на оставшиеся бутерброды:

— Хочешь? Я впрок набрал.

Том задумался.

— А давай.

Лестрейндж рассмеялся, и напряжение заметно спало. С бутербродами дело пошло веселее. Том даже приободрился, решив, что уж сегодня непременно напросится к Диппету, а там и выяснит, что да как с перспективами закрытия школы, и про расследование, конечно… здесь нужно со всей осторожностью, но и Том не вчера родился. Все казалось гораздо проще, чем минуту назад — кто бы мог подумать, что простой завтрак вернет ему ясность мыслей там, где сон не сладил? Окончательно уверовав в свои силы, Том откинулся на спинку стула, глядя на Эйвери уже без былого раздражения:

— Не убил бы, значит?

— Ты? Да ни в жизни.

— И ты не смог бы?

— Н-не думаю.

— Тоже мне новость, — буркнул Мальсибер. — Все давно в курсе, что ты ссык…

— Да не ссыкло я! — вспылил Эйвери, приложив кулаком по столу. Заметив, что гриффиндорцы оборачиваются, чтобы полюбоваться на «ссыкло», малость съежился, понизил голос, но от своего не отступил: — Слушайте, это правда трудно. Я сейчас не про законы говорю. Законы-то можно обойти и не везде они работают, законы…

— Тогда про что? — осведомился Том. — Скажешь, про какой-то внутренний механизм, который не позволит… Про совесть?

— Не совсем, но уже ближе. Механизм, да, только в основе лежит не забота о ближнем, а страх за свою жизнь. Людям не дает убивать страх перед собственной смертью.

Мальсибер покатился со смеху. Но Том промолчал.

— Что за бред?

— Не бред. Здесь все довольно просто. Тело стремится к выживанию, с этим не будешь спорить? Человеку нравится мысль, что в обществе, где он находится, безопасно. Что его не убьют в любой момент. Убить — значит разрушить эту иллюзию. В тот момент, когда человек убивает, он осознает, что и других на самом деле ничего не держит и нет ничего проще… Ведь если тебе это ничего не стоит, значит, и другим — тоже?

— Это ты в своей книжке вычитал? — полюбопытствовал Мальсибер.

— Ну… да.

— А как быть с теми, кому нравится убивать?

— Таких мало, — ответил Эйвери, но не слишком уверенно, и Мальсибер снова заржал. — Думаю, они просто психи.

— Или сумели переступить через страх, — сказал Блэк и, спешно прочистив горло, пояснил: — Страх смерти.

— Получается, для того, чтобы спокойно убивать, нужно самому не бояться смерти? — нахмурился Мальсибер. — Я запутался.

— Все связано, — сказал Эйвери, стараясь звучать глубокомысленно. Том вспомнил, как сам подумал о том же, стоя под пронизывающими ветрами Астрономической башни; тогда это казалось умнее, а со стороны — так себе. Но горле все равно пересохло — и вот уже Том вновь переживал тот последний, головокружительный миг, отделяющий от падения.

Он думал о магглах тогда, о безымянных лондонских магглах, мертвых магглах, о Миртл тоже — и все это тянуло вниз, к земле. Мешало.

К чему они были в его мыслях? Какая, казалось бы, связь?

— Может, в твоей мудреной книге было сказано и про то, как избавиться от страха? — полюбопытствовал Том. Вопрос как вопрос, ничего особенного, но надувшийся Эйвери и это принял в штыки.

— А вот и не было, Риддл, там вообще не о том… Там про то, что все убийцы одинаковы и обязательно понесут наказание.

— Обязательно?

— Да что вы все переспрашиваете? Ну да, да.

— И что же, ты с этим согласен? — спросил Том, внимательно глядя на него.

— Ясное дело, — кивнул Эйвери и, вздохнув, продолжил полным уныния тоном: — Меня все достало. И строем ходить, и проверки эти… чуть ли не в жопу лезут. А дома еще хуже — из-за войны все с ума посходили, я летом каждый час бегал барьер проверять, если не чаще, и даже ни пожрать, ни поспать нормально. Хотя кому я это рассказываю, — он ухмыльнулся Тому. — Сам знаешь. В школе еще до поры куда ни шло… И здесь абзац. А все из-за одного умника. Наследника. Какое у него право так называться и делать вид, что он говорит от имени всех слизеринцев, если… вот представь, подорвешься ты в своем приюте из-за того, что какой-то идиот…

Тут ему прилетело прямехонько в лоб смятой промокашкой, с которой стекало нечто, подозрительно напоминающее гной буботюбера. Злой, как мантикора, Эйвери вытер лоб и в мгновение ока выхватил палочку, чтобы отплатить сторицей весело заржавшим гриффиндорцам.

—… и конец… нашему милорду… Том, это, подскажи заклинание, ну! Чтобы обосрались, пидарасы!

— Никаких чар на лекциях.

— Да я аккуратно.

— Ты меня слышал.

Эйвери нехотя опустил палочку, не сводя глаз с гриффиндорцев. Гриффиндорцы отвечали тем же. Биннс стоически гундел себе под нос, не предпринимая попыток призвать зарвавшихся студентов к порядку.

— Вы там когда заткнетесь?

— Не твое сраное дело, — огрызнулся Эйвери.

— Мы больше не будем, — сказал Том. Выхватил у Эйвери палочку (тот осоловело захлопал глазами, но упираться не стал), вернул владельцу в карман. — Честное слово. Спите.

— Ну и уроды, — зашептал Эйвери, когда гриффиндорцы отвернулись. — Видал, что они мне тут написали? «Ссыкло». Мальсибер, падла… еще привяжется теперь.

— Не привяжется, — заверил Мальсибер. — А привяжется, мы тебе что-нибудь поярче придумаем, чтобы вытеснило. Это всегда работает.

— Пошел ты.

— Том. — Мальсибер поднял на него глаза, и пелена сознания без труда расступилась перед простецкой попыткой. Том видел себя, бледного, худощавого подростка, видел особняк с увитой плющом галереей и видом на сад, а за садом — живописный деревенский пейзаж, и все это принадлежало им, до последнего листка на живой изгороди, до последнего деревца уходящего вдаль леса. Солнце стояло высоко, оставляя на прозрачном барьере редкие блики; окажись здесь случайный маггл, он и не заметил бы присутствия магии.

Мальсибера не коснулась война, в его памяти ее никогда не существовало — лишь робкие отголоски далекой бури. В таком сознании норовишь утонуть — затягивает и не отпускает; Том понял, что тонет, ошарашенный контрастом, очарованный сказочно-безмятежным миром, отделенным от него пропастью из маггловского происхождения, рутины и грязи. Миром, которого Том никогда не знал, а теперь, за последние сутки, и вовсе ставшим чем-то недосягаемым, как для того маггла, что бродит у изгороди без возможности пересечь невидимую черту. И сколько ни блуждай у края, ход туда заказан, и ничего — ничего — не поделать.

— Том! — Мальсибер прищелкнул пальцами, выводя из оцепенения, и Том вздрогнул. — Ты чего? Опять проделываешь эту свою штуку?

— Ненавижу, когда он так делает, — пожаловался Эйвери.

— Извини. — Том отодвинулся, возвращаясь в реальность, к Биннсу и лекции. К друзьям и предчувствию чего-то неотвратимого и ужасного. — Я, похоже, увлекся. Что ты там говорил?.. И да, спасибо за сэндвичи, ну правда, что бы я без вас делал?

Глаза Мальсибера весело блеснули.

— Услуга за услугу, а? Через полчаса трансфигурация, я реферат… не закончил. Дай сп… почитать.

Том открыл рот, собираясь попенять ему за безответственность, как вдруг вспомнил кое-что.

— Реферат, — повторил он.

— Да, на пять футов, — подтвердил Мальсибер. — По трансфигурации. И сдать сегодня.

— Я… забыл.

— Ух ты, — с невольным восхищением присвистнул Мальсибер. — Ты — и забыл?

— Да, я… — Том растерянно пошарил в сумке, но искомого реферата там ожидаемо не оказалось. — Совсем из головы вылетело. Дамблдору! Вот же…

— Да ладно, что он тебе сделает? — сказал Лестрейндж. — Ты же всегда ему вовремя сдавал. Даже баллы не снимет.

— Да что мне за дело до твоих баллов! — прошипел Том и запоздало сообразил, что сам же нарушил свое обещание соблюдать тишину. Это, однако, лишь сильнее разозлило его. — Потому и вовремя, что Дамблдору!

Не спасало и то, что каждый был готов поделиться с ним результатами своих трудов. Проглядев чужие работы, Том не придумал ничего лучше, чем отказаться от этой затеи вовсе. Написаны они были из рук вон плохо. У Дамблдора все равно могут возникнуть вопросы, а время поджимало — лучше уж так, как есть. Что встревожило его по-настоящему, так это то, что от мандража сытое довольство отступило, сменившись знакомой мутью. Поймав себя на том, что уже минуту пялится на одну и ту же строчку, Том сердито свернул работы и вернул их владельцам без единого слова; ребята, впрочем, чувствовали, что он не в духе, и помалкивали. Только когда настало время собираться на следующий урок, кто-то (кажется, это был Блэк) обратился к Эйвери едва слышным:

— Вот ты тут разливался соловьем про идиота-Наследника, а тебе не приходило в голову, вдруг это кто-то из нас?

Ответ Тому услышать не довелось — свободолюбивые гриффиндорцы шумно загалдели, покидая кабинет, а когда Том все-таки обернулся, то увидел, что Эйвери с Блэком уже разошлись. Подоспевший Мальсибер ободряюще хлопнул его по плечу:

— Будет тебе. Не сожрет же тебя Дамблдор! Зато мне теперь можно не волноваться — раз, значит, даже ты не сделал… ух, какой ты бледный! Из-за домашки, что ли?

Толпа вынесла его в коридор, где уже поджидал преподаватель, и, остановившись поодаль, Том запрокинул голову, словно желая отдышаться, отвлечься, до конца не понимая причин этого. И почему-то представил себя у той самой воображаемой черты — вот она, рукой подать, а что-то не пускает, мешается. «Это так по-маггловски», — подумалось, и над ними серебрились призраки, и все эти детали казались частью чего-то целого. Секунду-другую спустя от призрачной толпы отделилась Серая Леди. Том мгновенно узнал ее — пустой взгляд и болезненный, чахоточный вид. Ему вдруг пришло в голову, что это была насильственная смерть. Он не знал, откуда взялась эта уверенность. Просто знал и все.

— Здравствуйте, — сказал ей Том. Она и внимания не обратила — проплыла мимо, ни на кого не глядя, и исчезла за изразцовой стеной. В коридоре было шумно и тесно, стоит ли ее винить?

К слову, ревенкловцы почему-то жутко развеселились, услышав, что он не успел с рефератом.

— Ну все, ад замерз, — шепотом прокомментировала какая-то девчонка (оборачиваться, чтобы узнать, кто именно, не было никакого желания). — Том Риддл в кои-то веки облажался.

Дамблдор, однако, и ухом не повел.

— Ничего, с кем не бывает, — легкомысленно отмахнулся он. — У тебя ведь нет занятий до обеда? Можешь зайти ко мне, там и допишешь, что не успел.

— Да, сэр.

Тому не нужно было поднимать глаз, чтобы знать, что Дамблдор улыбается. Выглядел профессор вполне обычно, бодро и безмятежно, словно и не было ночного патруля и их так называемого расследования. Чего нельзя сказать про Тома. Несмотря на определенные проблемы со зрением, слепым Дамблдор не был. Почувствовав, как похолодело внутри, Том дождался, когда профессор вернется за учительский стол, и повернулся к скучающему Лестрейнджу:

— Только давай без шуток, ладно? Как я выгляжу?

Тот окинул его задумчивым взглядом.

— Очень бледным, — выдал он наконец. — И… тебе честно, да?

— Да.

— Несчастным, — несколько смущенно признал Лестрейндж. — Выглядишь несчастным. Я и говорю…

Том сцепил руки на столе, с вызовом уставившись на лягушку, которую надлежало превратить в цилиндр. Собрал всю волю в кулак, чтобы сосредоточиться на ней, никаких лишних мыслей, ни единой погрешности. Чтобы животное не улизнуло, на него наложили чары оцепенения, оцепенения…

Нет, не то.

Прямо перед ним сидел Эйвери, и Том мигом переключился на него. Думать про него было не то чтобы интересно — Эйвери он Эйвери и есть. Посмеялся с него, сказал… как он там сказал? «Конец нашему милорду»? Он многое наговорил и все ему было весело, а Том пришлось отмалчиваться; что он мог сказать? Ведь это правда. Там, в Лондоне, идет война, пусть и не такая, как на континенте. Сколько понадобится времени, чтобы превратить его в озлобленного параноика, шарахающегося от любого грохота, как те приютские, что остались в Лондоне? Хорош же он будет, милорд. И чего стоят все его планы, если каких-то магглов достаточно, чтобы все погубить, если из-за них ему страшно — это неправильно, не должно быть так, все должно быть наоборот. Гриндельвальд говорил: всю власть — волшебникам, но в одном он ошибался (Том подозревал, что тот просто никогда не жил с магглами, ещё бы — небось чистокровка черт знает в каком поколении) — ошибался он непростительно: нельзя смешивать их миры, пусть и при господстве волшебников. Какой тогда смысл? Вот сейчас у Тома был его собственный маленький волшебный мир, а если сплести их воедино, что у него останется?

— Я не хочу, — прошептал он, и Лестрейндж наклонился — видимо, решил, что обращаются к нему. Чтобы хоть как-то оправдать свой дурацкий порыв, Том усмехнулся: — Все-таки дурак этот Эйвери, верно? Если бы все было так просто и все преступники попадались, не было бы таких, как Гриндельвальд. Он ведь тоже с чего-то начинал.

Лестрейндж смотрел очень внимательно.

— Он что, не понимает, что, возможно, нам тоже когда-нибудь придется… никогда нельзя зарекаться от такого, согласен?

— Согласен, — кивнул Лестрейндж в задумчивости. В его темных глазах Том видел свое отражение. Но сейчас у него была другая задача — не читать, а закрыться, и времени было в обрез.

— Всякое может случиться.

— Конечно.

— Но он правильно сказал — бывает, когда или ты, или тебя. Тогда гораздо проще.

Лестрейндж кивнул совсем медленно. Сознание было соблазнительно, подчеркнуто открыто, но Том хорошо держался, не поддаваясь. Нужно выговориться и дать эмоциям улечься. Так, чтобы это не было подозрительно. Но кто сейчас не ведет такие беседы, когда за стенами школы война, а в самих стенах творится поди пойми что?

— Но дело в том, Лестрейндж, что вся жизнь и есть один сплошной выбор — или ты, или тебя. Понимаешь? Не какие-то определенные обстоятельства вроде войны, а просто… иначе быть не может.

В следующее мгновение его накрыло такой мощной волной расположения к Лестрейнджу, что захотелось поделиться мыслями, которые возникли с минуту назад. Том не мог припомнить более благодарного собеседника — ни в школе, ни уж, конечно, в приюте никто не проявлял такого участия. О том, что еще совсем недавно Том сердился на его «пустоголовость», как-то внезапно и благополучно позабылось.

— Знаешь, я бы не хотел, чтобы Гриндельвальд победил.

— Я тоже, — согласился Лестрейндж, к немалому удивлению (и удовольствию) Тома. — Ну победит он, и что с того? Какое мне дело до его большего блага? Что вообще это значит?

— Понятия не имею. Я всегда думал, это прикрытие.

— Неа, он идейный, этот Гриндельвальд… Это-то и плохо! Меня уже тошнит от этих речей — у нас говорят одно, а настроишь радио на Ось — там говорят теми же словами совершенно противоположное. У них даже оскорбления друг для друга одинаковые. Как по шаблону, только и успевай менять на нужное. А на самом деле…

— На самом деле все это чушь, — подхватил Том. — Никакого блага не существует.

— Верно. Ему в этой истории так хочется быть правым, «добром», а выходит в результате ни то, ни се.

— Потому что их тоже не существует. — И, перехватив вопросительный взгляд, пояснил: — Добра и зла. Суть в том, хватит ли у тебя силы, смелости и влияния, чтобы убедить остальных, что твои интересы — это и есть благо для всех. И вот здесь у Гриндельвальда проблема. Я не понимаю, какой его интерес. Если он хочет блага ради блага, то он гонится за несуществующей пустышкой.

— Ага, идея ради идеи, — покивал Лестрейндж, возвращая лягушку на место — та все норовила сбежать. — Я вот думал: может, он хочет, чтобы его… не знаю, любили?

Том уставился на него.

— Кто любил?

— Ну там… волшебники, которым больше не нужно будет прятаться. Да весь мир, который он спасет от маггловских войн.

— Зачем ему, чтобы его любили, да еще всем миром? — Том не мог понять, шутит ли Лестрейндж, ибо лицо его оставалось серьёзным, даже лоб вон наморщил.

— Может, он до жопы тщеславный. Или его в детстве никто не любил. Или наоборот: он сам когда-то так любил, так любил, что когда его отвергли, стал самоутверждаться по всякому, чтобы заполнить… э-э… пустоту в сердце.

На последнем предложении Лестрейндж не выдержал и прыснул в голос. Том тоже фыркнул: все-таки шутит.

— Ну, ты его совсем идиотом делаешь.

— Спорим, когда все закончится, про него напишут такую книжку? Где выставят его ранимым соплежуем с богатым внутренним миром?

— Такой бы ничего не добился.

— Неважно. Такие хорошо продаются. Никому не захочется читать про тиранов, которые просто видят перед собой цель и идут к ней, потому что читателям нравится думать, что…

— Что те, кого они боялись, на самом деле такие же соплежуи, как и они. И главное — понятные. — Том направил палочку на лягушку, которая, судя по всему, уже смирилась со своим положением и, решив покориться судьбе, не без интереса следила за его манипуляциями. — Это их успокаивает. У магглов было так же.

«А ведь я сейчас и впрямь её судьба», — подумал Том. В подобных мыслях не было ничего нового — с грязнокровками было то же самое. И с зверушками, на которых он тренировался, отдавая приказы один глупее другого. Тогда это казалось ему жутко смешным. Много позже пришло понимание, что им было больно, всем этим мохнатым подопытным, и подчинялись они из страха. Наверное, стоило бы догадаться, раз они потом отказывались идти на руки, но Том был слишком мал, чтобы углядеть связь. Они слушались, и этого было достаточно. Ему было весело и смешно, а остальное просто не имело значения.

К слову, головной убор из лягушки вышел прескверный. Том ожидал не самой высокой оценки, но Дамблдор и здесь расщедрился — оставил без отметки вовсе, решив повременить до следующего занятия. Дамблдора студенты любили, не в последнюю очередь за те поблажки, которыми он сыпал на уроках. Но Том видел, что на самом деле Дамблдору скучно здесь, в школе, да и как иначе? С такой магией, такими знаниями — ему было не место здесь, и Том решительно не понимал, чего тот выжидает, день-деньской развлекая студентов своей эксцентричной манерой преподавания. Что ему нужно? И если это тихая, скромная жизнь, то почему непременно в том месте, которое Том уже по праву считал своим?

— Бывай, — махнул рукой Лестрейндж и слился с толпой, а Том поплелся за Дамблдором строчить трижды никому не нужный реферат. На душе было почти спокойно. Легкая разминка пошла на пользу — в голове было пусто, мысли вращались вокруг маловажных, прескучных вещей: домашняя работа, трансфигурация, Дамблдоров кабинет. Мерзкие малиновые занавески в цветочек. Куча книжек, местами даже любопытных. Будь на месте Дамблдора кто-нибудь еще, Том обязательно попросил бы книгу-другую на время.

— Не хочу хвастаться, но по части трансфигурации моя личная коллекция не уступает хогвартской библиотеке. Смотри, некоторые должны быть тебе знакомы. Можешь брать все, что сочтешь нужным. Как думаешь, до обеда управишься?

— Да, профессор.

— Вот и славно, лишать студента законного обеда — все-таки перебор, — Дамблдор покачал головой. — Не припомню, чтобы видел тебя за завтраком.

Том молча занял свое место у массивного стола, достал пергамент, перо и чернила, разложил книги так, чтобы удобнее было предаться презреннейшей, унылейшей компиляции. На большее его все равно бы не хватило. Побыстрее бы закончить да и с концами.

Спустя некоторое время Дамблдор опустился в кресло напротив. Том не поднял головы, увлеченный работой, но все равно почувствовал на себе чужой взгляд. Несколько минут прошли в гнетущей тишине, нарушаемой лишь развеселым клекотом учительского феникса.

— Ты выглядишь очень уставшим.

Том перевернул страницу, сверил написанное с текстом.

— Я так и сказал, профессор. Что не успел в срок, потому что очень устал из-за подготовки к экзаменам.

— И это можно понять, — согласился Дамблдор. — Я никогда не был сторонником экзаменационной системы. Мне всегда казалось, что они скорее отпугивают студентов, чем приносят пользу.

Том ничего не ответил.

— Как у тебя дела, Том? — очень мягко спросил Дамблдор. — Я давно не спрашивал… непозволительное упущение с моей стороны.

Трансфигурация. Царица наук! По третьему закону преобразуем…

Том послал Дамблдору короткий взгляд исподлобья.

— О чем вы? Вы и не обязаны… У вас наверняка было множество других, более важных дел.

— Дел было немало, — вновь согласился Дамблдор. — Но иногда я чувствую себя виноватым перед некоторыми из моих учеников.

— Я один из них?

— Несомненно.

— В чем же ваша вина?

— В безответственности, — просто ответил тот. — Видишь ли, пять лет назад я пообещал себе, что буду за тобой приглядывать.

— И вы не приглядывали? — спросил Том, гадая, к чему придёт их идиотский диалог. Дамблдор хочет сбить его с толку, это ясно как день…

— Почему же? Приглядывал. По правде сказать, я и сейчас это делаю. В свете последних событий было бы неразумно оставлять учеников — особенно испытывающих тягу к ночным прогулкам — без присмотра.

Том замер. Хотел было возмутиться — бесхитростная, без малого наглая прямота задела его за живое, но тут сообразил, что в действительности означают эти слова. Могут означать.

«Голову морочит, — подумал Том, но в горле все равно пересохло. С Дамблдора станется подходить издалека или выдумать что-то такое… очередной, казалось бы, вздор, но почему-то оставляющий оппонента в дураках. — Ничего он не знает, просто подозревает из-за парселтанга, и вот… Ну конечно! Парселтанг, Наследник… У него, должно быть, первая мысль была про меня. Сам виноват, что разболтался тогда, все выложил — чего язык за зубами не держался!»

— В чем тогда заключается ваша безответственность, сэр? — поинтересовался Том просто потому, что нужно было что-то сказать. Он по-прежнему избегал зрительного контакта. Дамблдору интересна его реакция, вон оно что. Значит, ни в коем случае нельзя отвлекаться, и Том решительно вернулся к работе, стараясь и виду не подавать, что взволнован.

— В твоем случае я допустил ошибку, — сказал Дамблдор все тем же ровным, предельно мягким тоном. — Боюсь, еще с самой первой нашей встречи. Я знал это, но ничего не предпринял. У меня было множество других дел, как ты справедливо заметил.

— Директор рассказывал про вашу работу на континенте, профессор. Вы были заняты Гриндельвальдом.

— Да, — подтвердил Дамблдор со странным выражением, которого Тому еще не доводилось у него слышать. — Я был занят Гриндельвальдом.

Воцарилось молчание. Том усердно переписывал строчку за строчкой, прислушиваясь к птичьему клекоту, к тиканью часов; главное — гнать прочь любые мысли, его настоящие мысли, не сорваться бы, не оплошать. По какой-то непонятной причине тишина давила на него ещё сильнее, чем Дамблдорова болтовня.

«Ничего он не знает. А если какие-нибудь следящие чары? Ну, глупости — разве я не почувствовал бы? Он ничего…»

— Ты ведь догадываешься, о чем я на самом деле хочу с тобой поговорить? Я чувствую, что просто обязан задать этот вопрос. Не хочешь ли ты мне что-нибудь рассказать, Том? Или, скажем, признаться?

— Я… не понимаю, о чем вы, профессор.

— Том.

Перо со скрипом соскользнуло, оставив на пергаменте длинную, неряшливую полосу. Неожиданно для самого себя Том ощутил острое желание расхохотаться. Не из-за напряжения, но из-за того, как нелепо прозвучали эти слова — неужели Дамблдор действительно допустил хоть на миг, что это может сработать? Даже будь на его месте кто-то другой, он что, должен был расклеиться и выложить все как на духу только потому, что Дамблдор спросил? Это даже не наивность, просто бессмыслица.

Но за мгновение до того, как ответить, Том вспомнил спальню, Блэка и безумный порыв признаться ему во всем — без какой-либо причины, ни с того ни с сего, и ему вновь стало дурно от самого себя — момент был похожий, почти дежавю. Страх, что это повторится, что он уже не вполне владеет собой, всколыхнулся в груди, рябью прошелся по прозрачной глади сознания. Том очутился у самого берега, силясь укротить стихию; волны набегали, увлекая вглубь. Ему, черт побери, было, что прятать. Вода прозрачна, но дна не видать, и зловещие тени клубятся внизу. Том думал о спокойных водах, когда отвечал:

— Не понимаю, о чем вы, профессор.

— То, что вчера произошло с бедной девочкой, Миртл Уоррен. Тебе что-нибудь известно об этом?

— Не больше, чем остальным. Сэр.

Полосу придется вывести — разумеется, Дамблдору с самого начала было плевать на реферат, но он сам это начал, и нужно играть по правилам. Том достал палочку, чтобы подправить работу, не без довольства отметив, как естественно держится. Ему почти удалось загнать иллюзорные тени глубоко-глубоко под воду.

Однажды он водил двух приютских детей к похожему озеру. Там тоже было темно, ненастно и ветрено, а он рассказывал им страшные истории собственного авторства. Но лучшей была, несомненно, та, что про оживших утопленников, поджидавших под водой. Том придумал, что если коснуться воды, мертвецы восстанут, чтобы утянуть на дно. Он тогда очень скучал, как сейчас помнится… в приюте никогда и ничего не происходило — ничего такого, что было бы ему интересно. Морской воздух ударил в голову — этакое прояснение после долгого, мучительно-тягостного сна. В тот момент Том даже почувствовал что-то к тем магглам, вроде пытливого и жадного притяжения — несвойственное ему, новое чувство. Дураки они были, куда без этого, зато верили всему, что он говорит. И рвались обратно в деревню, только не могли без его магии — а он не отпускал. Было интересно, что они станут делать, когда рядом никого нет и не к кому бежать жаловаться на «больного Риддла», и лица у них были интересные, из тех, когда глаза кажутся на пол-лица и каждая черта приходит в движение. Хотелось выкинуть что-нибудь такое, чтобы продлить этот взгляд, это состояние. Войдя в раж, Том совсем развеселился и стал грозиться, что бросит их здесь, что столкнет, что из Денниса и Эми выйдут отличные утопленники, потому что… а зачем они к нему лезли, ябедничали и доносили на воровство, и вообще!

Они верили, особенно мелкая Бенсон, которая всегда так противно ревела, размазывая по щекам сопли. Выступы умытых пеной скал щерились под ними, и ветер крепчал, заглушая крики.

Пожалуй, он самую чуточку увлекся. Переборщил. Но воспоминание оказалось приятным, и отбросил его Том не раньше, чем вернул контроль. Страх или тревогу всегда можно перенаправить. Поместить куда-то еще, вытеснив свои эмоции чужими. До Дамблдора ему не дотянуться, до магглов из воспоминаний — вполне. Он был сорванцом, как это теперь видится… Хорошее воспоминание. Очень теплое, несмотря на промозглый ветер и отсыревшую рубашку, гадко липнувшую к телу.

— Я понял, — сказал он Дамблдору. — Вы решили, что этой ночью я гулял по школе и мог что-нибудь заметить? Так, профессор? — и не дожидаясь ответа, тут же продолжил с каким-то почти вдохновением: — Не буду спорить, я выходил… Вы правы, иногда мне не спится и хочется пройтись… Чего уж скрывать, если вы и так знаете? Но ничего подозрительного я не видел. По правде сказать…

— По правде сказать? — поторопил профессор, когда Том запнулся. Краем глаза Том отметил, что тот по-прежнему абсолютно спокоен и разглядывает его поверх сплетенных пальцев.

Не озеро. Кабинет с его аляповатым убранством. Феникс, перекатывающий лапкой орешки из одного угла кормушки в другой. Как-то раз Дамблдор обмолвился, что этот самый феникс дал перо для палочки Тома. Малоприятный факт. Мелочь, казалось бы, но вездесущность Дамблдора начинала действовать на нервы.

И даже теперь.

— По правде сказать, я и сам думал об этом. Про Наследника Слизерина. — Том смущённо отвел взгляд. — Простите, сэр. Мне было интересно, смогу ли я его выследить.

— Вот как!

— Да… Вы снимете баллы?

— И в мыслях не было. — По этому невозмутимому тону было невозможно догадаться, о чем в действительности думает Дамблдор. — Как благородно, Том! Очень… по-гриффиндорски.

— Не совсем так, сэр. Дело в том, что мне бы не хотелось, чтобы школу закрыли. Ходят слухи… Это правда, профессор?

— О да. Если преступник не будет пойман, школу определенно закроют.

— Я не… там же война, сэр, — последнее прозвучало гораздо тише, и голос подозрительно дрогнул. Ему мигом стало неловко за свой тон — жалко прозвучало. И Дамблдор еще так об этом говорит…

— Понимаю твои чувства. Тебе ведь по-прежнему некуда идти?

— Вы и так знаете.

— Что же твои друзья?

— Мои друзья…

У Тома перехватило дыхание. Ему вдруг пришло в голову, что Дамблдор издевается.

— Вы и так знаете, — повторил он безо всякого выражения. А еще захотелось встать и затолкать фениксу все эти орехи прямиком в глотку, чтобы покончить наконец с раздражающим шуршанием на фоне. «Нервы», как любила называть директриса. Возросшая чувствительность к звукам — первый признак нервного возбуждения. К тому же Том так и не оставил письма, что едва ли уместно при такой беседе, но смотреть на Дамблдора хотелось еще меньше. — Могу я задать вопрос, сэр?

— Ну конечно.

— Как продвигается расследование? Я хотел сказать… Мне очень важно понимать, сэр. Чтобы знать, к чему готовиться, — добавил он совсем тихо. Несколько секунд прошли в тишине, и беспокойство множилось, разрастаясь, и буквы норовили сползти ближе к краю листа, но какая разница теперь.

Естественно ли это прозвучало? Но он должен знать, это его жизнь и никто не вправе…

— У директора имеются некоторые соображения на этот счет, — сказал Дамблдор, и Том выдохнул свободнее — все-таки молчание невыносимо, когда так. — И определенные догадки есть у меня. Правда, не могу сказать, что они у нас совпадают.

— А какие у вас… — Том смешался, не закончив. Какая-то часть его не хотела слышать ответ. Будто глубоко в душе жила детская вера, что если не спросить, ничего и не случится, и он уйдет отсюда как ни в чем не бывало. Нужно просто дописать немного, и только необходимость закончить домашнюю работу держит его здесь.

— Полагаю, предположения Армандо понравились бы тебе больше.

— Вот как?

Том уставился на перо, будто в том, что на пергамент упала жирная клякса (как у какого-нибудь первоклашки, честное слово) виновато оно одно. И, должно быть, слишком поспешно дернулся за палочкой, потому что Дамблдор негромко прибавил:

— Можешь оставить как есть. Я тебе все равно поставлю «превосходно». Ты же все знаешь.

Том выпрямился в кресле. Прятаться за работой и дальше было невозможно. Изображать бурную деятельность — тоже.

— Если вам все равно, — еще тише произнес он, глядя куда-то вбок — вроде и на пергамент, а вроде и мимо, — я, пожалуй, мог бы…

— Просто я подумал, что мы могли бы помочь друг другу, — перебил Дамблдор. Для того, кто имел репутацию обходительного джентльмена, Дамблдор слишком любил прерывать на полуслове. — Мне кажется, я смог бы помочь и тому, кто в ответе за это. Более того — я уверен, что ему сейчас нужна помощь. Видишь ли, у меня есть все основания полагать, что это была случайность. И если тебе есть, что сообщить, если существует шанс сохранить нашу школу, то я попросил бы тебя, Том… Обещаю, что это останется между нами. Быть может, еще не поздно.

— Не поздно для чего? — выдавил Том, когда к нему вернулась способность говорить. То, что он сейчас услышал, просто бред, никто бы не повелся… Пустые обещания на честном слове. И потом, никакая помощь ему не нужна. Что ещё за помощь?

Но вместе с тем на границе сознания всколыхнулось дикое желание вскочить на ноги, раскричаться — или рассмеяться, может, и не нужно будет ничего говорить, Дамблдор поймет и так.

И все закончится.

Подавить порыв ничего не стоило, но он исходил из того же источника, что и детское желание уйти, сделав вид, что все в порядке, и не имел ничего общего с тем, как он привык себя вести.

Ничего не закончится, подумал он мрачно, и не вскочил, не объявил во всеуслышание; собственно, он аккуратно запечатал работу и так же аккуратно передал Дамблдору. Дамблдор забрал. «Превосходно» там и не пахло, но Том сомневался, что тот вообще станет читать.

— Том, ты меня удивляешь, — сказал Дамблдор, подвинув работу к остальным. — Чтобы спасти его душу, разумеется. Речь про убийство, а мы как-никак волшебники. Такие вещи не проходят бесследно.

Том все-таки посмотрел на него.

Зря.

Картинка предсказуемо смазалась, и он снова был в пещере у моря, стоял у высокой ограды над пропастью, крался по коридору третьего этажа. Совсем рядом. Свернешь за угол и увидишь пресловутую уборную. Дамблдор выхватил нужное воспоминание с ловкостью, о которой Тому оставалось лишь мечтать, а что голову сдавило до шума в ушах, так это так, ерунда. Подумаешь! В следующее мгновение он скажет: извини, Том. Или: мне правда жаль, но я продолжу улыбаться тебе и даже предложу чаю — если захочешь. Даже если все прочтет и убедится. Тем более если так. Торжество у Дамблдора проявлялось в не менее фарисейской манере.

Сопротивляться ему Том не мог, слишком разный уровень, слишком ужасная выдалась ночь, и Том смертельно устал — тоже слишком. Его замутило от грубой легилименции почти сразу же. Но миру плевать на его самочувствие, усталость и неопытность, все эти оправдания ни на что не годных слабаков. Он не может полностью закрыться, это верно.

Но может попытаться схитрить.

Граница пролегала там, где сходятся воспоминания, где преступление ничем не отличишь от безобидного расследования. Преступление. Дамблдор так и назвал — «преступление».

Ну и ладно.

(ещё он сказал: «случайность» — но он многое говорит, этот Дамблдор, а делает все наоборот)

В ту же секунду, как Дамблдор выхватил из общего потока коридор, свечи и обшарпанную дверь, Том потянул его в сторону. Ввалился к Хагриду, сплетая разные воспоминания в одно, но выбрал задержаться — ни к чему Дамблдору знать про акромантула. Какая, однако, удача, что ему повстречался Хагрид. А без него — что бы Том сейчас делал?

«Там девочка умерла. Слыхал?»

«Да»

«Плачет… Будто душу вынимают»

Ну что ты, подумал Том, снисходительно улыбнувшись, моя душа вполне на месте.

— Что это значит? — услышал Том свой голос. — Вас так заботит чья-то… душа?

Дамблдор отпустил. Кабинет вернулся во всем своем цветастом великолепии, и Том осознал, что все это время цеплялся за столешницу как дурак. Тут же отпустил и выпрямился, раскрасневшись черт знает от чего; а Дамблдор смотрел с прежним участием, словно ничто в мире не могло поколебать его спокойствие.

— Очень хорошая защита. Не удивлюсь, если однажды ты меня превзойдешь… Впрочем, извини, Том. — Он покачал головой. — Разумеется, меня волнуют ваши души. Я же учитель.

Злость, до того мерно назревавшая внутри, вскипела с небывалой силой, и Том отпрянул, похватав вещи — невежливо, и пусть.

— Могу я идти? Я уже сказал, что ничего не знаю, и мне не нравится то, что вы делаете.

— Да, конечно, — разочарованно произнес Дамблдор. — Если тебе больше нечего…

— Нечего. Разве вы не знаете меня, сэр? Если бы я что-нибудь выяснил, сразу сообщил бы директору или декану. А если вы подозреваете, что это я… это я убил…

— Я такого не говорил.

— Но вы всегда меня подозреваете, во всем, — Том встал, глядя на своего учителя сверху вниз. — Вот я и подумал… ещё легилименция ваша. Зачем бы, если… В общем, либо я, либо мои друзья. Вы еще так спрашивали! Так что же, подозреваете? Но это ерунда, сэр, — подхватил свою же мысль, не дожидаясь ответа. — Зачем нам нападать на магглорожденных?

— Действительно, — признал Дамблдор. — Вам определенно незачем нападать на магглорожденных.

— И я бы никогда не поступил так с Хогвартсом. Вы же знаете, как я не хочу возвращаться. Поэтому я не позволю над собой… — Снова перехватило дыхание, и Том отвернулся, жалея, что завел про это разговор. Лучше бы и дальше изображал дурачка. От легилименции мысли путаются, вот в чем дело.

— Конечно, Том, — примирительно сказал Дамблдор. — И нет, ты меня неправильно понял: я вовсе не считаю, что кто-то из вашей компании убил девочку. Прости за это недоразумение. Если совсем начистоту, я полагаю, что речь про смерть… как бы лучше выразиться… животного происхождения…

— Животного происхождения, — повторил Том. — Но вы же сказали, это случайность? Несчастный случай?

Дамблдор неопределенно развел руками.

— Иногда я сам себе удивляюсь.

Когда за спиной остались кабинет, и лестница, и коридор, Том остановился, чтобы отдышаться. Ему мучительно не хватало воздуха, пальцы перебрались к воротнику, галстуку, словно в них крылась причина. И ему не стало легче от мысли, что Дамблдор не взялся его проводить, хотя должен был. Вот оно, все сходится. Подозревает… или знает наверняка. Но что ему мешает прямо заявить об этом, пойти к Диппету, доложить о своих догадках и добиться исключения Тома? Дамблдор всегда его ненавидел, всегда подозревал, что изменилось теперь?

«Душу он хочет спасти, — мысленно разорялся Том, ибо даже после избавления от галстука легче не стало. — Убийство не проходит бесследно! Как все это прикажете понимать?»

Он не понимал. Возможно, это и злило его больше всего. Если бы он мог прочитать Дамблдора, как Слагхорна или Диппета, или других предсказуемых, доверчивых людей, коими полнился Хогвартс, он разобрался бы с проблемой быстрее, чем она превратилась в угрозу.

Угрозой Дамблдор был, и никак иначе, и дело не в подозрениях, не в расспросах, ему достаточно быть собой, великим волшебником, который… еще и Гриндельвальда небось победит, чтобы совсем из ряда вон. Хуже всего это чувство — сидеть перед ним, смирно так, потому что в отличие от других Дамблдор действительно может… да все что угодно, и ничего Том ему не сделает! Речь не о дурацких правилах или субординации, и даже не о том, что Дамблдор обладает несоизмеримо большим влиянием в волшебном мире, их общем мире. Гораздо важнее — нет, единственно важно… Если бы Дамблдор захотел — одного желания достаточно — он бы от Тома и мокрого места не оставил. И опять же — ничего бы ему не было, потому что таким никогда ничего не бывает. Он и законы соблюдает только потому, что сам так хочет. Но нет, он снисходительный… О душе печется. Беседы ведет!

«Он сказал, что при случайном убийстве не все потеряно, — вспомнил Том. — Получается, я даже не могу…»

Он подался к окну и, распахнув его, выглянул наружу, подставляя лицо солнцу. Внизу первоклашки играли в «дуэль» — то есть бесцельно размахивали палочками, выкрикивая ничего не значащие слова в пародии на заклинания.

— Ну все, ты убит! — заорал один, самый нескладный и шумный. — Слышишь? Все, конец! Ты умер!

Тома передернуло. Ему представилось, что если бы он попробовал сейчас взлететь, то обязательно разбился бы об этот клочок земли, что прямо под ним, хотя заклинание готово и палочка при нем. Что же, с хоркруксами будет так же?

— Не то состояние, какое нужно, — прошептал он, пока ветер ерошил волосы и солнце светило на славу — погожий, славный день. — Ничего не выйдет.

Несмотря на все отчаяние, мир отказывался играть по правилам. Значит, нужно его заставить — обмануть, провести, пересилить — что угодно, лишь бы сработало. Но как?

Том пригляделся к ладоням: судя по всему, занозил, пока хвастался за стол или подоконник. Экая глупость, а все равно ноет. Вытащив палочку, Том решил проблему в мгновение ока, а заодно вспомнил, что в детстве в таких случаях приходилось браться за иголку да расковыривать до мяса. Как ни странно, эта неприятность немного, но успокоила его: было время, когда требовались усилия для сущей малости, а теперь все иначе. Разве не приятно представить, что наступит день, когда его нынешние проблемы покажутся нелепицей, детской, наивной чепухой? Вне всяких сомнений, смерть нельзя отнести к чепухе, но можно провести и ее тоже. Выкрасть право на жизнь, откупившись кем-то более ничтожным.

Как с теми детьми в пещере. Они остались живы, но повредились рассудком — чтобы дать ясность его собственному разуму, пробудить от серого, вязкого сна. Он еще подумал, стоя над гребнями истонченных приливами скал: это справедливо.

Он был маленьким злобным засранцем тогда.

Но он летал. Без малейшего труда, как у других бывает только во снах или грезах.

В те годы у него еще получалось.