Перемена в Гермионе (гет)

Женщина, которую я люблю больше всех в мире, — вампир.

Конечно, она не всегда была такой. Когда-то Гермиона Грейнджер была таким же человеком, как и все. Хотя нет. Она была лучше любого человека, которого я когда-либо знал, и остаётся такой до сих пор.

В последние дни Второй войны Гермиона со своей командой покинули безопасные стены Хогвартса, отправившись за припасами, и были атакованы группой вампиров. По приказу Волан-де-Морта Гермиону единственную из всех оставили в живых... и обратили.

Я так и не простил себя за то, что тогда не был рядом с ней.

Доносившиеся до меня всхлипы Гермионы разрывали мне сердце.

Я стоял у двери больничной палаты и пытался собраться с духом, чтобы войти. Я не боялся Гермионы; я никогда не стал бы её бояться, но опасался, что могу сделать всё только хуже. Я был виноват в том, что с ней произошло. Узнай Гермиона об этих моих мыслях, она наверняка отчитала бы меня, но я не должен был позволять ей идти.

Когда я думал, что она умерла, мой мир обрушился. Всем своим естеством я желал, чтобы целители были неправы, чтобы она выжила. И оказалось, что так и было, в некотором роде. Неужели в этом тоже была моя вина?

Всхлипы прекратились, и наступившая тишина испугала меня. Я должен был удостовериться, что не сплю, что Гермиона действительно была всего в нескольких метрах от меня. Отбросив свои прежние колебания, я распахнул дверь и вошёл.

Взгляд чёрных глаз обратился ко мне, и я непроизвольно ахнул, почти сразу об этом пожалев. Несколько бесконечно долгих секунд мы с Гермионой просто смотрели друг на друга.

Её кожа лишилась всех признаков цвета, которыми прежде обладала. Теперь Гермиона напоминала фарфоровую куклу, зловеще прекрасную и страшно хрупкую. Её прежде каштановые волосы приобрели столь тёмный оттенок коричневого, что казались почти чёрными. Единственным ярким пятном в её чертах были кроваво-красные губы.

Гермиона отвела взгляд первой, уставившись на своё одеяло.

— Почему ты здесь, Гарри? — тихо спросила она.

Я переступил с ноги на ногу и поставил сумку, которую держал в руке, на пол:

— Ты — моя девушка. Где ещё я должен быть?

Лицо Гермионы озарилось изумлением. Я не мог её винить. Мы никогда не вешали ярлыки на свои отношения. На самом деле я даже не был уверен, что они между нами были. В конце концов, во время войны трудно выкроить время для свиданий, и у нас не было возможности зайти дальше нескольких поцелуев и "Я люблю тебя". Но любовь заключалась не только в обнимашках, и это было одним из её проявлений.

Счастье исчезло с лица Гермионы так же быстро, как появилось, и она съёжилась:

— Думаю, тебе стоит уйти. Как можно скорее.

— Я никуда не уйду. Почему ты вообще меня об этом просишь? — спросил я, на шаг подойдя к её кровати.

Гермиона отшатнулась и закрылась от меня подушкой:

— Ты не понимаешь...

— Я понимаю больше, чем ты думаешь. Или уже забыла, кто постоянно обставляет тебя на уроках Защиты? — постарался я разрядить момент. Гермиона даже не улыбнулась, и я снова посерьёзнел. — Ты чувствуешь Голод. Тебе нужна кровь, причём особенная — какая-нибудь белка или крыса не подойдёт. Кровь должна быть человеческой, и принадлежать человеку, с которым у тебя есть эмоциональная связь. Эмоции в крови делают её питательной, или как-то так. Не хочу звучать самодовольно, но, думаю, моя кровь взывает к тебе громче всего.

Я сел в ногах кровати. Гермиона вскочила и отступила в угол.

— Я не хочу тебе навредить! — с горечью воскликнула она. — Как ты можешь быть здесь? Как ты вообще выносишь моё присутствие?

— Среди моих друзей есть оборотень и полувеликан. Если Волан-де-Морт думал, что после произошедшего я брошу тебя, то он — идиот. Я не страдаю от тех предрассудков, которые есть у большинства волшебников. И ты это знаешь.

Гермиона покачала головой:

— Это не одно и то же. Оборотни становятся чудовищами только на три дня в месяц. Великаны не обязательно бывают жестокими. А я — да.

Я открыл рот, готовясь ответить, когда по моей коже неожиданно пробежали мурашки. Воздух вокруг Гермионы словно задрожал, и в следующее мгновение изменилось всё... и в то же время не изменилось ничего. Она выглядела точно так же, как раньше, но в ней появилось что-то нечеловеческое, то, чего раньше не было. Волосы у меня на шее и на руках встали дыбом. Каким-то неизвестным чувством я понял, что девушка передо мной была уже не Гермионой.

Плавным шагом подойдя ко мне, она приподняла мой подбородок одним пальцем.

— Я чую твою кровь, — проворковала она. — И хочу увидеть ужас в твоих глазах, когда я вспорю тебе горло. Ты не представляешь, сколько усилий у меня уходит, чтобы не высосать тебя досуха.

Моё сердце заколотилось в груди, что было не слишком удачной идеей в присутствии голодного вампира. Чёрные глаза стали ещё темнее, и я попытался сглотнуть — но в моём пересохшем рту не нашлось ни капли слюны. Практически каждый мой инстинкт кричал, чтобы я бежал. Но один из них, самый главный, говорил, что я находился там, где и должен был находиться.

Взяв Гермиону за руку, я прижал её ладонь к своей груди:

— Хватит пытаться меня испугать, Гермиона. На это способны только дементоры, Волан-де-Морт и Грохх. Тебя я никогда не испугаюсь. Я не боялся тебя даже тогда, когда ты была одержима учёбой до такой степени, что готова была поотрывать головы всем вокруг. Так что это вот — сущая мелочь. Запомни раз и навсегда: я люблю тебя, и это не изменится.

В чёрных глазах Гермионы что-то промелькнуло. Ободренный, я продолжил:

— Возможно, тебе станет легче, если ты выпьешь?

Могло показаться, что кто-то щёлкнул переключателем, когда Гермиона отшатнулась от меня с чистым ужасом на лице.

— Нет, Гарри! — закричала она. — Я не позволю тебе!..

Я поднял руку, останавливая её возражения, после чего встал и направился к своей сумке:

— Не волнуйся, я не решил покончить жизнь самоубийством. И я бы точно не поступил так с тобой. Но, кажется, в этот раз я знаю кое-что такое, чего не знаешь ты.

Гермиона уставилась на бутыль, которую я извлёк из сумки. В её взгляде смешались голод, шок и стыд:

— Тут, наверное, литра четыре крови. Во всём теле человека только пять с половиной литров. Каким образом ты ещё жив?

Я усмехнулся:

— Мне часто задают этот вопрос. Гермиона, ты не единственный вампир в мире. Конечно, в плане ума ты далеко превосходишь простых смертных вроде нас, но, серьёзно, иногда ты слегка зациклена на себе.

— Гарри! — на лице Гермионы появилась улыбка, и я понял, что она догадалась.

— Я взял у себя немного крови и увеличил её объём при помощи заклинания дупликации. Каждую неделю я должен буду брать ещё немного, потому что эмоциональная насыщенность со временем выветривается. Это не такая уж проблема. Мы ведь живём не в фильме ужасов. Тебе не обязательно расхаживать повсюду, говоря с ужасным акцентом "Я выпью тфою кроффь!".

Гермиона невольно хихикнула, и это вызвало во мне немалое облегчение. Когда её глаза посветлели, я понял, что сумел развеять худшие проявления её тоски. Конечно, я знал, что она не сможет просто забыть о произошедшем, но, по крайней мере, пока я её отвлёк.

— Тебе не обязательно это делать, Гарри, — проговорила она. — Не обязательно отдавать свою кровь. Ты ведь не единственный, с кем у меня есть эмоциональная связь. Я уверена, что мои родители мне помогут. Папа уже предлагал целителям приставить к нему пиявок... порой он бывает таким глупым, — её губы улыбались, но глаза оставались печальными.

Я снова сел на кровать, и, после секундного колебания, Гермиона села рядом со мной. Постаравшись не выдать испытанной мной при этом радости, я сказал:

— Уверен, твои родители бы тебе помогли, но ты ведь знаешь, что лучше всего подходит кровь любо... ну, того, кого ты любишь романтически. Именно поэтому Дракула неделями соблазнял ту девушку, Люси. Ты знаешь меня уже семь лет. И поскольку у меня есть чувство, что другим парнем в ближайшее время ты не обзаведёшься, — я тебе нужен. И я хочу это сделать.

Глаза Гермионы заволокло слезами:

— Это неправильно, что я буду нуждаться в тебе таким образом.

Я накрыл её ладонь своей. Она не стала отдёргивать руку.

— Нет, по-настоящему неправильно то, что ты всегда была рядом, когда я в тебе нуждался. Мне ещё многое предстоит, чтобы хотя бы уравнять чаши этих весов. Прошу, позволь мне это сделать.

По лицу моей девушки потекли слёзы. Она прижалась ко мне, и я осторожно обнял её, нашёптывая слова утешения. Через какое-то время я ушёл, зная, что Гермиона не захочет, чтобы я видел её в процессе "еды".

Я знал, что всё будет непросто, но думал, что после этого разговора дела пойдут относительно нормально. Разумеется, я оказался неправ. Я — Гарри Поттер, и жизнь редко идёт для меня нормально. Понимаю, это звучит несколько цинично, но порой я ощущаю себя именно так.

Первые несколько недель после нашего разговора в больнице были вполне сносными. Остальные ученики по понятным причинам опасались Гермионы, но она никогда не была особо общительной девушкой, так что не возражала. Испытываемый по отношению к ней страх её печалил, но она сказала мне, что всегда чувствовала себя немного отстранённой от прочих людей. Её изменение просто сделало этот разрыв шире. Её друзья по-прежнему были с ней, и это было самым главным.

Последнее обстоятельство вызвало у меня немалое облегчение. Я не ожидал того, что люди вроде Рона или Джинни начнут относиться к Гермионе как к прокажённой, но отчасти всё же боялся такой возможности. Во время моего пятого курса, когда большая часть волшебников и ведьм считала меня чокнутым, мне было больно видеть, как люди вроде Симуса, с которым мы были знакомы несколько лет, выступали против меня. И я был рад, что теперь такого не произошло. Гермиона и так достаточно страдала.

К несчастью, страдать можно было очень разными способами.

Она больше не могла выходить наружу из-за солнца; даже магия не могла защитить вампира от его смертоносных эффектов. Но Гермиона и так проводила большую часть времени в помещениях. И ещё до своего превращения терпеть не могла чеснок. Она даже шутливо сказала мне, что помимо невозможности загореть для неё ничего не изменилось.

Было бы легко притвориться, что она просто заболела некой экзотической болезнью, и ей пришлось предпринять определённые меры. Но я понимал, что дело было не только в этом. Я видел, как она каждодневно боролась с возникавшими у неё порывами жестокости. Это не проявлялось как-то по-особенному, но трепет крыльев носа и прищуривание, которые в прежней Гермионе выдавали бы её нетерпение, в её новом состоянии означали жажду убийства. Я знал это из её глаз.

Каждый раз, когда она входила в такое состояние, её взгляд становился пустым и безэмоциональным, и это причиняло мне боль. Девушка вроде Гермионы не должна была смотреть вот так. Если кто-то и заслуживал демона, то это я. В конце концов, у меня и так их было немало.

Были и другие малозаметные признаки, выдававшие то, что она была несчастна. Каждый раз, когда ученики возвращались с очередного квиддичного матча, я видел на её пергаментах следы от слёз, и понимал, что она тосковала по возможности выйти наружу, как бы ни утверждала обратное.

Хагрид изменил расписание таким образом, чтобы урок по уходу за магическими существами у Гриффиндора проходил поздним вечером. Я знал, что он сделал это из лучших побуждений, но всё равно наблюдать то, как большинство животных отшатываются от Гермионы, было самым печальным из всего когда-либо виденного мной. А если вспомнить, что именно мне довелось пережить...

В один из дней давление наконец вырвалось наружу, когда Малфой в коридоре отпустил одну из своих глупых расистских колкостей. Мы все слышали это уже сотню раз, но в этот раз, прежде чем я или Рон успели отреагировать, Гермиона кинулась на него, оскалив клыки. Она уже почти вонзила их Малфою в горло, когда сработали защитные заклинания Хогвартса, привязанные к её ауре, и обездвижили её.

Следующий месяц я провёл, уговаривая Гермиону выйти из её комнаты. У неё, конечно, была отдельная комната — таково было условие Попечительского совета, позволявшее ей продолжать учиться в школе. В бессознательном состоянии запах живых, полных крови людей был для неё слишком соблазнителен. Думаю, излишне говорить, что это ничуть не помогало убедить мою девушку в том, что она не была чудовищем.

Я заходил к ней минимум один раз в день, принося домашнее задание и порцию крови, а также стараясь её подбодрить. В этот период я наконец понял, через какую боль пришлось пройти Гермионе, чтобы утешить меня после смерти Сириуса. В то время я порой настолько переполнялся бездумной ненавистью к Волан-де-Морту, что готов был отправиться на его поиски. К счастью, Рон замечал это, и пару раз даже привязывал меня к кровати, пока я не успокаивался.

Тогда я утешал себя мыслью, что в один прекрасный день поквитаюсь с ним. И не позволю этому ублюдку больше навредить ни мне, ни кому-либо ещё.

Наконец я убедил Гермиону выходить из комнаты, и на какое-то время даже поверил, что всё наладилось, что Гермиона избежит ещё больших страданий... но всё испортил этот проклятый полтергейст. Это произошло всего через день после того, как Гермиона снова начала ходить на уроки. Мы шли в гостиную Гриффиндора, когда из рыцарских доспехов выскочил Пивз и крикнул:

— Бу!

Когда Гермиона пугалась, а я был рядом, она всегда рефлекторно сжимала мою руку. Поступив так в этот раз, она сломала мне несколько костей. Это оказалось последней каплей. Она отчаянно цеплялась за надежду, что сможет как-нибудь жить нормальной жизнью, и я увидел, как в одно мгновение эта надежда пошла прахом.

Она твёрдо уверилась в том, что была чудовищем. Ничто из того, что я ей говорил, не могло вытеснить из её головы вид моей покалеченной конечности. Гермиона полностью замкнулась в себе. После уроков она проводила всё свободное время в библиотеке, а говорила лишь тогда, когда ей задавали вопросы в классе. Словом, стала вести себя почти так же, как на первом курсе.

Я не мог заставить её поговорить об этом, так что делал единственное, что мог, — оставался рядом и терпеливо ждал. Кто-то может спросить, почему я продолжал пытаться, почему не решил, что оно того не стоит. Боюсь, если вы задаёте такой вопрос, вам никогда не понять причины. Когда я видел Гермиону, я словно видел себя в том возрасте, когда чувствовал себя потерянным и одиноким, отчаянно желавшим, чтобы кто-нибудь обнял меня и сказал, что я был хорошим человеком.

Я не имею в виду, что жалел её. Я терпеть не могу, когда люди начинают жалеть меня, и не оскорбил бы Гермиону подобным же образом. Просто вышло так, что мы каким-то странным образом оказались соединены трагедией, и я понимал, что именно ей было нужно. И старался это ей дать.

Чтобы вылечить мою руку, понадобилось лишь немного Костероста, но ущерб уже был нанесён. Гермиона больше не прикасалась ко мне. Мы и раньше не слишком часто касались друг друга из-за разницы в силе, но полное отсутствие физического контакта заставляло меня чувствовать себя опустошённо. Я не представлял, как чувствовала себя она.

Поскольку она не прикасалась ко мне, я сам прикасался к ней, стараясь делать это ненавязчиво. Иногда я целовал её в щёку, иногда — слегка приобнимал. Она явно поняла, что я делал, — она ведь всегда была очень умной, — но не просила меня прекратить. Мы оба нуждались в этом.

Всё шло примерно таким образом следующие пять месяцев, пока Гермиона наконец не устала жалеть себя.

В Выручай-комнате было тихо, если не считать скрипа наших перьев по пергаменту. Гермиона предпочитала заниматься здесь после того, как библиотека закрывалась. Разумеется, комната сама приняла вид небольшой библиотеки с массивными книжными полками, удобными стульями и столиками, а также уютно потрескивавшим камином.

Гермиона всегда была немного "совой", и я порой задавался вопросом, не усиливала ли это её новая натура. Впрочем, я знал, что спрашивать было бы невежливо.

По правде говоря, я и сам был "совой". По крайней мере, заработал достаточную бессонницу после своих ночных кошмаров, чтобы подходить под определение. В том, что я чувствовал себя в безопасности лишь рядом с Гермионой, была некая ирония. Вампир, оберегающий мня от кошмаров... забавно. Мне очень хотелось поделиться этой мыслью с девушкой, сидевшей рядом. Гермиона до депрессии сочла бы её крайне забавной.

Я ощутил знакомый холодок и поднял взгляд, ожидая снова увидеть прорвавшегося на поверхность вампира. К моему удивлению, я обнаружил, что Гермиона смотрит на меня с яростью на лице.

Злость Гермионы на меня не была таким уж редким событием, но странное переплетение её человеческой и вампирской сторон заставило меня ощутить себя неуютно.

— Может, прекратишь уже? Это действует мне на нервы! — крикнула она, прожигая меня взглядом.

Я хотел было спросить, о чём она говорила, но она продолжила, перейдя почти на рык:

— Прекрати это дурацкое дыхание! А пока этим занимаешься, сходи прими ванну. Я тебя даже отсюда чую.

Постаравшись удержать эмоции под контролем, я ответил сквозь сжатые зубы:

— Ты же понимаешь, что я ничего не могу с этим поделать.

— О да, ткни меня в этом носом! Это ведь так здорово, когда тебе приходится дышать, когда твоё сердце бьётся! Ты ведь об этом даже не задумываешься, да? О том, что ты ешь твёрдую пищу, отбрасываешь тень, ходишь в туалет... я бы всё отдала за возможность хотя бы просто снова помочиться! Какая же ты сволочь!

Я потянулся к ней, но она оттолкнула мою руку:

— Не трогай меня! Это ничего не изменит! Почему ты просто не уйдёшь? Я ненавижу тебя, Гарри. НЕНАВИЖУ!

— Это неправда, — возразил я лишь слегка дрогнувшим голосом. — Ты говоришь это, чтобы меня расстроить. Это не сработало, когда я пытался делать то же самое, и сейчас не сработает.

Несколько долгих секунд Гермиона смотрела на меня.

— Да, я тебя не ненавижу, — пробормотала она наконец, и по её щеке скатилась одинокая слезинка. — Я ненавижу себя.

Выражение боли на её лице неожиданно сменилось бешеной яростью. Издав нечленораздельный рык, Гермиона сжала руки в кулаки и обрушила их на стол, сломав тот напополам. Но на этом она не остановилась.

Остальные столы вскоре повторили судьбу нашего. Каждый стул, кроме того, на котором сидел я, был разбит в щепки. Книжные полки полетели во все стороны, ударяясь об стены и ломаясь. Огромные камни из основания камина были вырваны и тоже брошены через всю комнату. Повсюду летали сотни страниц из разорванных книг, словно подчёркивая накал её бешеного гнева.

Наконец Гермиона упала на колени и начала плакать.

Я осторожно подошёл к ней, огибая по пути кучи обломков, и обнял её за плечи:

— А я-то раньше думал, что устроил в кабинете Дамблдора настоящий хаос. Но по сравнению с этим... Как тебе удаётся превзойти меня абсолютно во всём?

Гермиона слабо хмыкнула:

— И когда ты заделался таким комиком?

— Тут можно или смеяться, или плакать, а последнее мне не по чину, — ответил я с лёгкой усмешкой. — Ты сама меня этому научила. И мне бы очень хотелось, чтобы ты воспользовалась собственным советом. Я знаю, что теперь, когда больно уже тебе, тогдашние слова могут показаться глупыми. Но это не так. Я был так зол на тебя, когда ты говорила, чтобы я не позволял Волан-де-Морту отравить каждую часть моей жизни, но ты была права. Потому что в каждой жизни есть не только плохое, но и хорошее. Может, ты не видишь этого сейчас, но тебе стоит хотя бы попытаться.

Я ощутил, как Гермиона напряглась, когда я процитировал её собственные слова, но быстро расслабилась. Я принял это за хороший знак, но пока не осмеливался надеяться, что она приняла эти слова близко к сердцу.

Прошло почти десять минут, прежде чем Гермиона снова заговорила:

— Гарри, как сейчас выглядит моё лицо?

Я моргнул, сбитый с толку этим вопросом. Но, прежде чем я успел ответить, Гермиона продолжила:

— Я не видела своего лица уже несколько месяцев. Ты знаешь, что я больше не отражаюсь в зеркалах. А смотреть на мои старые фотографии слишком больно. Они показывают прежнюю меня, а... а я больше не тот человек, что раньше.

— Ты неправа.

Голова Гермионы резко повернулась ко мне. Я твёрдо выдержал её взгляд:

— Если ты хочешь знать, как выглядишь, то я тебе расскажу. Твои глаза теперь чёрные, но я по-прежнему вижу в них искру всякий раз, когда ты решаешь сложную задачу или видишь, как кого-то задирают. Твоя кожа, может, и ощущается теперь холодной, но ты по-прежнему самый тёплый и сострадательный человек из всех, что я знаю. Внешне ты заметно изменилась, но ты — всё та же Гермиона. Ну да, твои волосы стали темнее, и губы краснее... и что с того? В самом главном ты осталась такой же.

— Всё не так просто, — тихо сказала Гермиона. — Ты не представляешь, насколько ужасно моё существование. Я всегда голодна; неважно, сколько я пью, этого никогда недостаточно. Я ненавижу, что часть меня видит других людей как еду. Ненавижу то, что постоянно чувствую злость, боюсь, что снова сорвусь и кому-нибудь серьёзно наврежу. Ненавижу не знать, осталась ли хотя бы у меня душа. Я так устала... устала бояться, чувствовать себя пустой...

Она сжала кулаки:

— И больше всего на свете я устала чувствовать жалость к самой себе! Это никогда не прекратится. Я всегда буду испытывать эти чувства, но ты прав, Гарри. Нет нужды горевать о том, чего я не могу изменить. Я просто встречусь с этим лицом к лицу.

Несмотря на её окрепший голос, она дрожала. Она выглядела такой подавленной и хрупкой, что, повинуясь импульсу, я подался вперёд и поцеловал её. Её губы оказались на удивление тёплыми, почти комнатной температуры. Гермиона прижалась ко мне, обвив мою шею руками. Я чувствовал, как тепло моего тела согревает её прохладную кожу.

Через несколько секунд она опомнилась и аккуратно оттолкнула меня. Её глаза округлились.

— Тебе не обязательно это делать, — пробормотала она. — Ведь тебе наверняка неприятно.

Я покачал головой:

— Я хотел сделать это уже несколько месяцев. Знаю, мне стоило подождать, пока ты не будешь готова, но расстраиваться я не буду. Поцелуй был замечательный. И если уж мне это приятно, то, думаю, тебе тоже.

Она всё ещё выглядела неуверенно, и я понимал, почему. Мягко взяв её за плечи, я добавил:

— Не надо себя накручивать. Если даже ты мне навредишь — мадам Помфри всегда поможет.

Я снова наклонился ближе, и в этот раз она меня не оттолкнула.

В ту ночь она сломала мне два ребра. Я до сих пор ей об этом не рассказал.

Гермиона снова стала прежней собой, разве что более меланхоличной. Постепенно она восстановила свой круг друзей, и последние несколько месяцев учёбы была куда счастливей. Время от времени она всё ещё хандрила, но это длилось недолго. Пусть ей и не нравилось быть не-мёртвым созданием ночи, она воспринимала это с достойной восхищения стойкостью.

Не раз и не два я задумывался, не стать ли мне вампиром самому, чтобы Гермионе не пришлось страдать одной. В этом были очевидные негативные стороны, но мне было не привыкать к трудностям. Однако я знал, что Гермиона будет винить себя, если я так поступлю.

Я ненавидел чувствовать себя таким беспомощным, так что собрал свои гнев и боль в кулак, направив их на уничтожение Волан-де-Морта. И я преуспел. Детали этого не столь важны; в конце концов, любая мало-мальски приличная моя биография рассказывает об этом. Единственное, что я помню по-настоящему хорошо — то, как помогал Гермионе сжечь его тело. Она ничего не сказала, но я знал, что это помогло ей окончательно примириться со своей изменившейся жизнью.

Вскоре после этого мы окончили Хогвартс. Гермиона получила по всем экзаменам высшие баллы, хотя многие ведьмы и волшебники протестовали против того, что вампиру позволили стать полностью квалифицированным магом. Дамблдор сказал мне, что то же самое происходило, когда Хогвартс заканчивал Люпин, и заверил, что шумиха скоро затихнет.

Тем временем Гермиона жила вместе со мной в доме на площади Гриммо. Она не возражала против того, чтобы там оставаться, но её тяготило, что у неё не было выбора. Никто не желал нанимать вампира; несмотря на всю её квалификацию, она не могла получить даже самую низовую работу.

Гермиона была глубоко возмущена этим и начала планировать создание организации, которая бы помогала вампирам, оборотням и другим не совсем людям получать образование или работу в волшебном сообществе. В политических устремлениях она никогда не забывала о своих корнях, и продолжала также свою кампанию по защите прав домовых эльфов.

Те несколько лет, что это длилось, я профессионально играл в квиддич. Наконец, когда Гермиона закончила создавать и упрочивать свою организацию, мы решили на время покинуть Англию. Обращённое на нас внимание прессы стало просто невыносимым, а мы оба не любили привлекать много внимания.

Мы немало попутешествовали по миру, хотя, конечно, нам приходилось избегать мест, где часто светило солнце. Это было не так уж трудно. Ночная жизнь в Париже была прекрасным образчиком мира, который большинство людей никогда не видели. И по большей части мы с Гермионой были счастливы. Возможно, это и не была жизнь, которую мы себе представляли, но она была куда лучше альтернатив, которые мы рисовали себе в ходе войны.

Постепенно мы преодолели часть проблем, присущих отношениям человека и вампира. Я научился нескольким заклинаниям, которые делали моё тело более крепким и защищали от жажды крови, бывшей теперь неотъемлемой частью моей любимой. Но некоторые вещи магия исправить не могла.

По очевидным причинам мы не могли иметь детей. Это служило для Гермионы постоянным источником печали. Взять приёмного ребёнка мы тоже не могли: даже через много лет после падения Волан-де-Морта оставались маги, желавшие моей смерти. К тому же ребёнок мог начать испытывать терпение Гермионы, как обычно делают дети, и тем самым освободить чудовище. Она отказывалась рисковать жизнью лишь ради собственного счастья.

Я из всех сил старался делать вид, что мы не можем позволить себе детей из-за "опасной геройской жизни", но это было безуспешно. Гермиона продолжала винить себя за своё бесплодие и убийственные порывы. Пожалуй, ни один из нас особо не хотел заводить детей, но одно дело — не заводить их, потому что ты так решил, и совсем другое — когда у тебя нет выбора. Мы стали крёстными и почётными дядей/тётей для множества детей наших друзей, но это всё было не то.

Помимо этого, мы не могли забывать и о проблеме старения. Волшебники могли доживать до двухсот лет, но даже такой срок меркнул в сравнении с околобессмертием вампиров. Я был рад, что должно было пройти ещё немало времени, прежде чем я постарею; не из-за самолюбия, а потому что Гермионе не приходилось постоянно вспоминать, что однажды я умру. А она — нет.

Наверное, именно поэтому она отказалась выйти за меня замуж. Она сказала, что нам не нужен был лист бумаги для доказательства нашей любви, и что она не хочет, чтобы моё имя марали в прессе. Наши отношения уже служили источником немалого количества оскорбительных писем.

Я не особо возражал и даже почти не расстраивался. Возможно, причина крылась в моём не слишком счастливом детстве, но я не видел особой разницы между браком и продолжительными отношениями. Я знал, что наши отношения были совершенно особенными, и, хотя сделать их официальными было бы здорово, в этом не было необходимости.

Как обычно, я больше беспокоился о Гермионе, чем о себе. Мы были и так практически женаты, но она не хотела делать последний шаг. Я подозревал, что причина была в той части брачных клятв, в которых говорилось "пока смерть не разлучит нас", и в осознании того, что разлучит нас обязательно моя смерть. Гермиона хотела делать вид, что такого никогда не произойдёт, что она всегда может согласиться позже. Я понимал её чувства, но отказывался просто с этим смириться. Я не хотел, чтобы Гермиона потеряла ещё большую часть своей жизни, и решил что-то предпринять.

Мне потребовались пятьдесят лет, множество разговоров с Дамблдором, пока тот ещё был жив, тысячи галлеонов и прочтение всех манускриптов по алхимии, которые мне удалось отыскать. Скрыть свой проект от Гермионы оказалось на удивление легко: я сказал ей, что просто занимаюсь квиддичем, и она не стала расспрашивать. Хотя, подозреваю, и не поверила в это объяснение. Скорее всего, она считала, что я пытаюсь отыскать лекарство от вампиризма, и готова была позволить мне заниматься невозможным, потому что любила меня.

Лекарства от вампиризма не существовало. Вампиры представляли из себя просто трупы, оживлённые демонической сущностью и тёмной магией. Вернуть мёртвую материю к жизни было невозможно. Единственным возможным "лекарством" было убирание демона, что оставляло только тело. Мёртвое тело. Нет нужды говорить, что этот вариант был непопулярен.

Я позволил Гермионе верить, что занят бесплодными и бессмысленными попытками спасти её, но на самом деле не пытался делать ничего невозможного. Я просто хотел воссоздать то, что уже когда-то было создано. И наконец я это сделал.

Я создал свой собственный философский камень.

Камень, лежавший на столе, очень напоминал тот, что был изображён на рисунках Николаса Фламеля. Свинец, вошедший с ним в контакт, немедленно начинал превращаться в золото. А после выполнения определённой последовательности шагов камень начинал выделять прозрачную, искрящуюся жидкость. Но нельзя было определить, был ли это эликсир жизни, не попробовав его. А я не собирался этого делать, не рассказав Гермионе.

Я не знал, стоило ли мне об этом говорить. Что, если эликсир бы не сработал? Было бы жестоко дать ей надежду, а потом отобрать. Я мог бы попробовать испытать эликсир на каком-нибудь животном вроде крысы, но не имел понятия, как он действует на нечеловеческих существ. К тому же Гермиона очень не любила эксперименты над животными.

Я посмотрел в зеркало, висевшее над моим рабочим местом. Мне было почти девяносто лет, но благодаря магии и хорошей наследственности я выглядел скорее так, будто мне шёл четвёртый десяток. Это было довольно удачно, потому что тело Гермионы до сих пор оставалось семнадцатилетним. Что ещё более удачно, нечеловеческая аура заставляла её выглядеть старше, так что разница в возрасте не так бросалась в глаза.

Если бы я прождал слишком долго, я стал бы выглядеть старым, а быть бессмертным стариком мне не хотелось. Впрочем, резона ждать у меня не было. Через двадцать лет мне было бы не легче заговорить об этом с Гермионой, чем сейчас.

Ну, не прямо сейчас. Я хотел рассказать об этом в особой обстановке. Так что налил немного эликсира во флакон, который затем надёжно закупорил и сунул в карман вслед за камнем, а потом, воспользовавшись каминной сетью, забронировал места в "Magia dell'Italia", уютном итальянском ресторанчике.

Гермиона любила ходить в рестораны, но не по тем же причинам, что большинство людей. Ей нравились романтическая атмосфера, живая музыка, возможность принарядиться и задушевно поговорить со мной. Конечно, ела она немного, поскольку вся еда ощущалась для неё безвкусной и вызывала не очень приятные ощущения при проглатывании, но ей нравился запах приготовленной пищи.

Это была одна из черт, которые я в ней любил. Большинство вампиров негативно бы отнеслись к напоминанию того, что они не могут есть, но она видела в приёме пищи целый букет впечатлений, и, даже не имея возможность воспринимать некоторые из них, наслаждалась другими.

Через несколько часов мы с Гермионой уже сидели в небольшой ресторанной кабинке, с помощью магии отгороженной от окружающих звуков. Гермиона, одетая в маленькое чёрное платье (такое, похоже, есть у всех женщин), выглядела просто ошеломительно. Её волосы спадали ей на плечи водопадом милых кудряшек, именно так, как я больше всего любил. Мне понадобилось некоторое усилие, чтобы вспомнить, о чём я хотел поговорить.

Гермиона, должно быть, заметила моё волнение, потому что спросила:

— Что случилось, Гарри? Ты словно ничего вокруг не замечаешь.

— Почему ты думаешь, что что-то случилось? — уклончиво спросил я.

Она смерила меня странным взглядом:

— Я только что сказала тебе, что собираюсь сбежать с Люпином, потому что вампиры и оборотни образуют наиболее естественные пары. А ты в ответ меня поздравил.

Поняв, что оттягивать момент больше не получится, я сделал глоток вина и начал:

— Гермиона, ты так долго была частью моей жизни, что я уже с трудом припоминаю время, когда дела обстояли иначе. Я готов для тебя на что угодно. И поэтому хочу кое-что тебе показать.

Я поднял руку, собираясь запустить её во внутренний карман мантии, но Гермиона перехватила её на полпути. Она уставилась на мне заблестевшими глазами, и я прочёл в них невысказанный вопрос.

— Неужели это было бы так плохо? — тихо спросил я.

Она отпустила мою руку и отвернулась.

— Будь у меня выбор, я бы была с тобой вечно, — прошептала она сдавленным голосом. — Я люблю тебя так сильно, что это меня почти пугает. Я не знаю, что бы делала без тебя. Тебе не нужно просить меня выйти за тебя, Гарри. Я и так твоя, сердцем, телом и душой.

Осторожно взяв её ладонь, я начал массировать её тыльную сторону:

— Тогда почему? Думаю, я знаю причину, но тебе станет легче, если ты скажешь.

— Я не хочу быть одной, — еле слышно ответила она. — Но рано или поздно это случится. В этой жизни и следующей. Я не смогу быть с тобой даже в смерти.

— Этого ты не знаешь, — возразил я, чувствуя себя так, словно должен был сказать что-то ещё, но не зная, что именно.

— Однажды я обожгла руку о Библию, лежавшую в номере отеля! Ты ведь понимаешь, что это означает? — она тяжело вздохнула. — Но я вряд ли умру в ближайшее время, и в этом заключается проблема. Брак в идеале должен длиться всю жизнь. В нём должна буду всегда любить тебя, заботиться о тебе.

Она повернулась ко мне, и я увидел в её глазах отчаяние:

— Но как я могу делать это, учитывая, чем я являюсь? Через тысячу лет я могу забыть тебя. Я не хочу этого, но такое может случиться. Я могу забыть тебя, Рона, всех остальных Уизли, Хогвартс... всё и всех. Мне больно даже думать об этом. И сильнее всего я боюсь забыть то, насколько люблю тебя. Ты заслуживаешь лучшего.

В моём горле встал ком. Я едва мог поверить, что она столько лет носила в себе такую боль, и мысленно обругал себя, что не заговорил об этом ещё давным-давно. Даже после всего, через что мы прошли вместе, некоторые шрамы ныли слишком сильно, чтобы рассказывать о них друг другу.

Возможно, мне не стоило так уж на этом зацикливаться. Отношения в своей основе были довольно запутанными, и ты не мог знать о своём партнёре абсолютно всё. Ограничения и всё такое. И потом, узнавать что-то новое о Гермионе было частью той радости, что приносила мне жизнь с ней. Я задался вопросом, не станет ли мне скучно, когда я узнаю о ней всё.

Я не мог этого представить, но, когда речь идёт о сроке в многие века, всё было возможным. Я напомнил себе, что Николас и Перенелла Фламель были вместе сотни лет, и решил пока не волноваться о будущем. Настоящее было куда важнее.

— Я не хотела тебя расстраивать, — с грустью сказала Гермиона, прервав мои размышления. — Я скрывала это не потому, что не хотела с тобой это обсуждать, а потому, что просто не хотела о таком задумываться. Мы ведь всё это время были так счастливы, Гарри. Зачем волноваться о том, что нельзя изменить?

Это была идеальная возможность. Наклонившись вперёд, я продолжил:

— А что, если это можно изменить? Чуть ранее я хотел просить не твоей руки, хотя отчасти, пожалуй, и этого тоже. Давай я тебе просто покажу.

Запустив руку в карман мантии, я извлёк оттуда философский камень и флакон с эликсиром.

Гермиона уставилась на кроваво-красный камень. Её рот беззвучно открылся и закрылся. Она подняла на меня взгляд, и я увидел в её глазах узнавание вместе с осознанием.

— Ты сказала, что хотела бы быть со мной всегда. Ты правда этого хочешь? — спросил я.

— Больше, чем чего-либо ещё, — выдохнула Гермиона, но потом опомнилась. — Только... я не хочу, чтобы ты рисковал здоровьем.

Я откупорил флакон и слегка покачал его, рассматривая жидкость внутри:

— Я потратил на это пятьдесят лет. Так сказать, в кои-то веки сделал домашнее задание. И предпринял меры, чтобы случайно не отравиться. Ты доверяешь мне?

— Всегда, — ответила Гермиона, в чьём голосе послышались нотки смирения. Потом она слегка улыбнулась. — Но если случится что-то плохое, я вломлюсь в рай, чтобы тебя достать.

Я усмехнулся:

— А у кого-то определённо очень высокое мнение о себе.

Гермиона задрала подбородок:

— Намекаешь, что мне не удастся?

— Никогда, — улыбнулся я, после чего поднёс флакон к губам. — Если сработает, ты увидишь вокруг меня золотое свечение. По крайней мере, Дамблдор говорил, что Фламель говорил именно так.

С этими словами я выпил содержимое флакона.

После самых долгих десяти секунд моей жизни я испустил вздох облегчения, когда меня на мгновение окутало золотое сияние. А потом я окончательно осознал, что именно сделал.

Нервно рассмеявшись, я сказал:

— Нам нужно подождать несколько дней, чтобы убедиться, что мои клетки перестали стареть. Каждые несколько лет мне придётся принимать ещё немного эликсира, чтобы возобновить эффект. Должен признать...

Тут Гермиона схватила меня за воротник и притянула к себе, вовлекая в страстный поцелуй. Когда она наконец отстранилась, я растерянно усмехнулся и потрогал свои разгорячённые губы:

— Полагаю, это было "спасибо"?

— О, благодарить я тебя ещё и не начала, — губы Гермионы изогнулись в дерзкой улыбке, но потом она снова посерьёзнела. — То, чего ты добился, все исследования, которые, очевидно, провёл... я не могу поверить, что ты сделал всё это ради меня. Ты — чудесный человек, Гарри Поттер. Я могу только надеяться, что окажусь достойной тебя. Уверена, я тебе наскучу.

— Скорее уж наоборот, — ответил я с улыбкой. — Я не знаю будущего, не знаю, всегда ли мы будем вместе. Но ты никогда не будешь одна. Поэтому я и сделал это.

Гермиона снова вовлекла меня в поцелуй, и у меня ушли все силы, чтобы безопасно трансгрессировать нас домой.

Мы вместе уже семьсот пятьдесят четыре года. Я с нетерпением жду следующего воскресенья, когда она снова выйдет за меня замуж. Не поймите неправильно, мы никогда и не разводились. Просто Гермиона настаивает, что каждый век наш брак обнуляется, и, пока мы снова не произнесём клятвы, мы не вместе. Я сильно подозреваю, что настоящая причина для всего этого — желание опробовать свадебные платья по наиболее новой моде.

Жизнь не всегда была для нас простой, но она принесла нам и немало радости. Должен признать, бывали времена, когда меня накрывало столь сильное желание снова увидеть Рона или Хагрида, что я не сразу вспоминал, что они уже давным-давно умерли. Я знаю, что Гермионе тоже их не хватает... и наконец понимаю слова Дамблдора о смерти.

Ведьмы и волшебники, которые изучают смерть в Отделе тайн, не так давно выдвинули теорию, что после смерти вампира его человеческая и демоническая часть разделяются и судятся по отдельности. Некоторые новые данные, полученные от изучения Завесы, вроде бы это подтверждают, но пройдут десятилетия, прежде чем можно будет сделать уверенное заключение.

Эта теория может в итоге оказаться неверной, но не беда. Я бы хотел когда-нибудь отправиться в своё следующее большое приключение, но забуду про это желание, если со мной не будет Гермионы. Потому что вечность в раю без неё будет никаким не раем.

Я с нетерпением ожидаю следующей тысячи лет.