Не спрашивай, не говори (джен)

Юстина Придд ненавидела уроки рисования. Если бы родители не запрещали прогуливать — ноги бы ее в классе не было! Но приходилось терпеть бесконечные "нарисуй то, нарисуй это" и послушно возить карандашами по бумаге, надеясь не ошибиться. Учительница мисс Престон, конечно, похвалила бы ее выдумку, если бы на нарисованных деревьях распустились неправильные листья — мисс Престон была из Дружелюбия, она всегда всех хвалила, — но Юстина знала бы, что это все ложь. А Искренность ложь запрещала.

А сегодня стоило мисс Престон выйти из класса, как Лайонс, противная девчонка из Бесстрашия, в очередной раз решила, что очень смешно отобрать у Юстины карандаши и встать на парту — пусть попрыгает за ними! А Юстина не умела прыгать, и короткая юбка непременно задралась бы на радость всем мальчишкам, влезь она на парту... Юстина шмыгнула носом, смаргивая злые слезы. Только не хватало разреветься при всех! Противный Грин из Эрудиции и так уже вовсю хихикал на задней парте — ни за что она при нем не заплачет!

— Я иду за мисс Престон, — и Николь, подруга Юстины, пулей вылетела из класса. Конечно, она была права, что побежала за учителем, но... Юстине было бы легче, если бы Николь осталась.

— Придд, — тихонько окликнула ее Уиттиер с соседнего ряда, потянув за рукав, — ты не обращай внимания. Возьми мои карандаши, если хочешь...

Юстина выдернула руку, не оглядываясь:

— Мне не нужны чужие карандаши! Мне нужны мои, мои! Понятно?! — она не могла объяснить, да и зачем? Уиттиер все равно ничего бы не поняла — они там в своем Отречении вообще не понимают, что нельзя брать чужое, у них ведь все общее... Противная Уиттиер, противный Грин, противная Лайонс, противные все!

Юстина схватила школьную сумку и врезала Лайонс по ногам; та от неожиданности споткнулась и грохнулась с парты, рассыпав карандаши по всему полу.

— Что тут происходит? — раздался голос мисс Престон от дверей.

— Лайонс отобрала у Придд карандаши...

— ...а потом я стукнула ее сумкой, и она упала, — мрачно закончила Юстина. Лайонс зло покосилась на нее, но промолчала: ей, бесстрашной, не пристало жаловаться.

— Кэрри, пожалуйста, отдай Юстине карандаши...

— Не могу, — буркнула Лайонс, — я упала, и они рассыпались.

— Юстина, ты закончила рисунок? Можешь взять запасные карандаши у меня.

Юстина вздернула подбородок:

— Мисс, я искренняя и не беру чужого. Мне нужны мои карандаши, а чужими я рисовать не буду.

Эрудитка или искренняя спросила бы: "Почему?" — и Юстина не смогла бы солгать, даже зная, что на нее смотрит весь класс и что с ней навсегда-навсегда перестанут дружить, как только она ответит. А ей в самом деле подходили только ее карандаши, с насечками на деревянной оправе... Но мисс Престон не стала настаивать на своем или что-то спрашивать, только оглядела класс и вздохнула:

— Хорошо... Ребята, кто закончил, сдайте рисунки и помогите Юстине.

Все же хорошо, что мисс Престон была из Дружелюбия! Но… она не могла быть рядом всегда; к тому же, совсем скоро, уже в следующем году, Юстине предстояло перейти на четвертую ступень, самую младшую из средних. Там будут новые учителя, новые уроки, и оставалось только надеяться, что рисование останется предметом для малышей. А Лайонс наверняка перейдет со всеми — у нее ведь совсем неплохие оценки — и продолжит всех изводить… Она из всей параллели не приставала только к здоровенному Деррику, самому сильному парню ступени, да еще к Грину, у которого был очень злой и сильный старший брат.

У Юстины старших братьев не было, да и силой она не блистала. Обычная девочка из Искренности с большим бантом и в отглаженном костюмчике — разве такую можно воспринимать всерьез?

— Я боюсь, — призналась она Николь, когда они шли домой после уроков. — Лайонс противная, подстроит еще какую-нибудь пакость… Ой!

На перекрестке Юстина резко затормозила, дернув подругу назад — переходить дорогу она боялась с детства. Николь, хихикнув, потянула ее за собой:

— Пойдем, для нас же зеленый! Ты сама говорила — у тебя папа из Бесстрашия перешел, значит, и ты наполовину бесстрашная! Тебе нельзя бояться машин и этой дуры Лайонс, понятно?

Юстина кивнула, не пытаясь улыбнуться: настроение было ужасное.

Ее папа и правда перешел из Бесстрашия, но что с того? Какое отношение его родная фракция имела к ней, Юстине? Да, когда-то он был самым лихим и самым смелым среди них — умел кидать лассо и перелетать дороги, держась за веревку, как индеец или суперагент в старых фильмах… Это казалось всем очень крутым, ему даже подражать пытались. Но никто в Бесстрашии так и не узнал, зачем папа это делал — а он, как и Юстина, просто боялся переходить дорогу.

— Я много чего боялся, — признавался он, рассказывая Юстине о родной фракции. — Например, заблудиться в Яме и зайти куда-нибудь, откуда не выберусь. Или перепутать разрешающий и запрещающий сигналы на железке — ночью можно не сообразить, верхняя лампочка горит или нижняя, — и попасть под поезд... но в Бесстрашии не любят трусов, и никто не стал бы водить меня за руку. Поэтому мне пришлось стать самым смелым, чтобы никто и представить не мог, как мне страшно.

— И считать дни до Церемонии? — поддела мама, заглянув в комнату.

Папа только рассмеялся в ответ:

— Не без этого, конечно.

— Вот, наверное, все удивились, когда ты перешел!

— Тогда еще не удивлялись, дочка. Когда я закончил школу, теста еще не было, нас распределяли по успеваемости, так что по моим оценкам все и так было ясно. Конечно, некоторые удивлялись, с чего я так намылился к этим напыщенным придуркам в галстуках — а я просто хотел ходить по фракции, не путаясь в указателях и не боясь свалиться в пропасть. И перестать наконец притворяться нормальным человеком...

— А почему ты разрешаешь притворяться мне?

— Понимаешь, Юстина, — папа усадил ее на колени и слегка приобнял, — Искренность запрещает лгать, но вовсе не обязывает нас выворачивать душу перед всем миром. Вот мы с тобой в начале года делали засечки на карандашах — почему мы их сделали большими и заметными, помнишь?

— Чтобы их все видели.

— Вот именно. Каждый, кто увидит твои карандаши, может спросить тебя, зачем ты их пометила и почему пометки разные — ведь удобнее было бы пометить все одинаково, если ты боишься их потерять или перепутать, правда? Но мы присвоили каждому цвету свои засечки... так что ты ответишь, если тебя спросят?

Юстина пожала плечами:

— Правду, конечно.

— Верно. И врачу, если он спросит, нет ли у тебя каких-нибудь болезней, передавшихся от родителей, ты тоже скажешь правду. Но до тех пор, пока тебя не спросили прямо, зачем говорить? Ты ведь и на уроках не кричишь с места, даже если знаешь ответ... почему, кстати?

— Потому что это невежливо... и я буду выглядеть глупо.

— Вот именно. Мы не должны лгать, но настоящий искренний должен быть еще и умным; только глупые и невоспитанные люди считают, что говорить правду всегда и везде, особенно когда тебя не спрашивают, — очень хорошая идея. А мы с тобой и с твоей мамой не такие, правда?

Юстина уверенно кивнула. Ее папа, оставивший Бесстрашие, чтобы перестать лгать, был настоящим искренним, он в таких вещах не мог ошибиться. Если он считал, что правду надо говорить лишь тогда, когда тебя спрашивают, — значит, папа был прав.