Ложь, ложь, ложь (джен)

Я ждала всю ночь напрасно, — ты наверняка

В это время целовался с дочкой мясника.

© Ильдар Сакаев

— Сеньора Хосефа! Да, вот такие дела! Сеньора, да-а!

Пепа подвязывает волосы косынкой, плюёт под ноги, тут же трёт крыльцо босой пяткой: зря подметала, что ли? — и порхает по двору, оседлав метлу и хохоча, как девочка.

«Ох, наказание моё. Вот выйдешь замуж, и какая из тебя будет хозяйка, Пепита? Ты уж постарайся нас не срамить, — не без доли упрёка ворчит мать, вплетая шнурки в косу Пепы, пока та вертится перед подносом, как перед зеркалом. — У Мендесов детей полный дом, но всё чисто, всё вымыто. Всем бы так по-божески жить. А тебе лишь бы целоваться и гулять, лентяйка!»

— По-божески, ха! Кто бы говорил о боге, мамаша! — громко говорит Пепа, надувает щёки и, швырнув метлу, выбегает в вечернюю прохладу за бельём: сестра ушла принимать роды у соседки, мать — на ярмарке в соседнем посёлке, вернётся поздно, брат скоро пригонит домой овец, и у Пепы есть полное право высказать всё, что ей вздумается. — Как будто это грех, что я люблю мужчин и танцы! Даже отец Алехандро говорит, что это не грешно. И…

Пепа сгребает в охапку любимое покрывало, — тёмное, шерстяное, с узлами лучей от края до края, — и улыбается: лет шесть назад они с матерью соткали это покрывало вместе, и мать сдержанно сказала «молодец» таким тоном, что в посёлке три дня было солнечно.

— И ещё я прясть и ткать умею. И шить. И целоваться. Думаю, из меня получится неплохая жена.

Пепу трудно заставить встать засветло, приготовить обед и прибраться в доме: кто-то прядёт шерсть, а паук прядёт смерть, непочтительно его гнать, — но всё-таки Пепа добросовестно стирает, варит, скоблит, шьёт, зажав в зубах иглу над кружевом платья: к концу весны Пепа станет сеньорой Хосефой, и ей нужно быть верной и благодетельной, но зато теперь у неё есть право дразнить брата ещё больше прежнего. Мэ-э-э, козёл, где твоя коза, где твои козлята?

В семье Феле полтора десятка детей, не считая грудного, и их никогда толком не удаётся пересчитать по порядку, — Пепе не впервой ходить к Мендесам, но вчера Феле привёл Пепу домой под руку и объявил всем родным, что госпожа Хосефа Аркадия — его будущая жена, и Мендесы-младшие пришли в такой бурный восторг от её веснушек, талии и рыжих кудрей, что сначала госпожа Хосефа Аркадия покраснела, пришла в ужас и закричала, что ни за что не заведёт себе такую ораву, а затем взяла на руки щекастого Эстебана и решила родить как минимум троих. Или четверых.

«И лучше бы дочерей, от девочек больше проку, — соглашается мать, когда Пепа сплетничает с ней на лавке. — Но если сыновья родятся, то тоже хорошо. Главное, чтобы здоровые и красивые».

«И рыжие!» — добавляет Хульетта.

«Брехня, у козы только козлята родятся!» — кричит Бруно и свистит на пальцах через сколотый зуб, перевесившись через забор.

Пепа вспоминает эту насмешку, кривит губы, кидает на порог корзину с бельём и, бухнувшись на крыльцо, суёт в рот травинку: в траве сквозит холодом, в животе становится как-то по-нехорошему тяжко, и Пепа ёжится, сдвинув колени, и злится на брата, который то ли дразнит её, то ли доводит до слёз.

— Ненавижу тебя! — кричит Пепа, взваливая на плечи корзину: в кухне есть погреб, и Пепа размышляет, что неплохо было бы забраться туда и, притаившись, завыть и схватить Бруно за ноги, когда тот полезет за творогом.

Пусть помнит, каково это — обижать старшую сестру.

* * *

— Ну же, слазь, — бормочет Пепа под нос, усевшись на стремянку и болтая ногами. — Слазь, ирод, зря я тебя жду, что ли?

Брат не торопится лезть в погреб, — он ждёт кого-то на кухне, поджав щиколотку и зашивая порванный ворот рубахи, а продрогшая Пепа сердится, что не взяла с собой шаль, и вздрагивает, когда по её лодыжке бежит крыса. У крысы холодные лапки, и Пепа, икнув, зажимает рот ладонью, чтобы не завизжать: Пепа крыс не боится, но она предпочла бы видеть крысу своими глазами, а не вздрагивать от её когтей.

— Сволочь, — упрекает Пепа одними губами, когда крыса убегает шуршать в угол. — Что, в доме бегать не так интересно?

Бруно оставляет шитьё, перекусывает нить, шуршит рубахой, встаёт и, помедлив, переступает через скрипучую половицу, а потом — ещё через две, и Пепа напрягается, как струна.

— Бруно, Бруно, девочки дома?

— Нет, — честным тоном отвечает тот, приоткрыв лаз в погреб на два пальца: Пепа совершенно точно уверена, что брат врёт, — и закрывает его снова. — Пепа в церковь пошла, Хульетта — у сеньоры Барча.

«Мама вернулась!» — догадывается Пепа, слыша, как мать сдёргивает с плеч шерстяную шаль, отмывается от масла, неизящно сморкается в пальцы и, судя по недовольному звуку, разглядывает себя в начищенном подносе: к концу дня, особенно в день ярмарки, мать очень устаёт, и ей вечно не нравится своё отражение.

— Что-то случилось? Тебе помочь?

— М-м, не совсем. Хотя…

Пепа морщится, когда мать, скинув с дороги обувь, наступает на скрипучую доску прямо у неё над головой.

— Слушай, от кого у Асунсьон ребёнок? Ты же знаешь, кто его отец?

— Аурелиано Маркесса.

— Вы уверены, сеньор Бруно? — помолчав, спрашивает мать, и в её голосе звучит сталь.

— Ничуть не меньше, чем в вашей давным-давно утраченной девственности, донья Альма, — парирует тот с серьёзностью герольда.

— Тц-с!

Пепа готова поклясться, что мать поджимает губы и мотает на палец край шали.

— Ты ведь путался с Асунсьон, я знаю, и вы с ней до сих пор друзья. И её отец тоже об этом знает.

— Ну, — настороженно отвечает Бруно, хрустя суставами пальцев: раньше Бруно специально делал так, чтобы бесить сестёр, а потом Пепа напугала его, что у тех, кто хрустит пальцами, начинает хрустеть поясница.

— Зимой, верно?

— Ну-у-у…

— Я же не говорю, что ты грешник, или что я на тебя злюсь, или ещё что похуже! Мне было ещё меньше, когда я в первый раз позволила мужчине лишнего, и это был не мой муж, — отрезает мать, силком сгребает его под локоть и сажает за стол рядом с собой, — но, может, ты всё-таки женишься? Твоя сестра вот-вот выйдет замуж, тебе тоже неплохо бы завести семью.

— Не женюсь, — упорствует Бруно.

Пепа вслушивается в разговор родных с жадностью сплетницы.

— О, боги! Чем тебе не по нраву Асунсьон? Славная, работящая, зря старик Маркесса нос от неё воротит. И здоровая, матерью скоро станет.

— Но это не мой…

— Ну, и что с того? Я любого приму, — устало и одновременно терпеливо настаивает мать, и Пепа чуть-чуть приоткрывает крышку погреба: мать сжимает Бруно за пальцы так, что те бледнеют, а Бруно старательно отводит взгляд, скрестив ноги в жилистых лодыжках. — Соврёшь, что это ваш ребёнок, потом родите второго. И всего-то!

— С кем рожать-то? С Аурелиано?

— Аурелиано? Пф-ф! С чего бы ей смотреть на Аурелиано?

— Потому что Асунсьон выйдет за него замуж, не сейчас и не сразу после родов, но выйдет. Она перед сочельником захотела узнать, кто будет её мужем, и я ей всё рассказа…

— Погоди-ка, так, выходит, ты ей пророчил на замужество, и она должна была тебе меру сорго? И ты просто с ней трахался?

— Нет!

— Ложь, ложь, ложь! В глаза матери смотри, кобель!

Бруно, хихикнув, пытается сбежать, но мать бежит следом, ловит его на пороге, запускает ногти в волосы и без особого пиетета влепляет пару пощёчин: Бруно вскрикивает, как девица, и Пепа снова зажимает рот, спрятавшись под стремянкой, — теперь она старается не расхохотаться.

— Сукин сын! Лишь бы по амбарам шляться, бездельник! Сколько раз я говорила, что брать плату надо зерном, а не тем, что пониже?!

— Мам, прекрати!

— Что ты, что Пепита, всё одно! О-о, дева Гваделупская, матерь Фурачога, за что мне такое наказание?

Мать выдыхает, и Пепа слышит, как та шуршит кружевным подолом платья, звенит кольцом с ключами и подбирает брошенную шаль.

— На стол накрой и молока достань, девочки вернутся голодные. И поставь мне агуардьенте, пока я курю.

— Сердишься, да?

— Живо!

* * *

— А я всё слы-ы-ышала, — противным голосом тянет Пепа, когда Бруно залезает в погреб, и хватает его за штаны.

— Старуха, — огрызается Бруно, сгребая с полки кукурузный хлеб и выпивку, но Пепа тут же целует его в знак примирения.

— Слушай, а Асунсьон ведь выйдет замуж за Аурелиано?

— Конечно, выйдет! Не будет же Паоло Насарио вечно рогами упираться.

— А её ребёнок? Он что, и впрямь маленький Маркесса? Не твой?

— И это тоже правда.

— Вот, значит, как, — размышляет Пепа.

Бруно не лжёт, — Пепа знает его достаточно, чтоб быть в этом уверенной, и ей даже немного обидно, что Асунсьон станет сеньорой Маркесса. У Асунсьон весёлый нрав и красивые ноги, Асунсьон обожает свои самодельные бусы, и ещё она младше Пепы на несколько лет, — когда-то Пепа тоже воротила от неё нос, считала маленькой и думала, что им не о чем говорить, но теперь Асунсьон беременна, а Пепа просватана, и в их ссорах больше нет смысла.

Бруно скусывает обломанный ноготь, и Пепа бьёт его по руке:

— Прекрати, ты как маленький.

— У сестры нахваталась? — язвит Бруно. — Что, теперь у нас в доме живёт ещё одна благочестивая женщина?

— Кто бы говорил, кобель вшивый! М-м?

— Мне об этом рассказала одна облезлая коза.

— Я тоже оч-ч-чень тебя люблю, моя гадость, — отвечает Пепа, скрутив в пальцах его проколотое серьгой ухо, — ух, так и сожрала бы.

— Хосефа!

Мать курит, распространяя по дому запах жжёного табачного листа и прогорклого масла, и её курево напрочь вытравляет последние крохи благочестия.