Мышьяк (джен)

Кожу покалывало, будто надвигается гроза. Лес онемел, и Саара не шевелился, позволяя чувству (упоения? торжества? почти сытой нежности) осесть у себя в животе. Кожа его слегка светилась, болезненно истонченная, будто нуждается в защите.

Но покров этот был даже лучше, чем панцирь. Он был ядовит. Не видя, как обретает он плотность, скрывая кости, теряя силу, Крыса ощутила привкус во рту. Лениво потрогала свое запястье — теплое, согретое кровью.

С рассветом что-то поднимало ее с насиженной точки и опускало в ботинки. Заставляя ее идти. Лес дышал ей в шею влажной прохладой, оставляя след, хотя на теле ее уже не было места. Земля, покрытая болотами, словно язвами, почти гудела.

Никто не мог выйти отсюда, сохранив оболочку. Да и не было в том нужды.

* * *

Объятия сомкнулись вокруг нее, точно клетка. Даже пахли они железом. Локти впились в его ребра, потому что она обнимала себя, а не его. Она дернулась, когда рука, засунутая под майку, погладила ее плечо. Она ненавидела чужие руки. Кожа ее начинала чесаться, и каждая точка соприкосновения отпечатывалась на теле, будто высеченная на камне.

Уродливая, как шрам.

Затылок обдавало душным дыханием, и она свела лопатки, отстраняясь.

Ей было четыре, уже не мягкое дитя, но взглядом убить еще не умела.

— Ешь, не вертись. — Он ткнул ее в бок, и пока руки его были заняты, она вывернулась, не дожидаясь, пока он ссадит ее с колен. Он даже не взглянул на нее, только сказал равнодушно: — Ходи голодной, мне-то что. Мне-то что.

Но глаза его сделались злыми, будто она что-то у него украла.

А она правда кое-что украла и теперь притаилась за углом, наблюдая, как он принялся за суп. Порошок (без запаха и без цвета) из дедовского ящика с красками она высыпала в тарелку, и дед безучастно ел, пока она гадала, сжимая кулаки, подействует ли отрава, и если подействует, то как и когда. Потом дед закашлял, он поперхнулся, и она уставилась на свои ногти, будто не ими обычно заканчивались пальцы, рассеянно размышляя:

(умрет? не умрет?)

Вот бы ей самой источать яд.

* * *

На линолеуме следы от шин — впечатались, не ототрешь. Перекрестье путей, поворотов и тупиков. В коридоре даже не было людно, стайки на матрасах не рассыпались по углам. Не шептались и не хихикали. Телевизор монотонным жужжанием обычно заглушал их общий чавкающий стон. Они там не только ели. Крыса проплывала мимо них, будто пьяная. Мимо воркующих обжиманий и одурелых поцелуев, прочь, прочь.

Неужели это могло быть приятно?

Занималось утро. Вопросов стало больше, чем ответов.