Жизнь вечная (джен)

Итак, девчонка Миртл умерла.

Первые пару часов Том не знал, что делать с этой мыслью. Она просто жила на задворках сознания, столь безвыразительная, что он успел обрадоваться, сколь мало его трогает случившееся. Он все ждал, что с ним произойдёт что-то такое, призванное поколебать его решимость, разъяснить наконец, почему все маги шарахаются при упоминании одного только слова (будто воюющие магглы не истребляют сейчас друг друга миллионами, и материковые колдуны не отстают), так трясутся за свою душу — но шел час за часом, и ничего не происходило. Вернувшись в общую гостиную, Том обложился учебниками — читать не хотелось, но болтать с кем-то хотелось еще меньше — и он ждал. Выучил три параграфа наперед, почирикал на полях ленивые наброски новых заклинаний (а впрочем, вышла дрянь, ничего толкового), но только несколько часов спустя пришел декан и объявил об «ужасном несчастье». А еще — о том, что Миртл с какой-то стати заделалась привидением.

Вот тогда Том, конечно, переполошился. Сидящий рядом Эйвери даже полюбопытствовал, чего он так сбледнул — «грязнокровочку жалко»? Это была шутка, но лицо отказывалось приходить в норму, а это определенно ни капли не смешно. Что до остальных, то они вообще слабо представляли, чего от них ждут. Жалеть прыщавую Миртл никто бы не стал — как и ужасаться, ведь если это дело рук Наследника, слизеринцам-то точно опасаться нечего… Точнее, так им казалось. На самом деле в той кабинке с той же вероятностью могла оказаться девчонка любого другого Дома. Василиску не было дела до значков и нашивок на мантиях.

Наконец кто-то дерзко поинтересовался, как именно была убита Миртл и что там по подозреваемым.

«Ведется расследование», — отрезал Слагхорн и удалился, обмахиваясь узорчатым платком.

С его уходом в гостиную будто впустили рой ос — все загалдели, загудели, наперебой высказывая догадки насчет покойницы, Наследника и неутешительной судьбы Хогвартса. Том сидел, спрятавшись за учебником («Продвинутая трансфигурация», параграф пятнадцатый, четвертая строчка снизу), пока его ребята обменивались мнениями, серьёзно и важно, как министерские хрычи с очередной передовицы про обсуждение британского «военного вопроса».

— Закроют, — обрубил пессимист Мальсибер, для пущей убедительности пристукнув ладонью по колену — мол, это дело решенное.

— Да погоди ты, еще ж ничего толком не сказали, — возразил осторожный Эйвери. — Может, припрут к стенке этого Наследника, и с концами. Слышал Слагхорна? Грязнокровка-то не просто померла, а померла и вернулась, вот тебе и свидетель. Ха! Представляю, каково ему сейчас — на ее возвращение он явно не рассчитывал…

«Процесс трансфигурации простейших материй должен удовлетворять десяти основным принципам преображения, оно же трансфигурационная альтерация, с учетом которых…»

— Небось трясется сейчас, места себе не находит… Если, конечно, не сбежал под шумок, почуяв, что запахло жареным.

— Если ему было, куда бежать, — ввернул проницательный Блэк. — Ставлю двадцатку, что это кто-то из учеников, а несовершеннолетнему не так-то просто скрыться — Надзор, все дела…

«… должен удовлетворять десяти основным принципам преображения, оно же…»

— Понимаете, что это значит? — заговорщически шепнул азартный Лестрейндж. Все знали, но все равно с удовольствием повернулись к нему, затаив дыхание. — Скорее всего он сейчас где-то здесь, в этой комнате… среди нас есть Наследник Слизерина, господа.

Эта мысль была уже неоднократно озвучена всеми, кому не лень, но почему-то неизменно завораживала и интриговала слизеринцев от мала до велика. Взгляды, которыми они обводили комнату в поисках самого подозрительного лица, могли посоперничать по убийственности с василисковыми.

— Убийца, — поправил Блэк. Все уставились на него. — Среди нас есть убийца.

«… должен удовлетворять трансфигурационная, которым…»

Эйвери шумно выдохнул, Лестрейндж издал странный, полувосторженный звук, а Мальсибер едко выдал:

— Не думаю, что того, кто прикончил Миртл, можно назвать убийцей. Скорее благодетелем. Ему бы блестящую табличку в рамочке за такие заслуги перед школой.

Рассмеялись все, кроме Блэка. На мгновение выглянув из-за учебника, Том увидел, что тот даже не улыбнулся, холодно глядя на однокурсников, как на малых детей, разве что глаза к потолку не возвел.

Том вернулся к параграфу, думая про Миртл, ее визгливый окрик и тут же — шепот, приказывающий «Убей» — его собственный шепот, прозвучавший будто со стороны. Все произошло так быстро, что он сам не сразу понял, что случилось. Зато помнил, какой была первая мысль — еще до того, как тело упало, а он опомнился; мысль зыбкая, но несущая что-то вроде малодушного облегчения. Про хоркрукс…

— А я говорю, не так все просто, — стоял на своём Мальсибер. — Не попался прежде — выкрутится и теперь. Вот увидите. Он же слизеринец. Настоящий слизеринец, наследник. Не то что этот сброд, который в последнее время набирают…

— Просто ты болеешь за него, — фыркнул Эйвери. — И не хочешь, чтобы его поймали.

— Да… ну а что такого? — Мальсибер понизил голос. — Он правильные вещи делает, скажешь, нет? Они нас, значат, бомбят, а мы им — магические секреты на блюдечке? Держи карман шире! Не будь директор таким идиотом, просто вышвырнул бы из школы всех магглорожденных и вуаля! Школу закрывать не надо, все довольны. Уверен, Наследник на то и рассчитывал, но просчитался с идиотизмом Диппета и попечителей.

«… Процесс десяти преображения трансфигурационная учетом которых…»

«Да, — подумал Том. — Я считал, что так и будет».

— А ты что думаешь, Том? — спохватился Лестрейндж, и вся их маленькая компания повернулась к нему. Прятаться дальше было невозможно, и, захлопнув учебник, Том решительно поднялся на ноги.

— Думаю, что ненавижу трансфигурацию. Недаром Дамблдор преподаёт.

— А… — прибалдел тот. — Ну да, Дамблдор… А мы тут обсуждали…

— Давай потом, — перебил Том, у которого в доли секунды оформился план действий — правда, дальше первого пункта он пока не продвинулся. — Мне… нужно в туалет.

И ведь не соврал. Именно туда он и направится, потому что во что бы то ни стало нужно убедиться, что все его опасения напрасны (а они напрасны, раз спустя столько времени его не спешат хватать, ведь так?), потому что это лучше, чем сидеть и ждать, как приговора — трястись, как здесь выразились…

Он никогда не был трусом. Разве трус смог бы — вот так? Убить, а потом вести себя как ни в чем не бывало? О нет, Лорд Волдеморт не может быть трусом… и попасться он не может, потому что так не бывает, что настолько великая история закончится, не начавшись, вздор, какой тогда смысл…

Приободренный этими мыслями, Том побросал учебники в сумку и двинулся к выходу.

— Так Слагхорн запретил покидать гостиную, — промямлил Эйвери, а Блэк сузил глаза, как налакавшийся сливок кот. При приюте жил один, прихрамывающий, грязно-серый — время от времени он наведывался на задний двор прачечной, чтобы выпросить еды, но сам никогда не давался; а когда исчез, кто-то из старших рассказал, что его поймали, освежевали и сварили ароматный, наваристый суп, и маленький Том верил (ведь всякое бывает!), пока совершенно случайно не обнаружил под крыльцом подсыхающий труп. Болезное животное встретило свой жалкий, но вполне естественный, ненасильственный конец. Том потыкал в него древком метлы, которой до того подметал двор, а еще жутко заинтересовался, что у кота внутри — то есть ему всегда было интересно, но так и не представился случай проверить. Обрадовавшись, он подпихнул кота наружу и выяснил, что заинтересовался не он один — останки кишели муравьями, чернющими, жирно поблескивающими на солнце, да так густо, что рука не поднялась расковыривать. Тогда он позвал Билли Стабза, которому досталась пристройка и задний двор, и они оба, побросав метлы, смотрели, как кишит черная, блестящая жизнь на розово-сером, гнилом мясе. А потом Билли рассказал, что муравьев можно есть и даже запекать на палочке у костра, чтобы совсем как мясо, но и без запекания ничего, сойдет. Вещал он убедительно, муравьи весело сновали под ногами, а солнце припекало затылок и плечи, делая Тома более благодушным и доверчивым.

Муравьи оказались горькими и малосъедобными, но окончательно Том прозрел, когда Билли заржал как конь. Пришлось огреть его метлой по голове и пнуть в лодыжку. Завязалась потасовка, положившая начало их многолетнему противостоянию.

Даже вспоминать смешно.

Там еще было про смерть, про пожирание мертвечины и привязавшуюся кличку… но сейчас не лучшее время, чтобы предаваться воспоминаниям, тем более таким. Лучше сосредоточиться на насущном.

— Только в сопровождении преподавателей, — напомнил Мальсибер, чей взгляд все еще блуждал по гостиной в поисках возможного Наследника. Этот может сколько угодно рассыпаться в восхвалениях его, Тома, дела, да только рот на замке не держится. Все они еще дети, бестолковые, избалованные безбедной жизнью и заботой домовых эльфов. Помнится, никто из них кровать нормально застелить не мог по прибытии в Хогвартс, не говоря о том, чтобы нормально позаботиться о себе. И все же этот мир принадлежит им. Они уже на своем месте, нагретом таком месте под солнцем. А где же место его, Тома?

— Уж в таком маленьком деле обойдусь без сопровождающих.

Эйвери захихикал. Мальсибер продолжал озадаченно хмуриться.

— Слушай, вот ты легилименцию изучал? Изучал. А можешь покопаться в мозгах присутствующих и узнать, кто Наследник? За мной должок.

— Легилименция работает не так.

— Ну ты чего, ломаешься, что ли…

— Цену набивает! — подсказал Эйвери, давясь своими извечными смешками. — Наш Том себе цену знает…

— Завались, — перебил Лестрейндж, приглядевшись к Тому. И, придвинувшись, негромко проговорил: — Все в порядке?

А вот и второй глазастый. Ну куда это годится?

— Да, в порядке, — улыбнулся Том. — Ты же знаешь, я выкручусь, даже если поймают.

Лестрейндж еще немного посверлил его взглядом — и вдруг улыбнулся в ответ.

— Знаю. Ты — всегда выкрутишься.

Его слова еще долго звучали у Тома в голове, даже когда гостиная осталась далеко позади, а в коридорах не было слышно ничего, кроме звука его собственных шагов. Опустевший Хогвартс действовал на него угнетающе. Наверное, потому, как легко было представить, что станет с замком после закрытия школы — и может статься, он последний раз видит этот барельеф, этот скол на носу горбатой гаргульи, все эти детали-образы, навеки отпечатанные в памяти, но вполне способные только там и остаться. Том хорошо изучил замок и выбирал не самые ходовые коридоры, но сейчас даже привидения куда-то подевались. Небось встречают новенькую, Миртл — поддержка там, соболезнования. Что-то вроде «такая молодая, какая жалость». Или «какая несправедливая судьба — ни за что ни про что…» Или…

Том нахмурился, прильнул к стене, прислушавшись. Ему показалось, что он слышит тяжелые, неторопливые шаги. Пока вдалеке, но лучше держать ухо востро. Дезиллюминационные чары ему все ещё не давались — он честно практиковался, убив на это кучу времени и сил, но выходило криво-косо, с прорехами, видными невооруженным глазом. Лучше вовсе без чар, чем с такой пародией. Позориться Том не собирался.

«Даже дезиллюминационные чары не даются, какие уж там хо…»

«Натренируюсь, — сердито перебил он сам себя, не заметив, как стиснул лежащую в кармане палочку. — Большое дело! Просто настроение было не то или… или недостаточно старался, вот и все. Сам виноват! А так все я могу».

Палочка резко нагрелась, заставив отдернуть руку. Растерянный Том извлек ее из кармана: вроде все в порядке — цела, без единой царапинки. Убедившись в этом, он бережно погладил ее, усмехнувшись про себя: какая она у него все-таки темпераментная. С характером! Олливандер предупреждал, что так будет, рассказывал, что фениксовые самые своенравные, а эта — своенравна даже по меркам фениксовых. Как бы то ни было, Тома она слушалась беспрекословно, так что ее характер оставался забавным, даже самую малость льстящим его самолюбию дополнением к ее неизменной помощи во всех начинаниях.

— Совсем скоро, — сказал ей Том, возвращая в карман. — Совсем скоро мы попробуем кое-что потрясающее. Помнится, Олливандер упоминал, что из владельцев палочек с перьями феникса получаются самые выдающиеся волшебники?

Он слабо представлял, что намеревается сделать, как разведает обстановку, оставшись незамеченным. В том туалете, наверное, яблоку негде упасть. Преподаватели, привидения, может статься, что и министерские, и все это в паре шагов от входа в тайную комнату… Плохо.

Очень, очень плохо.

Он ведь не запечатан, к тому же отмечен символом Слизерина, а место преступления всегда тщательно осматривают в поисках зацепок, улик. Взять Дамблдора. Том сам видел, как он ощупывает, разглядывает заинтересовавшие его предметы, как если бы следы магии можно было увидеть, почувствовать, и Том соврал бы, если бы сказал, что это его не тревожит. Он ничего такого не умел…

Конечно, все это можно списать на чудачества Дамблдора, но, собирая результаты практической работы в общую кучу, он потом всегда безошибочно определял, где чье, даже если они были одинаковыми — казались одинаковыми; и однажды улыбнулся Тому, во все глаза наблюдавшему за проверкой работ: вот Дамблдор выбирает из горки случайную пуговицу, а уже спустя секунду-другую ставит отметку напротив чьей-то фамилии.

— Не волнуйся, — мягко произнес Дамблдор, правильно истолковав его взгляд. — Такое приходит лишь с опытом.

Том тут же отвел взгляд, уязвленный тем, как просто Дамблдор предугадывает его мысли, не впервые уже, и никогда не упускает возможности об этом напомнить. И самое главное, он с первого их курса проделывал эту штуку с распознаванием работ, но никому и в голову не пришло задаться вопросом, как это у него выходит. Другим и дела-то не было. Когда Том поделился своими размышлениями с Лестрейнджем, тот страшно удивился — мол, и не замечал даже, что да как там Дамблдор проверяет. Потом почесал в затылке и спросил: а что, у других преподавателей как-то по-другому?

Иногда Тому хотелось их стукнуть, настолько они были пустоголовые. Друзья.

А еще Дамблдор говорил, что Том не умеет дружить…

Просто как-то раз взял и обмолвился, как бы между прочим. И что он имел в виду, хотелось бы знать?

«Дамблдор! — со злостью подумал Том, прислушиваясь: шаги и голоса становились все ближе. — Почему все крутится вокруг Дамблдора? Много чести!»

Он замер, опустив ладонь на дверную ручку — если память не подводит, здесь должна быть клетушка, вроде чулана. Стало очевидно, что те, кого он слышал, собираются свернуть в этот самый коридор — другого пути не было. Выбор невелик: тихонько отворив дверь, Том юркнул в комнатку, намереваясь переждать, пока коридор не опустеет.

«Было бы здорово иметь под рукой карту школы, — мелькнуло в мозгу. — Глянул — и сразу видно, кто где находится. Такое ведь вполне возможно, если расстараться как следует. Возни только много, быстрее школу закончишь, чем доведешь до ума… "

Разве этот чулан всегда был таким тесным?

Том выпрямился, попытался нащупать стену, которая, если верить собственной памяти, должна располагаться гораздо дальше.

— Ой! — тут же раздалось над ухом.

Том молниеносно выхватил палочку, сверкнул бледным люмосом и, к своему величайшему удивлению, увидел над собой не менее ошарашенного Хагрида.

Повисло молчание. Нарушено оно было взволнованным голосом Слагхорна, донесшимся из-за двери:

— Говорю вам, Галатея, в такой ситуации промедление не просто неразумно, но и непозволительно. Не понимаю, чего дожидаются Диппет с Дамблдором, но если спросите меня, в первую очередь стоило бы подумать про безопасность учеников, даже если это означает закрытие школы. Конечно, никому из нас не хотелось бы расставаться с Хогвартсом, я разделяю их чувства, я и сам отдал школе лучшие го… ах да, вы, помнится, и без того собирались в отставку? Стало быть, для вас невелика потеря — годом раньше, годом позже…

Том одними губами велел Хагриду помолчать — тот понял и согласно кивнул. Потушив люмос, Том приник к двери, дожидаясь, когда голоса стихнут. Хагрид умудрился занять собой большую часть клетушки, чего жутко стеснялся, будто гигантский рост был явлением до крайности неприличным. Из угла донесся подозрительный скрежет. Очевидно, Хагрид, у которого не так давно конфисковали двух нюхлеров и одну необычайно злобную шишугу, уже отгоревал свое и с чистой совестью принялся за старое.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Том, когда преподаватели удалились. — Прячешься? Или прячешь?

Бледный огонёк вернулся, высветив чулан и всех присутствующих. Кроме тех, что ютились в огромной коробке у стены, причем коробка эта угрожающе подрагивала, намекая, что ее содержимому не терпится наружу. Но прежде чем Том успел бы увидеть загадочное существо, Хагрид загородил ее, смущенно втянув голову в плечи.

— Да ничего такого… ты не думай… Нам тоже запретили, ну, выходить, а мне очень нужно… А ты что здесь делаешь?

— Мне тоже… нужно.

Румяное лицо заметно расслабилось.

— А я думал, ты из самых… как это… в общем, примерных. Послушных до правил.

— Не всегда, — честно ответил Том, и Хагрид хмыкнул.

— Так ты не пожалуешься?.. — жучиный взгляд невольно задержался на значке префекта.

— Зачем бы мне? Давай так: я тебя не видел, ты меня — тоже.

Хагрид с готовностью закивал.

— Я — могила.

По целому ряду причин Том сомневался, что Хагрида можно считать «могилой». Но выбор невелик — пришлось поверить гриффиндорцу на слово.

— Там девочка умерла, — сказал Хагрид тихо. — Слыхал?

— Да, нам уже сообщили.

— Не, я не про то. Слыхал, как плачет?

— Плачет?

— Ага, — понурился Хагрид. — Будто душу вынимают… Ясное дело, она всегда ревела, я раньше внимания не обращал — это же Плакса Миртл, все дела… теперь вот стыдно.

— Но ведь ты ни в чем не виноват.

— Не знаю… может, и виноват. Как бы это правильно сказать… — Хагрид взлохматил пятерней шевелюру, задумался. — Вроде и не виноват, но все равно не по себе — ведь могли бы спасти… и я даже не спрашивал никогда, чего плачет, может, обидел кто… Да и у других наших сердце не на месте. А тебе что, не лезут в голову такие мысли?

— Нет, — сказал Том после непродолжительной паузы. — Таких мыслей у меня не было.

— Ага… — Хагрид растерянно уставился на него сверху вниз. — Оно и правильно, они ведь глупые мысли, бесполезные…

Том ничего не ответил. Больше всего на свете ему не хотелось признавать, что он намеренно тянет, теряя время, лишь бы не приближаться к злополучному туалету. Или даже просто — тянет. Каждая спокойная секунда подтверждала, что все в порядке. Его не ищут, и мир не схлопнулся до размера чулана в компании простака-Хагрида, и бежать никуда не нужно.

Да и куда ему бежать? Если не считать приюта, нигде его не ждали, а сам приют — никакой не вариант, про него всем известно. Пару лет назад на слуху была то ли сплетня, то ли очередная утка для очернения репутации Гриндельвальда (как будто там осталось, что очернять!) — дескать, его, шестнадцатилетнего, выгнали из Дурмстранга. Вернее, он сам сбежал, да так успешно, что лет десять о нем не было ни слуху ни духу. Если это правда, Том был готов снять перед ним шляпу, ибо слабо представлял, как такое можно провернуть под всеми охранными чарами, коих до безобразия много в Хогвартсе — и в Дурмстранге, по всей вероятности, не меньше.

Прежде он и не осознавал, насколько он, по сути, беспомощен. Связан по рукам и ногам. Это открытие оказалось на редкость неприятным. Так не должно быть, чтобы зависеть — от школы, от друзей, да кого угодно. Это означало бы, что вся его значимость — мнимая, а планы никуда не годятся. Когда-то он уже испытал нечто подобное — когда приехал в школу и в толпе, состоящей из других детей, одетых в одинаковые форменные мантии, впервые по-настоящему задумался, вдруг он не особенный, а очень даже обычный. И всё в той неловкой встрече со странным профессором сразу встало на свои места. Дамблдор посчитал его заносчивым, возможно, опасным, ведь не смотрел же он так на других детей, которые хихикали при виде его клоунских нарядов и помощь от незнакомого взрослого принимали как должное.

Том нервически побарабанил пальцами по косяку.

О нет, никуда он не побежит. Не потому, что некуда, но потому, что сам так решил. Это было бы трусостью, недостойной Наследника Слизерина. В конце концов, он мог сломаться еще тогда, в первые дни, но вместо этого он набрал в библиотеке умных книжек, обложился учебниками и читал, читал, пока глаза не начнут слипаться. И на следующий день тоже. И спустя месяц. Это здорово помогало, помогает и теперь. Читать Тому очень нравилось.

— Жалко, что она не видела убийцу, — сказал Хагрид ему в спину.

— Ты-то откуда знаешь?

— Да это, на весь этаж вой стоял, — простодушно развел руками Хагрид. Том резко обернулся, не веря своим ушам. — Голосила — мама не горюй. Даже Арагог перепуга… — Хагрид осекся, сообразив, что сболтнул лишнего. Но Том плевать хотел на его мохнатые секреты.

— Ты уверен?

— А то ж. Отсюда все слышно, что да как… Ее расспрашивали, преподаватели, и министерские тоже, да только ничего она не знает. А ты за своих волнуешься? — Хагрид мигом посуровел. — Дураку понятно, что это кто-то из твоих.

— Моих? — усмехнулся Том, чувствуя, как облегчение растекается внутри подобно гигантской теплой волне. Ну конечно. Зареванная была да к тому же без очков. Где тут увидишь? — Они бы такому определению не обрадовались. Я, видишь ли, полукровка.

— А-а! — вконец размяк Хагрид. — Нормальный, значит. Ты уж извини, но в последнее время слизеринцы как с цепи сорвались, иногда аж руки чешутся… Стукнуть хочется, понимаешь?

— Мне тоже порой хочется их стукнуть, — признался Том.

Хагрид глянул на него не без одобрения.

— Придумают же — чистая кровь! Мне вот папа всегда говорил… — тут он подскочил, не закончив мысль, потому что коробка за его спиной наконец опрокинулась, и из нее вывалился огромный, волосатый, черный, как смоль, паук. Оставалось загадкой, как же он умудрился в ней поместиться, и воображение Тома живо нарисовало сложенного, как зонтик, паука, поджавшего под себя все восемь ног из соображений компактности. Что ж, это по крайней мере объясняло, почему он так рвался на свободу. Но ни в коем случае не объясняло, что он вообще забыл в школе, полной детей и мелкой домашней живности.

— Дверь держи! — завопил Хагрид, бросившись к своему свободолюбивому питомцу. Том привалился к двери, машинально вскинул палочку — и мохнатая тварь отпрянула от источника света, как от огня. — Не бойся, он… он добрый! Честное слово, это только кажется… А ну! — грозно окрикнул паука, и тот замер, не сводя всех своих глаз с незнакомца. Том видел, как ходят его массивные жвалы, как в блестящих глазах отражается свет люмоса — моргать «доброе» членистоногое не умело. — Зачем Тома пугаешь? Он и так нас выручил, пообещал не выдавать… ведь не выдашь? — Черные глаза мгновенно увлажнились — стало ясно, что эта орясина в одном шаге от того, чтобы разреветься. — Я его выпущу, честно-честно, просто он еще махонький, чтобы один жить. Малышам колония нужна, а такого любой сможет обидеть…

— Это что, акромантул? — пробормотал Том, удивляясь собственному спокойствию. Еще год назад реакция была бы куда эмоциональнее, но если у тебя самого под замком припрятан василиск, удивляться здоровенному пауку как-то почти несолидно. — Откуда?

— Ну да, акромантул, подарили вот, — спешно оправдывался Хагрид, опустившись перед пауком на колени, удерживая, чтобы не вырвался. — В жизни никого не укусил, только меня разок, как вылупился. Так то ребенок! Ну, я его и не выпускаю, если честно… Он только эту каморку и видел за всю жизнь, веришь?

«Не очень», — подумал Том, не опуская палочку: похоже, только свет и удерживал акромантула на безопасном расстоянии. С такого станется пожалеть зверушку, выпустить ненадолго. И как его еще не поймали с поличным? Раз даже Том…

— Школу могут закрыть, — произнес он наконец. — Слышал Слагхорна? Тебе в любом случае придется его выпустить, Ха… Рубеус.

— Хагридом зови, — хлюпнул Хагрид и, подумать только, пригладил шерсть на подрагивающей смоляной спине. Разумеется, никакой реакции не последовало — едва ли пауки охочи до ласки. — Все так зовут.

Том пожал плечами.

— У тебя красивое имя.

Теперь ему и правда чудились стенания, но то ли слух у Хагрида был острее, то ли Миртл понемногу успокаивалась, однако ему приходилось прислушиваться — и все равно не получалось отделаться от ощущения, что это лишь игра воображения.

Плачет.

Он мотнул головой, будто отгоняя назойливую муху.

Настоящие или нет, стенания стихли, как по щелчку. Зато где-то вдалеке загудели трубы — ему был знаком этот звук, как знакомо облюбовавшее их существо, шепчущее за стенами; и все равно показалось, будто сам замок вздохнул, тяжело и гулко, как древний, опечаленный исполин, беспомощно взирающий на муравьиную возню в собственном брюхе.

— Чу… чудовище.

Том обернулся. Он не сразу сообразил, кому принадлежал этот похожий на скрежет голос, как не сообразил, что имелось в виду — какое еще чудовище, где чудовище? Но почти сразу понял свою оплошность: акромантулы разумны и обладают речью, как его угораздило забыть? И сейчас паук говорил, не обращая внимания на умоляющее шиканье Хагрида:

— Страшный человек. Темный. Хочу, чтобы ушел. Я чую…

— Ты чего? — поразился Хагрид, взлохматив шерсть, как ластящейся собачонке. — Что за страшный человек? Какое чудовище? Где?

Том отступил на шаг, не сводя глаз с Арагога. В черных глазах отражался размытый мальчишеский силуэт — восемь отражений в луче света. Арагог молчал, но смотрел он на Тома, и тому захотелось вдруг ударить заклинанием, а может, притвориться, что не слышал; но он просто отступил, и все.

— Ладно, — сдался Хагрид и, понизив голос, спросил: — Это… опять то-про-что-нельзя-говорить?

— Что?

— Он многое чувствует, только мне не говорит, — с готовностью пояснил Хагрид. — Про то, что тут происходит…

— Чую, — проскрежетал паук. — Темный человек… здесь пахнет смертью.

По-прежнему не сводя глаз с акромантула, Том нащупал ручку двери. Хагрид разочарованно выдохнул:

— Да это я знаю, про смерть. Я ж как раз рассказывал: девочку убили, вся школа на ушах, а ты мне тут…

— Не скажет, значит? — спросил Том.

— Хоть убей! Боится, понимаешь? Я ему сто раз говорил, что если он все расскажет, убийцу поймают, да только без толку. Как я понял, для него это невозможно, вроде инстинкта…

— Очень жаль.

— Вот и я говорю…

«Ему никто не поверит, — подумал Том. — Даже если он и правда что-то знает, никто и никогда им не поверит».

Но…

— Тебе придется избавиться от него, Рубеус, — повторил Том и, приоткрыв дверь, убедился, что коридор пуст. Голос прозвучал ровно и ясно, без единого намека на ту бурю, что бушевала внутри. Это напоминало защитный механизм: когда случалось что-то из ряда вон, его голос и тело начинали жить будто сами по себе. Или образ рассудительного пай-мальчика так врос в Тома, что уже не требовал его непосредственного контроля. Признаться, он сам не знал, где заканчивается притворство и начинается он-настоящий. Или то, каков он теперь — и есть он-настоящий? Нет, невозможно, он обещал себе… давным-давно, еще на первом курсе… — Правда, других вариантов, кроме Запретного леса, я не вижу, но…

— Он там погибнет один, — промямлил Хагрид.

— Посуди сам, — жестко одернул Том, зная, что звучит достаточно убедительно. — Если бы на моем месте оказался кто-нибудь из преподавателей, твой паук был бы не жилец. И это не считая того, что по замку бродит Чудовище Слизерина, которого он так боится… и, наверное, на то есть причины. — Акромантул громко прищелкнул, теснее прижавшись к хозяину, но Том проигнорировал его. — Ты правда считаешь, что в замке ему будет безопаснее, чем в лесу?

— Не знаю. — На Хагрида было жалко смотреть. — Может, ты и прав. Он ведь и сам рвался отсюдова, давно уже, как почувствовал рядом эту… это Слизеринское чудище. Сквозь стены, представляешь?

Том на мгновение прикрыл глаза. Всего на мгновение. Слишком многое свалилось на него за один вечер, но кто мог знать, что Хагрид откуда-то откопал на диво тонкочувствующее создание, которому — возможно — известно больше, чем следует?

Очередной неучтенный фактор.

Пора бы уже привыкнуть.

— Подумай об этом, — сказал он, переступив порог (сердце, от которого заметно отлегло парой минут раньше, вновь забилось чаще, но это ерунда, это никому не видно). — Подумай.

Хагриду ничего не оставалось, кроме как кивнуть. «Неучтенный фактор» продолжал жаться к нему, как к спасению. В щелчках-скрежете угадывалось знакомое, но Том не желал слушать — в конце концов, это всего лишь акромантул; какое ему дело до того, что сказала едва разумная тварь? Люди и те не всегда в ответе за свои слова и несут порой несусветную чушь.

— Не задерживайся, ладно? — пай-мальчик Том снова перехватил контроль, и его выдержке оставалось только позавидовать — что бы ни случилось, ему хоть бы что; но оно только на руку, пускай. — Если поймают сейчас, проблем не оберешься.

— Х-хорошо.

— И будь осторожен в коридорах. Сам понимаешь — времена нынче неспокойные.

Том так и не добрался тем вечером до злосчастного туалета. Остановился на полпути, разглядывая каменную кладку под ногами, думая — может, ну ее? Дурацкая была идея, да и потом — он узнал достаточно, даже больше, чем можно было надеяться. Идея вернуться на место преступления была безрассудной с самого начала. Разве это не прямой путь к разоблачению? Разве он не должен быть умнее? И разве разумно он поступил, оставив Хагрида разбираться с пауком? О нет, он не намерен пускать это на самотек… если Хагрид не избавится от акромантула, придётся придумать что-то еще. Благо речь о чудовище, до которого никому, кроме владельца, нет дела. О чудовище…

— От всех врагов моих я сделался поношением, — прошептал Том, припоминая:

знакомые с детства строчки успокаивали, пусть и не всегда имели смысл и приходились к месту. — И страшилищем для знакомых моих: видящие меня на улице бегут от меня. Я забыт в сердцах, как мертвый; я — как сосуд разбитый. Ибо слышу злоречие многих; отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. Ибо тесно мне.

Тесно, да.

Том привалился к стене, думая про василисков, про истертые, выцветшие от времени страницы, и кроликов под потолком. Фантомную тяжесть у горла. Под конец он все-таки почувствовал что-то, но кто сказал, что обязан теперь?

Это все василиск, не он. И вообще — случайность!

Тут он понял, что не один. Вскинул голову и увидел бледные очертания привидения, этой странной нелюдимой молчуньи из Равенкло, Серая… Серая Леди, кажется? Как бы то ни было, она парила под потолком, наблюдая за ним; тяжелый, с прищуром взгляд пригвоздил к полу не хуже чар оцепенения.

С секунду или две Том просто смотрел на нее, не говоря ни слова, и, наверное, побелев как полотно.

Но секунды эти миновали, и она отвернулась, утратив к нему всякий интерес. Позволив выдохнуть в облегчении и тут же спохватиться — да что это с ним? Даже если бы и попался кому-то поучастливее, так что ж с того? Теперь перед каждым бледнеть и впадать в ступор? Вот удумал!

Рассердившись на себя, Том проводил ее взглядом — ту, что побывала за гранью и вернулась, чтобы стать бледной, бесполезной тенью себя-прежней. Без магии, без возможности что-либо изменить, без того самого, столь горячо любимого Дамблдором выбора.

Или это и был — выбор? Где-то между страхом и принятием, борьбой и животной покорностью перед тем, что неотвратимее, сильнее тебя?

Словно в трансе, Том развернулся и двинулся прочь, подальше от места, где все произошло, и от другой, девчонки с такими же размытыми чертами. Если с Леди так, то страшно представить… но может, это просто с усталости, и нужно перевести дух, выспаться — никак целый день на ногах! Он и впрямь почувствовал себя ужасно уставшим, будто до того терпел, отодвигая эту мысль на самый край сознания, а теперь вот вернулось с отдачей. С жаром ухватившись за это предположение, Том побрел в гостиную, но вскоре выяснилось, что и здесь рассчитывать не на что.

Когда он вернулся в спальню, остальные уже спали. Рухнув на кровать, Том долго и бесцельно таращился на ночное небо за окном, столь убедительно притворяющееся настоящим. Пытался заснуть — не вышло: стоило закрыть глаза, как шум крови в висках становился громче, тяжесть в груди — нестерпимее, и чудились звуки, которым точно не было места в притихшем, сонном замке. Они уносили туда, от чего Том, напротив бежал — какая-то беспокойная, тревожная муть, и он неизменно вздрагивал за мгновение до того, как соскользнуть — и все начиналось сызнова. А откроешь глаза — и вроде как легче: не так тревожно, и никакой тяжести на груди нет, с чего бы ей там взяться? Странное дело, но знакомые, рассеченные филенками стены, болотного цвета занавески и даже извечное, невыводимое пятно жира на потолке действовали почти умиротворяюще. Музыкальное сопровождение — и то роднее некуда.

С соседней кровати доносился заливистый храп Эйвери. Во время одной из стычек с гриффиндорскими шестикурсниками ему сломали нос, и он любезно согласился пренебречь походом в больничное крыло, чтобы у Тома была возможность попрактиковаться с исцеляющими заклинаниями. Результатом пациент остался доволен, но с того самого дня стал еженощно и безобразно храпеть, из-за чего Том не мог отделаться от подозрения, что с заклинанием он откровеннейшим образом облажался.

Он ещё столь многое не умел, хоть и из кожи вон лез, стараясь урвать побольше, пока он в школе, пока есть возможность.

«Всему свое время», — качал головой Слагхорн, когда Том приходил к нему за очередным разрешением на очередную книгу из запретной секции. Но потом все равно подписывал, посмеиваясь с не в меру любознательных учеников, что, впрочем, «старая как мир история» и «стремление не только понятное, но даже похвальное».

А теперь он может лишиться всего этого — и из-за чего!

«Я обязательно что-нибудь придумаю, — пообещал себе Том. — Поговорю с Диппетом, со Слагхорном, а там и решу, что делать дальше. Выкручусь».

Волшебное небо перемигивалось звездами, такими яркими, каких никогда не бывало над Лондоном. Конечно, дело в городских огнях и туманах, но ему понравилась мысль, что даже звезды для магглов светят иначе и что рукотворное, сотворенное волшебством горит гораздо, гораздо ярче. Границы реальности всегда размыты, и какая, в сущности, разница, если прямо сейчас его глаза видят усыпанное звездами небо?

«Я убил, — подумал он вдруг с той же ясностью, с которой видел небо, и звезды, и слышал уханье сов за окном. — Какая разница, по случайности или намеренно? Если я знаю это. Знаю, что сделал, и знаю, что не сожалею».

Перед внутренним взором снова возник повешенный кролик. И Билли Стабз, с перекошенной от ярости красной рожей, наскакивающий на Тома, как собачонка. Нет… как полноценный брехливый пес, готовый в любой момент вцепиться в горло.

«Убийца! — орал Стабз из его воспоминаний, и хотелось заткнуть — что сейчас, что тогда; толку-то теперь от его припадочных воплей? Урод бешеный, вот и все. А Том не такой, он спокойный. И не дурак, чтобы реветь из-за того, что кто-то умер. У него вон мама умерла, и у многих здесь, так что теперь? — Ты бы нас всех переубивал, если бы тебе за это ничего не было! А вот выкуси, скотина. Наоборот не хочешь, дерьма кусок? Может, это тебя лучше повесить, чтобы… Все только спасибо скажут! Да, ребята? Да все праздник закатят, когда ты сдохнешь!»

Том вздрогнул.

Рука метнулась к шее. Машинально, ответом на крики из воспоминаний. На вид задыхающегося кролика. Едва осознавая, что делает, Том провел от груди до шеи. Темное, почти черное небо смотрело на него сотнями глаз. Душная, должно быть, ночь за окном; в спальне тоже жарко, и воздух тяжелый и спертый.

Пальцы натолкнулись на холодный металл. С неверием Том уставился на значок префекта — столь абсурдной ему показалась эта деталь —

и вдруг резко сдернул с груди значок, а, подумав с секунду, стянул и форменную мантию. Забросил в угол, приподнялся. На соседней кровати шевельнулись, и Том замер, встревоженный непонятно чем. В любом случае — не здесь же, у всех на виду. А за решением и ходить далеко не надо — лучше места, чем Тайная Комната, не найти.

Но сейчас это невозможно. Там расследование, там Миртл. Нет, он не настолько отчаялся, чтобы так рисковать… никакая смертельная опасность ему не угрожает, бессмертие может и подождать… в самом деле, только и нужно будет потом, что убить другого человека… убить…

Том разжал пальцы, выпустив палочку. Та упала на кровать, а его с беспощадной, припечатывающей ясностью осенило, почему он так вцепился в этот шанс, в эту, как он сам сказал — случайность! В том-то и дело, что случайность! А он развёл тут — аргументы за и против, причины, доводы!

Том снова лежал на кровати, разглядывая потолок, небо и занавески. Вслед за Билли вспомнился приют, чертов приют с его серыми стенами и бессмысленной маггловской возней, в которой вязнешь, как в болоте, а мысли о чем-то настоящем, серьёзном и великом потом еще долго не идут, словно ты отравлен и болен, маггловщиной болен, какой они все поражены с рождения.

Там Том зачитывался англиканской дребеденью — то, что скрашивало те скучные дни, когда книжек было днем с огнем не сыскать, а читать очень хотелось. Книжку он приметил, пока помогал с уборкой в церкви. Один священник, сухопарый, благообразный маггл средних лет, очень уж привечал его и всегда находил, чем заманить — то работу предложит за угощение или безделушку, то разрешит послушать литургию, проведя в подсобку, что прямиком за стеной. Взамен он мог позволить себе кое-какие вольности — приобнять там или погладить по голове, но в целом вполне держал себя в руках и был далеко не так плох, как можно было подумать. Про священников в приюте рассказывали всякое. Том был готов к чему угодно, но «что угодно» не происходило, хотя священник все так же улыбался и лез с руками, заставив Тома засомневаться, а не обычное ли это дело в семьях с детьми, и сможет ли он понять, где пролегает эта граница? По всему выходило, что нет. А если нет, то какой смысл в той границе? Все одно немножко противно, странно и нужно потерпеть. В тот день, когда он положил глаз на книжку с псалмами, Том решил: чем бы это ни было, с него довольно — и, запрятав книгу под рубашку, шустро перемахнул через паперть и вприпрыжку пересек улицу, чтобы больше никогда не вернуться.

Некоторые псалмы можно было послушать в церкви, но все это было не то. Про себя Том читал гораздо красивее и, как ему казалось, правильнее. Конечно, это маггловское чтение, но ведь многие из их пророков были волшебниками при жизни. Разве не занятно, что многие магглы интуитивно чувствуют, кто должен указывать им путь, и следуют ему из чистого, так сказать, инстинкта. Маггловщину тоже можно укротить, если очень постараться. И некоторые в самом деле стараются, чтобы заслужить заветную награду, обещанную им пророками. Прекрасную награду, о которой такие, как они, могут только мечтать. Жизнь вечную…

Палочка покоилась под боком — пускай, лень вставать ради нее одной. Том закрыл глаза. И вот он уже брел вдоль бесконечной череды одинаковых дверей, измотанный и несчастный, как заплутавший пятилетка, впервые выбравшийся в Лондон. Коридор бесконечен, а выхода нет, за каждой запертой дверью — мертвая, пустая тишина. И только где-то вдалеке, за толщей оштукатуренных стен, плачет оставленный ребёнок. Звук отталкивающий, напоминающий слишком о многом. Детскими воплями Том по гроб жизни наелся. Может статься, что и на несколько жизней вперед.

Ему рассказывали, что сам он в младенчестве почти никогда не ревел, зато вовсю шипел, что, конечно, сочли не более чем забавной причудой. Еще говорили, что боялся надолго оставаться в темноте — сам Том этого не помнил.

Говорили, что он убил свою мать.

(«Если спросишь меня — уж больно здоровеньким ты родился при такой мамаше. Она, эт самое, так и заявила: последние силы на тебя ушли, досуха выпил. А сама, бедняжка, улыбается — дескать, это в их роду хороший знак. Сильным ребеночек будет и талантливым. Слыхал? А что, спрашивается, выросло?»)

«Да я и сам хотел бы знать, что!» — рассердился Том и тут же проснулся. Детские крики все стояли в ушах, пока он шарил по кровати в поисках палочки (а вот и она, под одеяло закатилась), пока торопливо заправлял рубашку в штаны и зачем-то закатывал рукава.

«Том у нас гордый…»

«С претензией!»

— Пора узнать, — пробормотал он, не желая оставаться здесь ни одной лишней секунды. Ему отчаянно не хватало воздуха и черт знает чего еще; а полутьма давила, как, должно быть, в те далекие, позабытые годы, когда страх темноты был самой большой его проблемой.

Дамблдор бы посмеялся, наверное. И добавил бы, что порой страх неизвестности принимает самые забавные формы.

— Риддл.

Он обернулся: Блэк сидел на кровати и, отодвинув полог, не сводил с него глаз.

— Далеко собрался?

— А ты чего встал? — шепнул Том, раздраженный очередной помехой. Как его теперь, однако, легко вывести из себя! И дня не прошло. — Ложись спать.

— Просто хотел убедиться, что ты не спишь, — тоже шепотом продолжил Блэк. — Я уж было решил, что ты сомнамбула.

— Сомнамбула! С чего ты взял?

— Да ведь ты постоянно уходишь куда-то по ночам, — спокойно сказал Блэк, заставив Тома медленно повернуться к нему. Вот так новость. Он был уверен, что его ночные прогулки прошли незамеченными для соседей по спальне. — Не обессудь, Риддл. Но однажды я не выдержал и решил проследить за тобой. На всякий случай.

— И?

— Видел тебя на Астрономической башне.

Пальцы конвульсивно сжались в кулак. В темноте-то и не разберешь.

— И что же я там делал?

— Да ничего особенного. Расхаживал туда-сюда у парапета, бубнил что-то себе под нос. Я ни слова не разобрал.

— Ни слова, — повторил Том.

Блэк кивнул, продолжая взирать на него с невозмутимым видом.

— Так ты действительно лунатик?

— Это вряд ли.

— Тогда зачем уходишь?

— Я… это так, ерунда, — смешался Том, гадая, сколько в его словах правды. Было тому виной скудное освещение, или сознание Блэка и впрямь было закрыто от него? Да может ли такое быть? — Я тренировался.

— Да что ты!

— Это необычные чары, моего собственного изобретения… для них нужно просторное помещение, еще приличная высота… Не веришь? Я по лицу вижу, что не веришь… Слушай! — Том ощутил прилив странного, нездорового вдохновения, а Блэк все пялился своими черными глазами, сбивая с толку. — Я тебе покажу, как доработаю, хочешь? Нет, серьезно… Тебе понравится. Такого ты еще не видел.

— Хей, не суетись так, я ж тебе верю, — Блэк воздел руки, будто сдаваясь, и все равно прозвучало насмешкой. — Ты же гений, все такое.

Том замер на мгновение, будто поразившись простым, в сущности, словам, да еще и сказанным в полушутку.

— Да, — пробормотал он. Что-то в его голове резко встало на место. — Это верно…

Блэк откинулся на подушку, увеличивая расстояние, уходя в тень, и шанс выхватить хоть что-то из его сознания съежился до самых мизерных размеров.

— Не боишься?

— Чего мне бояться? — спросил Том резко.

— Шататься по школе после отбоя. Ради того, чтобы потренироваться.

— Я слизеринец, — ответил он после непродолжительной паузы. Он не был уверен, что правильно понял вопрос, и сомнения эти лишь усилились после тихого смешка Блэка.

— Разумеется. Ну, спокойной ночи, Риддл.

Тому вдруг захотелось объявить, что он сделал — но сперва подойти, чтобы лицом к лицу, чтобы видеть реакцию — никак в лице-то переменится, заносчивый джентри? Даже не джентри — у волшебников уже много веков нет дворянства. Объявить, что он Наследник, что он убил; искушение было столь велико, что ему самому сделалось не по себе. Прежде, чем оно завладело бы им целиком, Том выскочил за порог, а потом через гостиную, и опомнился уже у высоких перил, над зияющей пропастью. Свесившись с них — но все еще держась, не магией — стальным частоколом прутьев от пола до груди. Том стоял так близко, что они могли бы отпечататься даже сквозь мантию. И смотрел он вниз.

Под ним (как, впрочем, и над ним, повсюду) бушевал ветер. Звезды — на этот раз настоящие — наблюдали свысока. И так не к месту вспомнились гости его детских кошмаров — ангелы прямиком из описаний Библии: усыпанная тысячами глаз бесформенная белоснежная масса, заслонившая небеса. Она тоже наблюдала, молчаливо и бесстрастно, и не спрячешься от нее, не укроешься.

«Там наверняка какой-нибудь барьер или вроде того, — подумал Том. Ладони упирались в перила, а родная панорама дразнилась прекрасными видами замка, их вадящей недосягаемостью. Недосягаемостью иллюзорной — Том знал это так же верно, как знал заклинание, но он оставался по эту сторону, и в этом вся суть. — Нет… кажется, я читал про самоубийц, которые сбросились с Астрономической башни. Прямо на этом самом месте. Быть может, они тоже смотрели вниз, и вид открывался почти такой же».

Он никогда не понимал самоубийц. И даже сейчас, несмотря на тот же вид, то же место, он не мог представить, каково это — вот так взять и… но он думает не о том, ни к чему сейчас такие мысли. Взмахнув палочкой, Том прошептал слова заклинания. Как раз в этот момент налетел новый порыв ветра, а ладони ни с того ни с сего взмокли — но шла секунда за секундой, и Том по-прежнему стоял у края, не решаясь на следующий шаг.

— Сердце мое трепещет во мне, и ужас объял меня, — тихонько произнес он. Сглотнул пересохшим горлом, разжал одеревяневшие пальцы: — И я сказал: «кто дал бы мне крылья, как у голубя? я улетел бы и успокоился бы. Далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне. Поспешил бы укрыться от вихря, от бури».

Но вот же они — вихри и бури, а он, Том, в самом эпицентре, совсем как в детских кошмарах. Чудовищные ангелы наблюдают с небес. Одних только знаний недостаточно. Заклинаний недостаточно. Нужно быть готовым сделать шаг в бездну, но иногда один-единственный шаг тяжелее, чем полноценный спринтерский забег в обратном направлении, к безопасному, изученному началу. Путь до спальни обещал спокойствие и надежный, неподвижный мрамор под ногами. Обещал разочарование и едкую, стыдливую досаду.

Вернув палочку в карман, Том забрался на парапет. Медленно выпрямился, держась за стену. По ощущениям, сердце стучало чуть ли не в горле. Потом призадумался и выложил палочку. Сие неловкое действо уже секунду спустя поразило его — зачем это было сделано? Палочкой он, конечно, дорожил, но с какой стороны ни посмотри — не глупость ли?

Он не соврал Блэку: для того, чтобы заставить чары работать, нужны более чем приличная высота и правильный настрой. Когда Том был совсем маленьким, у него получалось. Разница заключалась в том, что тогда он еще не умел бояться, этому пришлось научиться позже, и с каждым годом страхи лишь крепли в нем, как не в меру разросшийся сорняк. Сорные мысли, сорные страхи.

Он посмотрел вниз.

И пошатнулся, теряя опору, охваченный не страхом даже — чистым инстинктом; он был уверен, что рука соскользнула, что больше его ничего не держит, и какая-то часть обрадовалась такому повороту событий — сейчас все решится, и больше не нужно будет заставлять себя, переминаясь у парапета, чтобы потом корить за нерешительность. Другая же часть была уверена, что все кончено — на безумную, показавшуюся вечностью секунду. В этой бесконечной секунде уместилось все: и азарт, и неверие, и даже какой-то благоговейный трепет перед той силой, что способна сотворить с ним такое в доли секунды, и обреченная опустошенность. Последнее вышибло из него весь воздух — нет, он, разумеется, не хотел, он не готов, и убивать не хотел — разве ж кому-то пожелаешь… так?

На самом деле ничего не произошло. Тело удержало равновесие, пальцы судорожно вцепились в шероховатый камень, расцарапав кожу. И воздух вернулся. И ночные звуки вернулись тоже.

Том отпрянул, но вместо того, чтобы шлепнуться на пол, соскользнул неестественно-плавным движением. Наверное, в другой ситуации он бы обрадовался, заподозрив успех, но сейчас Тому было так паршиво, что он даже не был уверен, что ему это не привиделось.

«Начинается!»

Уже давно началось, в тот самый миг, как прошипел пресловутое «убей», хотя ничего не мешало оглушить ее, попробовать изменить память, в конце концов! Просто у него был выбор, и он его сделал.

Выбор?

Том схватился за голову.

Какого черта?

Из совятни выпорхнула одинокая сова и, намереваясь, по-видимому, славно поохотиться, полетела в сторону Запретного леса. Том смотрел, как перед крошечным белоснежным пятном расступается звездная бездна, и ему вновь было тесно, тошно и горько, не столько от неудачи, сколько от понимания, что стало тому причиной.

Понимание — первый шаг к преодолению, так ведь говорят?

Или там было — к принятию?

«Что мне за дело, что говорят? — рассердился Том. Его все еще трясло, мысли путались. — Все наоборот: раз так страшно, тем более нужно действовать, и только тогда у меня все получится. В том-то и дело, что все связано!»

В спальню он вернулся лишь засветло, когда все уже ушли на завтрак. Кое-как побросал учебники в сумку и поплелся на Историю Магии — к слову, опоздал на минут пять с лишком, но Биннс не был бы Биннсом, если бы придал этому какое-то значение. Лекция про гоблинские восстания в условиях уэльской магглофикации продолжалась как ни в чем не бывало.

— Ты где был? — вскинулся Лестрейндж, стоило Тому плюхнуться рядом. Добрая половина учеников клевали носами, но здесь, на облюбованной слизеринцами галерке, шла оживленная беседа — полушепотом, но тем не менее. С появлением Тома беседа несколько застопорилась — должно быть, видок у него был тот еще. Том пожалел, что по дороге не додумался глянуть в зеркало. — Мерлин. Ты что, этой ночью вообще не ложился?

— Нет.

— Только не говори, что занимался. Читал? Тренировался?

Сидящий в пол-оборота Блэк негромко фыркнул.

— Да.

— Ты с этой учёбой совсем рехнулся, милорд, — недовольно протянул Эйвери. — Нет, серьезно. Так и спятить недолго. Судя по виду, уже…

— Закрой пасть, Эйвери, — посоветовал Лестрейндж.

— Я работаю над кое-чем, — тихо ответил Том. — Очень важным. Пока не могу сказать.

Ребята переглянулись, потом кто-то пожал плечами, и все вернулись к оставленной теме. Только Лестрейндж косился с участием да Мальсибер продолжал жевать прихваченный с завтрака сэндвич. Казалось бы, пускай жует в свое удовольствие, но Том, у которого больше суток маковой росинки во рту не было, поймал себя на том, что завидует, притом завистью самой что ни на есть черной. У него не было сил даже на то, чтобы разложить учебники, не говоря уже про конспектирование, поэтому он просто сидел, глядя попеременно то на Биннса, то на ребят, пребывая в том гадком состоянии, какое нередко следует за бессонными ночами, когда сознание работает урывками, вспышками, напоминая мигающую лампочку — и тянет выключить вовсе, чем терпеть.

— Не было проблем по дороге? — поинтересовался Лестрейндж. — Мы теперь, знаешь ли, на все уроки ходим строем, в сопровождении преподавателя.

Том мотнул головой. Он был не в том настроении, чтобы болтать.

— Теперь наказание можно схлопотать просто за то, что высунул нос из гостиной.

— Блеск.

— А что ты все-таки… — заикнулся было Лестрейндж, но Том уже не слушал. Его внимание привлекло кое-что поинтереснее, а именно возобновившаяся беседа, которая — ну кто бы мог подумать! — имела к нему самое прямое отношение.

— А Слагхорн-то того, помалкивает, — рассуждал Мальсибер с набитым ртом. — Вон как занервничал, когда ты спросил, как продвигается расследование. Было бы им что-нибудь известно, на каждом шагу бы кричали, мол, все в порядке, убийца найден. Я же говорил: ни хрена они не знают.

— Но и школу закрывать не спешат, — напомнил Эйвери. — Может, им просто нужно время.

— Я не понял, ты на чьей стороне? — возмутился Мальсибер.

Эйвери неопределённо пожал плечами.

— Он нас всех подставил, ясно? Если сейчас ничего не найдут, возьмутся за нас. А если и тогда не найдут, то сделают из кого-нибудь козла отпущения. Старая песня.

— Нападений это не остановит.

— С чего ты взял? Я бы на месте этого «Наследника» затаился и не высовывался, стал бы тише воды ниже травы. Если он не дурак, то так и поступит.

— А если дурак?

— В таком случае скоро нас ждет большое представление, — спокойно ответил Блэк. Лицо Эйвери прояснилось, на лицо Мальсибера, напротив, набежала тень. Оставалось надеяться, что в отличие от них, мимика Том не выдавала его с головой. — Если бы я был Наследником, я бы вот как сделал… Я бы не стал дожидаться, когда возьмутся за слизеринцев, когда найдут… как ты выразился? — козла отпущения. Я сам навел бы их на подходящего человека. На кого-то достаточно убедительного, чтобы заставить их поверить, но недостаточно авторитетного, чтобы кто-нибудь за него вступился.

— Какой ты умный, — хмыкнул Эйвери. — А потом вас двоих посадят за стол мордой к следователю и попросят распить на пару веритасерум. И что тогда?

— Во-первых, в отношении несовершеннолетних это незаконно, а во-вторых…

— Веритасерум не дает стопроцентной гарантии, — подал голос Том. Прояснение было, несомненно, временным, и хотелось ухватить побольше, пока маятник не качнулся в обратную сторону. В мерцающую апатию с фейерверками под веками. — Есть разные способы… даже опытный окклюмент при должном желании мог бы свести эффект зелья на нет.

Воспользовавшись моментом, Том подступился снова — но и на этот раз сознание Блэка оказалось закрыто. Что за чертовщина? В то, что Блэк изучал окклюменцию, как-то не верилось: редкий взрослый волшебник владел ею, да и зачем бы ему? Том — другое дело, с его планами без окклюменции никуда. Дамблдор, опять же. Но Блэк?

— Сколько тут, по-твоему, этих окклюментов?

— Кто знает? Не забывай, что на его счету такие чары оцепенения, которые даже нашим преподавателям не по зубам.

— Точно! — воспрянул духом гордый Мальсибер. — Гений, мать его!

— Все это, конечно, ловко звучит, — встрял Эйвери, — но только на словах. В жизни не бывает так складно. Только решишь, что все продумал — и вдруг в какой-нибудь ерунде оступишься да и выдашь себя. А я в книжке читал, что преступники всегда в чем-то да оступаются.

— Всегда?

— Всегда!

— Да с чего бы им всем оступаться?

— Потому что они преступники, болван, — назидательно выдал Эйвери, словно это все объясняло. — У них совесть нечиста. Хреново им, понял? И нужно слишком многое держать в голове, все время бояться разоблачения, выбирать слова…

— Ладно, а чего хреново?

Эйвери скорчил гримасу, призванную продемонстрировать, насколько же его достали идиотские мальсиберовы вопросы.

— Вот ты смог бы убить?

— Смотря кого.

— Я серьёзно.

— Так и я серьезно.

— Нет… — Эйвери резко присмирнел. — Я сейчас вообще серьезно, понимаешь?

Мальсибер открыл рот, но тут же захлопнул. Он казался сбитым с толку. И вдруг встрепенулся, сдвинув брови и будто бы рассердившись на себя за короткую, но все же красноречивую паузу:

— Грязнокровку-то? А что такого? Смог бы!

— Это ты сейчас так говоришь. А на самом деле убить очень непросто.

— Ты это скажи тем, кто сейчас воюет на континенте.

— А тебе откуда знать, как им там воюется? И потом, это разные вещи. На войне или ты, или тебя. А я говорю про те случаи, когда ты просто берёшь — и ни за что!

Том переводил взгляд с одного на другого, удивляясь собственному отрешенному спокойствию, чувствуя, как возвращается сонливость, как дрожит стрелка маятника. Ни с того ни с сего представилось, что он в центре какого-нибудь спектакля и все взоры обращены на него, даром что на деле внимание перетянула завязавшаяся перепалка. Как со стороны представились собственное спокойное лицо, расслабленная поза, и это была приятная мысль, полная самодовольного удовлетворения. Интересно, что у него все-таки с лицом? Просто осунулось из-за недосыпа? Но ведь в этом нет ничего удивительного для студента, у которого экзамены на носу. Тем более для круглого отличника, образцового ученика. Да, здесь и думать нечего.

Тем не менее какая-то скверная, не до конца оформившаяся мысль продолжала царапать изнутри, подтачивая и без того хрупкую стену спокойствия. Было ли в услышанном что-то важное или Том просто чувствовал приближение прилива, а вместе с тем — и тиканье невидимых часов?

«Все потому, что я тяну время», — подумал Том.

Неоформившаяся мысль царапнула острее, болезненнее.

Тянет — до чего?

Том неслышно выдохнул и, в попытке отвлечься, принялся разглядывать кабинет, словно и не изучил его за последние пять лет до последней детали. Биннс бессменно зудел на фоне, Эйвери с Мальсибером так увлеклись, что грозились сорваться с шепота на крик, а заскучавший Блэк заскрипел пером по пергаменту. Том немного понаблюдал за тем, как на листке оживают чернильные фигурки, и наконец подал голос:

— Тише. Гриффиндорцев разбудите.

Мальсибер подавился смешком, а следом и бутербродом. Гриффиндорцы с передних парт и впрямь оживились, посылая галерке злобные взгляды. Раскрасневшийся со спора Эйвери повернулся, его злая физиономия уставилась прямо на Тома:

— Ладно. Ладно! Зато я знаю, кто из нас точно не смог бы убить.

— Кто?

— Так ты же! Не секрет, что ты боишься покойников.

— Я не…

— Да ладно тебе, — Эйвери неприятно рассмеялся. — Забыл, как ты затрясся, когда впервые увидел привидений? На первом курсе, помнишь? Цеплялся за меня, за Блэка вон, все спрашивал — а что, а как… они что, ме-е-ертвые?

— Нет, — произнес Том, выдержав секундную паузу. Сонное оцепенение как рукой сняло. — Не помню.

— Я тоже не помню, — вмешался Лестрейндж.

— Это потому, что ты далеко стоял.

— Да нет же, я…

— Я ведь просил говорить тише, — перебил Том и, почувствовав, как горят щеки (этого еще не хватало!), резко повернулся к Мальсиберу: — Да сколько можно жрать?!

Тот поперхнулся. Как-то странно посмотрел на Тома и кивнул на оставшиеся бутерброды:

— Хочешь? Я впрок набрал.

Том задумался.

— А давай.

Лестрейндж рассмеялся, и напряжение заметно спало. С бутербродами дело пошло веселее. Том даже приободрился, решив, что уж сегодня непременно напросится к Диппету, а там и выяснит, что да как с перспективами закрытия школы, и про расследование, конечно… здесь нужно со всей осторожностью, но и Том не вчера родился. Все казалось гораздо проще, чем минуту назад — кто бы мог подумать, что простой завтрак вернет ему ясность мыслей там, где сон не сладил? Окончательно уверовав в свои силы, Том откинулся на спинку стула, глядя на Эйвери уже без былого раздражения:

— Не убил бы, значит?

— Ты? Да ни в жизни.

— И ты не смог бы?

— Н-не думаю.

— Тоже мне новость, — буркнул Мальсибер. — Все давно в курсе, что ты ссык…

— Да не ссыкло я! — вспылил Эйвери, приложив кулаком по столу. Заметив, что гриффиндорцы оборачиваются, чтобы полюбоваться на «ссыкло», малость съежился, понизил голос, но от своего не отступил: — Слушайте, это правда трудно. Я сейчас не про законы говорю. Законы-то можно обойти и не везде они работают, законы…

— Тогда про что? — осведомился Том. — Скажешь, про какой-то внутренний механизм, который не позволит… Про совесть?

— Не совсем, но уже ближе. Механизм, да, только в основе лежит не забота о ближнем, а страх за свою жизнь. Людям не дает убивать страх перед собственной смертью.

Мальсибер покатился со смеху. Но Том промолчал.

— Что за бред?

— Не бред. Здесь все довольно просто. Тело стремится к выживанию, с этим не будешь спорить? Человеку нравится мысль, что в обществе, где он находится, безопасно. Что его не убьют в любой момент. Убить — значит разрушить эту иллюзию. В тот момент, когда человек убивает, он осознает, что и других на самом деле ничего не держит и нет ничего проще… Ведь если тебе это ничего не стоит, значит, и другим — тоже?

— Это ты в своей книжке вычитал? — полюбопытствовал Мальсибер.

— Ну… да.

— А как быть с теми, кому нравится убивать?

— Таких мало, — ответил Эйвери, но не слишком уверенно, и Мальсибер снова заржал. — Думаю, они просто психи.

— Или сумели переступить через страх, — сказал Блэк и, спешно прочистив горло, пояснил: — Страх смерти.

— Получается, для того, чтобы спокойно убивать, нужно самому не бояться смерти? — нахмурился Мальсибер. — Я запутался.

— Все связано, — сказал Эйвери, стараясь звучать глубокомысленно. Том вспомнил, как сам подумал о том же, стоя под пронизывающими ветрами Астрономической башни; тогда это казалось умнее, а со стороны — так себе. Но горле все равно пересохло — и вот уже Том вновь переживал тот последний, головокружительный миг, отделяющий от падения.

Он думал о магглах тогда, о безымянных лондонских магглах, мертвых магглах, о Миртл тоже — и все это тянуло вниз, к земле. Мешало.

К чему они были в его мыслях? Какая, казалось бы, связь?

— Может, в твоей мудреной книге было сказано и про то, как избавиться от страха? — полюбопытствовал Том. Вопрос как вопрос, ничего особенного, но надувшийся Эйвери и это принял в штыки.

— А вот и не было, Риддл, там вообще не о том… Там про то, что все убийцы одинаковы и обязательно понесут наказание.

— Обязательно?

— Да что вы все переспрашиваете? Ну да, да.

— И что же, ты с этим согласен? — спросил Том, внимательно глядя на него.

— Ясное дело, — кивнул Эйвери и, вздохнув, продолжил полным уныния тоном: — Меня все достало. И строем ходить, и проверки эти… чуть ли не в жопу лезут. А дома еще хуже — из-за войны все с ума посходили, я летом каждый час бегал барьер проверять, если не чаще, и даже ни пожрать, ни поспать нормально. Хотя кому я это рассказываю, — он ухмыльнулся Тому. — Сам знаешь. В школе еще до поры куда ни шло… И здесь абзац. А все из-за одного умника. Наследника. Какое у него право так называться и делать вид, что он говорит от имени всех слизеринцев, если… вот представь, подорвешься ты в своем приюте из-за того, что какой-то идиот…

Тут ему прилетело прямехонько в лоб смятой промокашкой, с которой стекало нечто, подозрительно напоминающее гной буботюбера. Злой, как мантикора, Эйвери вытер лоб и в мгновение ока выхватил палочку, чтобы отплатить сторицей весело заржавшим гриффиндорцам.

—… и конец… нашему милорду… Том, это, подскажи заклинание, ну! Чтобы обосрались, пидарасы!

— Никаких чар на лекциях.

— Да я аккуратно.

— Ты меня слышал.

Эйвери нехотя опустил палочку, не сводя глаз с гриффиндорцев. Гриффиндорцы отвечали тем же. Биннс стоически гундел себе под нос, не предпринимая попыток призвать зарвавшихся студентов к порядку.

— Вы там когда заткнетесь?

— Не твое сраное дело, — огрызнулся Эйвери.

— Мы больше не будем, — сказал Том. Выхватил у Эйвери палочку (тот осоловело захлопал глазами, но упираться не стал), вернул владельцу в карман. — Честное слово. Спите.

— Ну и уроды, — зашептал Эйвери, когда гриффиндорцы отвернулись. — Видал, что они мне тут написали? «Ссыкло». Мальсибер, падла… еще привяжется теперь.

— Не привяжется, — заверил Мальсибер. — А привяжется, мы тебе что-нибудь поярче придумаем, чтобы вытеснило. Это всегда работает.

— Пошел ты.

— Том. — Мальсибер поднял на него глаза, и пелена сознания без труда расступилась перед простецкой попыткой. Том видел себя, бледного, худощавого подростка, видел особняк с увитой плющом галереей и видом на сад, а за садом — живописный деревенский пейзаж, и все это принадлежало им, до последнего листка на живой изгороди, до последнего деревца уходящего вдаль леса. Солнце стояло высоко, оставляя на прозрачном барьере редкие блики; окажись здесь случайный маггл, он и не заметил бы присутствия магии.

Мальсибера не коснулась война, в его памяти ее никогда не существовало — лишь робкие отголоски далекой бури. В таком сознании норовишь утонуть — затягивает и не отпускает; Том понял, что тонет, ошарашенный контрастом, очарованный сказочно-безмятежным миром, отделенным от него пропастью из маггловского происхождения, рутины и грязи. Миром, которого Том никогда не знал, а теперь, за последние сутки, и вовсе ставшим чем-то недосягаемым, как для того маггла, что бродит у изгороди без возможности пересечь невидимую черту. И сколько ни блуждай у края, ход туда заказан, и ничего — ничего — не поделать.

— Том! — Мальсибер прищелкнул пальцами, выводя из оцепенения, и Том вздрогнул. — Ты чего? Опять проделываешь эту свою штуку?

— Ненавижу, когда он так делает, — пожаловался Эйвери.

— Извини. — Том отодвинулся, возвращаясь в реальность, к Биннсу и лекции. К друзьям и предчувствию чего-то неотвратимого и ужасного. — Я, похоже, увлекся. Что ты там говорил?.. И да, спасибо за сэндвичи, ну правда, что бы я без вас делал?

Глаза Мальсибера весело блеснули.

— Услуга за услугу, а? Через полчаса трансфигурация, я реферат… не закончил. Дай сп… почитать.

Том открыл рот, собираясь попенять ему за безответственность, как вдруг вспомнил кое-что.

— Реферат, — повторил он.

— Да, на пять футов, — подтвердил Мальсибер. — По трансфигурации. И сдать сегодня.

— Я… забыл.

— Ух ты, — с невольным восхищением присвистнул Мальсибер. — Ты — и забыл?

— Да, я… — Том растерянно пошарил в сумке, но искомого реферата там ожидаемо не оказалось. — Совсем из головы вылетело. Дамблдору! Вот же…

— Да ладно, что он тебе сделает? — сказал Лестрейндж. — Ты же всегда ему вовремя сдавал. Даже баллы не снимет.

— Да что мне за дело до твоих баллов! — прошипел Том и запоздало сообразил, что сам же нарушил свое обещание соблюдать тишину. Это, однако, лишь сильнее разозлило его. — Потому и вовремя, что Дамблдору!

Не спасало и то, что каждый был готов поделиться с ним результатами своих трудов. Проглядев чужие работы, Том не придумал ничего лучше, чем отказаться от этой затеи вовсе. Написаны они были из рук вон плохо. У Дамблдора все равно могут возникнуть вопросы, а время поджимало — лучше уж так, как есть. Что встревожило его по-настоящему, так это то, что от мандража сытое довольство отступило, сменившись знакомой мутью. Поймав себя на том, что уже минуту пялится на одну и ту же строчку, Том сердито свернул работы и вернул их владельцам без единого слова; ребята, впрочем, чувствовали, что он не в духе, и помалкивали. Только когда настало время собираться на следующий урок, кто-то (кажется, это был Блэк) обратился к Эйвери едва слышным:

— Вот ты тут разливался соловьем про идиота-Наследника, а тебе не приходило в голову, вдруг это кто-то из нас?

Ответ Тому услышать не довелось — свободолюбивые гриффиндорцы шумно загалдели, покидая кабинет, а когда Том все-таки обернулся, то увидел, что Эйвери с Блэком уже разошлись. Подоспевший Мальсибер ободряюще хлопнул его по плечу:

— Будет тебе. Не сожрет же тебя Дамблдор! Зато мне теперь можно не волноваться — раз, значит, даже ты не сделал… ух, какой ты бледный! Из-за домашки, что ли?

Толпа вынесла его в коридор, где уже поджидал преподаватель, и, остановившись поодаль, Том запрокинул голову, словно желая отдышаться, отвлечься, до конца не понимая причин этого. И почему-то представил себя у той самой воображаемой черты — вот она, рукой подать, а что-то не пускает, мешается. «Это так по-маггловски», — подумалось, и над ними серебрились призраки, и все эти детали казались частью чего-то целого. Секунду-другую спустя от призрачной толпы отделилась Серая Леди. Том мгновенно узнал ее — пустой взгляд и болезненный, чахоточный вид. Ему вдруг пришло в голову, что это была насильственная смерть. Он не знал, откуда взялась эта уверенность. Просто знал и все.

— Здравствуйте, — сказал ей Том. Она и внимания не обратила — проплыла мимо, ни на кого не глядя, и исчезла за изразцовой стеной. В коридоре было шумно и тесно, стоит ли ее винить?

К слову, ревенкловцы почему-то жутко развеселились, услышав, что он не успел с рефератом.

— Ну все, ад замерз, — шепотом прокомментировала какая-то девчонка (оборачиваться, чтобы узнать, кто именно, не было никакого желания). — Том Риддл в кои-то веки облажался.

Дамблдор, однако, и ухом не повел.

— Ничего, с кем не бывает, — легкомысленно отмахнулся он. — У тебя ведь нет занятий до обеда? Можешь зайти ко мне, там и допишешь, что не успел.

— Да, сэр.

Тому не нужно было поднимать глаз, чтобы знать, что Дамблдор улыбается. Выглядел профессор вполне обычно, бодро и безмятежно, словно и не было ночного патруля и их так называемого расследования. Чего нельзя сказать про Тома. Несмотря на определенные проблемы со зрением, слепым Дамблдор не был. Почувствовав, как похолодело внутри, Том дождался, когда профессор вернется за учительский стол, и повернулся к скучающему Лестрейнджу:

— Только давай без шуток, ладно? Как я выгляжу?

Тот окинул его задумчивым взглядом.

— Очень бледным, — выдал он наконец. — И… тебе честно, да?

— Да.

— Несчастным, — несколько смущенно признал Лестрейндж. — Выглядишь несчастным. Я и говорю…

Том сцепил руки на столе, с вызовом уставившись на лягушку, которую надлежало превратить в цилиндр. Собрал всю волю в кулак, чтобы сосредоточиться на ней, никаких лишних мыслей, ни единой погрешности. Чтобы животное не улизнуло, на него наложили чары оцепенения, оцепенения…

Нет, не то.

Прямо перед ним сидел Эйвери, и Том мигом переключился на него. Думать про него было не то чтобы интересно — Эйвери он Эйвери и есть. Посмеялся с него, сказал… как он там сказал? «Конец нашему милорду»? Он многое наговорил и все ему было весело, а Том пришлось отмалчиваться; что он мог сказать? Ведь это правда. Там, в Лондоне, идет война, пусть и не такая, как на континенте. Сколько понадобится времени, чтобы превратить его в озлобленного параноика, шарахающегося от любого грохота, как те приютские, что остались в Лондоне? Хорош же он будет, милорд. И чего стоят все его планы, если каких-то магглов достаточно, чтобы все погубить, если из-за них ему страшно — это неправильно, не должно быть так, все должно быть наоборот. Гриндельвальд говорил: всю власть — волшебникам, но в одном он ошибался (Том подозревал, что тот просто никогда не жил с магглами, ещё бы — небось чистокровка черт знает в каком поколении) — ошибался он непростительно: нельзя смешивать их миры, пусть и при господстве волшебников. Какой тогда смысл? Вот сейчас у Тома был его собственный маленький волшебный мир, а если сплести их воедино, что у него останется?

— Я не хочу, — прошептал он, и Лестрейндж наклонился — видимо, решил, что обращаются к нему. Чтобы хоть как-то оправдать свой дурацкий порыв, Том усмехнулся: — Все-таки дурак этот Эйвери, верно? Если бы все было так просто и все преступники попадались, не было бы таких, как Гриндельвальд. Он ведь тоже с чего-то начинал.

Лестрейндж смотрел очень внимательно.

— Он что, не понимает, что, возможно, нам тоже когда-нибудь придется… никогда нельзя зарекаться от такого, согласен?

— Согласен, — кивнул Лестрейндж в задумчивости. В его темных глазах Том видел свое отражение. Но сейчас у него была другая задача — не читать, а закрыться, и времени было в обрез.

— Всякое может случиться.

— Конечно.

— Но он правильно сказал — бывает, когда или ты, или тебя. Тогда гораздо проще.

Лестрейндж кивнул совсем медленно. Сознание было соблазнительно, подчеркнуто открыто, но Том хорошо держался, не поддаваясь. Нужно выговориться и дать эмоциям улечься. Так, чтобы это не было подозрительно. Но кто сейчас не ведет такие беседы, когда за стенами школы война, а в самих стенах творится поди пойми что?

— Но дело в том, Лестрейндж, что вся жизнь и есть один сплошной выбор — или ты, или тебя. Понимаешь? Не какие-то определенные обстоятельства вроде войны, а просто… иначе быть не может.

В следующее мгновение его накрыло такой мощной волной расположения к Лестрейнджу, что захотелось поделиться мыслями, которые возникли с минуту назад. Том не мог припомнить более благодарного собеседника — ни в школе, ни уж, конечно, в приюте никто не проявлял такого участия. О том, что еще совсем недавно Том сердился на его «пустоголовость», как-то внезапно и благополучно позабылось.

— Знаешь, я бы не хотел, чтобы Гриндельвальд победил.

— Я тоже, — согласился Лестрейндж, к немалому удивлению (и удовольствию) Тома. — Ну победит он, и что с того? Какое мне дело до его большего блага? Что вообще это значит?

— Понятия не имею. Я всегда думал, это прикрытие.

— Неа, он идейный, этот Гриндельвальд… Это-то и плохо! Меня уже тошнит от этих речей — у нас говорят одно, а настроишь радио на Ось — там говорят теми же словами совершенно противоположное. У них даже оскорбления друг для друга одинаковые. Как по шаблону, только и успевай менять на нужное. А на самом деле…

— На самом деле все это чушь, — подхватил Том. — Никакого блага не существует.

— Верно. Ему в этой истории так хочется быть правым, «добром», а выходит в результате ни то, ни се.

— Потому что их тоже не существует. — И, перехватив вопросительный взгляд, пояснил: — Добра и зла. Суть в том, хватит ли у тебя силы, смелости и влияния, чтобы убедить остальных, что твои интересы — это и есть благо для всех. И вот здесь у Гриндельвальда проблема. Я не понимаю, какой его интерес. Если он хочет блага ради блага, то он гонится за несуществующей пустышкой.

— Ага, идея ради идеи, — покивал Лестрейндж, возвращая лягушку на место — та все норовила сбежать. — Я вот думал: может, он хочет, чтобы его… не знаю, любили?

Том уставился на него.

— Кто любил?

— Ну там… волшебники, которым больше не нужно будет прятаться. Да весь мир, который он спасет от маггловских войн.

— Зачем ему, чтобы его любили, да еще всем миром? — Том не мог понять, шутит ли Лестрейндж, ибо лицо его оставалось серьёзным, даже лоб вон наморщил.

— Может, он до жопы тщеславный. Или его в детстве никто не любил. Или наоборот: он сам когда-то так любил, так любил, что когда его отвергли, стал самоутверждаться по всякому, чтобы заполнить… э-э… пустоту в сердце.

На последнем предложении Лестрейндж не выдержал и прыснул в голос. Том тоже фыркнул: все-таки шутит.

— Ну, ты его совсем идиотом делаешь.

— Спорим, когда все закончится, про него напишут такую книжку? Где выставят его ранимым соплежуем с богатым внутренним миром?

— Такой бы ничего не добился.

— Неважно. Такие хорошо продаются. Никому не захочется читать про тиранов, которые просто видят перед собой цель и идут к ней, потому что читателям нравится думать, что…

— Что те, кого они боялись, на самом деле такие же соплежуи, как и они. И главное — понятные. — Том направил палочку на лягушку, которая, судя по всему, уже смирилась со своим положением и, решив покориться судьбе, не без интереса следила за его манипуляциями. — Это их успокаивает. У магглов было так же.

«А ведь я сейчас и впрямь её судьба», — подумал Том. В подобных мыслях не было ничего нового — с грязнокровками было то же самое. И с зверушками, на которых он тренировался, отдавая приказы один глупее другого. Тогда это казалось ему жутко смешным. Много позже пришло понимание, что им было больно, всем этим мохнатым подопытным, и подчинялись они из страха. Наверное, стоило бы догадаться, раз они потом отказывались идти на руки, но Том был слишком мал, чтобы углядеть связь. Они слушались, и этого было достаточно. Ему было весело и смешно, а остальное просто не имело значения.

К слову, головной убор из лягушки вышел прескверный. Том ожидал не самой высокой оценки, но Дамблдор и здесь расщедрился — оставил без отметки вовсе, решив повременить до следующего занятия. Дамблдора студенты любили, не в последнюю очередь за те поблажки, которыми он сыпал на уроках. Но Том видел, что на самом деле Дамблдору скучно здесь, в школе, да и как иначе? С такой магией, такими знаниями — ему было не место здесь, и Том решительно не понимал, чего тот выжидает, день-деньской развлекая студентов своей эксцентричной манерой преподавания. Что ему нужно? И если это тихая, скромная жизнь, то почему непременно в том месте, которое Том уже по праву считал своим?

— Бывай, — махнул рукой Лестрейндж и слился с толпой, а Том поплелся за Дамблдором строчить трижды никому не нужный реферат. На душе было почти спокойно. Легкая разминка пошла на пользу — в голове было пусто, мысли вращались вокруг маловажных, прескучных вещей: домашняя работа, трансфигурация, Дамблдоров кабинет. Мерзкие малиновые занавески в цветочек. Куча книжек, местами даже любопытных. Будь на месте Дамблдора кто-нибудь еще, Том обязательно попросил бы книгу-другую на время.

— Не хочу хвастаться, но по части трансфигурации моя личная коллекция не уступает хогвартской библиотеке. Смотри, некоторые должны быть тебе знакомы. Можешь брать все, что сочтешь нужным. Как думаешь, до обеда управишься?

— Да, профессор.

— Вот и славно, лишать студента законного обеда — все-таки перебор, — Дамблдор покачал головой. — Не припомню, чтобы видел тебя за завтраком.

Том молча занял свое место у массивного стола, достал пергамент, перо и чернила, разложил книги так, чтобы удобнее было предаться презреннейшей, унылейшей компиляции. На большее его все равно бы не хватило. Побыстрее бы закончить да и с концами.

Спустя некоторое время Дамблдор опустился в кресло напротив. Том не поднял головы, увлеченный работой, но все равно почувствовал на себе чужой взгляд. Несколько минут прошли в гнетущей тишине, нарушаемой лишь развеселым клекотом учительского феникса.

— Ты выглядишь очень уставшим.

Том перевернул страницу, сверил написанное с текстом.

— Я так и сказал, профессор. Что не успел в срок, потому что очень устал из-за подготовки к экзаменам.

— И это можно понять, — согласился Дамблдор. — Я никогда не был сторонником экзаменационной системы. Мне всегда казалось, что они скорее отпугивают студентов, чем приносят пользу.

Том ничего не ответил.

— Как у тебя дела, Том? — очень мягко спросил Дамблдор. — Я давно не спрашивал… непозволительное упущение с моей стороны.

Трансфигурация. Царица наук! По третьему закону преобразуем…

Том послал Дамблдору короткий взгляд исподлобья.

— О чем вы? Вы и не обязаны… У вас наверняка было множество других, более важных дел.

— Дел было немало, — вновь согласился Дамблдор. — Но иногда я чувствую себя виноватым перед некоторыми из моих учеников.

— Я один из них?

— Несомненно.

— В чем же ваша вина?

— В безответственности, — просто ответил тот. — Видишь ли, пять лет назад я пообещал себе, что буду за тобой приглядывать.

— И вы не приглядывали? — спросил Том, гадая, к чему придёт их идиотский диалог. Дамблдор хочет сбить его с толку, это ясно как день…

— Почему же? Приглядывал. По правде сказать, я и сейчас это делаю. В свете последних событий было бы неразумно оставлять учеников — особенно испытывающих тягу к ночным прогулкам — без присмотра.

Том замер. Хотел было возмутиться — бесхитростная, без малого наглая прямота задела его за живое, но тут сообразил, что в действительности означают эти слова. Могут означать.

«Голову морочит, — подумал Том, но в горле все равно пересохло. С Дамблдора станется подходить издалека или выдумать что-то такое… очередной, казалось бы, вздор, но почему-то оставляющий оппонента в дураках. — Ничего он не знает, просто подозревает из-за парселтанга, и вот… Ну конечно! Парселтанг, Наследник… У него, должно быть, первая мысль была про меня. Сам виноват, что разболтался тогда, все выложил — чего язык за зубами не держался!»

— В чем тогда заключается ваша безответственность, сэр? — поинтересовался Том просто потому, что нужно было что-то сказать. Он по-прежнему избегал зрительного контакта. Дамблдору интересна его реакция, вон оно что. Значит, ни в коем случае нельзя отвлекаться, и Том решительно вернулся к работе, стараясь и виду не подавать, что взволнован.

— В твоем случае я допустил ошибку, — сказал Дамблдор все тем же ровным, предельно мягким тоном. — Боюсь, еще с самой первой нашей встречи. Я знал это, но ничего не предпринял. У меня было множество других дел, как ты справедливо заметил.

— Директор рассказывал про вашу работу на континенте, профессор. Вы были заняты Гриндельвальдом.

— Да, — подтвердил Дамблдор со странным выражением, которого Тому еще не доводилось у него слышать. — Я был занят Гриндельвальдом.

Воцарилось молчание. Том усердно переписывал строчку за строчкой, прислушиваясь к птичьему клекоту, к тиканью часов; главное — гнать прочь любые мысли, его настоящие мысли, не сорваться бы, не оплошать. По какой-то непонятной причине тишина давила на него ещё сильнее, чем Дамблдорова болтовня.

«Ничего он не знает. А если какие-нибудь следящие чары? Ну, глупости — разве я не почувствовал бы? Он ничего…»

— Ты ведь догадываешься, о чем я на самом деле хочу с тобой поговорить? Я чувствую, что просто обязан задать этот вопрос. Не хочешь ли ты мне что-нибудь рассказать, Том? Или, скажем, признаться?

— Я… не понимаю, о чем вы, профессор.

— Том.

Перо со скрипом соскользнуло, оставив на пергаменте длинную, неряшливую полосу. Неожиданно для самого себя Том ощутил острое желание расхохотаться. Не из-за напряжения, но из-за того, как нелепо прозвучали эти слова — неужели Дамблдор действительно допустил хоть на миг, что это может сработать? Даже будь на его месте кто-то другой, он что, должен был расклеиться и выложить все как на духу только потому, что Дамблдор спросил? Это даже не наивность, просто бессмыслица.

Но за мгновение до того, как ответить, Том вспомнил спальню, Блэка и безумный порыв признаться ему во всем — без какой-либо причины, ни с того ни с сего, и ему вновь стало дурно от самого себя — момент был похожий, почти дежавю. Страх, что это повторится, что он уже не вполне владеет собой, всколыхнулся в груди, рябью прошелся по прозрачной глади сознания. Том очутился у самого берега, силясь укротить стихию; волны набегали, увлекая вглубь. Ему, черт побери, было, что прятать. Вода прозрачна, но дна не видать, и зловещие тени клубятся внизу. Том думал о спокойных водах, когда отвечал:

— Не понимаю, о чем вы, профессор.

— То, что вчера произошло с бедной девочкой, Миртл Уоррен. Тебе что-нибудь известно об этом?

— Не больше, чем остальным. Сэр.

Полосу придется вывести — разумеется, Дамблдору с самого начала было плевать на реферат, но он сам это начал, и нужно играть по правилам. Том достал палочку, чтобы подправить работу, не без довольства отметив, как естественно держится. Ему почти удалось загнать иллюзорные тени глубоко-глубоко под воду.

Однажды он водил двух приютских детей к похожему озеру. Там тоже было темно, ненастно и ветрено, а он рассказывал им страшные истории собственного авторства. Но лучшей была, несомненно, та, что про оживших утопленников, поджидавших под водой. Том придумал, что если коснуться воды, мертвецы восстанут, чтобы утянуть на дно. Он тогда очень скучал, как сейчас помнится… в приюте никогда и ничего не происходило — ничего такого, что было бы ему интересно. Морской воздух ударил в голову — этакое прояснение после долгого, мучительно-тягостного сна. В тот момент Том даже почувствовал что-то к тем магглам, вроде пытливого и жадного притяжения — несвойственное ему, новое чувство. Дураки они были, куда без этого, зато верили всему, что он говорит. И рвались обратно в деревню, только не могли без его магии — а он не отпускал. Было интересно, что они станут делать, когда рядом никого нет и не к кому бежать жаловаться на «больного Риддла», и лица у них были интересные, из тех, когда глаза кажутся на пол-лица и каждая черта приходит в движение. Хотелось выкинуть что-нибудь такое, чтобы продлить этот взгляд, это состояние. Войдя в раж, Том совсем развеселился и стал грозиться, что бросит их здесь, что столкнет, что из Денниса и Эми выйдут отличные утопленники, потому что… а зачем они к нему лезли, ябедничали и доносили на воровство, и вообще!

Они верили, особенно мелкая Бенсон, которая всегда так противно ревела, размазывая по щекам сопли. Выступы умытых пеной скал щерились под ними, и ветер крепчал, заглушая крики.

Пожалуй, он самую чуточку увлекся. Переборщил. Но воспоминание оказалось приятным, и отбросил его Том не раньше, чем вернул контроль. Страх или тревогу всегда можно перенаправить. Поместить куда-то еще, вытеснив свои эмоции чужими. До Дамблдора ему не дотянуться, до магглов из воспоминаний — вполне. Он был сорванцом, как это теперь видится… Хорошее воспоминание. Очень теплое, несмотря на промозглый ветер и отсыревшую рубашку, гадко липнувшую к телу.

— Я понял, — сказал он Дамблдору. — Вы решили, что этой ночью я гулял по школе и мог что-нибудь заметить? Так, профессор? — и не дожидаясь ответа, тут же продолжил с каким-то почти вдохновением: — Не буду спорить, я выходил… Вы правы, иногда мне не спится и хочется пройтись… Чего уж скрывать, если вы и так знаете? Но ничего подозрительного я не видел. По правде сказать…

— По правде сказать? — поторопил профессор, когда Том запнулся. Краем глаза Том отметил, что тот по-прежнему абсолютно спокоен и разглядывает его поверх сплетенных пальцев.

Не озеро. Кабинет с его аляповатым убранством. Феникс, перекатывающий лапкой орешки из одного угла кормушки в другой. Как-то раз Дамблдор обмолвился, что этот самый феникс дал перо для палочки Тома. Малоприятный факт. Мелочь, казалось бы, но вездесущность Дамблдора начинала действовать на нервы.

И даже теперь.

— По правде сказать, я и сам думал об этом. Про Наследника Слизерина. — Том смущённо отвел взгляд. — Простите, сэр. Мне было интересно, смогу ли я его выследить.

— Вот как!

— Да… Вы снимете баллы?

— И в мыслях не было. — По этому невозмутимому тону было невозможно догадаться, о чем в действительности думает Дамблдор. — Как благородно, Том! Очень… по-гриффиндорски.

— Не совсем так, сэр. Дело в том, что мне бы не хотелось, чтобы школу закрыли. Ходят слухи… Это правда, профессор?

— О да. Если преступник не будет пойман, школу определенно закроют.

— Я не… там же война, сэр, — последнее прозвучало гораздо тише, и голос подозрительно дрогнул. Ему мигом стало неловко за свой тон — жалко прозвучало. И Дамблдор еще так об этом говорит…

— Понимаю твои чувства. Тебе ведь по-прежнему некуда идти?

— Вы и так знаете.

— Что же твои друзья?

— Мои друзья…

У Тома перехватило дыхание. Ему вдруг пришло в голову, что Дамблдор издевается.

— Вы и так знаете, — повторил он безо всякого выражения. А еще захотелось встать и затолкать фениксу все эти орехи прямиком в глотку, чтобы покончить наконец с раздражающим шуршанием на фоне. «Нервы», как любила называть директриса. Возросшая чувствительность к звукам — первый признак нервного возбуждения. К тому же Том так и не оставил письма, что едва ли уместно при такой беседе, но смотреть на Дамблдора хотелось еще меньше. — Могу я задать вопрос, сэр?

— Ну конечно.

— Как продвигается расследование? Я хотел сказать… Мне очень важно понимать, сэр. Чтобы знать, к чему готовиться, — добавил он совсем тихо. Несколько секунд прошли в тишине, и беспокойство множилось, разрастаясь, и буквы норовили сползти ближе к краю листа, но какая разница теперь.

Естественно ли это прозвучало? Но он должен знать, это его жизнь и никто не вправе…

— У директора имеются некоторые соображения на этот счет, — сказал Дамблдор, и Том выдохнул свободнее — все-таки молчание невыносимо, когда так. — И определенные догадки есть у меня. Правда, не могу сказать, что они у нас совпадают.

— А какие у вас… — Том смешался, не закончив. Какая-то часть его не хотела слышать ответ. Будто глубоко в душе жила детская вера, что если не спросить, ничего и не случится, и он уйдет отсюда как ни в чем не бывало. Нужно просто дописать немного, и только необходимость закончить домашнюю работу держит его здесь.

— Полагаю, предположения Армандо понравились бы тебе больше.

— Вот как?

Том уставился на перо, будто в том, что на пергамент упала жирная клякса (как у какого-нибудь первоклашки, честное слово) виновато оно одно. И, должно быть, слишком поспешно дернулся за палочкой, потому что Дамблдор негромко прибавил:

— Можешь оставить как есть. Я тебе все равно поставлю «превосходно». Ты же все знаешь.

Том выпрямился в кресле. Прятаться за работой и дальше было невозможно. Изображать бурную деятельность — тоже.

— Если вам все равно, — еще тише произнес он, глядя куда-то вбок — вроде и на пергамент, а вроде и мимо, — я, пожалуй, мог бы…

— Просто я подумал, что мы могли бы помочь друг другу, — перебил Дамблдор. Для того, кто имел репутацию обходительного джентльмена, Дамблдор слишком любил прерывать на полуслове. — Мне кажется, я смог бы помочь и тому, кто в ответе за это. Более того — я уверен, что ему сейчас нужна помощь. Видишь ли, у меня есть все основания полагать, что это была случайность. И если тебе есть, что сообщить, если существует шанс сохранить нашу школу, то я попросил бы тебя, Том… Обещаю, что это останется между нами. Быть может, еще не поздно.

— Не поздно для чего? — выдавил Том, когда к нему вернулась способность говорить. То, что он сейчас услышал, просто бред, никто бы не повелся… Пустые обещания на честном слове. И потом, никакая помощь ему не нужна. Что ещё за помощь?

Но вместе с тем на границе сознания всколыхнулось дикое желание вскочить на ноги, раскричаться — или рассмеяться, может, и не нужно будет ничего говорить, Дамблдор поймет и так.

И все закончится.

Подавить порыв ничего не стоило, но он исходил из того же источника, что и детское желание уйти, сделав вид, что все в порядке, и не имел ничего общего с тем, как он привык себя вести.

Ничего не закончится, подумал он мрачно, и не вскочил, не объявил во всеуслышание; собственно, он аккуратно запечатал работу и так же аккуратно передал Дамблдору. Дамблдор забрал. «Превосходно» там и не пахло, но Том сомневался, что тот вообще станет читать.

— Том, ты меня удивляешь, — сказал Дамблдор, подвинув работу к остальным. — Чтобы спасти его душу, разумеется. Речь про убийство, а мы как-никак волшебники. Такие вещи не проходят бесследно.

Том все-таки посмотрел на него.

Зря.

Картинка предсказуемо смазалась, и он снова был в пещере у моря, стоял у высокой ограды над пропастью, крался по коридору третьего этажа. Совсем рядом. Свернешь за угол и увидишь пресловутую уборную. Дамблдор выхватил нужное воспоминание с ловкостью, о которой Тому оставалось лишь мечтать, а что голову сдавило до шума в ушах, так это так, ерунда. Подумаешь! В следующее мгновение он скажет: извини, Том. Или: мне правда жаль, но я продолжу улыбаться тебе и даже предложу чаю — если захочешь. Даже если все прочтет и убедится. Тем более если так. Торжество у Дамблдора проявлялось в не менее фарисейской манере.

Сопротивляться ему Том не мог, слишком разный уровень, слишком ужасная выдалась ночь, и Том смертельно устал — тоже слишком. Его замутило от грубой легилименции почти сразу же. Но миру плевать на его самочувствие, усталость и неопытность, все эти оправдания ни на что не годных слабаков. Он не может полностью закрыться, это верно.

Но может попытаться схитрить.

Граница пролегала там, где сходятся воспоминания, где преступление ничем не отличишь от безобидного расследования. Преступление. Дамблдор так и назвал — «преступление».

Ну и ладно.

(ещё он сказал: «случайность» — но он многое говорит, этот Дамблдор, а делает все наоборот)

В ту же секунду, как Дамблдор выхватил из общего потока коридор, свечи и обшарпанную дверь, Том потянул его в сторону. Ввалился к Хагриду, сплетая разные воспоминания в одно, но выбрал задержаться — ни к чему Дамблдору знать про акромантула. Какая, однако, удача, что ему повстречался Хагрид. А без него — что бы Том сейчас делал?

«Там девочка умерла. Слыхал?»

«Да»

«Плачет… Будто душу вынимают»

Ну что ты, подумал Том, снисходительно улыбнувшись, моя душа вполне на месте.

— Что это значит? — услышал Том свой голос. — Вас так заботит чья-то… душа?

Дамблдор отпустил. Кабинет вернулся во всем своем цветастом великолепии, и Том осознал, что все это время цеплялся за столешницу как дурак. Тут же отпустил и выпрямился, раскрасневшись черт знает от чего; а Дамблдор смотрел с прежним участием, словно ничто в мире не могло поколебать его спокойствие.

— Очень хорошая защита. Не удивлюсь, если однажды ты меня превзойдешь… Впрочем, извини, Том. — Он покачал головой. — Разумеется, меня волнуют ваши души. Я же учитель.

Злость, до того мерно назревавшая внутри, вскипела с небывалой силой, и Том отпрянул, похватав вещи — невежливо, и пусть.

— Могу я идти? Я уже сказал, что ничего не знаю, и мне не нравится то, что вы делаете.

— Да, конечно, — разочарованно произнес Дамблдор. — Если тебе больше нечего…

— Нечего. Разве вы не знаете меня, сэр? Если бы я что-нибудь выяснил, сразу сообщил бы директору или декану. А если вы подозреваете, что это я… это я убил…

— Я такого не говорил.

— Но вы всегда меня подозреваете, во всем, — Том встал, глядя на своего учителя сверху вниз. — Вот я и подумал… ещё легилименция ваша. Зачем бы, если… В общем, либо я, либо мои друзья. Вы еще так спрашивали! Так что же, подозреваете? Но это ерунда, сэр, — подхватил свою же мысль, не дожидаясь ответа. — Зачем нам нападать на магглорожденных?

— Действительно, — признал Дамблдор. — Вам определенно незачем нападать на магглорожденных.

— И я бы никогда не поступил так с Хогвартсом. Вы же знаете, как я не хочу возвращаться. Поэтому я не позволю над собой… — Снова перехватило дыхание, и Том отвернулся, жалея, что завел про это разговор. Лучше бы и дальше изображал дурачка. От легилименции мысли путаются, вот в чем дело.

— Конечно, Том, — примирительно сказал Дамблдор. — И нет, ты меня неправильно понял: я вовсе не считаю, что кто-то из вашей компании убил девочку. Прости за это недоразумение. Если совсем начистоту, я полагаю, что речь про смерть… как бы лучше выразиться… животного происхождения…

— Животного происхождения, — повторил Том. — Но вы же сказали, это случайность? Несчастный случай?

Дамблдор неопределенно развел руками.

— Иногда я сам себе удивляюсь.

Когда за спиной остались кабинет, и лестница, и коридор, Том остановился, чтобы отдышаться. Ему мучительно не хватало воздуха, пальцы перебрались к воротнику, галстуку, словно в них крылась причина. И ему не стало легче от мысли, что Дамблдор не взялся его проводить, хотя должен был. Вот оно, все сходится. Подозревает… или знает наверняка. Но что ему мешает прямо заявить об этом, пойти к Диппету, доложить о своих догадках и добиться исключения Тома? Дамблдор всегда его ненавидел, всегда подозревал, что изменилось теперь?

«Душу он хочет спасти, — мысленно разорялся Том, ибо даже после избавления от галстука легче не стало. — Убийство не проходит бесследно! Как все это прикажете понимать?»

Он не понимал. Возможно, это и злило его больше всего. Если бы он мог прочитать Дамблдора, как Слагхорна или Диппета, или других предсказуемых, доверчивых людей, коими полнился Хогвартс, он разобрался бы с проблемой быстрее, чем она превратилась в угрозу.

Угрозой Дамблдор был, и никак иначе, и дело не в подозрениях, не в расспросах, ему достаточно быть собой, великим волшебником, который… еще и Гриндельвальда небось победит, чтобы совсем из ряда вон. Хуже всего это чувство — сидеть перед ним, смирно так, потому что в отличие от других Дамблдор действительно может… да все что угодно, и ничего Том ему не сделает! Речь не о дурацких правилах или субординации, и даже не о том, что Дамблдор обладает несоизмеримо большим влиянием в волшебном мире, их общем мире. Гораздо важнее — нет, единственно важно… Если бы Дамблдор захотел — одного желания достаточно — он бы от Тома и мокрого места не оставил. И опять же — ничего бы ему не было, потому что таким никогда ничего не бывает. Он и законы соблюдает только потому, что сам так хочет. Но нет, он снисходительный… О душе печется. Беседы ведет!

«Он сказал, что при случайном убийстве не все потеряно, — вспомнил Том. — Получается, я даже не могу…»

Он подался к окну и, распахнув его, выглянул наружу, подставляя лицо солнцу. Внизу первоклашки играли в «дуэль» — то есть бесцельно размахивали палочками, выкрикивая ничего не значащие слова в пародии на заклинания.

— Ну все, ты убит! — заорал один, самый нескладный и шумный. — Слышишь? Все, конец! Ты умер!

Тома передернуло. Ему представилось, что если бы он попробовал сейчас взлететь, то обязательно разбился бы об этот клочок земли, что прямо под ним, хотя заклинание готово и палочка при нем. Что же, с хоркруксами будет так же?

— Не то состояние, какое нужно, — прошептал он, пока ветер ерошил волосы и солнце светило на славу — погожий, славный день. — Ничего не выйдет.

Несмотря на все отчаяние, мир отказывался играть по правилам. Значит, нужно его заставить — обмануть, провести, пересилить — что угодно, лишь бы сработало. Но как?

Том пригляделся к ладоням: судя по всему, занозил, пока хвастался за стол или подоконник. Экая глупость, а все равно ноет. Вытащив палочку, Том решил проблему в мгновение ока, а заодно вспомнил, что в детстве в таких случаях приходилось браться за иголку да расковыривать до мяса. Как ни странно, эта неприятность немного, но успокоила его: было время, когда требовались усилия для сущей малости, а теперь все иначе. Разве не приятно представить, что наступит день, когда его нынешние проблемы покажутся нелепицей, детской, наивной чепухой? Вне всяких сомнений, смерть нельзя отнести к чепухе, но можно провести и ее тоже. Выкрасть право на жизнь, откупившись кем-то более ничтожным.

Как с теми детьми в пещере. Они остались живы, но повредились рассудком — чтобы дать ясность его собственному разуму, пробудить от серого, вязкого сна. Он еще подумал, стоя над гребнями истонченных приливами скал: это справедливо.

Он был маленьким злобным засранцем тогда.

Но он летал. Без малейшего труда, как у других бывает только во снах или грезах.

В те годы у него еще получалось.

Однажды, еще в самом начале войны, приютских воспитанников, среди которых был и Том, привлекли к работам, которые носили в тот год прямо-таки массовый характер. Нужно было проверять подвалы, погреба, приводить их в порядок: вычищать, выносить мусор и прощупывать стены — а после отчитываться перед констеблем о выполненной работе, чтобы тот мог внести в отчет. Официальная версия гласила, что делается это ради порядка в учете, но на деле все прекрасно понимали, откуда ветер дует. Тому достался приютский подвал с плесенью по стенам — штукатурка там осыпалась местами и вечно отсыревала ближе к осени. Запах в подвале стоял специфический, и никто не рискнул бы хранить там съестное, а потому Том не удивился, не обнаружив среди хлама ничего, чем можно было поживиться или обменять на что-нибудь полезное. Он помнил, как сидел на перевернутом бидоне, разглядывая узоры плесени и думая про тщетность их усилий, про новости с континента, про то, что солнце восходит и заходит вне зависимости от того, сколько людей уже умерло — и сколько умрет... А потом Том вытряхивал за порогом сор, немного похожий на прах или пепел, и солнце улыбалось ему, и дышалось очень легко, несмотря на поднявшуюся в воздух пыль, и птицы щебетали с крыши ничуть не хуже, чем в мирное время. Вернувшись в подвал, Том окинул взглядом старательно прибранное и даже будто бы посветлевшее помещение — и вдруг впервые по-настоящему допустил мысль, что умрет так.

Речь шла не про конкретное место, само собой, но ведь все убежища одинаковы. И в действительности не так надёжны, как все привыкли считать. Дело в самом факте, в неустойчивости и хрупкости существования, в том, что жизнь ничего не стоит, а вот обходится дорого, так дорого, что в какой-то момент становится тебе не по карману. И если еще мгновения назад ты считал себя кем-то — личностью воображал, с силой духа, с каким-то там предназначением, характером! — то уже в следующий миг, под бомбардировками или обстрелами, ты вдруг осознаешь, что ты ничто — кусок бесполезного мяса, цепляющегося за жизнь как за единственное, что у него на самом деле есть. Остальное — иллюзии, защитный механизм психики. И грош тебе цена, и тот убогий подвал с плесенью по стенам стоит в это ужасное мгновение больше, чем десяток таких, как ты.

В попытке заглушить невеселые мысли работой, Том принялся за стены и почти с отвращением вспоминал себя-циника,  разбалованного успехами мальчишку, в мыслях замахнувшегося на убийство, но ничего не смыслящего в настоящей жестокости. В тот день это казалось настоящим просветлением, но спустя месяц так ничего и не случилось — ни налетов, ни воздушной тревоги — и Том вернулся в школу, где за учебой, крепким, спокойным сном и сытой жизнью те мысли позабылись, истерлись из памяти, словно их тоже вынесли за порог и вытряхнули, как до того сорье.

Он был ребенком тогда. Стоит ли брать в расчет размышления впечатлительного сопляка?

* * *

Хагрида он выловил только после обеда, когда холл почти опустел и можно было не бояться, что кто-нибудь ненароком подслушает. К тому времени Том напился кофе, но ожидаемой бодрости так и не дождался; вероятно, потому, что кофе при ближайшем рассмотрении оказался вовсе не кофе, а отдаленно похожей на него бурдой — «цикорием», как просветил их Эйвери. И пока все жевали резиновую картошку, отдающую старым-добрым маргарином, добавил: привыкайте.

Из других малоприятных происшествий — Слагхорн перехватил у выхода, пожурив (скорее для виду) за отсутствие на утренней линейке и опоздание на первый урок. Под конец, правда, исправился и пригласил на новую встречу своего клуба, где обещал быть один крайне перспективный джентльмен, который… а который, Том не запомнил, потому что быстро потерял интерес и лишь кивал, когда нужно.

— Ты выглядишь ужасно, мальчик мой, — заключил Слагхорн, оглядев Тома с ног до головы. — Что-то случилось?

— Нет, сэр.

— Все-то у тебя нет! Ну и скромный молодой человек! Ты же помнишь, что задолжал мне ответ с нашей беседы по профориентации? Ты подумал над моими словами?

— Ах да, — рассеянно отозвался Том, пожалев, что не сбежал, пока была возможность. — Профориентация… Нет, сэр. Не подумал. Я вам в следующий раз скажу.

— И как долго ты собираешься кормить меня завтраками?

Том выдавил из себя виноватую улыбку.

Профессия.

Неужели еще день назад подобные материи занимали его мысли? А ведь точно, занимали… Не прошло и двадцати четырех часов с того момента, как он вошел в этот же зал, размышляя, какой бы ответ дать Слагхорну, чтобы звучало в меру правдоподобно. Казалось, те мысли принадлежали какому-то другому Тому Риддлу, с которым нынешний Том по забавному стечению обстоятельств делил одно тело. Он помнил — но не мог поверить, что это правда. Что в мире еще остались люди, которым есть дело до профессии, которые ведут себя так, будто ничего не случилось, и Слагхорн улыбается ему, приобнимая за плечо…

«Простите, сэр, мне было не до того»

«Причина самая что ни на есть уважительная… Да, в самом деле. Я убил грязнокровку и разбирался с последствиями. Прошу отнестись с пониманием»

«Ну правда… с кем не бывает, ха-ха!»

Обнимает — как ни в чем не бывало. Сей момент не сравнить по напряженности с допросом у Дамблдора, но почему-то именно сейчас его захлестнуло тоской по тому прежнему Риддлу, которому не нужно было ни о чем тревожиться, которому не было неловко от того, что его обнимают так. Тянуло сбросить с себя чужую руку, но Том терпел, поневоле вернувшись в те дни, когда священник обнимал его похожим жестом. Выходит, в его намерениях все-таки не было ничего дурного. А толку, если Тому от этого не легче? Все равно приходилось быть настороже, в напряжении — вот как сейчас, например. Где-то там, в зале — Дамблдор. Никуда не делся и наблюдает исподтишка. А здесь Слагхорн и другие беззаботные, дружелюбно настроенные люди, но насколько хватит их дружелюбия, если они узнают правду? То-то и оно. В жизни он не сдался им со своей правдой. Потому что без влияния или силы он никто — приятная картинка, образ, не больше. Они не знают его. Тот священник не знал его. А в приюте его ненавидели.

Кое-как отвязавшись от декана, Том дождался Хагрида, который, как назло, засиделся до самого конца перерыва, методично поглощая одну сосиску за другой. Когда Тому вконец надоело созерцать эту картину, Хагрид все же соизволил оторваться от стула и вразвалочку направиться к выходу.

— Ну, как дела?

— Не знаю я, — приуныл Хагрид. — Я всю ночь думал, как бы его получше в лес переправить, да только ни одной толковой мысли в голову не пришло. И Арагог не помогает. Представляешь, просил, чтобы я с тобой дел не имел.

— Вот как? Почему?

— А кто его знает. Я это, думаю, он людей, кроме меня, не видел, вот и… — Хагрид пожал богатырскими плечами.

— Как бы то ни было, лучше тебе поторопиться. Твой декан знает, что ты бродишь по замку по ночам.

— Профессор Дамблдор? — Хагрид рассеянно почесал в затылке. — Так это еще ничего, если только Дамблдор. Он нестрашный.

Том промолчал. А вечером засел за дневник — исписал три страницы, на четвертой порисовал змей, чтобы немного отвлечься. Вышло так себе — рисовать Том не умел. Всегда криво-косо выходило, да и надоедало быстро. За этим занятием его застал Лестрейндж, вернувшийся со своей квиддичной тренировки. Он был взъерошенный и веселый, и от него так здорово пахло дождем и ветром, что Тому стало еще тоскливей, чем было.

— Ты в порядке?

— Нет, — ответил Том и, отвернувшись, затолкал дневник в чемодан. — Не в порядке.

Лестрейндж растерянно потер нос.

— Ну хочешь, поживешь у нас, пока все не уляжется? Места хватит, это я тебе обещаю. У нас и парк есть. И лес.

— Не хочу я так, Лестрейндж, — процедил Том. Наивность Лестрейнджа была сродни Слагхорновой: тот тоже верил, что Тому ничего не мешает податься в политику. Что бы он ни говорил, все отмахивались, словно все это минутная блажь, словно он в любой момент передумает, но тот Том Риддл, который мог передумать, который менял мировоззрение по щелчку пальцев, не имел к реальному Тому Риддлу никакого отношения. — Жить у вас, чтобы каждый день чувствовать на себе эти взгляды, чтобы унижаться… не спорь, пожалуйста, я же видел твоих родителей. Они у вас очень похожи, даже если искренне готовы пожалеть беспородного сиротку. Думаешь, мне нужна их жалость?

— Нет, конечно, но…

— Нет, все должно быть иначе… — Том невидяще уставился на торчащий из-под мантий дневник — грошовую тетрадку, за которой пришлось идти в маггловский квартал, чтобы сэкономить. Цены на канцелярию после Блица взлетели до небес. — Если и входить в чей-то дом, то не безымянным приживалой, если и искать власти, то не в роли полукровного выскочки Риддла, который выцарапывает себе путь наверх, попутно замеряя… скажем, толщину котлов или… Господи, какой бред! Не хочу, чтобы меня запомнили таким.

— Но я думал… Ты же сам говорил, что к власти стоит стрем…

— Это убьёт меня, — продолжил Том, будто не слыша. — Добьет все, что осталось. Но этому не бывать, Лестрейндж. Вот увидишь! И все увидят… Он хочет вышвырнуть меня обратно в Лондон, да без волшебной палочки — палочку ведь уничтожают после исключения, верно? — но этому тоже не бывать, я не позволю, я…

— Том! — Лестрейндж придвинулся, со всем своим дождем и ветром, и глазищами на пол-лица. — Ты чего? С чего бы тебя исключать?

Том осекся, побледнев. Медленно перевёл взгляд на Лестрейнджа, но ответить не успел: в спальню ввалился задыхающийся от смеха Эйвери, и вид его был таков, что волей-неволей переключишься на него. Грандиозный вид.

— Счас сдохну… Староста, там тебя спрашивают. Мое дело сообщить, хотя не представляю, что ты можешь… — И он сложился пополам от хохота.

— В чем дело?

Эйвери махнул рукой, мол, «сам увидишь», и испарился так же стремительно, как до того вбежал. Том переглянулся с Лестрейнджем.

— Это я так, на самом деле… Не обращай внимания. Просто мы с Дамблдором малость повздорили. Только и всего.

— Он грозился тебя исключить?

— Нет, но снова пытался читать. — Том взлохматил волосы, отметив про себя, что даже по ощущениям голова тяжеленая; в зеркало он все-таки глянул, как вернулся: ничего особенного, и вполовину не так худо, как ожидал. — От легилименции крыша едет. Посмотрим, что там в гостиной?

Гостиная обернулась сущим бедламом. Не только Том заинтересовался, что здесь происходит — другие слизеринцы тоже высунулись из спален, привлеченные странным шумом, и шум этот напоминал не что иное, как смесь воя банши и визга. Гадая, что за существо способно издавать такие звуки, Том оглядел присутствующих и сообразил, что все смотрят в сторону девчачьих спален. И неспроста — доносился вой оттуда. Визг, насколько Том мог судить, тоже. А уже в следующую секунду с лестницы скатилась красная, как гриффиндорский флаг, Оливия Хорнби, и все стало очевиднее некуда.

За Хорнби следовала Миртл, невесомая и лёгкая, как дымка, и такая же прозрачная, как любое другое привидение. Следовала неотступно, то взмывая к потолку, то вновь налетая на жертву, не забывая при этом чудовищно, надрывно завывать — так, что закладывало уши.

— Не забуду! Это все ты виновата! Ты-ы-ы!

— Отвали от меня, поехавшая! — заорала Хорнби и, схватив со стола учебник, запустила им в Миртл. Книжка пролетела насквозь и угодила в портрет Герпия Злостного, незамедлительно разразившегося грязной, но безнадежно устаревшей бранью.

Слизеринцы заржали.

— Что ржете? — окрысилась Хорнби, закрывая голову руками — Миртл вновь перешла в наступление. — Позовите Слагхорна, ну! Есть здесь старосты? — Тут ее взгляд остановился на значке префекта. — Риддл! Сделай что-нибудь!

Том вздрогнул. Обернулся: Лестрейндж не смеялся, но едва сдерживал улыбку, наблюдая за ними. В эту короткую секунду Том поразился, что и сам мог бы сейчас быть на его месте — улыбаться слегка высокомерно, без участия, и взгляд был бы отстраненный и равнодушный. Но секунда эта прошла, и Том заставил себя шагнуть к Оливии и ее обидчице. Происходящее казалось сюрреалистичным, попросту ненастоящим. Какой шанс, что Миртл заявится сюда, и именно его, Тома Риддла, попросят разобраться? Никакого — но вот она здесь, в гостиной Слизерина, и все взгляды обращены на него.

— Миртл.

Ее зареванное лицо повернулось к нему. И вдруг Том вспомнил тот день, о котором говорил Эйвери. Да, он и правда испугался тогда, на Распределении, когда увидел их — не живых и не мертвых, не людей даже — безликих теней без тела. И про цепляние за рукав правда, и про испуганное бормотание тоже, было такое, было!

Миртл просто смотрела на него, и неожиданно для самого себя Том обнаружил, что растерялся.

— Сходить за Слагхорном? — спросили откуда-то сбоку.

Том кивнул. За спиной раздались шаги, за ними — скрип двери, но все это потонуло во всеобщем гоготе. Определённо, Оливия Хорнби не пользовалась популярностью даже среди своих.

— А я тебя помню, — сказала Миртл, сощурив слезящиеся глазки, из-за очков казавшиеся еще меньше, чем были на самом деле. — Ты Том Риддл с пятого курса и однажды сказал вот им, — она кивнула в сторону веселой толпы, — чтобы отстали от меня. Помнишь?

Нет, Том не помнил.

— Ну да, конечно, — надулась Миртл. — Где тебе помнить! Незаметная Миртл, никому не нужная Миртл и…

— Прыщавая Миртл, — пробормотала Оливия Хорнби, которую, на самом деле, было, за что не любить.

Взвыв, как раненый зверь, Миртл обрушилась на нее, к всеобщему и неподдельному восторгу. Зазвучали аплодисменты.

— Хватит, Миртл, — снова подступился Том и сам не заметил, как в руке оказалась волшебная палочка. Машинальное движение — против призрака толку от нее не было никакого.

— Заклинанием ее, заклинанием! — заорал Эйвери, заметив его жест. — Леди и джентльмены, все внимание на Риддла! Яви нам свою могучую магию, о величайший!

И, свесившись с перил, по которым елозил чуть ли не животом, заржал как молоденький жеребец на выпасе.

Аплодисменты усилились.

Краска бросилась Тому в лицо. Если против привидений и существовали заклинания, они были ему не известны. И не то скверно, что он не знал (все-таки они абсолютно безвредны для живых, безопасны и безобидны), а то, что даже если бы захотел… Том не удержался — наградил Эйвери мрачным взглядом, но почти мгновенно пересилил себя и вернул палочку в карман.

Он чувствовал на себе чужие взгляды и старался смотреть лишь на Миртл — а это оказалось просто, если позволить пай-мальчику Тому его вести, и говорить за него, и улыбаться чуть смущенно. Он даже улыбаться умел — в точности так, как нужно, и слова у него всегда находились правильные, и жесты. Он бы не стал хвататься за палочку. И внимания на разочарованный свист он бы не обратил — что ему эти дети, в самом деле?

— Миртл, пожалуйста, успокойся. Оставь Оливию в покое.

— Это все из-за нее, — хлюпнула Миртл, зависнув над Томом. Ему пришлось слегка запрокинуть голову, чтобы видеть ее лицо. Вблизи было видно, что оно действительно сплошь в прыщах, и даже после смерти девчонка норовила натянуть воротник до самых щек, чтобы скрыть хотя бы часть из них.

«Абсурд, — подумал Том, пока ощущение неправильности, сюрреализма разрасталось в нем, подбираясь к той ментальной границе, где начиналась паника (он окклюмент, не пропустит лишнего, но придется держать у границы, и терпеть). — Да понимает ли она, что умерла?»

Миртл всхлипнула.

— Я теперь всю жизнь буду ей являться! Я же из-за нее плакала в туалете, когда все случилось. Это она виновата!

— Это не так.

— Тогда кто? — вскинулась Миртл, и маленькие глазки за стеклом сверкнули обиженно и зло. — Ты знаешь?

— Никто не виноват. Это был несчастный случай. Ужасная, несправедливая случайность. Есть в мире вещи, которые сильнее нас. И поскольку уже слишком поздно что-то исправить, тебе придется взять себя в руки… и отпустить Оливию, — добавил он, потому что Миртл подозрительно напряглась, увидев, что ее соперница бочком пробирается к выходу.

— Мне так плохо, — пожаловалась Миртл, вытирая слезы — неудобно, должно быть, когда руки проходят насквозь. — Я ничего не понимаю, и никто не хочет объяснять. Это навсегда? Я так не хочу возвращаться туда, — прибавила совсем тихо, никто, кроме Тома, и не разобрал бы.

— Куда?

— Ну, туда, — растерянно пробормотала Миртл и вдруг ойкнула, сообразив, что выпустила воротник. Сразу поспешила исправиться, подтянув до лица. — Не смотри!

— Куда, Миртл? — Том подступил ближе, но девчонка лишь затрясла головой, отчего мышиные хвостики разметало по плечам.

— Такие прыщи никаким снадобьем не выведешь, — забормотала она себе под нос. — Они думают, я виновата, что не могу от них избавиться? Я и в Косой аллее ходила к травнице, и в больничное…

— Ты умерла! — вышел из себя Том и замер, сообразив, что все смотрят на него. Миртл так и вовсе выпучилась, как на диво, сделавшись похожей на лягушку с урока трансфигурации. Том сглотнул и продолжил гораздо тише: — Я хотел сказать… Тебе нужно успокоиться, Миртл. Ты же и сама понимаешь, что все это больше не имеет значения.

— Все? — переспросила она, и водянистые глазки наполнились слезами. — А что имеет значение? Что мне теперь делать?

«Что ты теперь можешь», — подумал Том. Казалось, еще немного — и голова закружится, но все стояли и смотрели на него, а значит, и он продолжал стоять как ни в чем не бывало.

— Тебе лучше вернуться, — сказал Том. — Здесь ты не найдешь ответов.

Миртл недовольно засопела. Огляделась по сторонам, поверх чужих голов: Оливии Хорнби и след простыл.

— Слышишь?

Поколебавшись с секунду или две, Миртл неохотно, но все же подчинилась — втянула голову в плечи и поплыла прочь, провожаемая взглядами приунывших зрителей. Без Оливии все их веселье быстро сошло на нет.

— Улетела, — объявил Эйвери и, шустро перегруппировавшись, спрыгнул с перил. — Жалко. Зануда ты, Том Риддл. Аль так душа болит за магглокровочку?

Том ничего не ответил. Вышел в коридор, остановился над уходящей вниз лестницей, и что-то происходило с ним, да только не разобрать что. С головой или кровью — шумит в преддверии ледяного прилива. Словно море. И только черных скал не хватает, и криков.

Крики пришлись бы кстати. Не исключено, что одной из причин, по которым ему так нравилось слушать их детские вопли, был тот факт, что ему самому хотелось кричать. Это как с плачем — Том не мог себе этого позволить, зато другие могли; он не умел там, где другие умели.

Покойники и острые скалы пугали его ничуть не меньше.

Покойники…

Ладонь метнулась к лицу.

Василиск поднял треугольную голову, медленно повернулся к нему. Неподвижное тело темнело за ним, похожее на груду вымоченного для стирки тряпья.

Могу я ее съесть?

Как там говорят? Нету тела — нету дела?

Нежное молодое мясо. Как у хозяина. Хозяин позволит? Хозяин разрешит?

Том стоял, глядя вниз, не убирая от лица руку, пока дыхание не выровнялось, пока воспоминания не отступили вместе с приливами-судорогами.

Как это жалко.

Он жалок.

Он жалок?..

Том все стоял, пригвожденный к месту этим открытием, а там его и нагнал Лестрейндж.

— Здорово ты завернул, — сказал он. — И Слагхорн не понадобился. А откуда ты знаешь, что это был несчастный случай?

— Дамблдор сказал.

— А-а.

— Они смеялись, Лестрейндж, — пробормотал Том, вцепившись в холодный камень балюстрады. Ему и самому было холодно, несмотря на кровь, прилившую к лицу. Чертов румянец — лезет когда надо и когда не надо, выдает с потрохами! Это и Дамблдор однажды подметил: ну прям как девица. И добавил, примирительно разулыбавшись: не в обиду, Том, просто подумалось… очень мило. — Будто произошло что-то смешное, или ничего не значащее, или… я не понимаю, что они там думали. И ты тоже… смеялся. То есть не смеялся, конечно, но…

— А что не так? Идиотское было зрелище.

Том поднял на него глаза. Вообще-то он не собирался смотреть со значением, ничего такого, но Лестрейндж мигом переменился в лице, как если бы увидел что-то пугающее. На дне глаз собирались тени, как всегда бывает от беспомощности или страха.

Почти красиво. Не хватает малости, чтобы замкнуть этот круг.

— Том, ты…

Том рассмеялся, заставив того вздрогнуть, как от удара. Тени всколыхнулись, сгущаясь.

— Нет, ну ты слышал меня? Вещи, которые сильнее нас… и нужно смириться… уступить! — Он покачал головой. — Ну и бред! Я сам не понял, что сказал. А ты?

— Я прямо сейчас не понимаю, о чем ты.

— Ну да, — улыбнулся Том и будто бы сразу повеселел. — Разумеется. Рассказать кое-что забавное? В детстве — имею в виду, до школы — я умел подчинять животных силой мысли. Умел летать. Мог причинить человеку боль, и вовсе не прикасаясь к нему. Можешь себе представить?

— Ого, — выдохнул Лестрейндж, который, судя по всему, не особо понимал, какой реакции от него ждут.

— Самое забавное здесь то, что я умел все это, а потом приехал в Хогвартс и все позабыл. Я проверял в прошлом году и в этом тоже… У меня ничего не вышло.

— С детской магией всегда так.

— Лестрейндж, Лестрейндж, да ведь я не об этом. Я качусь вниз, и мне это не нравится. Я долго думал, в чем же причина, прежде чем меня осенило. Может быть, ты и сам догадался?

Тот пожал плечами.

— Она в голове, эта причина, прямо здесь. — Том коснулся лба и поразился, какой он тёплый, почти горячий. — Я изменился, и моя магия изменилась вместе со мной. Она подстроилась под того заурядного волшебника, которого я пытаюсь изображать… Примерного тихоню-скромника. Много ли ему надо?

Лестрейндж неуверенно рассмеялся.

— Ты не тянешь на скромного.

— Спасибо за поддержку, — серьёзно кивнул Том. — Но не волнуйся: я знаю свой путь. Ведь на самом деле у меня ничего нет, кроме моей магии. И в зависимости от того, как разыграть карты, это либо ничтожно мало, либо больше, чем ты можешь себе представить.

— Ладно, — вздохнул Лестрейндж. — Я только одного не пойму: при чем тут Миртл?

— О, она очень даже при чем! — Том резко развернулся, подался к нему — тот рефлекторно попятился, но Том удержал за плечо. — Постой немного смирно. Хочу попробовать, получится ли у меня, как у Дамблдора…

В сознании у него оказалось скользко и путано, а воспоминания цеплялись друг за друга, норовя увлечь не туда. Как и ожидалось, до Дамблдора было далеко, и нужный образ вертко уворачивался от взора. Но вот Том нашел себя, стоящего напротив Миртл, и его собственное лицо было спокойно, и голос звучал рассудительно, и ни единый жест не выдал волнения или страха. Приятное, похожее на облегчение чувство зародилось в груди… Да, очень хорошо. Он и был спокоен. Ну и позже… а что позже? Мимолетное помутнение!

Удовлетворенный увиденным, Том покинул чужое сознание и добродушно улыбнулся обалдевшему Лестрейнджу.

— Получилось? Как у Дамблдора?

— Почти, — слукавил Том. — Но над техникой еще работать и работать. Голова не болит?

— Да нет вроде, — пробурчал Лестрейндж, потирая лоб. — Но в следующий раз выбери кого-нибудь другого.

«Сегодня, — решил Том. — Я сделаю это сегодня. Хотя бы попытаюсь! Что бы там ни задумал Дамблдор, по крайней мере у него не будет власти над моей жизнью. Это в худшем случае. А в лучшем… что ж, не будет лишним и в лучшем… »

Рассудив, что разумнее дождаться, когда все заснут, он вернулся в спальню, забрался в кровать и поделился своими планами с дневником. Казалось важным сделать эти последние записи в преддверии столь важного шага. Скоро их вытеснит нечто большее, чем чернильные почеркушки… Им на смену придут настоящие воспоминания, настоящий живой разум — Том плохо представлял себе, как оно должно выглядеть, но в любом случае это будет что-то невероятное. Настоящая маленькая жизнь, но не из плоти и крови, а чего-то совсем невесомого (еще неосязаемого и невидимого), способного удержать на этом свете несмотря ни на что.

«Интересно, это больно?» — промелькнула детская мысль.

«Вряд ли. Там и нервов-то нет».

«Где — там?»

«Ну… в душе»

«А в душе — это где?»

«Здесь, внутри», — ответил сам себе Том и тут же нахмурился. Если внутри, то нервы там имелись. Все на месте, как положено. Может, имеет смысл использовать обезболивающее? Ничего себе вопрос!

— Слушай, — подал голос Лестрейндж — шепотом, чтобы не услышали остальные. — Тебе бы все-таки в больничное крыло, а? Отпирайся сколько хочешь, но я же не слепой. Тебя вон как температурит.

— Завтра меня не будет температурить.

— Откуда такая уверенность?

— Просто знаю. Или ты думаешь, что я сам не в состоянии справиться с подобной ерундой?

— Хм. Может, и в состоянии.

— Тогда к чему все это?

— А помнишь, как на первом курсе расквасил морду и пошел так на урок? Слагхорна чуть удар не хватил.

— Да оно просто-напросто из головы вылетело, я и в зеркало в тот день не глядел…

— Угу. — Лестрейндж протянул руку и задернул полог. — Вот про это я и говорю.

— Ну что, закончил со своими мемуарами? — поинтересовался Эйвери с соседней кровати. — Я гашу свет.

И когда свет погасили, а на спальню опустилась тишина, Тому вдруг вспомнилось, что это не он расквасил себе лицо, а ему в этом хорошенько помогли, и не кто-нибудь, а свои, которые тогда еще не были «своими». Давно это было, и Том был другим, ан нет — все равно помнится…

Он снова брел вдоль щербатых стен с потрескавшейся штукатуркой, и вдалеке звучал знакомый детский плач. Звук отталкивающий, вне всяких сомнений, однако сегодня к брезгливости примешивалось что-то еще… Тревога? Не слишком ли часто она преследует его в последние дни? Ну и к чему она, если он уже все решил и в груди расправляет крылья непоколебимая уверенность в своей правоте, если мир становится проще, когда отбрасываешь ненужную мишуру из бестолковых треволнений?

Том толкнул дверь, раздосадованный, если не сказать обескураженный… Что-то было не так. Для младенца этот был чересчур настойчивым. Приютские груднички быстро затыкались, если их приучить, что никто не будет срываться с места по первому же зову, никто не будет у них на побегушках, как то бывало с домашними. Этот же надрывался так, будто его резали. Может, и впрямь резали? Тома бы это не удивило: в конце концов это его сон, а детей он терпеть не мог. Но подступая ближе, он с внезапной, непонятно откуда взявшейся твердостью осознал, что не хочет, чтобы с младенцем случилось что-то плохое. Не на этот раз.

Вокруг было белым-бело, будто и пол, и стены замело снегом.

Перебор.

Аж глазам больно.

Младенец обнаружился тут же: его оставили прямо на голом полу, без лишних сантиментов задвинув подальше с глаз долой. Предчувствие не обмануло: страшным он был, изуродованным до невозможности, до стертой кожи и оголенного мяса, и орал под стать.

Том просто смотрел и ничего больше.

Он уже все понял, но пока отказывался верить. И что делать, не представлял, да и не умел он — с детьми, он всегда ненавидел детей…

— Vita aeterna, — прозвучало совсем рядом, и Том обернулся, ожидая увидеть Дамблдора — кого ж еще? И точно: тот вышагивал вдоль белоснежной пустоты, расступающейся перед ним, словно почетный караул перед поступью высочайшей особы. Он и сам был бел, стар и сед, с длиннющей серебристой бородой, как у маггловского Санта-Клауса. Как ни странно, старость была ему к лицу. Такое редко о ком можно сказать, но Дамблдор и здесь не преминул отличиться. — Ты знаешь, что означают эти слова, Том? Они означают — жизнь вечная.

Том отвернулся, не желая глядеть на него.

Сердце было готово выпрыгнуть из груди.

Ребенок орал как резаный, но он и был изрезан, искромсан и изранен, а Тому ничего не оставалось, кроме как смотреть. Ничего другого он не умел. И, как намедни поделился с Лестрейнжем, все это лишь в голове; как же это ничтожно мало, как же это бесконечно, непреодолимо много!

Младенец задыхался, глядя на него из-под слипшихся от крови ресниц. На багровом лице застывали слезы, и Том знал, что это лицо — его.

Он открыл глаза и увидел над собой ухмыляющегося Эйвери.

— Чего орешь? Кошмар приснился?

Том сел на кровати (забытый дневник тут же проехался по одеялу и шлепнулся на пол) и обнаружил, что остальные тоже не спят, а смотрят на них.

— Вроде того. Я что, кричал?

— Еще как! А что тебе снилось?

— Да так… младенец снился, — прошептал Том, по-детски простодушный спросонья, и запоздало сообразил, как глупо это прозвучало. Но поздно — ребята прыснули как один.

— Ну ты даешь, величайший. Разве это дело — младенцев бояться?

— Хорош уже. — Он потянулся за дневником и долго не мог нашарить в полутьме — тот как сквозь землю провалился. — И хватит так меня называть.

— А как тебя называть? — Эйвери склонился в шутливом поклоне и, подхватив дневник, чинно передал Тому. — Ваша милость?

— Светлость, — подсказал Блэк, более искушенный в такого рода тонкостях.

Эйвери пришел в восторг.

— Светлость! Ну какая же из тебя светлость, если…

— Ложитесь все спать, — перебил Том, заткнув того на полуслове. Эйвери скорчил недовольную гримасу и повторил:

— Зануда ты. А если нет? Накажешь, что ли? Посадишь строчки писать? Оставишь после уроков?

— Может, и накажу. — Том держал дневник, разрываясь между тем, чтобы оставить под боком, и тем, чтобы запрятать подальше; а картинка из сна все еще стояла перед глазами, отчего собственные здоровые, неободранные руки казались чем-то почти странным, инородным. Тело радовалось отсутствию боли, словно и впрямь испытав ее, и Том не мог обманывать себя, радуясь вместе с ним.

Разочарованный Эйвери плюхнулся обратно на кровать.

— Срань. Боюсь представить, какой из тебя будет начальник. А Слагхорн еще разливался…

— Забудь про то, о чем Слагхорн разливался, — неожиданно зло отрезал Том. — Ничего не будет так, как он сказал. Помните, как он больше всех разорялся, когда Чемберлен вернулся с той своей писулькой? Он просто видит то, что хочет видеть.

Том обвел спальню тяжелым взглядом.

«И вы… тоже».

Отвернулся, промолчал.

И до последнего держался за дневник, эту маленькую невзрачную тетрадку, купленную в маггловском магазине на маггловские деньги. Но когда все легли, не выскользнул в коридор, даже с кровать не встал, а вместо этого накрылся одеялом с головой и, подсвечивая себе палочкой, зачем-то взялся писать письмо Диппету. Жалостливое такое письмо, директору должно понравиться. И Дамблдору, с которым тот, возможно, возьмётся его обсудить. Дамблдору…

Отрубился прямо так — лицом на пергаменте, и на этот раз сны не пришли, не иначе как смилостивившись.

Это пробуждение было из тех, когда закроешь глаза — и вот уже утро, солнце и шумная возня обрушились на тебя как ушат ледяной воды. Том подскочил как ужаленный, вне себя от отчаяния.

Заснул! В его распоряжении была целая ночь, а он…

— А, ты проснулся. — Мальсибер остановился над ним, поправляя галстук. И вдруг хмыкнул. — Извини, просто у тебя на лице… Вспомнилось, как мы тебя на первом курсе… — Он замялся и поспешно исчез.

Подойдя к зеркалу, Том увидел, что на щеке и подбородке отпечатались чернила, что, впрочем, совсем неудивительно для того, кто заснул на незаконченном письме, и, наверное, стоило бы рассмеяться, только смеяться не хотелось, а хотелось, чтобы все поскорее закончилось: и это нелепейшее состояние, и сомнения, и Дамблдор… то есть Дамблдор, конечно, не мог закончиться, но и им Том был сыт по горло. Пробраться в сны — это уже ни в какие ворота…

Том придвинулся к зеркалу, не веря своим глазам. Была ли тому виной игра света или они правда…

… совсем как в том сне.

Он был один в спальне. И что-то в происходящем — поди пойми что — стало последней каплей.

На звон стекла вбежал Мальсибер, на ходу вправляя запонки в петли манжет. Галстук, к слову, как был криво завязан, так и остался.

— Ты чего? Ты чего?

Том выпрямился, опустив палочку. А уже в следующую секунду расплылся в улыбке — ну и видок, будто дракона в спальне увидел!

— Ерунда. Просто психанул. Я уже все починил. — Том кивнул на зеркало, безмятежно помахал рукой. — Видишь? И даже кровь не течет.

— Ты психанул и разбил нам зеркало? — на всякий случай уточнил проницательный Мальсибер.

— Ну да. — Палочка перекочевала в карман. — Вот как бывает.

— Правильно Блэк говорил: ты псих, — благоговейно выдохнул Мальсибер. — И не больно?

— Это Блэк так говорит? — Том легонько провел по невидимым швам, где, как он знал, они сходились, удерживая кровь запертой под кожей. Прежде ему не доводилось использовать это заклинание, но стоило попробовать на живом, горячем и раскроенном до крови, как все получилось. Само получилось, без толики колебаний. — Конечно, больно. Какой смысл, если не больно? А так отлично прочищает мозги… Ну-ка, иди сюда. Скажи, что у меня с глазами?

— А что с твоими глазами? — озадаченно поскреб в затылке Мальсибер. — Ну, красные они у тебя. Ты же ни хрена не спишь нормально.

— Не сплю нормально, — повторил Том.

— Ага. Слушай, а ты научишь меня, как залечить глубокие порезы? На уроках такого не расскажут, а с зельями у меня, сам знаешь…

— Почему бы и нет?

Мальсибер прямо расцвел.

— Правда?

— Правда. Если согласен послужить подопытным, почему нет? — Мальсибер замер, и Том добавил еще серьёзнее, внимательно глядя ему в глаза. — Нам понадобится материал и определенное число попыток, ты же понимаешь. В таких вещах без практики наживую не обойтись. А боль, как я уже сказал, отлично прочищает мозги.

И, не дожидаясь внятного ответа, подхватил полотенце, щетку и вышел из комнаты.

* * *

За завтраком Эйвери передал ему проверенный реферат по трансфигурации. В правом верхнем углу красовалось жирное «превосходно». То самое, каким там и не пахло. Том разглядывал его почти с минуту, а налюбовавшись, подтолкнул Мальсиберу:

— Можешь списывать. Дамблдор его все равно не читал.

Самого Дамблдора за завтраком не было, что показалось Тому подозрительным, но куда более подозрительным стало отсутствие Слагхорна и других деканов. Завеса тайны приоткрылась позже, когда всю колонну пятикурсников развернули по дороге на урок Зелий. Коренастый волшебник в синей министерской мантии сновал между сдвинутых парт, то и дело покрикивая на входящих:

— Палочки на стол, молодые люди, палочки на стол… Сохраняем спокойствие, простая предосторожность… Мы проверим их на последние использованные заклинания. Пожалуйста, не толпитесь и подходите по одному.

— О нет, — зашептал стоящий рядом гриффиндорец своему соседу. — Я на днях пытался увеличить… кое-что. Если будет видно…

— Речь про Приори Инкантатем? — поинтересовался взволнованный Слагхорн, пока остальные деканы молча созерцали министерского служащего с таким видом, будто на его месте был флоббер-червь. Тот кивнул:

— Именно. Как и было сказано — простая предосторожность!

Том нахмурился.

Они что же, рассчитывают найти следы особо мощных чар оцепенения? Тогда к чему были разговоры про смерть «животного происхождения»? Или Дамблдор в своем репертуаре — напустил многозначительного туману, а перед остальными отмолчался?

Взгляд невольно задержался на профессоре трансфигурации. Лицо Дамблдора было непроницаемо и едва ли обещало хоть какую-нибудь подсказку. Он не смотрел на Тома.

Что ж, уже кое-что.

Приори Инкантатем оказалось презанятной находкой: благодаря этому заклинанию можно было отследить последние действия волшебника, попросту проверив его палочку. Буквально: каждому заклинанию сопутствовало соответствующее визуальное сопровождение, будь то простая вспышка или полноценная сценка, демонстрирующая эффект во всей его красе. Например, у уже упомянутого гриффиндорца сопровождение было столь эффектным, что министерский работник был вынужден прервать процедуру проверки.

— Так, все успокаиваемся! — прикрикнул он, хотя его голос был не в состоянии перекрыть дружный гогот. — Чья палочка? Кто у нас следующий?

— Риддл. — Том выступил вперед, пока его волшебную палочку вертели так и этак, как если бы следы преступлений могли отпечататься на темной древесине.

— Риддл. — Коротышка сверился со списком. — Очень хорошо. Приори Инкантатем.

Том не мог не заметить, как расслабился Слагхорн, а Дамблдор, напротив, малость придвинулся, подобравшись. Самую чуточку. Не знаешь, куда смотреть — и не заметишь.

— Балуетесь самодельными заклинаниями, мистер Риддл? — осведомился проверяющий, когда дело дошло до событий двухдневной давности. Отголоски его небрежных экспериментов забрезжили в воздухе у всех на виду. Ничего толкового там не было, да и откуда толковому взяться, если со скуки, гордиться нечем…

Том быстро моргнул.

— Да, сэр. Балуюсь.

— В таком случае будьте любезны объяснить вот это… — Повинуясь мановению палочки, череда образов сменилась одним конкретным. Том узнал себя, накладывающего заклинание под самой крышей — пальцы побелели от напряжения, губы плотно сжаты. Короткий взмах — и все. Шла секунда за секундой, но ничего не происходило. Потом образ повторился, потом ещё и ещё. — Мне неизвестно это заклинание. Что оно делает?

— Очевидно, ничего, — тихо ответил Том.

— Прошу прощения?

— Вы же сами видите. Я действительно балуюсь время от времени… Но дело в том, что такие вещи не всегда дают результат. Я на пятом курсе, сэр, — добавил он, поглядев на министерского служку в упор.

Тот смешался.

— Разумеется. Я имел в виду… Кто-нибудь знает, как переводятся… э-э, слова?

— Это заклинание не имеет отношения к нападениям, — произнес Дамблдор, пряча в бороде позабавленную улыбку. — Оно совсем другого толка.

На секунду их взгляды встретились, и хотя никакой легилименции на сей раз не было, ему не стало легче от того, как запросто Дамблдор догадался, о чем идет речь. Это должно бы принадлежать Тому и только ему, вон и имя под стать…

— Прекрасные дезиллюминационные чары, мистер Риддл. — Нудный голос донесся будто издалека. Тому пришлось сделать над собой усилие, чтобы повернуться к тому, кто по-прежнему хозяйничал с его волшебной палочкой, просматривая одно заклинание за другим. Вспышка за вспышкой, образ за образом. Приори Инкантатем, нужно запомнить…

— Что?

— Я говорю, не у всякого аврора увидишь столь безукоризненное исполнение. — Чиновник несколько заискивающе развел руками. — Я угадал? Собираетесь стать аврором?

— Я не…

Том пригляделся к Приори Инкантатем и снова увидел себя, но на этот раз исчезающего по взмаху палочки — с тем мастерством, какого никогда не видел ни у одного из волшебников. Это было… когда, два дня назад? И сразу многое стало на свои места, а Том подался вперед, зачарованный, чувствуя, как по лицу расползается знакомое жадное выражение, которое, как он знал, многие находили отталкивающим, но не все ли равно!

Первая мысль — восторг. Вторая…

Он невольно обернулся к Дамблдору. Вот теперь сомнений не было — Дамблдор смотрел на него, смотрел неотрывно и без тени улыбки.

Он тоже понял.

— Ты не говорил, что владеешь дезиллюминационными чарами, — скажет Лестрейндж получасом позже, когда настанет черёд шестикурсников, а пятиклашек отправят восвояси. На зельях будет душно и шумно, от пара глаза заслезятся пуще прежнего. Будь сейчас времена попроще, Том сварил бы себе бодрящее зелье — делов-то — но сейчас каждый ингредиент на счету. Если обнаружат недостачу, такой крик поднимется!

— Я не знал.

— Как это?

— Там ситуация была не из простых, нужно было как можно быстрее смотаться… Я запаниковал тогда и, должно быть, попытался в спешке, а потом и забыл. И с исцеляющим так же… просто мне понадобилось залечить руку — и я залечил. А без настроя не получалось! — Том с голодным восторгом поднял к свету руку, на которой серебрились тончайшие швы; от пара ладони быстро взмокли, но это ничто в сравнении с вспотевшим как лошадь Лестрейнджем. Да и соседи выглядели не лучше. — Я тут подумал, а что, если Дамблдор блефовал, с самого начала блефовал, я так разнылся, а он…

— Том. У тебя зелье убежит.

— Ах да. — Он уменьшил огонь. — Хочешь еще один секрет? Я в детстве боялся темноты.

— Ты-то?

— Вот-вот. И именно поэтому полез в самую темную пещеру при первом удобном случае. И сейчас все то же самое. Понимаешь, к чему я клоню?

— Я понимаю, почему ты выбрал себе такое имя.

— Да. — Глаза Тома весело заблестели. — Интересно, что бы Эйвери сказал? Наверняка в его псевдонаучных книжках есть подходящее слово. Может, саморазрушение? Так это называется? Как думаешь?

— Угу, вроде того.

— Да что с тобой?

— Я думал, ты ищешь ключ к бессмертию. Мне это нравилось, Моргана нас побери.

— Так и есть. Это важная часть, — заверил Том. — Теперь-то я понимаю. Нужно себя довести, чтобы все получилось.

— Довести до чего?

Том рассмеялся. Рука, которой нарезал ингредиенты, все еще ныла, и это было по-своему приятно. Когда он ребенком карабкался по скалам, то ободрал не только ладони с коленками, но оттого лишь сильней раззадорился и детей обозвал слабаками, раз хнычут из-за того же.

«А я знаю, у кого ничего не болит. У мертвецов внизу. Что ты выберешь, Деннис? Что ты выберешь, Эми?»

— Не знаю. До края? До белого каления? До той самой черты, которую нужно переступить? А я переступлю, будь уверен. Веришь?

— Да, да. — Лестрейндж склонил голову на бок, ухмыльнулся совсем как Блэк — чуть снисходительно. — Иногда тебя так заносит.

— Знаю, знаю. — И вдруг вильнул в сторону, сменив тему, как ни в чем не бывало: — Хагрид — тот самый, с Гриффиндора — держит в наших подземельях акромантула.

— Что-о?

— Прямо за этой стеной. — Том постучал бледными пальцами по холодному камню. — Недавно перетащил.

— И ты молчал? Ни к Диппету не пошел, ни к Слагхорну?

— Да, молчал, и я…

Том задохнулся на полуслове. На дне чужих глаз плавали воспоминания: Хагридова нюхлера ловят по всему Залу трофеев, Хагридова шишуга запрыгивает на стол прямо посреди завтрака, да так, что комья овсяной каши разлетаются во все стороны, Хагрида распекают за очередную самовольную вылазку в Запретный лес, на Хагрида орет Диппет… тот Диппет, который никогда ни на кого не орёт — здоровье не позволяет — настолько устал от бедового Хагрида, что…

Том вынырнул, разжал пальцы, выпустив нож. Все вокруг, от котлов до учеников в защитных перчатках и масках, будто резко потеряло в цвете.

Лестрейндж поежился.

— Ну я же просил…

— Само вышло.

— Так ты не собираешься говорить директору? Акромантул… Что у Хагрида в голове, раз притащил сюда акромантула? Это даже не шишуга или…

— Подождешь? — пробормотал Том. — Хочу успеть, пока Хагрид не вернулся проведать…

— Ты куда? — обомлел Лестрейндж, но Том уже не слушал. Отпросившись в туалет (Слагхорн глянул с некоторым сомнением, но отпустил — правила правилами, но физиологию никто не отменял; к тому же Том подозревал, что Слагхорн, как и его ученики, не верил, что слизеринцам что-то угрожает), выбежал в коридор, но до туалета не дошел, остановившись у чулана, где были свалены пришедшие в негодность котлы, метлы и прочий хлам. Акромантул вёл себя тихо, а ещё, подумал Том, ему страшно — и чем ближе к подземельям, тем страшнее. Он ведь не может не слышать, что происходит внизу.

Том толкнул дверь и аккуратно затворил за собой. Подумав, добавил заглушающее заклятие — так, на всякий случай.

В чулане было темно, и паук, робко выглянувший из коробки в зловещей пародии на любопытного котенка или щенка, казался очередным тёмным пятном. Ожившей тенью. Увидев Тома, он тут же спрятался обратно — ну да, не Хагрид, что ж теперь?

— Опять он. Страшный человек.

— Это из-за василиска, верно? — Том подошел ближе, с палочкой наготове — тоже на всякий случай. — Что меня выдало? Запах? Или акромантулы обладают каким-нибудь феноменальным слухом?

Ответом ему послужил беспокойный скрежет, а следом — тихий присвист, похожий на вздох.

— Ты же понимаешь, что я говорю? — Том остановился в двух шагах. Не получив ответа, резко вскинул палочку и под яркую вспышку выбил из-под паука коробку, отчего тот свалился на пол бесформенной кучей и, наспех подобравшись, съежился у стены. — Ответь мне.

Даже напуганный и съежившийся, гигантский паук оставался гигантским пауком. Но несколько месяцев назад Том уже переборол этот страх — когда заставил себя подойти к василиску, когда стоял перед ним с высоко поднятой головой, когда отдавал приказы. Тогда было хуже. Василиск не боялся его, да и с чего бы? Сейчас же достаточно оставаться у границы, где собственный страх вытесняется чужим. Простое универсальное правило — или даже закон жизни, если угодно.

Проще некуда, но многие и до такой малости не способны дойти своим умом.

— Я… понимаю. Человек пахнет смертью.

— Это мы уже слышали. Василиском, ты хочешь сказать?

Акромантул вздрогнул.

— Х-хватит.

— В чем дело?

— Хватит называть его по имени, — проскрежетал паук. — Это страшное имя, и черному человеку не стоит разбрасываться словами так, будто они ничего не значат.

Том вскинул бровь.

— Откуда тебе вообще известно это название… то есть имя? — спросил он насмешливо. — Ты не так давно вылупился.

— Я сказал. Уже сказал. — Снова вздох, снова скрежет. С потолка сорвались капля-другая, и, скатившись по уродливой голове, влажно заблестели на черном хитине. — Человек не ведает, какую силу несут в себе имена. Он думает, что если родился с древней силой, то может смотреть свысока на то, чего не понимает.

— Я не понимаю? — развеселившись, Том подступил еще ближе, отчего все восемь отражений всколыхнулись, разрастаясь. Речистая тварь ощутимо занервничала. — Он подчиняется мне. Тот, чьё имя ты не в силах произнести, делает все, что я прикажу. Ты и меня боишься. И ты, и твой хозяин, и… остальные. Они просто этого еще не осознают. Что же я здесь могу не понимать?

— Хагрид мой друг, — сказал акромантул. — Когда я сказал, что от человека пахнет смертью, я не имел в виду древнее чудовище, живущее под замком. Не только его.

— Смертью, — протянул Том. Каким бы нелепым ни был тот факт, что он беседует с пауком как с равным, поэтичность их диалога не могла не увлечь его. Похоже, со многими темными существами так — василиск тоже был не дурак поболтать и в высокопарности ни на йоту не уступал Арагогу. Но он никогда не спорил с Томом. Откровенно говоря, все змеи, которых он когда-либо встречал, во всем с ним соглашались. — Это от меня-то пахнет смертью? Забавно, потому что я никогда не убивал.

— Ложь, — прохрипел акромантул, заставив Тома поперхнуться невольным смешком:

— Откуда тебе знать?

— Был бы человек так черен, если бы не убил? Нет. Даже мы, акромантулы, не убиваем себе подобных.

— Что значит «черен»? — спокойно спросил Том, зная, что не будет жалеть о своем визите, этом разговоре. Если таковы речи арахнидов, то неудивительно, как Хагрид так долго пребывал в неведении. — Что ты видишь?

Паук смотрел отражениями, смотрел россыпью лиц. Вода стекала на пол.

— Тьму.

— Это одно и то же.

Он покачнулся, затрепетав. И завел свое, уже знакомое Тому:

— Страшный человек. Темный. Пусть уйдёт.

— Я уйду, — пообещал Том. — Я лишь хотел убедиться, что ты не выдашь меня. А ты не выдашь, не так ли? Твой единственный шанс без проблем покинуть замок — не мешать мне. Ты же слышал: я сам попросил Хагрида отпустить тебя. Что касается василиска…

Арагог дёрнулся.

— Василиск, — повторил Том, склонив голову на бок. Просто потому что захотел, потому что мог, да и весело стало от одного только вида этой дергающейся твари, способной при иных обстоятельствах сожрать такого, как он, с потрохами. — Василиск. Мерлин, это нелепо. Что касается василиска, он всегда может впасть в спячку на ближайшие пару десятков лет.

— Зачем человек рассказывает мне все это?

— Временами я бываю болтлив, — сказал Том. — Тогда меня заносит. И да. — Он шагнул к двери, не выпуская паука из поля зрения. — У «черного человека» есть имя. Настоящее имя. Не акромантулу рассказывать волшебнику про силу, какую несут в себе слова.

«А идея на самом деле неплохая, — рассуждал Том по дороге на зелья — и после, как вернулся за парту к Лестрейнджу, чтобы закончить целебный эликсир (все это добро тщательно проверялось и после одобрения шло на фронт, как и львиная доля того, что им теперь приходилось зачаровывать на заклинаниях). — А уж если привязать к имени какой-либо негативный эффект вроде заклятия Табу, то когда-нибудь все поголовно… »

— Поздравляю, — подал голос Лестрейндж, заглянув в котел соседа. — Ты испортил зелье. Мешать нужно было две минуты, а не пять.

— О черт, — Том склонился над результатом трудов своих, чтобы убедиться в его правоте. — Увлекся.

Энтузиазм его несколько поутих. Табу — это все-таки очень сложно. Волшебнику-одиночке уж точно не по зубам, как бы неприятно это ни было, но стоит смотреть правде…

Том нахмурился.

— Сейчас что-нибудь придумаем. Исправим! Смоковница у тебя?

Не прокатило — зелье Слагхорн все равно забраковал, но Том, покидая подземелье с чувством выполненного долга в груди и «выше ожидаемого» — в табеле, заметно взбодрился. Впервые за последние два дня он видел перед собой четкую цель, в которой можно найти опору на случай, если земля вновь начнет уходить из-под ног. А в кармане ждал дневник — не раз и не два Том тянулся проверить на поводу у странной тревоги — и неизменно находил шероховатые, успокаивающие страницы.

Итак, все неплохо. У него был план на случай отказа Диппета, а в том, что отказ этот неминуемо последует, Том почти не сомневался. На свежую голову то ночное письмо показалось дрянным и бестолковым, но переписывать не хотелось. Какая разница? Диппет в любом случае не согласится. Единственное, зачем Том взялся за это письмо… о чем же он думал тогда, подсвечивая себе под одеялом, пока не уснул, выпустив потухшую палочку? Казалось, это как-то связано с желанием откупиться, со слабостью связано, но сейчас уже не получалось вспомнить. Для очистки совести? Нет, конечно, сродни за ним подобного не водилось…

— Так что там насчет Хагрида? — напомнил Лестрейндж, когда они вернулись в гостиную. Свалив учебники на стол, пятикурсники с унынием уставились на гору домашних заданий. Не до домашки было, и Том не мог их винить. Демонстративно отодвинув работу, тем самым призвав остальных последовать его примеру, Том откинулся на спинку кресла, обвел притихших ребят задорным взглядом.

— Хорошо, давайте поговорим про Хагрида. Как вам идея, что Хагрид — Наследник Слизерина?

Сказать, что они удивились, значит, ничего не сказать. Но удивление быстро сменилось весельем — похоже, решили, что это он так шутит. Том терпеливо выслушал все смешки, оценивая произведенный эффект.

— Хагрид? Хотел бы я на это посмотреть.

— Ничего глупее я в жизни…

— Он вообще умеет писать, этот Хагрид? Так и вижу, как он малюют на стенах кровищей…

Том дождался, когда позабавленный ропот стихнет, и продолжил как ни в чем не бывало:

— Неправдоподобно, да? А между тем именно Хагрид вырастил себе в каморке здоровенного акромантула и полгода развлекался тем, что разрисовывал стены. Теперь вот не уследил и девчонка погибла.

— Да, да, очень смешно.

— Я не шучу.

Ребята переглянулись.

— Ты это сейчас что, серьезно? — промямлил Мальсибер, как и все остальные, силясь разглядеть в лице Тома хоть единый намек на веселье. Но Том не собирался подыгрывать:

— Серьёзнее некуда.

— Хагрид!

— Именно.

— А откуда ты это…

— Я не просто так выбирался по ночам, — любезно пояснил Том. — Я вёл свое расследование. Да, как в твоей книжке. И вышел на него. Он отпирался-отпирался, но в конце концов во всем признался мне.

— Но зачем это Хагриду? — неубежденный Лестрейндж придвинулся к Тому, пока Эйвери просто хлопал глазами как дурак.

— Это должно было быть шуткой, просто малость вышло из-под контроля. — Том выдержал его взгляд, пожал плечами с самым непосредственным видом. — Акромантул стал неуправляемым.

— Но Том, это же какой-то бред, — сказал Мальсибер. — Столько шума, расследования эти… а наши гипотезы! И все из-за Хагрида?!

— Я тоже сначала не поверил. Когда я брался за это, то ожидал, что результат будет чем-то более… впечатляющим. Но увы. В жизни часто бывает, что реальность оказывается куда прозаичнее самого никудышного предположения.

Глядя на разочарованные, бледные лица, Том усмехнулся.

— Что, в голове не укладывается? Вот вам и Наследник Слизерина.

— Расскажешь подробнее?

— Расскажу, но сперва я должен попросить вас о небольшой услуге. Значит, так. — Он деловито выпрямился, извлёк из общей кучи обрывок пергамента и перо. — Нужно, чтобы кто-нибудь покараулил у выходов из подземелья. — Набросал схему: коридор, лестница, ведущая наверх, и два перехода. — Здесь, здесь и здесь. И вас как раз трое… Я почти уверен, что ваша помощь не понадобится, но чтобы быть полностью уверенным…

— О чем речь? — мигом загорелся Лестрейндж, однако остальные его энтузиазма не разделяли. Эйвери смотрел с кислым видом, да и Мальсибера явно не радовала перспектива высунуться из гостиной, наплевав на запрет.

— Я попытаюсь убить его, — спокойно сказал Том. — На тот случай, если у меня не получится и акромантул сбежит, вы сможете сообщить мне, где он. А у входа мы поставим барьер. Ничего особенного, из тех, которые ставят против животных — только человек сможет пересечь черту. Я сам об этом позабочусь.

— Ты с ума сошёл. Он нас прикончит!

— Не прикончит, — терпеливо возразил Том. — Он не сможет пройти сквозь барьер. К тому же вы будете под дезиллюминационным — чтобы учителя нам не помешали. Я, как недавно выяснилось, очень неплох в этом. Вам ничего не придется делать, нужно лишь позвать меня, если он попытается сбежать.

— Дурацкий план, — набычился Эйвери. — Зачем тебе к нему лезть? Почему бы не оставить это учителям?

— Пожалуй, дурацкий, — согласился Том. — Но я очень хочу покончить с этим сам, как сам докопался до сути, без помощи преподавателей или директора. И ты был прав: это бросает тень на весь Дом, кому с этим разбираться, как не нам? Представьте реакцию Диппета, когда мы поднесем всю эту историю ему на блюдечке.

— Так это ради баллов? Мерлин и Моргана, Риддл, это уже ни в какие…

— Нет, не ради баллов, — перебил Том. — Просто я хочу так. В чем же здесь проблема?

— А если он прикончит тебя? — тихо спросил Лестрейндж, и Том повернулся к нему, выгнув бровь. Убедившись, что тот не имел в виду ничего предосудительного, заставил себя улыбнуться:

— Пусть попробует. Да брось, я же видел его. Куда я, по-твоему, бегал сегодня на зельях? Это так называемое чудовище способно прикончить разве что малолетку Миртл. Не думаешь же ты, что нас можно сравнивать?

— Ты сильный, — кивнул Лестрейндж, и это так по-детски прозвучало, что Том рассмеялся, и друзья подхватили его смех.

— Да… Значит, договорились? Тогда давайте определимся, кто где будет…

— Погоди. — Теперь придвинулся уже Мальсибер. — Как мы сообщим тебе, если увидим этого… акромантула, правильно? Короче, этого паука. Хагридова паука… До сих пор не могу поверить, что во всем виноват этот олух!

Том достал из кармана палочку, окинул взглядом гостиную — не похоже, чтобы кто-то смотрел в их сторону. Корпевший над сочинением Блэк и тот скрючился в три погибели за горой учебников. Над «Продвинутой трансфигурацией» виднелся иссиня-черный, вихрастый затылок, но на том все.

— Дай мне руку.

Заинтригованный Мальсибер протянул ему руку — тем жестом, который предшествует рукопожатию. Покачав головой, Том перехватил запястье, одним движением закатал рукав до локтя.

— Э? Что ты дела-а-а! — Его первый доброволец спешно прикусил язык, чтобы не опозориться на всю гостиную. Прикусил вовремя: даже первоклашки у камина не обернулись, даром что сидели совсем рядом. И никто ничего не заметил.

Том почти сразу отвел палочку.

— Больно?

— Нормально, — выдохнул Мальсибер. — Это я от неожиданности. Предупреждать надо, что печет! А что это было?

— Протеевы чары. Все же в курсе, как они работают? Я их немного усовершенствовал, но принцип тот же. Смотри, я и себе такое поставлю. — Том провел по своему предплечью. — Это ненадолго, буквально на пару часов. Сведу сразу же, как закончим с акромантулом.

— Хорошая идея, — одобрил Лестрейндж, закатывая рукав.

— А мне все это не нравится, — буркнул Эйвери. — Лезем в какую-то сомнительную авантюру.

— Кончай ныть. — Ткнув в свою отметину палочкой, Мальсибер поморщился от эффекта — и Том разделил с ним эту боль: малоприятно, но в целом вполне терпимо. — Ну и уродливый же след у этой штуки.

— Я тебе не художник. — Том взялся за воодушевленного Лестрейнджа. — Могу змейку изобразить. И то кривую.

— Змеи — это хорошо, — пробормотал Мальсибер, пока кожа вокруг отметины наливалась красным. Том не стал ждать и снял отек одним движением палочки. — А художник у нас — Блэк.

* * *

Его история с самого начала была шита белыми нитками. Только закрыв за собой дверь, оставив позади шум толпы, оставив притворство, Том наконец выдохнул свободней. Заодно припомнил, как когда-то, ещё на первом курсе, все разговоры с теми-с-кем-обязательно-нужно-подружиться стоили ему ужасного напряжения. Вот как сейчас, например… нет, гораздо хуже. Теперь-то он, конечно, хорошо их изучил, но тогда все они казались чудными, пускай и похожими, как близнецы, и интересы у них были странные, и беседы ни о чем. А потом выяснилось, что это он странный, и забрасывать друг друга навозными бомбами, сползая на пол от смеха, — нормально, а убегать по ночам на мансарду, чтобы, оскальзываясь на черепице, забираться под самые шпили и смотреть туда, где начинается защитный купол (если тронешь — разойдется кругами, словно блинчики на воде) — нет.

«Им плевать, — думал Том, усевшись на перила и разглядывая отметины на коже. Это из-за тех слов, сказанных с утра, Мальсибер так дернулся, когда получал свою. — Главное — говорить громко, говорить уверенно, а насколько история правдоподобна или нет — плевать. У меня есть глупая ложь, но у них-то ничего нет, и им на самом деле все равно, чем заполнять пустоту. Лишь бы все закончилось, лишь бы ни о чем не думать, и можно было вернуться к своим бестолковым делам».

Диппет поверит ему, в этом Том не сомневался. Да что там: если расстараться, и сам Хагрид поверит — благо, наивен как ребенок. Разве что поплачет из-за смерти зверушки, глядишь, и похороны организует… это в его духе. Мир абсурден, но полон возможностей. Просто Хагриду не повезло встать у него на пути. И Миртл не повезло. Том прогнал ее, вот что он сделал. Было что-то чарующе символичное в том, как он выставил ее прочь, когда заявилась.

А в кармане ждал дневник…

Незнакомое, восхитительное чувство подхватило, словно порыв ветра, и Том спрыгнул с перил, окрыленный этим прорывом, сбитый с толку и в то же время вдохновленный, но не успел он хоть что-то предпринять, как в коридор ввалилась лохматая третьекурсница, чье имя он никак не мог запомнить.

— Вот ты где, — сказала, одернув воротник, одернув мантию. — Профессор Диппет просил передать…

Она протянула аккуратно сложенную записку. Быстро он! Том ожидал приглашения не раньше, чем через день, все же речь о Диппете, отнюдь не скором на подъем. Старость никого не красит. Кроме Дамблдора из сна, но на то он и сон.

— Спасибо, — поблагодарил Том, забрав записку. Их взгляды встретились, и девочка покраснела.

Да ну, вздор. И вовсе не похожа.

Дневник ждал, и Том тоже ждал чего-то; а за окном смеркалось, и древнее чудовище дремало под замком, готовое пробудиться, готовое убивать по его приказу. Да, Том стоял перед ним с высоко поднятой головой, но что случилось парой минут раньше, когда огромная тень впервые пошевелилась, распуская кольца, когда все, что Том знал, вылетело из головы, а палочка в одно мгновение превратилась в бесполезную деревяшку? Как легко он мог оказаться на месте тех, на кого указывал, чью жизнь мог забрать лишь потому, что… как там акромантул говорил? Родился с древней силой?

«Я забыл сказать ему, что ничего не бывает просто так, — думал Том, поднимаясь по лестнице. Каждая новая ступенька давалась тяжелее предыдущей. — И про судьбу ничего не сказал… Но чего уж там. Все равно он сегодня умрет».

«И тогда уж я… окончательно!»

Он завернул за угол — но тут же попятился, отступая обратно в тень. Высоченная нескладная фигура промелькнула впереди и скрылась за каменной гаргульей, охранявшей тайный ход. Точнее, призванной охранять — но охотно пропустившей, стоило человеку ласково потрепать по загривку.

Том стоял, прислонившись к стене, выжидая, когда шаги стихнут. Появление Хагрида стало для него неприятным сюрпризом. Он-то ждал его не раньше полуночи… Вы только посмотрите, и не боится! Не боится, что наведет на питомца, что попадется, ишь какой смелый!

Ну и ладно. Какая, в самом деле, разница — при нем или нет?

Даже лучше!

Том уставился на собственные подрагивающие пальцы. Холодно в подземельях, сколько б тут ни жил — все равно не привыкнешь.

Подумав, набросил на себя дезиллюминационное заклинание и последовал за Хагридом. Горгулья, однако, ощерилась, стоило поднести руку, и наотрез отказалась пропустить его. Тогда Том пошел в обход, но так и замер на пороге — невидимый и неслышимый — не решаясь войти.

— Местечко я присмотрел, тебе понравится, — донеслось из-за стены. — Там поляна во-от такая и… ну, что рассказывать, если сам все увидишь! Только как ни крути, придется просить помощи у Тома. Сам я в жизни не смогу незаметно тебя… Да знаю я, знаю! И не говори. Неловко, конечно, он и так нас выручил, хотя любой слизеринец на его месте… ух, не люблю я их. О тебе, кстати, справлялся. Неравнодушный, значит, интересуется… Хороший он человек, Том.

Позабыв про невидимость, Том опустил взгляд на свои руки. Провел по предплечью, где змеились следы Протеевых чар. Пальцы больше не дрожали. Все было хорошо.

Он еще немного постоял у двери, прислушиваясь к возне Хагрида и его питомца, а когда наконец опомнился и поспешил на встречу с директором, в голове было так ясно, так пусто, как бывает лишь во снах или в первые мгновения после пробуждения.

Он снова встретил ее, молчаливую женщину с размытыми чертами и потухшим взглядом. На этот раз у кабинета Диппета, пока ждал своей очереди, пока за стеной велась дискуссия на все более и более повышенных тонах. Том слушал поначалу, а потом наскучило.

— Добрый вечер, — вежливо обратился Том, снимая головной убор. — Я все хотел поблагодарить вас. Спасибо, что не выдали меня тогда.

Она остановилась, вспоминая. Сколько одинаковых лиц ей приходилось видеть на своем веку? Век призраков долог, не чета живым. На ее месте Том давно бы бросил считать, и все школьники стали бы на одно лицо. Да что там школьники! Все люди одинаковы, если тебе нет дела, если не запоминать, если мир опустел и ты погас вместе с ним.

Том улыбнулся.

— Поговорите со мной? Меня просили подождать в коридоре, да только уже час прошел, а все не зовут.

Серая Леди обратила свой рассеянный взор на резную дверь, отделяющую их от директорского кабинета.

— Что там происходит?

— Профессор Диппет беседует с Хагридом, — тихо ответил Том. — Но вы, конечно, не помните такого? Это Наследник… тот, кого все считали Наследником. Его наконец поймали, леди.

— Ах да. — Без удивления или интереса уронила та. — Те нападения… Выходит, все закончилось?

— Верно. — Глаза Тома сверкнули. Он не мог этого видеть, просто почувствовал, как чувствовал, когда менялся в лице и черты становились грубее, ожесточеннее. — Все закончилось.

— Какое же отношение ко всей этой истории имеете вы?

Том скромно пожал плечами, не переставая улыбаться ей. Он видел, что осталась она из вежливости, лишь потому, что он так любезен. «Славный мальчик», как назвал его Диппет. Да. Славный вежливый мальчик.

— Похоже, я сыграл ключевую роль в его разоблачении.

«… такой талантливый, такой храбрый…»

На ее белом лице проступило подобие сдержанного участия. Не секрет, что привидения очень привязаны к Хогвартсу. Как минимум одна точка соприкосновения у них точно найдётся.

— Так что же, вы теперь герой, мистер…

— Риддл. Том Риддл. Ну что вы. Просто не мог остаться в стороне, когда погибла ученица. Когда на кону жизнь, лучше действовать, чем сидеть сложа руки, правильно?

Она скупо улыбнулась.

— Мистер Риддл, вы выбрали не того человека, чтобы поговорить о жизни.

— В таком случае как насчет смерти? — охотно подхватил Том. — Простите, госпожа. Мне очень давно не дает покоя одна мысль… а вы так любезны… Я много размышлял о такого рода посмертии, как у вас или этой… этой бедной девочки. Подскажите, я прав? Привидениями становятся те, кто больше всего на свете страшились смерти?

Серая Леди помедлила с ответом.

— Это так.

— Но я не понимаю, леди… простите, я не знаю вашего имени. Разве это не естественно? Разве не все люди таковы?

— Вижу, вы плохо учили свои уроки, мистер Риддл. — Сухая улыбка не сходила с ее губ, и Том нахмурился, впервые за весь разговор. — Вспомните: что есть привидение?

— Бестелесный отпечаток покинувшей этот мир души, — ответил он без раздумий.

— Именно.

— Я все равно не понимаю.

— Тогда, возможно, мне не стоит тратить на вас время. — От нее повеяло холодком — нетрудно догадаться, что для привидений все, что касается смерти, было больной темой. — Прошу меня извинить, Том Риддл. Праздные беседы меня быстро утомляют.

— Постойте! — окликнул Том, досадуя на себя за неосторожность — надо было подходить издалека, потихоньку, а он… — Вы же понимаете, о чем я говорю! Вы-то вернулись!

— Да, я вернулась и теперь жалею об этом. Мистер Риддл, здесь нет никакой тайны и говорить тоже не о чем. Я была слишком молода, слишком напугана и, чего греха таить, слишком горда, чтобы принять естественный порядок вещей. Гордыня — смертный грех, так говорят? И смотрите, куда меня это привело. Пока остальные отправились дальше, для меня все кончено.

— Наоборот. Пока для них все кончено, вы…

— Что — я? — Она воспарила к потолку, глядя на него сверху вниз. — Может, вы мне скажете?

— Вы вернулись, — упрямо завершил он свою мысль. В этом разговоре было немало общего с тем, что случился в гостиной Слизерина: и Серая Леди, и Миртл норовили увести в сторону, сбить с толку… и как всегда, никаких ответов. Почему так сложно ответить напрямую, почему они юлят — или их призрачные мозги затуманились под стать всему остальному телу? Что ж, так и есть, но до чего обидно!

Она покачала головой.

— Вернулась? И что ж теперь? Отпечаток не сравнить с настоящей душой. С каждым годом от меня остается все меньше. Но я сделала выбор, и теперь пожинаю плоды… Жизнь так или иначе научит смирению. Иногда в весьма жестокой форме. — Леди невесело усмехнулась. — Поневоле станешь хорошим учеником, когда пути назад больше нет, а впереди — пустая, мучительная вечность. Таков мой выбор.

— Выбор! Но какой же это выбор, если…

— Не кричите, мистер Риддл.

Том смял в руках свою шляпу, глядя на Леди во все глаза. Румянец полз по щекам, но, право слово, плевать. Это перед Дамблдором стыдно, перед своими немного, но сейчас речь шла о чем-то гораздо более важном. Быть может, о единственно важном.

И дневник ждал в кармане… Самая обычная, пока нетронутая тетрадка, зачарованная на невидимые чернила, но и только…

— Вы боялись смерти.

— Да.

— И говорите про выбор. — Том сглотнул. — Нет, так не пойдет. Вы так рассуждаете, будто у вас есть доказательства того, что остальные отправились куда-то… отправились дальше. Но пока это просто пустые домыслы. Сперва нужно доказать, что этот ваш выбор вообще был, а никаких доказательств нет и быть не может, оттуда ведь никто не возвращался!

— Факта существования привидений вам недостаточно?

— Вы сами сказали, что это отпечаток души, а с ней можно сотворить… всякое. Чистая магия и ничего больше!

Серая Леди склонила голову на бок. С выражением престранным, от которого Тому сделалось не по себе.

— Я была такой же, — сказала она вдруг. — Я верила, что магия, знания и древние артефакты решат все мои проблемы. А потом меня убили. Откровенно говоря, я прожила бы дольше, если бы не гналась за чужой силой. И — кто знает? Может статься, что в какой-то момент набралась бы ума в достаточной мере, чтобы спокойно встретить смерть.

— Я понял, мисс. Вы превозносите смирение. — Том сам не заметил, как поднялся на ноги, сверкая глазами. — Нужно просто смириться, просто покорно ждать, когда тебя прикончат, как с этой девочкой — и никто ничего не сделал, но теперь я знаю, почему, если все рассуждали так, если им все равно, и они… смеялись… — Пришлось перевести дух, чтобы пресечь поток невысказанного, грозящегося скатиться в бессвязность. Не хватало еще проговориться. Том прикрыл глаза на одну-единственную секунду, а овладев собой, продолжил: — Вы превозносите бездействие. Но какой смысл родиться волшебником, учиться, постигать искусство изменять саму природу вещей, чтобы все это кануло в пустоту, чтобы умереть как все? Какой во всем этом был толк? Я думал… когда я только узнал, что я волшебник, я представлял это иначе. Я представлял настоящие чудеса. Знаете, даже в маггловских книжках Пророки воскресали, чтобы доказать свою силу.

— Моя мать говорила, что магия и душа неразрывно связаны. И когда волшебник…

— Ваша мать умерла, — окоротил Том, нетерпеливо отмахнувшись. — И моя тоже. Где они? Вы можете говорить что угодно, но итог один: их нет — и все равно что никогда не существовало!

— Раз уж так вышло, что вы стоите на этом самом месте, ваша мать определённо…

— Да, да. Разумеется, она существовала. Но что мне с того? Если ее нет! Я ее даже никогда не видел, и толку-то…

Он запнулся. Серая Леди парила над ним, и в том странном выражении без труда угадывалась жалость.

Жалость!

Ему словно влепили пощечину, и румянец так резко уступил место бледности, что закружилась голова.

— Я понял, — повторил он. — Благодарю за беседу.

— Вы остались при своем мнении, — заметила Серая Леди. — Не могу вас винить. Вы еще так молоды. У вас есть время для переосмысления, которого не было у меня.

— Сколько вам было, когда вы умерли? — спросил Том и запоздало прикусил язык: едва ли такой вопрос можно считать тактичным.

Серая Леди, однако, ничуть не обиделась. Она смотрела на Тома с неприкрытым интересом — небо и земля, если вспомнить, как начинался их разговор. Вопреки здравому смыслу, ее симпатия к нему росла пропорционально напряжению в споре.

Может, она хотела, чтобы ей возразили. Может, в глубине души ей нравилось видеть в ком-то отголоски собственных ошибок. Если так, она глубоко заблуждалась — нет, по этому пути Том не пойдёт, увольте, более жалкого варианта и придумать нельзя. Если его ждёт вечность, полная беспомощного сожаления, не оправданы ли любые жертвы с его стороны — ибо ничего хуже…

— И быть не может, — прошептал он. Вопли за стеной смолкли. Похоже, слово взял Дамблдор, а этот кричать не станет. Том слышал знакомый голос, но не мог разобрать слов.

— Мне было столько же, сколько и вам. Или немногим больше. В мое время волшебники взрослели гораздо раньше, знаете ли.

— Столько же, сколько и мне, — повторил Том. — Так вы говорите, вас убили?

— Верно.

Он помолчал. Дамблдор все говорил, и никто не перебивал его. Небось порешат так, как он скажет, Диппет ему в рот глядит, все это знают…

— Мне очень жаль. Судьба так несправедливо обошлась с вами.

Подняв глаза, Том убедился, что услышанное тронуло ее. Здесь, в Хогвартсе, все так привыкли к приведениям, что никому и в голову не приходило поинтересоваться их судьбой или проявить сочувствие. Все смотрели сквозь них. Буквально: когда привыкаешь к привидениям, взгляд скользит мимо, и ты сам не замечаешь, как иной раз проходишь насквозь.

— Спасибо, Том. Даже моя мать считала, что я сама навлекла на себя гнев судьбы. Я… так и не смогла простить ее. И, пожалуйста, зовите меня Еленой.

Что-то шевельнулось в его памяти, но померкло, не успев стать цельной мыслью. Он вспомнит позже, если это действительно важно. Или не вспомнит, если не стоит того.

— Подумать только, никто и не помнит… Все зовут вас Серой Леди.

— Я привыкла. Но не стану скрывать: это прозвище мне не по душе.

— К некоторым вещам не стоит и привыкать, — задумчиво произнес Том, изучая ее лицо — вблизи оно и правда казалось совсем юным, если закрыть глаза на старомодную прическу и обильно припудренные щеки, добавлявшие лет. Мода такая непостоянная штука. Сейчас бы за такое подняли на смех. — Что ж… Елена. Я запомню.

* * *

Его план провалился, даже не начав претворяться в жизнь. Проблема была не в том, что Тома здорово приложили о пол, не в побеге Арагога — все равно Диппет поверил сразу же, без каких-либо доказательств. Очень кстати пришёлся тот факт, что на Хагрида не действовала легилименция. Каких бы кровей он ни был, это сыграло на руку. Проблема всплыла в тот самый миг, когда Том поднял палочку, а окончательно оформилась в его воспаленном сознании минутой позже, стоило отшвырнуть с дороги Хагрида и выскочить за дверь.

«Я не убил. Это должно было быть просто, но я этого не сделал».

Все произошло так быстро, что он не помнил, что послужило тому причиной. Подумал на Хагрида — вмешался, испортил — но тот застыл как вкопанный, когда Том бросил через плечо:

— Сидишь здесь и ждешь меня. Я схожу за директором.

Подчинился. И на такого пенять?

Как он потом ревел, срываясь на сбивчивое бормотание и трясясь как осиновый лист посреди директорского кабинета. Том сказал ему: это не твоя вина. Правда, этому предшествовало: все кончено. И после: отойди в сторону, чтобы я мог его убить.

Хагрид запутался и уже не знал, чему верить.

Как, впрочем, и сам Том.

Оживленная суета вынесла его вперед, сперва в кабинет к Диппету, потом в гудящую гостиную, где каждый рвался узнать, что случилось. Слагхорн, что ли, проболтался? Или еще кто?

— Школу не закроют, — объявил он, не собираясь вдаваться в подробности — это ему строго-настрого запретили. Диппет самолично запретил, сдобрив наказ самым суровым взглядом, на какой был способен. — Поздравляю.

Ему было не до них. Голова все еще кружилась, и мысли уплывали далеко — за пределы замка, к горным хребтам на горизонте, над которыми оплывало розовым засыпающее небо. И почему-то к морю. Море, как и мысли о смерти, всегда были где-то рядом, на кромке сознания.

Чтобы увидеть море, нужно пройти через темную-темную пещеру. Там ветер и скалы, но чудесная награда ждет впереди.

(«Неправда, — сказал ему Деннис Бишоп, вытирая заслезившиеся от ветра глаза. — Его и снаружи хорошо видно»)

(«Все ты врешь, Риддл. Все-то ты врешь! И чудес никаких не бывает»)

(«Что ты к нему пристал? У Риддла мозги набекрень и руки трясутся. Мне Билли сказал, он видел! Нужно просто не обращать внимания. А старшие говорят, таким сейчас мозги сверлят, чтобы стали нормальными. И ему так сделают, когда немного подрастет. Честно-честно, можешь сам у них спросить… »)

Не найдя ребят в гостиной, он поднялся в спальню, где обнаружил Мальсибера и Лестрейнджа в весьма расстроенных чувствах. Увидев вошедшего, Мальсибер толкнул Лестрейнджа в бок. Тот вскочил с кровати, спешно шагнул навстречу:

— Прости, Том. Мы сделали все, как ты сказал. И никого не видели, честное слово.

— Где третий? Эйвери?

Лестрейндж пожал плечами.

— Он еще не вернулся. А это чудовище… оно проскочило, да? У нас тут такие толки…

— Да, чудовище сбежало, — подтвердил Том, почти не разжимая губ. — Уродское болтливое чудовище. И язык у него подвешен гораздо лучше, чем у Хагрида. Не вернулся, значит? Очень хорошо. Я подожду его снаружи.

— Стой, а нам что делать? — остолбенел Лестрейндж.

Том уставился на него.

— Не знаю. Домашние задания? Уборку? Да, было бы неплохо, а то живем как в свинарнике. — Он подцепил ногой чей-то чемодан, на котором разместилась целая гора из хлама — от конспектов до засохших бутербродов и грязного белья. От его движения вся эта конструкция с грохотом рухнула на пол, и глаза Мальсибера чуть округлились. — Что за странный вопрос? Придумай что-нибудь, не маленький.

— Хорошо, мы приберемся, — спокойно ответил Лестрейндж.

Том кивнул и, спустившись по лестнице, пересек гостиную, подземелья и остановился у Змеиной арки на входе. Ждать пришлось долго, но и ему торопиться некуда. Как он уже сказал: все закончилось. Эта Серая Леди оказалась не так плоха, и они здорово поболтали, пока ждали Диппета. Отличный способ отвлечься, когда на душе кошки скребут.

«Вы только посмотрите. — Взгляд упал на рубиновые часы, отсчитывающие баллы. — Похоже, в этом году Слизерин лидирует.»

Он и думать забыл про учёбу. Исправно посещал занятия, но если бы попросили вспомнить, что же там происходило, он и не ответил бы… Все это принадлежало той жизни, в которой Тому не нужно было прислушиваться к каждому подозрительному слову или бояться разоблачения, вечно настороже, вечно в тревоге, и бессонница не помогала, и неудачи одна за другой. Сейчас-то должно стать легче… Глупо было открывать Комнату, не перестраховавшись, не продумав способы отступления. Он был беспечен и легкомыслен, но больше этого не повторится. Его самого больше не будет. Такого — уж точно нет. И к морю он вернется, и к той пещере, и тени все так же будут клубиться на дне.

Завидев приближающийся щуплый силуэт, Том выпрямился. Вид у Эйвери был не ахти — без малого пришибленный, и плелся он без энтузиазма, втянув голову в плечи. Том понаблюдал за ним, прежде чем выйти из тени и опустить руку на плечо — тот только и успел, что ойкнуть.

— Том? Задница гиппогрифа, ты меня напугал.

— Извини. Прогуляемся?

— Ты куда это…

— Тише. Давай найдем пустой класс, там и поговорим.

Эйвери часто заморгал, но Том уже не смотрел на него. Втолкнул в первую попавшуюся аудиторию и закрыл за собой дверь. Эйвери звонко чихнул: в кабинете было ужасно пыльно, и не использовался он, судя по виду, лет сто кряду.

Розовое за окном уступило место ночной синеве. Славная, свежая ночь. В такие ночи в небо тянет почти с непреодолимой силой.

Том заставил себя отвернуться.

— Я весь внимание. Что произошло?

Эйвери виновато засопел. Его рыбьи глаза смотрели на Тома с той растерянностью, какая встречается у детишек, стоит их поймать с поличным на особо дерзкой проделке.

— Том, я не виноват, отвечаю…

— Я спросил, что произошло?

Эйвери вздохнул. И вдруг выпалил:

— Это все Дамблдор! Вырос как из-под земли, ну, и прицепился, а я что, я ничего, что я мог сделать?

— Я знаю, что Дамблдор. И знаю, что ты с ним проболтал до вечера. Да, Эйвери. — Том не сводил глаз с круглой физиономии, малость вытянувшейся после этих слов. — На лбу это у тебя написано. Что он хотел?

— Да не знаю я, что он хотел. Я стоял, как ты и просил, караулил… Смотрю — Дамблдор. Понятия не имею, как он меня увидел под дезиллюминационным, только он как ни в чем ни бывало подошел и спросил, чего я тут стою. Руку попросил показать. Я не дал, ты не думай. Так он меня сам за руку схватил, представляешь? Посмотрел, помолчал пару секунд и говорит: и не больно было? Я сказал, что немного больно. А он возьми и спроси: так зачем же ты дал? Ну, и я… — Эйвери замялся. — Я, в общем, сказал, что не хотел в это лезть. Помнишь, я и вам говорил? Дамблдор подумал и такой: хорошо, иди за мной. Отвел к себе в кабинет, а там уже Блэк был и…

— И Блэк? — изумился Том. Эйвери закивал.

— Дамблдор вроде как хотел с нами поговорить. То есть скорее расспросить, если начистоту… Про тебя спрашивал. Ничего особенного, что мы про тебя думаем — вот так вопрос, да? — не замечали ли чего-нибудь подозрительного… Мы ничего не сказали. Да и нечего говорить, ты же весь такой из себя образцовый и идеальный. Хрень вышла, а не разговор.

Том молчал.

— Ты сам говорил, что он тебя не любит и подозревает во всем.

— Так и есть.

— Вот это оно самое и было, — покивал Эйвери. — Но не волнуйся, все равно у него на тебя ничего нет.

Том не ответил и на этот раз. Когда молчание стало для Эйвери совсем невыносимым, он вновь подал голос:

— Риддл, ну чего ты начинаешь, в самом деле… Твой план сработал, Наследника поймали, что ещё надо? Тебя никто не подозревает.

Он поперхнулся, не успев договорить. Тупой он был, несмотря на все книжки. И доходило до него с запозданием.

— Мерлин.

— Я тебя сейчас в мозг отымею, если продолжишь юлить, — сказал Том ласково. — Легилименцией. Хочешь? Здесь длинное воспоминание, это будет долго и неприятно.

Тот засмеялся. Отступил на полшага, оперся рукой о столешницу как бы между прочим. В воздух поднялось маленькое облачко пыли: рукава у форменных мантий были будь здоров.

— Ладно, ладно, я сам скажу. Так точно — подозревает тебя Дамблдор. И да, он напрямую нас спросил… Сейчас вспомню. Интересно, что вы, ребята, скажете, если я сообщу вам, что Том — Наследник Слизерина? Вроде того.

— И вы сказали…

— Ничего мы не сказали, мы подумали, что он рехнулся! Да хватит уже молчать с таким видом! — завопил он в отчаянии, потому что ответа не последовало и Том не шелохнулся. — Ну заявил он, что ты, дескать, девочку убил и признаков раскаяния не выказываешь, просил поразмыслить над этим. Доволен? Сам знаешь, что он со странностями, этот Дамблдор!

— Как и я, верно? — вскинулся Том, подходя ближе. — Так ты ему сказал? Не надо врать мне в лицо, — добавил, когда Эйвери замотал головой. — Я же все вижу. Ты подтвердил, что меня не было в гостиной Слизерина в то время, когда ее убили.

— Он просто спросил, был ли ты в то время на месте, я и сказал, как есть, — прошептал Эйвери. — Никто из нас не верил, что ты можешь быть Наследником Слизерина. Ты полукровка и… и трупов боишься, ты бы никогда…

— А что Блэк? — перебил Том.

— Блэк молча слушал, а потом вдруг засмеялся и говорит: вы, профессор Дамблдор, шутник. Вечно студентов разыгрываете. Только шуток я ваших не понимаю и в ваших розыгрышах участвовать не собираюсь. Встал и ушел, только дверь за ним хлопнула.

— Вот как? — Том видел, что это правда, но поневоле задержался на нужном воспоминании, чтобы ничего не упустить. — Понимаю. Значит, только ты и остался.

— А что такого? Вот что? — Эйвери отступил еще на полшага. Тактика заведомо проигрышная: до стены оставалось пара футов, не больше. — Раз ты такой всезнающий, то для тебя не секрет, как к тебе относятся. Дамблдор спросил, и я подыграл… сказал, что ты у нас больно важный, что придумываешь разные позерские штуки, и всем смешно…

— Смешно?

— Э-э… ты же знаешь? — вяло парировал Эйвери. — Так и должно быть, нет? Мы все привыкли и не против, ничего такого… Ты же чуток странный, из магглов… я хотел сказать, жил с ними и вообще… — Он стушевался и быстро перескочил на другое, чтобы сгладить неловкость: — А с Дамблдором и правда по-дурацки вышло. Посмеялись немножко и разошлись. Знаешь, такая болтовня ни о чем? Дамблдор по этой части мастак. Даже про всю эту историю с Тайной Комнатой под конец забыл. Может, и впрямь шутил, кто его знает. Хотя и серьезно так смотрел на меня, вроде как с жалостью. Да уж… Кто его, чудилу, разберет, да, Том?

Он запрокинул голову, глядя на Тома. В полутьме зрачки казались раздутыми до черноты. И отражения в них не было. Должно быть, из-за освещения, а может, потому, что чернота поглотила все без остатка. Эйвери смотрел на него так… будто смерть увидел.

Но ведь так и есть, подхватил Том — и скользнул к окну, не в силах оставаться на месте. Сдержанное возбуждение — из тех, когда будоражит изнутри, не прорываясь наружу, оставляя лицо спокойным, а слова — тихими, — охватило его.

«Хочешь красивый псалом, друг мой? Я знаю один подходящий — про иноплеменников и сподвижников в одном лице. Там про «народ, которого я не знал, служит мне. По одному слуху о мне повинуются; иноплеменники ласкательствуют предо мною». Красивые они, псалмы. Убрать бы оттуда сточки про Бога — цены бы им не было».

Вместо этого Том произнес отвлеченное:

— Славная ночь, правда?

— Угу, — промычал Эйвери и, прочистив горло, добавил уверенней: — Звездная.

— Ты был прав, — сказал Том. — Когда посмеялся, что у меня «душа болит за грязнокровочку». Не за нее саму, разумеется. Здесь дело в принципе. Да, мне плохо… да чего уж там — я почти болен! — но это ничего. Это пройдет. И все снова будет так, как должно быть. — Он обернулся, заслоняя собой окно, этот единственный источник света, и пыльная серость кабинета уставилась на него вместе с оцепеневшим Эйвери. — Сейчас тебе тоже смешно?

— Что?

— Я спросил, смешно ли тебе. Я стою здесь, посреди заброшенного, пыльного кабинета и говорю о смерти. О грязнокровке, которую убил. О том, что душу можно исторгнуть лишь страхом и болью, а во мне одном этого недостаточно… Наверное, все это ужасно забавно. Не нужно делать такое удивленное лицо. Ты все знаешь — Дамблдор сказал тебе, а я подтверждаю. Так уж вышло, что Наследник Слизерина — полукровка, и придется вам смириться с этим фактом. Я подставил Хагрида, потому что мог, потому что хотел убедиться… Что мне все нипочём, а вы будете делать, как я решил, и думать ровно так, как я ожидаю, и поверите в самую откровеннейшую ложь только потому, что я так сказал. Это была бы моя победа, понимаешь? Но все пошло не по плану. Из-за тебя. И Дамблдора, но до Дамблдора мне не дотянуться… значит, остаёшься ты. Всегда кто-нибудь да останется, — добавил он вполголоса.

— Так это правда ты? — выдохнул Эйвери, сделавший один или два шага к двери, но послушно застывший, стоило Тому вскинуть палочку и со щелчком запереть ее, не сходя с места. — Бред какой-то… Ты же любишь школу! На тебя здесь все преподаватели молятся… карьеру прочат! Зачем бы тебе?..

— Что мне их карьера? Унижаться годами, чтобы к пятидесяти обзавестись креслом повыше да геморроем позапущеннее? Это не для меня.

— А что для тебя? Вылететь из школы? Это в лучшем случае, а в худшем — настоящее разбирательство, сейчас всякого готовы в сторонники Гриндельвальда записать, если против магглов… В Азкабан захотелось?

Том расхохотался. Эйвери ещё не доводилось слышать, чтобы он так смеялся — вон как глаза на лоб полезли.

— И тюрьмы ваши тоже не для меня. Неужели не понимаешь? Я хочу себе такое будущее, в котором смогу быть свободным. Подчиняться нелепым законам, придуманным теми, кто слабее меня, — это не свобода.

— Зачем ты убил ее? — повторил Эйвери. Судя по восковой бледности, до него начало доходить. — Потому что ты Наследник? — его лицо озарилось робкой надеждой. — Ты убил ее, потому что она грязнокровка?

— Нет, Эйвери. — Том покачал головой, и было в его лице что-то такое, что заставило последнюю краску сбежать с щекастой физиономии. — Просто мне нужно было убить. Для ритуала сгодилась бы любая жертва, а девчонка… девчонка попросту подвернулась под руку. Случайность, как говорит Дамблдор. Только это не было случайностью. Я пытался списать все на нее, но в глубине души всегда знал, что это ложь. Я бы все равно убил. Не выдержал бы! Иначе и быть не могло, когда все так. Когда война, когда опасность на каждом шагу и тело… слабое, уязвимое тело! — Он вдруг вышел из себя и двинулся на Эйвери, сжимая в бледных пальцах палочку. — Почему никто из вас об этом не задумывается? Ответь мне!

— О чем?.. Риддл, ты не в себе. Успокойся, слыши… — Эйвери осекся, хватанув ртом воздух. Том остановился над ним.

— Я не в себе? А может, напротив — только я один в порядке, пока все вокруг безумны? Не так быстро… — Одно молниеносное движение — и чужая палочка прыгнула в руку. Эйвери, до того попытавшегося выхватить ее, отшвырнуло к стене с такой силой, что удар выбил из него весь воздух.

— С… с-сука…

— Это ты ко мне так обращаешься? — осведомился Том. Эйвери судорожно замотал головой, но Том проигнорировал его. — Не стану скрывать, я от тебя устал… Что ты хотел сделать? Хотел разоружить меня и побежать к Дамблдору? Рассказать ему, что он был прав, а Том Риддл вконец спятил? Стучать на своих товарищей — это очень, очень плохо. Очень плохо и очень недальновидно. Может, мне и тебя прикончить, чтобы не рисковать?

— Том, прекращай, ладно? Ну какого хера? — Оставшись без оружия, Эйвери съехал по стенке, скукожился, как будто это могло помочь, как будто Том не заметит, если хорошенько уменьшиться. — Что ты несешь? Это потому, что я всегда с-смеялся над тобой? Я больше не буду. Я же не всерьез, в шутку! И я никому ничего не скажу, клянусь, я правда, правда…

Том поднял палочку.

Эйвери заорал.

Нет — завизжал. Совсем как маленькая, трусливая девочка.

Этого было более чем достаточно. Потому что бояться смерти — это никакой не выбор, потому что Том восторжествовал, перехватив этот панический взгляд — вот вам и доказательство его правоты, а остальное — пустые речи; потому что смерть сильнее… да чего угодно сильнее, и только пустоголовая легкомысленность мешает им признать это. Они предпочитают не задумываться вовсе, но если припереть к стенке, правда выйдет наружу, как ни прячь. Живая реакция красноречивее любых слов.

Том, в общем-то, и не собирался заходить дальше — и даже палочку опустил, удовлетворенный увиденным. Но после того, как дуралей попытался ударить его, пришлось схватить за волосы и впечатать лицом в стену.

Он никогда никого не бил так, а оттого почти удивился, когда услышал хруст. Довольно громкий — во всяком случае, громче, чем ему представлялось. И кровь тоже была, и тоже поразила той легкостью, с которой хлынула, заляпав Эйвери воротник.

Без драк в приюте не обходилось, но Том никогда не отличался особой физической силой и, чего уж тут, случалось, что получал… на орехи. Тогда это казалось труднее. Однако с тех пор прошел не один год. Вот как бывает! В один прекрасный день ты вдруг замечаешь, что стал сильнее, и удивляешься этому открытию, будто и не о твоем теле речь — или ты в нем всего лишь гость, заглянувший ненадолго, чтобы со временем разменять на новое...

Том внимательно изучил разбитое лицо, словно прелюбопытный экспонат на выставке, и снова взмахнул палочкой:

— Силенцио.

* * *

… К тому моменту, когда Том разжал пальцы, позволив Эйвери сползти на пол, он был уже совсем спокоен. А отпустив, снял заклинание и протянул руку:

— Помощь нужна?

Эйвери замотал головой — и вдруг разревелся. Том стоял, не убирая руки, глядя, как тот вытирает лицо рукавом, оставляя на щеках и подбородке темные разводы. Очевидно, ему требовалось время. Можно понять.

— Знаешь ведь, за что получил. Вон как заговорил, когда прижали. Нужно включать голову — хотя бы иногда, а с теми, кто сильнее тебя — особенно. — И, выдержав паузу, уронил негромкое: — А смех без причины — признак дурачины.

Все так же молча Эйвери попытался встать — цепляясь за стену и морщась от боли, избегая смотреть на Тома и таращась перед собой как умалишенный. Том всерьез забеспокоился, не разладил ли что-нибудь в его голове, но стоило подхватить за шиворот и поставить на ноги, как Эйвери заскулил-запротестовал громче, обнажив презреннейший, животный страх.

— О.

На воротник все еще текло. Эйвери сделал шаг к двери, потом еще один. Том наблюдал за ним, не предпринимая попыток остановить.

— Так пойдешь?

Эйвери кивнул и опять съежился, схватившись за голову. Больно? Ну конечно, больно. Раскалывается небось.

— И что скажешь? Что Том Риддл отделал тебя?

— Н-нет…

— Что нет?

— Не скажу. Я никому ничего…

Том усмехнулся.

— Подойди ко мне.

Когда ответа не последовало, позвал мягче:

— Не будь дураком, Эйвери. Ты же едва на ногах стоишь. Я тебя подлатаю.

Несколько мгновений тяжёлой внутренней борьбы — и Эйвери заставил себя поднять глаза выше, от мантии со значком на груди до лица. Тому пришло на ум сравнение с побитой собачонкой. С тоской смотрел, но и с надеждой тоже.

— Ты больше не сердишься?

— Нет. С чего бы мне сердиться, раз мы уже во всем разобрались? Дай-ка мне на тебя взглянуть… Дышишь свободно? Нет? А если так?

— Л-лучше.

— Конечно, лучше. — Он убрал со лба липнувшие волосы, некогда русые, но сейчас потемневшие от крови. — Что ни делается, все к лучшему. Зато больше не будешь храпеть на всю спальню. Славно?

— Славно, — эхом повторил Эйвери, пока Том помахивал над ним палочкой, оценивающе щурясь. В такого рода делах он был новичок. Руку не сравнить с лицом. И нужно постараться, чтобы аккуратно, чтобы совсем-совсем бесшовно… Все-таки сам подошел и смотрит точь-в-точь как нужно. Даже зверушки убегали после того, как их немного помучить, а он — подошел. Кто мог знать, что с людьми будет проще?

— Ты так легко поверил, когда я сказал, что убью тебя. Запаниковал! Но зачем бы мне убивать тебя, балда? Ты мой друг.

— У тебя было такое страшное лицо, — оправдывался Эйвери. — И глаза… Я никогда такого не видел. А ты правда… Миртл и остальных…

— Нападения — моих рук дело, верно. — Том достал из кармана палочку и вернул ее владельцу. — Но с этим покончено — сам видишь, что открывать Комнату нынче небезопасно. Прав был Мальсибер. Трус ты, Эйвери. Трус и маленький, вертлявый предатель. Но с этим мы тоже разберёмся. Дамблдор не будет совать нос в мои дела. Ну как? — Том отступил, любуясь результатом трудов своих. Финальный штрих — убрать следы крови с лица и одежды. Ну вот, совсем другое дело. Как новенький! — Ничего не болит?

— Вроде нет. — Эйвери ощупал лоб, чистенький и без следа повреждений. Растерянно осмотрел рубашку, мантию — все как обычно, ни единого пятнышка, ни единого напоминания о произошедшем. Он все еще тяжело дышал, но реветь бросил. И, перехватив вопросительный взгляд, сглотнул пересохшим горлом и добавил совсем тихо: — Спасибо, Том.

— Не за что, — любезно кивнул Том. — Раз ты говоришь, что все в порядке, я, пожалуй, и на себе попробую. Мне тоже досталось, — пояснил он с улыбкой. — От Хагрида. Приложил головой о пол, до сих пор плывет…

Эйвери несмело улыбнулся в ответ.

— Вот как?

— Да, а на себе сложнее… Ну, чего ныть? Как-нибудь справлюсь! А помнишь, ты сказал, что всех убийц ждёт разоблачение? И что тот, кто боится трупов, не способен на убийство? Да брось, я не злюсь. Ты отчасти прав. Это справедливо для слабых людей. А сильным подобные страхи для того и даны, чтобы, переступив через них, стать еще сильнее. Испытать себя, понимаешь?

— Угу.

— Это и закона касается. И совести или… что еще там придумают те, кто упивается своей слабостью как какой-то добродетелью. Любой черты. Того, что держит.

— Я понимаю.

— Это вряд ли, Эйвери, для этого ты слишком бесхребетный, — возразил Том. — Этим и Дамблдор хотел воспользоваться, когда пытался тебя завербовать. Не смотри на меня так, он именно этим занимался со своими улыбочками и отвлеченными речами. Думает, я идиот? Не пойму, что он пытается сделать? Настроить вас против меня, а потом… Ладно. Это неважно! Главное — пресечь его идиотские поползновения в зародыше. А теперь посмотри на меня и постарайся не отводить взгляд.

— А зачем? — встрепенулся Эйвери, заметно занервничав.

— Попробую поработать над твоими воспоминаниями. Не думал же ты, что я просто возьму и отпущу тебя после всего, что наговорил? Ради твоего же блага, — заверил Том, направив на него палочку. Голубые глаза расширились от потрясения:

— Ты и такое умеешь?..

— Нет, — был вынужден признать Том. — Не умею. Я пытался когда-то… от скуки, и уж конечно, ничего не вышло. Но ведь нужно же с чего-то начинать. В некотором роде и тебе, и Миртл оказана большая честь… Вы у меня первые.

Прежде, чем до Эйвери дошел бы смысл этих слов, Том подцепил за подбородок, заставляя запрокинуть голову, и взмахнул палочкой.

Он знал, что у него получится.

И у него получилось.

До кабинета Дамблдора Том добрел уже глубоко заполночь. Голова больше не болела, и одежда была приведена в порядок — отпустив одноклассника, Том засел в пустом классе и тщательно проверил каждый дюйм ткани. В этом не было особого смысла: в случае чего всегда можно списать на потасовку с Хагридом, но эта процедура имела для него какое-то особое, сакральное очарование, и Том сидел, улыбаясь своим мыслям, коих, надо сказать, было немало, и думал, думал…

Тишина опустилась на замок. Никто его не тревожил.

Как тихо. И очень спокойно.

И хорошо.

Крови, к слову, на мантии не обнаружилось. Только пыль и чернильные разводы на воротнике, но это, верно, еще с прошлой ночи, когда заснул лицом на пергаменте. Подойдя к зеркалу, Том не менее внимательно осмотрел лицо (то самое, которое Эйвери назвал «страшным»), но ничего страшного не увидел, зато увидел, как блестят глаза на бледном лице — лице, которое многие находили красивым, а он не до конца понимал, в чем эта красота заключалась. При ближайшем рассмотрении все люди одинаковы, и неочевиден сей факт лишь тем, у кого в мыслях столь пусто, что приходится забивать голову ничего не значащими глупостями. С серой массой всегда так. За что еще им цепляться, как отличить себя от другого, если все они — кишащая толпа, ничто? Внешность, благосостояние, статус — все это бесполезно перед лицом смерти, а значит — и жизни, потому что одно неразрывно связано с другим. У того, кто получит власть над смертью, власть над чужими жизнями не будет знать границ. Чего ему бояться? Если смерти больше нет.

Да, смерти нет

и жизни почему-то тоже

и Тома

и

Когда он остановился у кабинета Дамблдора, то увидел, что свечи уже затушили, а в коридоре темно, как в любой другой части замка. Удивляться было нечему — час поздний, а ночных дежурств, по всей вероятности, больше не предвидится. Что бы там ни думал Дамблдор, кого бы ни подозревал, время от времени ему тоже нужно спать.

«Я скажу ему… как все это понимать, профессор? Кто дал вам право… Нет, сперва — добрый вечер, а уж потом — про права. И про то, что не позволю над собой смеяться и что не боюсь… да, не боюсь…»

Том стоял, считая камни под ногами, зная, что не скажет ничего из придуманного. Все равно никто не выглянет в коридор, потому что таких совпадений не бывает. Свечи потушены, и тишина стоит за дверью.

Но у воображаемых монологов был привкус вызова, и ему нравилось развивать их, распаляясь, как нравилось пересчитывать трещины на плитах и, сбиваясь со счета, начинать заново; в трещинах жили сомнения и малодушное упование на что-то, чего Том не понимал; а время шло.

«Пусть скажет в лицо! Всяко лучше, чем подбираться через друзей».

Тишина становилась все тяжелее, а трещин — все больше.

Том подумал, что еще немного — и не выдержит, постучит.

И скажет — на самом деле он скажет…

Дамблдор открыл дверь.

Целое мгновение они взирали друг на друга, а затем Дамблдор вскинул кустистые брови:

— Ты ко мне?

Том медленно покачал головой.

— Нет.

Его словно обухом по голове огрели. Неужели сигнальные чары? Но Том бы первым услышал, нет, здесь не было никаких чар, он знал это…

— Нет? Полагаю, что-то все же случилось, раз ты не спишь в такое время? Помнится, я просил тебя не злоупотреблять ночными прогулками.

— Простите, сэр. Этого больше не повторится.

— Ну, зачем же давать обещания, которые ты не собираешься выполнять? — Дамблдор чуть посторонился, будто приглашая, причем ни единого намека на укор или недовольство не поступило на его нимало не сонном лице. — Я подумывал сходить за горячим шоколадом. Ученикам его сейчас, конечно, не дают, но если ты правда хочешь поговорить, я мог бы и тебе…

Том отступил. Непонятно, почему, непонятно, что стало тому причиной, но его обуял страх. Не разоблачения, не того, на что способен прославленный герой войны, не питавший к нему приязни — нет, чистый страх как он есть. Подлинный страх не знает причины.

— Нет, сэр. Спасибо, сэр.

Дамблдор просто стоял на пороге и смотрел на него. Глаза у Дамблдора голубые, почти как у Эйвери, только не глуповато-водянистые, а пронзительно-ясные, глядящие прямо в душу. Ледяные глаза.

— Я пойду.

— Что ж, иди, — сказал Дамблдор. Он не сдвинулся с места.

— Спокойной ночи, сэр.

— И тебе спокойной. Это был утомительно длинный день, а утро вечера мудренее.

От этих слов по спине пробежал холодок. Лицо Дамблдора оставалось непроницаемым, и сейчас, в полутьме, он выглядел гораздо старше — еще не стариком, но уже рукой подать, и Том вспомнил…

— Что означают слова «Vita aeterna», профессор?

Дамблдор, казалось, удивился вопросу.

— Vita aeterna? Дайте подумать. М-м… Бессмертие?

Стянувший желудок тугой узел ослаб, как не бывало. Какой бы глупой или бессмысленной ни казалась эта сцена со стороны, Том почувствовал тень облегчения.

— Понятно. Спасибо, сэр.

— Не за что. К чему это? Ты бы перевел иначе?

«Я видел сон, в котором вы блуждали в пустоте, как по свежевыпавшему снегу, а я задыхался под ним, забытый и брошенный»

— Я бы перевел так же. Хотел убедиться, что правильно понял.

Да, со стороны эта сцена показалась бы бессмыслицей — но только не для них двоих. И Дамблдор понимал это ничуть не хуже.

Хотел убедиться, что

(Палочка, мне нужна палочка. Своей? Ха-ха! Скажешь тоже!)

смогу

(Тогда куда — обратно? Да, пожалуй, только нужно поспешить, пока ночь в своем праве, пока настрой под стать, и Дамблдорово лицо стоит перед глазами)

и все нипочём!

Лёгкие горели, будто после марафона, хотя Том, раз уж на то пошло, никогда не бежал марафонов и в квиддич не играл, на пару с Блэком попав в категорию «бесталанных», к которым метлы наотрез отказались прыгать в руку. Отсиживались на скамейке, пока остальные на уроках полетов…

«Что у меня с мыслями? Это какая-то каша — впрочем, неважно, неважно! Где же Блэк?»

У лестницы Том едва не налетел на Лестрейнджа — тот сидел прямо на ступеньках в компании одной из своих четвероюродных (пятиюродных, десятиюродных?) кузин и вытирал ей лицо платком. На платке оставались темные следы.

— Меня родители убьют, если узнают, что ты опять в драку полезла, — выговаривал Лестрейндж насупленной сестрице. — И твои, и мои. А если в письме упомянут, что ты при том ещё и мантию порвала, засветив все, что можно, так вообще на ближайшем дереве повесят. Вот сразу как домой вернусь, так и повесят. У парадного входа, у всех на виду, чтобы остальным неповадно было. Вот справедливо это, как думаешь? Позоришь нас ты, а отвечать мне.

— Меня тоже выпорют, не волнуйся, — буркнула сестрица. — Тебе следы с прошлого раза показать? А Уизли напрашивалась. Они-то ничего не боятся — их родители за драки по головке погладят, не сомневайся — а на школьные наказания им плевать. На них заживает как на шишуге. Меня спровоцировали, ясно?

Лестрейндж вздохнул.

— А эта маггловская дрянь, которой ты лицо мажешь?

— Это модно!

— Это маггловская дрянь, — терпеливо повторил Лестрейндж. — Откуда она у тебя? Если твои родители узнают…

— Можно достать через подружек, — надув губы, девчонка прислонилась к стене и закинула ногу на ногу, демонстрируя худые коленки. Поскольку они были одни (вернее, так им казалось), Лестрейндж смолчал. — Много ты понимаешь! Почему какой-то полукровке можно, а мне нельзя? Я, может, тоже хочу быть красивой!

— Ты и так очень красивая, — сказал Лестрейндж, вытирая ей губы — к серым пятнам на платке добавилось одно розовое. — И гораздо красивее без всех этих маггловских глупостей.

Она захлопала ресницами — такими же длинными и чёрными, как у Лестрейнджа — и польщенно зарделась. Вынужденный ждать, когда они закончат и освободят наконец лестницу, Том смотрел, как эти двое целуются на ступеньках, тихонько посапывая, будто их разом одолел один насморк на двоих.

Странно. Лестрейндж не упоминал, что у него есть подружка, или, что даже более вероятно с учётом их происхождения — невеста. Или упоминал, а Том позабыл?

В любом случае, сейчас было не до них, и Том раздраженно постучал палочкой по бедру — что прикажете с голубками делать? Не с лестницы ведь спустить?

— Так ты не расскажешь родителям, что я красилась? — зашептала девчонка, когда они отлипли друг от друга. — Как маггловка?

— Я что, похож на самоубийцу?

— Не-е-ет! — Она захихикала. — Тогда смотри, что еще покажу!

Она молниеносным движением распахнула мантию и тут же, заливисто рассмеявшись, запахнулась обратно и побежала прочь, красная как рак, но донельзя довольная собой, а следом выскочил не менее красный Лестрейндж с выражением вселенского потрясения на вытянувшемся лице.

— Что это? Что это?! Ты знаешь, кто такое носит?! Вернись, я тебя безо всяких родителей отлуплю!

Убедившись, что Лестрейндж занят попытками вскарабкаться вслед за сестрой по отвесной горке, в которую незамедлительно превратилась лестница, ведущая в женские комнаты, Том прошмыгнул мимо, стараясь ничем себя не выдать — ни движением, ни звуком. Не доходя до спален, наткнулся на остальных ребят, расположившихся на подоконнике и пересчитывающих монеты.

— Я могу заложить, если не хватает. Это там что, Лестрейндж опять со своей поцапался?

— Он самый. Она у него — знамо! Та еще… — Эйвери паскудно захихикал. — Зато мирятся бурно. И вообще не соскучишься. Мне б такую… кузину. — Он откинулся на стекло, продолжая глуповато посмеиваться, и глаза его самую малость косили — интересно, остальные тоже заметили? — Так о чем это мы?

— О профессии. Кто куда пойдет после школы?

— Я Слагхорну сказал, что подамся в авроры, а он, чесслово, так раскричался, мол, зачем нам, «глупым мальчикам» сейчас идти в авроры, их не сегодня, так завтра отправят на фронт, а война эта долгая… — Мальсибер ссыпал деньги в карман. — Заботливый, понимаешь. Переживает.

— Я бы за тебя тоже переживал. Из тебя солдат как из Риддла Министр Магии. В том смысле, что оно-то возможно в теории, только долго не протянешь.

Том, уже собравшийся пройти мимо, замер.

— Кстати, о Риддле. Слагги сказал, он единственный не определился.

— Ясен хрен — не определился! А куда ему деваться? Я летом у папы так и спросил — вот есть у меня товарищ, нищий сирота, зато лучший ученик на курсе, все такое, чуть ли не гений волшебной мысли — да не ржи ты — так вот, какие у него шансы найти сейчас хорошую работу? В науке там, магических искусствах. Отец сказал, почти никаких, сейчас время такое, что не до мыслителей. Нынче работяги на вес золота — нужно экономику поднимать, а мыслителей этих и так навалом, девать некуда. Родовитые уже застолбили места потеплее, их работать не заставишь, сами понимаете… Остается медицина — им таланты нужны — но вы же знаете, что Риддл в жизни не согласится денно и нощно людям кишки вправлять. Тут нужно людей любить, а он гордый и брезгливый.

— Вот отсюда все и растет, что гордый, — согласился Блэк. — Не будь этого, он бы и помощь Слагхорна принял, тот бы что-нибудь сообразил. А он не может. Гордость не позволяет.

— Нам, значит, позволяет, а ему нет. — Эйвери сплюнул на пол, и Мальсибер с Блэком обменялись удивленными взглядами. Эйвери продолжало клонить в бок, чего он, судя по всему, вовсе не замечал. — Сдохнет в подворотне с голоду с таким отношением.

— Сдохнуть не сдохнет, но что жизнь ему рога пообламает — в этом отец прав, мне кажется. Риддл же и в финансах ничего не смыслит. Даже просто в деньгах. Может, это обычное дело для приютских, не знаю… Хотел бы я знать, что у него в голове. Он же вечно в своих мыслях, заметили? И ничем не делится. А когда делится, то лучше бы молчал, ей-богу. Ботанская муть! Взять Эйвери. Вот что у тебя в голове, Эйвери?

— Э-э…

— Дай угадаю: все на Лестрейнджеву милашку облизываешься?

— Какого…

— Да ты не отпирайся, я ж не в упрек. — Мальсибер пихнул Блэка в плечо. — А у тебя… ну, типа квиддич, ты ж следишь, ничего не пропускаешь, твоя девчонка, как ее… Короче, все как у всех! Риддл же не заметит, даже если мы все друг с другом перетрахаемся. Нет, он заметит… но легилименцией своей, а это не в счет.

— Почему не в счет?

— Потому что он просто смотрит на готовые картинки. Смотрит — но не понимает.

— Квалиа, — промычал Эйвери, и все снова повернулись к нему. Однако объяснений не последовало, и Блэк кивнул:

— Он жутковатый, Риддл. А вы ему руки подставляете.

— Да это ерунда, — смутился Мальсибер. — И в целом — жалко! Талант пропадает. Нормальному чистокровке бы такой — ух, что было бы…

— А ничего бы не было, — возразил Блэк, сурово сдвинув брови. — Нормальный — он нормальный и есть. Мне вообще кажется, он нас боится.

— Нас?

— Не тебя и меня, а в целом. Всех. Остальных. Ты не обращал внимания, как он спит?

— Ты прикалываешься, что ли? Делать мне больше нечего, кроме как дрыхнущим Риддлом любоваться.

— А помнишь, вы на первом курсе встали посреди ночи, чтобы облить его какой-то дрянью? Он еще моментально проснулся, вы и подойти не успели. Вы очень тихо себя вели, я помню.

— А-а… ну да. Так это, наверное, потому, как мы его достали. Дерганный был, но потом прошло.

— Может, — негромко согласился Блэк. — Но тогда у меня было стойкое ощущение, будто он ждал, что его в любой момент прибьют.

— Чего-о?

— Того. Я бы на вашем месте не давал ему на руках малевать. И в других местах тоже.

Том попятился, едва не споткнувшись — так уж вышло, что на пути оказалась ступенька — и, опомнившись, помчался наверх, в спальню. И столь сильным оказалось накатившее вдруг ощущение отчуждения — от этого момента, места, да хоть от самого тела — что он вновь видел себя будто со стороны: взбудораженным донельзя, с рваными движениями, но лицом застывшим, как у мертвеца, а руки хоть и не тряслись, но блуждали по чужим вещам с остервенением, по резкости мало уступающим тремору. И в этом состоянии к нему пришёл образ матери (подсмотренный в сознании директрисы еще прошлым летом), ведь было в том снежном, предновогоднем дне кое-что, что от него утаили, или позабыли, или не посчитали нужным сказать. Его мать, колдунья, не просто умерла, что само по себе было бы простительно; она обмолвилась, что не хотела жить, что ей нет, ради чего… Нет, ради чего! Но она более чем «хотела жить», пока развлекалась со своим магглом, на которого, как надеялась, Том будет похож — даже последние слова и те о нем. Выходит, ради маггла стоило жить, а ради него, Тома, нет. Вот как интересно выходит! И даже смерть предпочтительнее, и имя — очередное напоминание, и само его существование не что иное, как досадное, ничего не значащее приложение к их драгоценной связи. Ей не было дела, она ничего не могла ему дать — только жизнь, да, жизнь, то единственное, что…

Вот Том и забрал ее.

За стеной засмеялись; где-то вдалеке громыхнули восторженные голоса.

Том замер посреди комнаты, как громом поражённый, и незримая пропасть между ним и внешним миром ширилась с каждым ударом сердца.

«Я один» — пронзила опустошающая мысль. Пронзила, чтобы мгновенно потонуть в потоке бесполезного, отброшенного в сторону за ненадобностью. Что ж в ней нового? Он всегда знал. Стал бы он тем, кто он есть, если б не знал? И главное: не будь у него внутри этой алкающей пустоты, разве не уподобился бы он остальным в их сытом, беспечном бездействии, пожелал бы пойти дальше, чем другие? Конечно, нет. Конечно…

Удача улыбнулась ему и на этот раз: палочка была на месте — прямиком под сложенным на тумбочке Проповедником. На первой полосе Геллерт Гриндельвальд — грозит читателям своей несуразной волшебной палочкой, при нем бессменная кривая ухмылка и надменное выражение — справедливости ради, тоже бессменное, будто приросшее к лицу. Обрадовавшись, как хорошо все складывается, Том поспешил к выходу, где чуть не столкнулся нос к носу с Мальсибером.

— Том? — испуганно спросил тот, застыв на пороге, пока взгляд перебегал из одного угла пустой комнаты в другой. Том обогнул его и без единого слова покинул спальню, оставив гадать, а не померещилось ли ему часом присутствие кого-то невидимого в полушаге от него. Этот испуганный тон не мог в полной мере компенсировать всего, что они наговорили, но, как ни странно, Тома он позабавил. Кто кого боится, спрашивается?

Боятся.

Как те магглы?

Выходит, что так.

И пожалуй, не зря.

Не это ли подразумевал Дамблдор, когда говорил, что я не умею дружить?

«Но ведь иначе не получается, — рассуждал Том, спускаясь под школу, где серый мрамор вытесняют изумрудные, поросшие мхом плиты, где на стенах пляшут золотистые блики, и слышно дыхание огромной твари, некогда облюбовавшей это место и оставленной здесь на долгие века своим первым хозяином. — И с Дамблдором так же. Он просто враг и все. И ничего не попишешь!»

Тайная Комната распахнула ему свои гостеприимные объятия, встретив заболоченным разломом на подступах, горечью канувших в небытие знаний и треском костей под ногами. Когда-то здесь было что-то вроде библиотеки, но некто, будь это сам Салазар или один из его наследников, изъял все книги, оставив Тому пустые каменные полки. Может статься, это было мудрое решение: с тех пор Комната пережила не один потоп, обросла мхом и местами искрошилась до зияющих прорех в стенах, но видит небо, Том не отказался бы от возможности прикоснуться к древним знаниям, завещанным самим Слизерином.

Он поднял палочку — хотел убедиться, вот и все. И ничуть не удивился, когда полыхнуло зеленым — изумрудное к изумрудному, благородный, истинно слизеринский цвет.

«Вот что у меня в голове», — подумалось.

И какое облегчение.

Будто камень с души.

Том захрипел, мелко дрожа. Его душил смех. Болотная гладь расходилась кругами.

Хозяин умирает.

Нет, возразил Том. Совсем наоборот.

Василиск побудет рядом, если хозяин не против. Посмотрит… Я видел много смертей на своем веку. Хозяева приходят и уходят, а Василиск остается.

Может, ты уже и на труп мой имеешь планы?

Если хозяин не возражает.

Иди спать, рассердился Том. Я же велел тебе ложиться спать, почему ты все еще…

У него перехватило дыхание. Он ждал боли — но не того, что пришло следом. Что такое боль? Сигнал плоти, призванный предупредить о повреждениях бренной оболочки. Но ведь душа заключена не в сердце, и не в голове, и очень похоже, что даже не в пределах собственного тела. И сигналы у нее иные. К такому нельзя привыкнуть.

Как темно!

Акромантул называл его — «темный человек». Но что он мог знать? Акромантулы не дементоры, они не могут заглянуть под фасад из плоти и не видят душ.

Или в какой-то момент внутренней тьмы стало так много, что она уже попросту не помещалась внутри?

«Я ничего не вижу. У меня получилось?»

«Ну еще бы! Чтобы у нас — да не получилось?»

«У нас?»

Том не видел — чувствовал, как на разбухших от влаги страницах распускались чернильные кляксы, напоминающие цветы. Или сплетения пульсирующих вен. Живой черной массы, выстилающей изнутри готовое к перерождению тело.

Все верно — одному из них придется остаться, и пускай это будет та часть, что отвечала за пресловутого, не раз выручавшего пай-мальчика Тома; он давно вызывал беспокойство, и лучше избавиться, пока не стало слишком поздно. Он останется здесь, на разбухших от влаги страницах, чтобы настоящий Том мог двигаться дальше. А с самоконтролем он сладит и так, и очаровывать умеет на отлично. Да что там уметь! Дело техники. А вот напоминания о слабости ему ни к чему. Как и о том, что он сам почти — почти — растворился в чужих ожиданиях, предав самого себя.

Прочь!

Палочка упала на пол. Свет померк, и Том, казалось, померк вместе с ним.

Он лежал, спелёнатый так туго, что и руку не выпростаешь, пока за стеной визгливо причитала прачка и недавно нанятая девка отвечала ей тоненьким голоском. Том не должен такого помнить, но почему-то помнил, а может, только воображал себе это. И лежал, не в силах пошевелиться, а в комнате, где их оставили до следующего обхода, было темно, так темно, что ему хотелось кричать, но он молчал, и час спустя, и после, ведь все равно никто не придет, лишь заголосят за далёкой стеною.

«Что вскочила? Сиди. У тебя работы непочатый край, придумала — бегать! Ради каждого бегать — ноги собьешь. Что им будет? Они, знаешь, тоже понимают, когда нет времени на их капризы, и быстро тишают. А ты с беготней детей портишь. Сейчас спит себе дите спокойно, а начнешь носиться — и оно начнет орать как резаное день и ночь. Оно ж не дурное, дите, разве что не разговаривает».

«Господи, — думал Том, корчась на грязном полу, увязая в кошмарах — и что-то ужасное близилось, сползаясь к нему из самых темных углов. — Как темно! Я вспомнил, я не хочу, не хочу, неужели это мое? Я призвал это?»

Ах, как хозяину плохо. Как больно! Но скоро все закончится. Хозяин умрет, и придёт новый, сильнее и опаснее прежнего.

Том зажмурился, сцепив зубы. Пол дрожал под тяжестью василиска, в лёгких плескалась отравленная вода. В черной воде угадывался едкий привкус чернил.

Сколько еще ждать?

Осталось немного.

Сколько это — немного?

Сейчас, изрек василиск. Это произойдёт сейчас.

Том открыл глаза.

За мгновение до того, как сделать первый вдох (как у заново рожденного, и вода обступала со всех сторон смрадной пародией на околоплодные воды), он еще помнил о своей утрате. Спустя секунду — уже нет.

Но спустя секунду это уже и не имело никакого значения.

В гостиной Слизерина наблюдалось необычайное оживление. Необычайным его делал тот факт, что началось оно после отбоя — это во-первых, а во-вторых, компания собралась разношерстная, не в пример обычным посиделкам старшеклассников. Здоровенный семикурсник Булстроуд притащил откуда-то целый ящик огневиски, ловко запрятанный в портмоне под заклятием незримого расширения, и, собрав с каждого из присутствующих по пятнадцать сиклей, вывалил сие добро на стол под одобрительные возгласы заказчиков. Поводом было объявлено спасение Хогвартса, хотя едва ли кого-нибудь из собравшихся сильно огорчило бы его закрытие. Виновником торжества объявили Тома Риддла, благодаря которому Хогвартс, собственно, и был спасен, однако он еще с вечера куда-то пропал и посему в праздновании не участвовал, что, надо сказать, тоже ровным счетом никого не расстроило.

Гораздо больше всех интересовало, что за чудовище нападало на учеников, и как вся эта история связана с исключением Хагрида. Третьекурсника Хагрида знали все. Хагрид был фигурой заметной, да во всех смыслах. Естественно, его исключение не могло не наделать шума, даже случись оно при менее подозрительных обстоятельствах.

Посему неудивительно, что именно пятикурсники стали звездами этого вечера — им было, чем насытить всеобщее алчущее любопытство. Их рассказ был встречен смехом, за которым последовала продолжительная пьяная дискуссия насчет того, мог ли Хагрид быть в ответе за нападения. В виновность Хагрида верили не все. Ещё бы — он при всей своей заметности не отличался умом и должен был быть разоблачен гораздо раньше. На что более скептически настроенные оппоненты возражали, что преподаватели могли проводить дежурства спустя рукава и проморгать даже такого шумного дылду как Хагрида. А по-настоящему они забегали не раньше, чем умерла ученица, а было это три дня назад. И вот он результат — не заставил себя долго ждать. Ну, и Риддл подсобил.

За Риддла было решено выпить. Покончив с этим, старшекурсники вернулись к обсуждению, спустя тонны аргументов и мириады контраргументов вынеся единодушный вердикт: главное, что ни один слизеринец в результате не пострадал. Все вышли чистенькими, несмотря на все проверки и детекторы, лезущие куда не надо. Как следствие, завязался спор, а существовал ли вообще этот самый Наследник, и если да, то кто он? Этот спор всем быстро надоел, потому что тему Наследника мусолили на все лады уже по меньшей мере полгода, а так ни к чему и не пришли. Впрочем, за Наследника Слизерина тоже не грех выпить. Кем бы он ни был.

Альфард опрокинул второй… ну ладно, четвертый стакан огневиски к тому моменту, когда почувствовал на плече тяжёлую ладонь.

— Пойдем, Блэк. Хочу тебе кое-что показать.

— Куда? — вскинулся он, не сразу сообразив, кто к нему обращается. Рядом с ним Мальсибер сердечно обнимал Лестрейнджа, к обоюдному и искреннейшему удовольствию. Почти съехавший на пол Эйвери растирал предплечье, бормоча себе под нос что-то про наказание и рабство, но этот еще с вечера вел себя странно, будто заранее навернул — ну, или головой ударился, и теперь понемногу отходит. Тогда у Альфарда были какие-то мысли на его счет, но сейчас там — в его голове, то есть — так пусто, хоть шаром покати.

— Увидишь.

— А в спальне мы прибрались, Том, — где-то на фоне похвастался Мальсибер. — И Эйвери помогал. Ну, он позже вернулся…

— Какой молодец.

«Вот дерьмо, — подумал Альфард, пока его тащили куда-то — хотя если посмотреть, вроде и сам идет, на своих двоих. — Это же Риддл».

С Риддлом была связана какая-то неприятная история: Альфард отлично помнил, что собирался о чем-то с ним поговорить, но начисто забыл, о чем именно. Что-то там было про Наследника, Дамблдор еще…

Риддл в целом был малоприятным и симпатии у него не вызывал. «Тяжелый человек» — говаривала про таких мать, и в детстве Альфард удивлялся, как это — человек да вдруг тяжелый? «Как твой дедушка Сириус», — отмахивалась мама, и Альфард вспоминал пугающего родственника, перед которым все члены семьи на цыпочках ходили и слово поперек сказать боялись. Альфарду только разок довелось увидеть его вблизи — на одном из вечеров родители представили маленького Альфарда и велели поцеловать руку, как отцу, что Альфард и сделал. А сделав, пригляделся к важному родичу — и душа ушла в пятки: глаза у деда были чёрные-чёрные, без белков, будто и не человеческие вовсе. Позже мама возражала: карие они у него, как у большинства Блэков. Нормальные карие глаза.

Но Альфард-то видел.

Не то чтобы Риддл был похож на него — нет, конечно, и глаза у него были обычные, и шея цыплячья, и мантии ношеные, штопанные-перештопанные. На первом курсе Риддлу регулярно доставалось — то на лестницу выгонят ночевать, то разукрасят, то еще что — но Альфард старался держаться от этого подальше. Нутром чувствовал: что-то с этим Томом не так. Он никогда не жаловался — и слова ни сказал! — и без раздумий согласился, когда остальные, смекнув, что от него может быть польза, решили объявить перемирие в обмен на помощь с домашкой. Когда его напрямую спросили, не в обиде ли Том из-за того, что «давно было», Риддл только посмеялся, заявив, что их детские фокусы не могли его задеть, так как он из приюта, а там, дескать, и не такое видел. Но Альфард помнил, какое у Риддла было лицо, когда, ночуя на лестнице, он зажигал неумелый, бледный «люмос» и садился за очередную книжку. Альфард спускался посмотреть, как он там, но каждый раз молча уходил, не решаясь вмешаться. Риддл не был похож на дедушку, но что-то неуловимо знакомое, очень жесткое проступало на его серьезном скуластом лице. То самое нутро подсказывало, что и здесь лучше остаться в стороне. Риддл же исправно делал вид, что не замечает его. Такая вот игра.

— Держи свою палочку.

— Откуда…

— У тебя из кармана выпала. Помнишь, я обещал тебе, что дам знать, когда закончу? Можешь меня поздравить.

— Поздравляю, — на всякий случай сказал Альфард. Он все еще силился вспомнить, в чем был подвох с Риддлом и Эйвери, и почему это его так беспокоило.

Том тихонько рассмеялся.

— Спасибо, Блэк. Оно и к лучшему, что ты пьян. А по дороге сюда я заглянул к Миртл. Ей теперь так скучно одной — никто из привидений не хочет с ней общаться, а живые — и подавно.

— Миртл? А что с ней случилось?

— Она умерла. Вспомнил?

— Ах да. — Мгновение прозрения благотворно сказалось и на зрении: в один момент Альфард ясно увидел Риддла, скользящего рядом, улыбающегося с оттенком благосклонного превосходства. Но если опустить улыбку, выглядел тот ужасно. Да что там, краше в гроб кладут. И это, подумал Альфард, я еще пьян. — Дамблдор сказал нам, это ты ее…

«Что я несу? И главное — зачем?»

— Вот как? И ты с ним согласен?

— Если я скажу правду, ты убьешь меня, как убил Миртл? — полюбопытствовал он.

— Как плохо ты обо мне думаешь! Миртл я убил из чистой необходимости. Оно того стоило, сейчас ты сам убедишься в этом.

— Все-таки ты.

— Кто же еще?

Альфарда замутило.

Не нужно было столько пить. Огневиски и без того слишком крепкое удовольствие, а огнески, добытое у Аберфорта, ушлого трактирщика из Хогсмида, всегда готового достать из-под полы, — это вообще настоящая рулетка. Ему не впервой продавать слизеринцам паленщину, но в силу отсутствия альтернатив ссориться с Аберфортом все равно не хотелось. По крайней мере он добросовестно предлагал в довесок сорбенты и опохмеляющие зелья. За двойную цену.

Альфарду не было жаль магглорожденную, но подобие зловещего дежавю заставило его сердце дрогнуть — душа в пятки не ушла, но затрепетала в предчувствии очередного «тяжелого» момента. Если Риддл обернётся, будут ли у него такие же черные глаза? Альфард не находил в себе сил, чтобы проверить.

— Все в порядке? — осведомился Риддл, когда Альфард замешкался, привалившись к колонне.

— Да… Это от огневиски. Как бы не сблевать, — пояснил Альфард, прикидывая в уме, как далеко они ушли. И в коридорах, кроме них — ни души. Сейчас бы он даже Пивзу обрадовался, но и того не видать.

Риддл взмахнул палочкой.

— Лучше? Тогда вставай. Не волнуйся, мы уже почти на месте. К слову, ты знал, что легилименция на тебя не действует?

— Нет, — тихо ответил Альфард. Откуда бы ему знать? Он не бежал впереди поезда, стараясь все успеть, все прочитать и нахватать побольше по верхам. Какая еще легилименция, когда тебе пятнадцать? Ему бы СОВы сдать да не вскрыться при том.

— Такое встречается, я читал. Уверен, мы договоримся — ведь молчал же ты все это время. Нет, ты будешь держать язык за зубами… несмотря на всю неприязнь ко мне.

— Это все нутро, — пробормотал Альфард. Он не видел смысла спорить, к тому же вряд ли бы Риддлу понравилась откровенная ложь.

Тот помолчал.

— Я прекрасно знаю, как вы меня ненавидите. Не нужно быть великим легилиментом, чтобы видеть ваше истинное отношение, хотя легилименция, несомненно, упрощает дело. Вы ничуть не изменились с тех пор.

Альфард удивлённо посмотрел на него, уверенный, что ослышался.

— Но ведь так всегда было, — продолжил Риддл. — Я привык. Меня считали странным и жалким, а всерьез воспринимали только тогда, когда начинали бояться, а когда начинали бояться, ненавидели ещё сильнее… за то, что жалким оказался вовсе не я. За то, что разрушил их представления о том, как работает этот мир — а у других он работает… странно. Есть здесь что-то, чего я не понимаю. Я думал — это возрастное, но вот я почти вырос и все еще не могу понять… Но я уже и не хочу, вот в чем штука. Мне проще перестроить мир под себя, чем принять ваш. Ваш враждебен ко мне. Как только я брошу притворяться, он меня уничтожит.

— Кажется, Эйвери что-то такое говорил, — припомнил Альфард, хотя «припомнил» — чересчур сильное слово, ибо дальше его память заходить отказывалась. — Соци… социальный антагонизм?

— Эйвери валяется на полу гостиной, пуская слюни, — парировал Риддл. — Не думаю, что его мнение что-то значит. Мы пришли.

Альфард протер глаза — они у него ужасно заслезились. А в следующую секунду налетел ветер, пробрав до последней косточки, взбодрив не хуже ледяного душа.

Астрономическая Башня. Пустое, затянутое тучами небо. И Риддл, сидящий на перилах с таким видом, будто за спиной у него надежная опора и смотрит на него не один продрогший, одурелый Блэк, а целая важная комиссия. Зрители.

— Ты же не собираешься столкнуть меня вниз, нет? — осторожно спросил Альфард, подходя ближе.

Риддл в ответ только развеселился:

— Зачем бы мне это делать? Нет, Блэк, я все-таки не так плох, как ты думаешь. Собственно, я вообще не плох… если и вы со мной по-хорошему. Я позвал тебя, чтобы кое-что показать. Гляди.

Он вскочил на перила, выпрямился во весь рост.

И тут Альфард протрезвел по-настоящему. Не до конца, конечно, но так, что голова пошла кругом, а зрение — наоборот, обрело остроту, и сонливость как рукой сняло. Он понял, что Риддл сейчас спрыгнет, и за этим позвал сюда — зрители ему нужны, зрители и внимание. Нарочитая небрежность резко обрела смысл.

— Что с тобой? — спросил Том, впившись взглядом в его лицо. — Боишься высоты?

— Какого… Только не говори, что собрался прыгать.

— Я собрался, — подтвердил тот. — Без приличной высоты никак.

— Ты хочешь покончить с собой?

Риддл вытаращился на него так, будто Альфард внезапно оброс дюжиной щупалец или вроде того.

— Покончить с собой! — Он захохотал, и смех оборвался так же резко, как начался. Риддл склонил голову на бок, сузив горящие глаза. Ветер растрепал его волосы, и до того пребывавшие в беспорядке, мантия сползла на плече. — Не дождётесь, Блэк. Но ты видел меня здесь, не так ли? Видел, как я расхаживаю у ограждения, не в силах переступить черту. Я хотел научиться летать — как в детстве, когда не был связан законами магии. О, как это оказалось унизительно, ты себе не представляешь! Я знал, что мои расчёты верны, что заклинание работает, я тысячу раз проверял! Но когда оказывался у самой границы, не мог заставить себя сделать шаг вперед. Снова и снова… снова и снова я стоял здесь, на этом самом месте, и ветер смеялся мне в лицо. Знаешь, в чем была причина?

Альфард сглотнул.

«Что-то будет», — подумалось.

— Это не очевидно? Ты боялся.

Риддл медленно кивнул, не сводя с него пристального взгляда. Альфарду представилось, что если он сейчас засмеется, Риддл его просто порвет. Не сегодня, быть может. Когда-нибудь.

Дедушка по крайней мере дорожил родней. А что у Тома? Что удержит его у грани?

— Я знал, что мне нужно. Избавиться от страха. Страхи тянут к земле. Привязанности, говорят, тоже, но откуда мне знать? Не стану отрицать, я привязался… и даже к тебе, Блэк, веришь? Но, разумеется, не настолько, чтобы это могло мне помешать.

— Слезай, Риддл, — попросил Альфард. — То, что ты пытаешься сделать — невозможно. Оставь это детям, смеркут побери! Я не хочу смотреть, как ты разобьешься из-за того, что окончательно поехал крышей. Кем бы ты ни был — не хочу.

— Поехал крышей? Поехал бы я, если бы принял… безропотно принял законы мира, который хочет сделать меня слабым ничтожеством, для которого все — от левитации до распоряжения своей душой — невозможно. Ты считаешь, я похож на ничтожество? Можешь не отвечать, я сам себе отвечу — я был похож, когда не мог наколдовать простейшее дезиллюминационное или исцеляющее. Но теперь это неважно. Ритуал был ужасным, но в каком-то смысле я рад, что так. Помогает прочувствовать вкус жизни, когда все позади. — Он протянул Альфарду руку. — Смелее, Блэк. Я знаю, ты хотел бы летать… я видел, как ты смотрел на Лестрейнджа, и видел на уроках полетов, что у тебя нет таланта. Ни единого его проблеска, — прошептал он издевательски.

Альфард сделал шаг назад. Тогда Риддл схватил его за руку и рванул на себя.

«Следовало догадаться», — выдохнул Альфард, пока желудок, по ощущениям, сделал двойное сальто и завершил выступление кульбитом. Все решилось в тот момент, когда Риддл увидел тень страха на дне чужих глаз.

«Добрался-таки».

Рано или поздно это должно было произойти.

Инстинкт овладел им быстрее, чем подключился бы здравый смысл. Все чертыханье, как и поток пьяного, неконтролируемого сквернословия, Риддл пропустил мимо ушей. Альфард знал, что падает, но шли секунды, а удара все не было.

И мгновение спустя.

И в следующее.

Неужто?..

— Открой глаза, — прошипели над ухом.

Альфард почувствовал у виска его теплое дыхание и пожалел, что не может заблевать Риддлу всю мантию — все-то гад предусмотрел!

— Альфард.

Дыхание у Риддла было теплое, зато пальцы — холодные как лед. Пахло от него талой водой вперемешку с тиной. И почему-то кровью.

«Он сказал — ритуал, — вспомнил Альфард. — Что ещё за ритуал?»

Пожалуй, он не хотел знать.

— Для тебя, — продолжил Риддл, пока Альфард хватался за него, дыша через раз; отвращение — ничто перед всепоглощающим инстинктом самосохранения, — это, быть может, единственный шанс узнать, каково им. Тем, кто не боялся.

«Твою ж мать, почему он и почему…»

Он знал ответ. Потому что видел его в момент слабости. Потому что догадался. Риддл не мог так этого оставить.

Альфарду захотелось смеяться.

Или заорать, что передумал и лучше разбиться о землю, чем унижаться перед таким, как он.

Вместо этого он разлепил ресницы и глянул вниз. Не зря книжки читал, подумалось. Или это Риддл — сам?.. Сам придумал? Ведь так не бывает.

— Метла не возьмет такую высоту. Нужно приноровиться и вдыхать понемногу, чтобы голова не закружилась. Вот здесь у нас хваленый барьер над школой… А меньше чем через час вон оттуда, — Риддл указал на кромку уходящего вдаль леса, — забрезжит рассвет… Красиво, да?

Из глаз и носа текло — от ветра и непролеченной простуды, одолевшей накануне — и от того, как обидно все совпало, Альфарду хотелось на стенку лезть. Если бы только здесь была стенка. А так здесь только Том Риддл, отделяющий от падения в пропасть. Том Риддл с глазами не черными, но тоже мало напоминающими человеческие, горящими лихорадочным, жадным огнем.

— Да. — Альфард сердито шмыгнул носом. — Очень.

Не соврал: при лунном свете замок казался укутанным синеватой дымкой, словно пар, пришедший от озера в эту душную ночь, потревожил следы волшебства, витавшие в воздухе многие годы. Казалось невероятным, чтобы за этими призрачными стенами кипела жизнь. Спокойная, тёплая жизнь без тряской паники, застилающей разум.

— Там следы магии, — прохрипел Альфард. — Видишь? Я читал в Истории Хогвартса… Можно увидеть в ясную погоду, если смотреть издалека…

Риддл сощурился.

— Я ничего не вижу.

— Ну как же, вон…

Лицо Риддла застыло. И огонь в глазах будто погас на мгновение, но уже в следующее Том тряхнул головой, разулыбавшись.

— Ты пьян, Блэк. А я-то надеялся, ты окончательно протрезвел и как раз собирался попросить тебя об одолжении. Я хочу, чтобы ты… кое-что для меня нарисовал. Думаю, для тебя это пара пустяков.