Не спрашивай, не говори (джен)

Юстина Придд ненавидела уроки рисования. Если бы родители не запрещали прогуливать — ноги бы ее в классе не было! Но приходилось терпеть бесконечные "нарисуй то, нарисуй это" и послушно возить карандашами по бумаге, надеясь не ошибиться. Учительница мисс Престон, конечно, похвалила бы ее выдумку, если бы на нарисованных деревьях распустились неправильные листья — мисс Престон была из Дружелюбия, она всегда всех хвалила, — но Юстина знала бы, что это все ложь. А Искренность ложь запрещала.

А сегодня стоило мисс Престон выйти из класса, как Лайонс, противная девчонка из Бесстрашия, в очередной раз решила, что очень смешно отобрать у Юстины карандаши и встать на парту — пусть попрыгает за ними! А Юстина не умела прыгать, и короткая юбка непременно задралась бы на радость всем мальчишкам, влезь она на парту... Юстина шмыгнула носом, смаргивая злые слезы. Только не хватало разреветься при всех! Противный Грин из Эрудиции и так уже вовсю хихикал на задней парте — ни за что она при нем не заплачет!

— Я иду за мисс Престон, — и Николь, подруга Юстины, пулей вылетела из класса. Конечно, она была права, что побежала за учителем, но... Юстине было бы легче, если бы Николь осталась.

— Придд, — тихонько окликнула ее Уиттиер с соседнего ряда, потянув за рукав, — ты не обращай внимания. Возьми мои карандаши, если хочешь...

Юстина выдернула руку, не оглядываясь:

— Мне не нужны чужие карандаши! Мне нужны мои, мои! Понятно?! — она не могла объяснить, да и зачем? Уиттиер все равно ничего бы не поняла — они там в своем Отречении вообще не понимают, что нельзя брать чужое, у них ведь все общее... Противная Уиттиер, противный Грин, противная Лайонс, противные все!

Юстина схватила школьную сумку и врезала Лайонс по ногам; та от неожиданности споткнулась и грохнулась с парты, рассыпав карандаши по всему полу.

— Что тут происходит? — раздался голос мисс Престон от дверей.

— Лайонс отобрала у Придд карандаши...

— ...а потом я стукнула ее сумкой, и она упала, — мрачно закончила Юстина. Лайонс зло покосилась на нее, но промолчала: ей, бесстрашной, не пристало жаловаться.

— Кэрри, пожалуйста, отдай Юстине карандаши...

— Не могу, — буркнула Лайонс, — я упала, и они рассыпались.

— Юстина, ты закончила рисунок? Можешь взять запасные карандаши у меня.

Юстина вздернула подбородок:

— Мисс, я искренняя и не беру чужого. Мне нужны мои карандаши, а чужими я рисовать не буду.

Эрудитка или искренняя спросила бы: "Почему?" — и Юстина не смогла бы солгать, даже зная, что на нее смотрит весь класс и что с ней навсегда-навсегда перестанут дружить, как только она ответит. А ей в самом деле подходили только ее карандаши, с насечками на деревянной оправе... Но мисс Престон не стала настаивать на своем или что-то спрашивать, только оглядела класс и вздохнула:

— Хорошо... Ребята, кто закончил, сдайте рисунки и помогите Юстине.

Все же хорошо, что мисс Престон была из Дружелюбия! Но… она не могла быть рядом всегда; к тому же, совсем скоро, уже в следующем году, Юстине предстояло перейти на четвертую ступень, самую младшую из средних. Там будут новые учителя, новые уроки, и оставалось только надеяться, что рисование останется предметом для малышей. А Лайонс наверняка перейдет со всеми — у нее ведь совсем неплохие оценки — и продолжит всех изводить… Она из всей параллели не приставала только к здоровенному Деррику, самому сильному парню ступени, да еще к Грину, у которого был очень злой и сильный старший брат.

У Юстины старших братьев не было, да и силой она не блистала. Обычная девочка из Искренности с большим бантом и в отглаженном костюмчике — разве такую можно воспринимать всерьез?

— Я боюсь, — призналась она Николь, когда они шли домой после уроков. — Лайонс противная, подстроит еще какую-нибудь пакость… Ой!

На перекрестке Юстина резко затормозила, дернув подругу назад — переходить дорогу она боялась с детства. Николь, хихикнув, потянула ее за собой:

— Пойдем, для нас же зеленый! Ты сама говорила — у тебя папа из Бесстрашия перешел, значит, и ты наполовину бесстрашная! Тебе нельзя бояться машин и этой дуры Лайонс, понятно?

Юстина кивнула, не пытаясь улыбнуться: настроение было ужасное.

Ее папа и правда перешел из Бесстрашия, но что с того? Какое отношение его родная фракция имела к ней, Юстине? Да, когда-то он был самым лихим и самым смелым среди них — умел кидать лассо и перелетать дороги, держась за веревку, как индеец или суперагент в старых фильмах… Это казалось всем очень крутым, ему даже подражать пытались. Но никто в Бесстрашии так и не узнал, зачем папа это делал — а он, как и Юстина, просто боялся переходить дорогу.

— Я много чего боялся, — признавался он, рассказывая Юстине о родной фракции. — Например, заблудиться в Яме и зайти куда-нибудь, откуда не выберусь. Или перепутать разрешающий и запрещающий сигналы на железке — ночью можно не сообразить, верхняя лампочка горит или нижняя, — и попасть под поезд... но в Бесстрашии не любят трусов, и никто не стал бы водить меня за руку. Поэтому мне пришлось стать самым смелым, чтобы никто и представить не мог, как мне страшно.

— И считать дни до Церемонии? — поддела мама, заглянув в комнату.

Папа только рассмеялся в ответ:

— Не без этого, конечно.

— Вот, наверное, все удивились, когда ты перешел!

— Тогда еще не удивлялись, дочка. Когда я закончил школу, теста еще не было, нас распределяли по успеваемости, так что по моим оценкам все и так было ясно. Конечно, некоторые удивлялись, с чего я так намылился к этим напыщенным придуркам в галстуках — а я просто хотел ходить по фракции, не путаясь в указателях и не боясь свалиться в пропасть. И перестать наконец притворяться нормальным человеком...

— А почему ты разрешаешь притворяться мне?

— Понимаешь, Юстина, — папа усадил ее на колени и слегка приобнял, — Искренность запрещает лгать, но вовсе не обязывает нас выворачивать душу перед всем миром. Вот мы с тобой в начале года делали засечки на карандашах — почему мы их сделали большими и заметными, помнишь?

— Чтобы их все видели.

— Вот именно. Каждый, кто увидит твои карандаши, может спросить тебя, зачем ты их пометила и почему пометки разные — ведь удобнее было бы пометить все одинаково, если ты боишься их потерять или перепутать, правда? Но мы присвоили каждому цвету свои засечки... так что ты ответишь, если тебя спросят?

Юстина пожала плечами:

— Правду, конечно.

— Верно. И врачу, если он спросит, нет ли у тебя каких-нибудь болезней, передавшихся от родителей, ты тоже скажешь правду. Но до тех пор, пока тебя не спросили прямо, зачем говорить? Ты ведь и на уроках не кричишь с места, даже если знаешь ответ... почему, кстати?

— Потому что это невежливо... и я буду выглядеть глупо.

— Вот именно. Мы не должны лгать, но настоящий искренний должен быть еще и умным; только глупые и невоспитанные люди считают, что говорить правду всегда и везде, особенно когда тебя не спрашивают, — очень хорошая идея. А мы с тобой и с твоей мамой не такие, правда?

Юстина уверенно кивнула. Ее папа, оставивший Бесстрашие, чтобы перестать лгать, был настоящим искренним, он в таких вещах не мог ошибиться. Если он считал, что правду надо говорить лишь тогда, когда тебя спрашивают, — значит, папа был прав.

В средней школе Юстине понравилось. Во-первых, ненавистное рисование осталось в прошлом; можно было с чистой совестью зашвырнуть карандаши и краски в ящик стола и забыть, что они там... вообще-то Юстина с удовольствием бы их выкинула, но мама отговорила: мол, они напоминают не только о трудностях, но и о победах, которые помнить не грех, да и вообще — зачем выкидывать хорошие вещи, вдруг пригодятся? Юстина в ответ сделала страшные глаза и понадеялась, что отныне и впредь рисовать будет только на компьютере. Договориться с техникой было гораздо проще — вбить нужные цифры в поля "оттенок", "яркость" и "контраст" и получить то, что нужно. Легко запомнить: двести тридцать восемь, двести пять, сто двадцать пять — две насечки подряд на грани карандаша; тринадцать, двести сорок, пятьдесят — две насечки на соседних гранях; сорок, двести сорок, сто двадцать — две на противоположных... Цифры жили в специальной тетради, впрочем, довольно скоро Юстина выучила их наизусть и могла не бояться придурков вроде Лайонс — та могла отобрать у Юстины тетрадь, но не открутить голову. Во-вторых, общих уроков с другими фракциями стало гораздо меньше, и Юстина чаще могла расслабиться, точно зная, что вокруг свои и только свои. А в-третьих, в средней школе уже разрешалось носить украшения, и это было здорово: теперь различать своих и чужих стало гораздо проще...

Хотя когда Уиттиер в первый день заявилась в школу с распущенными волосами и с гирляндой бус на шее, Юстина так удивилась, что не успела прикусить язык:

— Ее родители-то не накажут за такой вид?

Николь удивленно покосилась на нее:

— А чего ее наказывать? Сегодня ж половина Дружелюбия фенечками обвесилась, а другая половина просто еще не проснулась...

Юстина стукнула себя кулаком по лбу, признавая ошибку. Проучиться с Уиттиер три года и не знать, из какой она фракции, конечно, надо было суметь... но какого ж черта балахоны Отречения и Дружелюбия шили такими одинаковыми! Она сделала себе пометку в голове: выучить дресс-коды фракций до мелочей, так, чтобы от зубов отскакивали. И если с Бесстрашием все было просто — они носили кожаные куртки и футболки, захочешь не спутаешь, — то Искренность с Эрудицией и Дружелюбие с Отречением Юстина путала до сих пор.

Теперь она таскала в сумке "Расширенные правила дресс-кода" и читала их на каждой перемене, ни от кого не прячась; поначалу удивлялась, почему никто не спрашивает, зачем ей это, затем рукой махнула. Мама говорила, что люди бывают поразительно слепы, даже когда суешь им правду под самый нос, и Юстина в очередной раз убедилась, что у нее очень умные родители. А книга оказалась дельная, благодаря ей Юстина быстро уяснила главное: видишь пиджак — смотри на руки, видишь балахон — смотри на волосы. Искренность — тяжелые кольца, крупные браслеты, для девушек возможны длинные ногти; Эрудиция — ничего на руках, кроме часов и иногда тоненьких колечек. Дружелюбие — длинные распущенные волосы, украшения на голову и шею, чем больше, тем лучше; Отречение — косы, пучки и короткие стрижки, почти как Эрудиция, только еще строже и с балахоном вместо пиджака. В книжке даже объяснялось, почему так, особенно Юстине про Искренность понравилось: "акцент на руки лишний раз показывает, что их обладателю нечего скрывать и он не боится привлечь внимание окружающих к тому, что он делает". Система была красивая и действительно помогала сориентироваться, особенно если постоянно тренироваться. Юстина и тренировалась, и когда на шестой ступени в школе появился новенький Синдзи Мимура, говоривший по-английски с чудовищным акцентом и вздрагивавший от каждого громкого звука, Юстина определила его новую фракцию как раз по рукам: предположила, что его засунули в Эрудицию, и не ошиблась.

Познакомиться ближе она не рвалась, но наблюдала с интересом. Новенькие, особенно беженцы, в школе появлялись нечасто — за шесть лет Мимура был вторым, и его, конечно, проверяли на прочность. После проверок он приходил в школу в мятом пиджаке, со сбитыми костяшками и свежими синяками на лице, но и противникам от него, видимо, доставалось крепко...

А проигрывать, как поняла Юстина, даже в Бесстрашии не все умели: если Деррик при всем классе пожал ему руку и больше не лез, то Лайонс, получив в глаз от "недомерка", только разозлилась. И не нашла ничего лучше, чем выместить свою досаду на какой-то отреченной, якобы занявшей ее место. Чушь собачья, в столовой никто стулья не подписывал, все садились где хотели... Но громко возмутиться Юстина не успела.

Джейсон Деррик, самый сильный и высокий парень в Бесстрашии — он уже сейчас сравнялся ростом со взрослыми, — встал из-за своего стола, подошел к Лайонс и встряхнул ее за шиворот. Легко, одной рукой, точно коврик вытряхивал... но Юстина готова была поклясться, что у Лайонс крепко лязгнули зубы.

— Значит так, — он говорил громко и медленно, будто ему сложно было подбирать слова. — Еще раз ты при мне на кого-то тявкнешь — я решу, что это ко мне. Не люблю с девчонками драться, но придется...

— Будь уверен, я тебе задам, — процедила Лайонс, которой гордость не позволяла отступить, — большой дурак.

Деррик отпустил ее и, поморщившись, вытер ладонь о куртку:

— Ты зато больно умная — только к слабым и цепляешься. Неправильная ты львица, вот что.

— Как раз наоборот — очень даже правильная, — в притихшей столовой неожиданно четко и громко прозвучал голос Грина. — Ты знаешь, что львы отбирают добычу у других зверей и не прочь закусить падалью? А у нашей Кэрри еще и имечко подходящее...

Его подпевалы заржали неприлично громко для эрудитов, хотя шутка вышла так себе — Юстина точно знала, что Грин может лучше. Злее, острее, обиднее — до желания схватить его за вихры на затылке и как следует приложить лицом об парту. Деррик даже не улыбнулся, только кивнул Лайонс:

— Ты меня услышала, — и пошел на свое место, давая понять, что смотреть больше не на что.

Постепенно за столами возобновился гул негромких разговоров, только нет-нет и кто-то оглядывался на Лайонс — та не ушла и даже не пересела, но сидела ссутулившись, сведя плечи и низко опустив голову.

— Как думаешь, теперь она притихнет?

— По крайней мере, подумает трижды, прежде чем открыть рот в следующий раз, — пожала плечами Юстина, возвращаясь к своему чаю и "Расширенным правилам дресс-кода". — Настраивать против себя сразу Деррика и Грина лично я бы не стала...

— А они молодцы, правда? — вступила в разговор Валери, до того тихая, что ей бы, по мнению Юстины, стоило родиться в Отречении. Она крайне редко вступала в споры и еще реже отстаивала свою точку зрения до конца. — Ну, это довольно благородно...

Николь фыркнула:

— Грин и благородство? Брось! Да и не стал бы он вступаться за убогих — он их терпеть не может, его папаша с Отречением судился. Подробностей не знаю, я мелкая была, но родители говорили, что шум на полгорода стоял...

Как раз в этот момент мимо прошел Грин со своей компанией, направляясь к выходу из кафетерия. Прошел молча, будто не слышал или говорили не о нем... Но Юстина умела быть внимательной к мелочам. Чуть напряженные плечи, нервное движение руки в ответ на заинтересованный взгляд Мимуры — мол, потом расскажу...

Юстина знала о том деле лишь одно: в роли обвинителя тогда выступал не Харолд Придд, отцу вообще почти не доставалось межфракционных дел, — а ничто другое ее не интересовало. Да и сейчас она посмотрела на Грина лишь случайно, а задержала взгляд только для тренировки внимания.

"В жизни нет ничего важнее мелочей. Изучай язык тела, смотри на одежду, запоминай и анализируй то, что видишь, и не попадешь впросак", — учил отец, а он-то точно знал, о чем говорил.

Остаток шестой ступени прошел мирно: Лайонс притихла, видимо, решив не испытывать судьбу, и Юстина мало-помалу перестала обращать на нее внимание; новенький окончательно влился в компанию Грина и, в общем, его можно было понять — дружить с сыном помощника лидера Эрудиции как минимум полезно — но наблюдать за ним у Юстины отпало всякое желание. Все, кто общался с Грином, казались ей неприятными типами; возможно, она судила несправедливо, но Грин ее раздражал.

Он ходил по школе с таким высокомерным видом, будто он чертов принц крови, пользовался поддельными освобождениями от физкультуры — наверняка чтобы не опозориться, показав всем, какой он слабак, — и никогда не играл честно. Не мухлевал он разве что в словесных перепалках, и тут Юстина могла признать, что спорить с ним действительно интересно: мыслил Грин смело, даже чересчур, соображал быстро и заворачивал порой такие аргументы, что даже ей порой бывало сложно с достоинством отбить подачу... но, честно говоря, без дебатов с ним она прекрасно обходилась — своих дел хватало.

В тот год Юстина всерьез увлеклась шахматами. Она и раньше играла от случая к случаю — когда родители были не против, или когда с ней соглашался сыграть кто-нибудь из одноклассников, — но сейчас, выучив как будто все необходимое, Юстина взялась за изучение шахматных партий просто по привычке что-нибудь зубрить, и ей понравилось. Шахматы отчасти напоминали ей Искренность: никаких полутонов, ничего лишнего, все четко, логично и по-своему красиво.

Подруги относились к ее увлечению доброжелательно, но спокойно — Валери предпочитала шахматной доске фотолабораторию, Николь же занималась всем понемногу, стремясь ничего не упустить. Сыграть партию-другую они, конечно, соглашались, но ближе к концу лета Юстина заметно их обогнала и с нетерпением ждала начала учебного года. В школе Высших Ступеней номер семь был серьезный шахматный кружок и по-настоящему интересные соперники — некоторые, насколько знала Юстина, выигрывали городские соревнования и неплохо выступали на турнирах штата.

Шахматный кружок не обманул ее ожиданий: соперники там были действительно очень сильные и, что особенно нравилось Юстине — почти все свои, Искренние, только несколько человек из Дружелюбия и Бесстрашия. Отреченные в кружок не заходили, эрудиты заходили редко и играли почти всегда между собой, превращая шахматы в выяснение, кто лучше мухлюет; глядя на них, Юстина то и дело вспоминала хорошую поговорку: "Не играй в карты с бесстрашным, не играй в шахматы с искренним, а с эрудитом просто не играй".

Несколько раз она ради интереса это правило нарушила: когда-то Грин обыгрывал ее в два счета, пользуясь грязными трюками, и Юстине было интересно, выиграет ли он теперь?.. Но пока Юстина училась играть в шахматы, Грин явно учился в них жульничать: они снова были почти равны, и он снова выигрывал нечестно. Это злило... но — она никогда не лгала самой себе — в то же время и увлекало. Юстина знала, что Грин будет мухлевать, и он знал, что она ждет обмана; она училась не терять бдительности, он — не повторяться. К тому же, играли они редко — слишком редко, чтобы приелась игра "обмани меня — а вот и обману", и вполне достаточно, чтобы отдыхать от общества друг друга.

Хотя если выбирать между обществом Грина и уроком физкультуры, Юстина без колебаний выбрала бы первое. Физкультуру она ненавидела, причем взаимно; единственным видом спорта, в котором у нее хоть что-то получалось, были шахматы, а во всем остальном могла соперничать... разве что с тем же Грином за звание главного слабака школы. И когда последний в году урок физкультуры выпал на дождливый день, она мысленно взвыла, представляя себе, как тяжело будет заниматься под дождем — на милосердие со стороны учителя физкультуры, урожденного бесстрашного, рассчитывать точно не стоило.

Ее худшие ожидания сбылись: погода за окном учителя не волновала вовсе. "Взрослая жизнь ближе, чем вы думаете. Тем из вас, кто выберет Бесстрашие, необходимо уже сейчас тренировать силу и выносливость. В любую погоду!" — рявкнул он в ответ на дружные возражения класса и велел бежать десять кругов по раскисшему двору. Юстина до скрипа стискивала зубы, чтобы не нарваться на взыскание — она и по сухой-то земле едва могла пробежать два круга, а под дождем, еле переводя дыхание, дрожа от холода и проклиная все на свете, и вовсе начинала задумываться о том, чтобы избить учителя гантелей... или просто послать куда подальше.

— Придд, поднажми! Так и будешь плестись в хвосте?!

Он знал, что она не в силах поднажать! На каждом уроке видел — и продолжал требовать от нее невозможного! Она привыкла, мисс Престон когда-то тоже требовала от нее невозможного, но это было уж слишком! Желание избить учителя гантелей стало как никогда сильным, но вместо того, чтобы прибавить шаг, Юстина резко остановилась, окончательно сбив дыхание. Провела руками по волосам, убирая прилипшие пряди с лица, и молча пошла прочь. Она слышала гневные окрики учителя и знала, что будет наказана за свою выходку, но — потом, все потом... сейчас она просто хотела отдохнуть в сухом тепле раздевалки. Одна.

Переодевшись и кое-как высушив волосы, Юстина и впрямь почувствовала себя лучше и, взглянув на себя в зеркало, осталась вполне довольно увиденным. Вот такая Юстина Придд, в туфлях на небольшом каблуке, в строгом платье под пиджак и с тяжелым браслетом на руке, нравилась ей гораздо больше, чем дрожащее тощее существо в облепившей тело футболке и с вороньим гнездом на голове. Правда, воронье гнездо никуда не делось — волосы Юстины, густые, жесткие и крупно вьющиеся, умудрялись стоять торчком даже под слоем геля, так что она давно оставила попытки их укротить, — но в сочетании со всем остальным смотрелось почти прилично.

До конца урока осталось двадцать минут, и эти двадцать минут она могла провести в раздевалке, дожидаясь подруг, а могла пойти и занять для них место в библиотеке, пока эрудиты не расселись за лучшие столы. Юстина, подумав, выбрала второе; ко всему прочему, нечасто ей выпадала возможность пройтись по пустым коридорам школы, наслаждаясь тишиной, и спокойно подумать. Иногда она завидовала эрудитам, вот уж кто мог думать сколько влезет...

— Прогуливаешь, Придд?

От неожиданности она вздрогнула и едва не споткнулась, но взяла себя в руки — не терять же самообладание перед Грином, сидящим на подоконнике с видом хозяина жизни:

— Круче — ушла с урока. А ты? Не поверю, что ты вдруг решил прогулять — это должно что-то очень большое сдохнуть...

— Правильно не поверишь, я тут жду кое-кого, — он переставил сумку и похлопал по освободившемуся месту, мол, садись, поболтаем. С одной стороны, тратить на него время не хотелось, но с другой, у Юстины болели ноги, и посидеть она была вовсе не против.

А кроме того, если быть честной, Грин не сделал ей ничего по-настоящему плохого. Смеялся над ней, рассерженной выходками Лайонс — было, но было слишком давно, чтобы до сих пор всерьез на него обижаться. Раздражал своим самодовольным видом — определенно, но он и на глаза попадался гораздо реже, чем раньше. Бесил, когда жульничал в шахматы — несомненно, но удар по лодыжке прекрасно сбивал с него спесь... так почему бы и не принять приглашение?

— Чего ты хотел?

— Ты же не поверишь, если я скажу "просто поболтать", верно?

— Как ни странно, поверю. Ты не мог знать, что я уйду с урока, так что да, я могу допустить, что ты не готовился к встрече, — она сделала паузу, — и сейчас быстро-быстро вспоминаешь, что тебе от меня может понадобиться.

— Уела, — хмыкнул Грин. — Скажем так, именно сегодня я разговор не планировал, но... если серьезно, Придд, я почти жалею, что у нас так мало общих уроков. С тобой интересно, да и вообще...

Юстина прищурилась:

— Только не говори, что я тебе нравлюсь.

— В смысле как девушка? Да боже упаси, нет, конечно! — и лицо у него стало такое, будто он услышал невероятную чушь; Юстина даже почти обиделась. — Но если предположить, что у тебя появится возможность чаще видеться со мной и ребятами из других фракций в ближайшие пару лет, что ты скажешь?

— Дай угадаю — появится она благодаря тебе? Ну, зависит от соуса, под которым эту возможность подать... — строго говоря, общение между фракциями не то что запрещалось, но чем дальше, тем меньше поощрялось, недаром же у учеников из разных фракций с каждым годом становилось все меньше совместных уроков... Это стоило обдумать, но Грин вроде и не ждал немедленного ответа; Юстина встала, демонстративно закинув сумку на плечо: — Мне пора идти, но пока не забыла: спасибо за честность, и ты мне тоже не нравишься.

Этот разговор вскоре вылетел у нее из головы: приближались экзамены, а за ними — восхитительное лето... Ей было совершенно не до Грина с его авантюрами, да и он как будто забыл.

В том, что Грин ничего не забыл, она убедилась в первую неделю сентября. Единственным общим уроком для старшеклассников осталась история фракций, и Юстина даже не пыталась слушать учителя — зачем притворяться, что интересно, когда на самом деле на пятой минуте урока начинаешь зевать с риском вывихнуть челюсть? Так что на истории фракций она, по обыкновению своему, спала, уткнувшись лбом в сложенные руки, и когда ее легонько ударил в спину комочек бумаги, даже не сразу сообразила, что случилось. "Вниз посмотри", — написала с соседнего ряда Валери жирным темным маркером — так, чтобы можно было увидеть, слегка скосив глаза. — "Тебе письмо".

— Что вы делаете, мисс Придд? — неодобрительно щелкнул языком учитель. Юстина, спокойно подняв бумажку и скомкав ее в кулаке, не отвела ясных светлых глаз, хотя и вспыхнула под его пронзительным взглядом:

— Прошу прощения, сэр, я отвлеклась.

Хорошо, что учитель этим удовлетворился и не стал читать нотации пол-урока. Юстина, чувствуя, как горит лицо — мало того, что этот умник разбудил ее, так еще из-за него пришлось оправдываться! — развернула бумажку и прочла:

"Придд, мы почти никогда не сходимся во мнениях, а иногда ты меня просто бесишь. Но в целом — я тебя уважаю за честность, за смелость высказываний, за то, что истина тебе дороже всего. Я дорожу твоим мнением и хочу услышать твою точку зрения по некоторым вопросам. Если готова выслушать меня и высказаться — приходи сегодня во время самоподготовки в кабинет 39.

С уважением,

Итан Грин".

Стало быть, что-то придумал... Юстина все еще злилась, но теперь к раздражению примешивался интерес; она понимала, что предложение с двойным дном, но как глубоко Грин это двойное дно упрятал?.. Перевернув письмо, она быстро написала ответ, едва не разрывая бумагу жесткой перьевой ручкой:

"Ты тоже меня порядочно бесишь, Грин, особенно когда ставишь в дурацкое положение. Но не могу не отметить, что иметь с тобой дело интересно, хоть и не всегда приятно. Я приду. И надеюсь, что ты меня приглашаешь для чего-то действительно стоящего".

В других фракциях наверняка считали, что члены Искренности вообще не думают и лепят первое, что приходит в голову. Некоторые искренние так и делали, конечно, но другие, поумнее, понимали: говорить-то надо то, что думаешь, а думать не только быстро, но и в верном направлении. Юстина была умной Искренней и знала: лепить первое, что приходит в голову, стоит лишь тогда, когда это действительно необходимо. Чтобы проверить настроение и реакцию собеседников в незнакомой обстановке, например.

Грин уже ждал ее, и не он один — за партой у стены сидел парень с их ступени. Юстина видела его на общих уроках, но в упор не могла вспомнить ни имени, ни фракции. Балахон, короткая стрижка, никаких фенечек — значит, отреченный? Или дружелюбный, не любящий украшения? Юстина знала, что и такое бывает... Чтобы не стоять столбом, она сосредоточилась на Грине, про которого точно знала, кто он и что.

— Не рада тебя видеть, и, думаю, это взаимно.

Она протянула руку, и Грин крепко ее пожал:

— Не в восторге от того, что ты уже действуешь мне на нервы, но рад, что ты пришла.

У него были очень нежные руки, почти как у самой Юстины. Узкая ладонь, длинные пальцы, тонкие кости — если не знать наверняка, можно решить, что рука девчоночья. Юстина предпочитала парней покрепче, а вот вошедшую следом Уиттиер, похоже, все устраивало — во всяком случае, когда они с Грином держались за руки, глядя в глаза друг другу, Юстине захотелось громко кашлянуть или хлопнуть в ладоши, чтобы спустить сладкую парочку с небес на землю.

От искушения ее избавил Деррик, с каким-то детским удивлением оглядевший класс:

— Не понял... и с кем из вас мне драться?

Драться? Грин что, пригласил его выяснить отношения? Юстине стало интересно, что и кому он написал, чтобы все пришли. А компания собралась презанятная — сам Грин, первый ученик; Дженна Уиттиер, если не самая красивая девчонка в школе, то точно одна из первой десятки; силач Деррик, вымахавший за эти годы настолько, что драться с ним стало уже просто опасно для жизни; сама Юстина и... она оглянулась на парня у стены — все-таки отреченный? По логике выходило, что да. Пять человек, пять фракций. Юстина уселась за третью парту в центре — ни с кем не сближаясь, но так, чтобы иметь возможность видеть всех.

Ее немного учили разбирать язык тела — те сигналы, которые человек вольно или невольно посылает в пространство, говоря гораздо больше, чем он хотел бы сказать. Грин оперся спиной на учительскую кафедру и начал свою речь с прописных истин — с того, как бесполезна история фракций в ее нынешнем виде, как неправильно считать, что какая-то фракция лучше и главнее других, — но как он это говорил! Преувеличенно открытая поза, слишком прямая спина, напряженная шея, руки, судорожно вцепившиеся в край кафедры — он нервничал и пытался скрыть волнение, он все силы вкладывал в свою речь:

— Каждый из нас рано или поздно может обратиться к другим фракциям, и каждый из нас когда-нибудь сам окажется полезен остальным. Хотя вообще-то такие вещи должен рассказывать не я, а учителя истории фракций, лучше всего с примерами. Нам не нужно знать в теории, что вроде бы каждая фракция для чего-то там нужна, — с каким презрением он выплюнул эти слова! — мы должны применять это знание на практике. Твердо понимать, кто из нас чего стоит и чем мы можем помочь друг другу — вот тогда, и только тогда, система фракций станет идеальной.

Юстина мысленно поаплодировала: ровный голос, правильные интонации, где надо — презрение, где надо — сталь. Своим голосом и дыханием Грин владел на отлично, был бы афракционером — она бы заподозрила у него за плечами несколько классов театральной школы. Но афракционером Грин не был, так, может, занимался самостоятельно?..

А он тем временем выдержал паузу, отпустил кафедру, шагнул вперед:

— Вам всем не хуже меня известно, что дружба между фракциями не поощряется; что Эрудиция на ножах с Отречением, а Искренность не выносит Дружелюбия. Я считаю, что это неправильно. Фракции должны дифференцироваться по функциям, но не по сути, ведь мы — части единого механизма, призванного сохранять мир. И мы все — люди; мы должны ценить друг друга, а не выяснять, кто из нас лучше и полезнее. Такие споры рано или поздно приведут нас к гражданской войне — тому самому кошмару, которого мы так боимся. Я... мне страшно, — ей показалось, или Грин действительно сморгнул слезы? — Я знаю, что ни за что в жизни, даже под дулом пистолета, не стану разрабатывать никакое оружие, но... не хочу, чтобы до этого дошло. Не хочу умирать. И видеть, как те, кого я, быть может, знаю, убивают и калечат друг друга, — тоже не хочу. Я хочу личным примером показать всем, что такое... если не дружба, то, по крайней мере, мирное взаимодействие членов различных фракций. Насколько эффективность командной деятельности превышает эффективность деятельности автономной. И вы нужны мне, потому что я не справлюсь в одиночку. Помогите, прошу вас.

— Какой именно помощи ты от нас ждешь? — подал голос отреченный; говорил он так тихо, что едва получалось разобрать слова.

Интересно, его-то чем сюда заманили? Или он просто не знал, что у Гринов какие-то свои счеты с Отречением? Да нет, похоже, знал: сутулился, смотрел исподлобья, всем своим видом показывая, что ему вся эта затея страшно не нравится. В отличие от Уиттиер — эта сидела за первой партой, всем корпусом подавшись вперед, и так же всем корпусом оборачивалась, готовая защищать Грина, если понадобится, — и Деррика, развалившегося на галерке и просто получавшего удовольствие. Похоже, он уже забыл, как вошел сюда напряженный и собранный, готовый драться и побеждать.

— Для того, чтобы научиться ценить чужую жизнь и труд, нам нужно побывать в чужой шкуре. Поэтому, если вы согласитесь, план таков: в ближайший... допустим, месяц мы исследуем жизнь друг друга. В неделе пять учебных дней, и нас здесь тоже пятеро; предлагаю разбить обучение по дням недели. Предположим, в понедельник все дружно грызем гранит науки так, как это делают эрудиты, то есть до умопомрачения; во вторник едем работать в поле, в среду — кхм... полагаю, тренируем речь — или чем вы в Искренности обычно занимаетесь?

— Примерно этим. Еще развлекаемся с детекторами лжи и всякое такое, — кивнула Юстина. Детектор лжи у нее дома был, не профессиональный, конечно — так, провериться шутки ради, и несколько раз они с Николь друг друга на этой игрушке проверяли. "Интересно, что будет, если проверить тебя?"

— Хорошо, понял, — Грин сделал вид, что не заметил ее заинтересованного взгляда. — В четверг, стало быть, будем лазать где попало, пятницу посвятим благотворительности. В принципе, дни можно менять, главное правило — все делать вместе. Вопросы есть?

Вопросы, конечно, были, и у Юстины в том числе. Она спрашивала, спорила по привычке, но для себя все уже поняла: и про Грина, и про остальных, и про свое решение.

Она примерно знала, что такое Эрудиция с ее неофициальным девизом "не пойман — не вор", и понимала, что если согласится, в родной Искренности на нее посмотрят косо. С другой стороны, риск, что на нее посмотрят косо, существовал всегда, и Юстина давно к нему привыкла, как привыкла к поразительной слепоте окружающих. Что важнее, она неплохо знала Грина — тот хотя бы не скрывал, что он подлец, и это делало ему честь. По крайней мере, с ним можно было иметь дело.

— Я за.

— Я тоже, — Деррик сидел на своей галерке так же привольно, как несколько минут назад, но смотрел по-другому — задумчиво и серьезно, как будто пытался что-то вспомнить или с кем-то Грина сравнивал. Или просто обдумывал внезапно пришедшую в голову мысль.

Джейсон Деррик, с его шестью с половиной футами роста и горой мышц, никогда не блистал умом. В школьном рейтинге он плелся где-то ближе к концу, едва наскребая себе на тест фракции; порой даже казалось, что более или менее связная речь — предел его умственных способностей. Но сейчас, пристально глядя на него вблизи, Юстина задумалась: действительно ли он был так уж глуп или все эти годы просто изображал дурака? Каковы были его причины, если так, и знал ли об этих причинах Грин?

На Уиттиер она взглянула мельком — у той, конечно, "я согласна" было крупными буквами на лице написано. Отреченный хмуро оглядывался, но Юстина уже знала, что и он согласится — насколько она поняла, члены этой фракции не имели права выделяться в чем бы то ни было, а сейчас, когда все уже согласились, отказать значило выделиться... а он очень хотел отказать, но посмотрел на Грина и вздохнул:

— Ладно, я тоже участвую. Но ты уверен, что нам на все хватит времени? Школу ведь тоже нельзя забрасывать...

Смит, вдруг вспомнила Юстина. Его звали Оливер Смит, он действительно был из Отречения и учился далеко не блестяще. Но вопрос-то он задал по существу... Грин в ответ широко улыбнулся, склонив голову к плечу:

— Обижаешь. Какие проблемы могут быть с учебой, если у всех вас есть я?

Юстина улыбнулась и мысленно поставила себе галочку: иметь с Грином дело было не просто можно, но и порой очень выгодно.

После школы Юстина не торопилась домой: хотелось покурить и подумать, желательно в одиночестве. Благо на такие случаи в сумке у нее всегда лежала зажигалка и пачка крепких сигарет.

Курить она впервые попробовала этим летом — ей всегда нравился запах крепких сигарет, которые отец вечно забывал на кухне. В августе Юстине исполнилось пятнадцать, в Искренности многие и раньше начинали — лет с двенадцати можно было не бояться получить от родителей по шее; Николь свою первую сигарету выкурила в честь окончания средней школы, Валери не курила, но точно пробовала... так почему бы и Юстине не попробовать?

— Мам, можно я закурю? — спросила она однажды, уже почти потянувшись за пачкой. Спросила бы у отца, да в тот вечер он задержался в суде... Они с мамой проводили вечер вдвоем — Юстина просматривала учебники к школе, мама готовила и думала о своем.

— Извини, что ты сказала?

Юстина знала, что мама, занятая готовкой, просто не слышала вопроса, и все же на какое-то мгновение ей захотелось ответить "нет-нет, ничего. Тебе послышалось". Но она подавила недостойный искренней порыв:

— Отец опять сигареты оставил, можно я закурю?

— У нас в гостиной в стеллаже стоит медицинский справочник. Прочти разделы про болезни легких и сердца, и если тебя не напугает то, что ты прочтешь — пожалуйста, кури сколько хочешь.

В этом была вся Ирма Придд, ведущий финансовый аналитик банка Чикаго. Всегда, как на работе, так и дома, она просчитывала риски и возможные последствия — и только потом принимала решение. Тому же она учила Юстину: прежде чем делать или не делать что-либо, подумай, к чему это приведет, и реши, стоит ли оно того.

Сейчас Юстина пыталась сделать именно это, и ей просто необходима была сигарета, чтобы расслабиться и привести мысли в порядок: рак легких и сердечная недостаточность казались чем-то очень далеким, что будет нескоро и, возможно, даже не с ней, а Грин и его эксперимент существовали здесь и сейчас.

"Мне страшно. Я не хочу умирать... не хочу видеть, как люди убивают и калечат друг друга..."

Откуда взялись такие мысли у сытого благополучного мальчишки из Чикаго? Хотя он же дружит с Мимурой, беженцем из Великой Восточной Азии... говорят, там был самый настоящий ад... С чего он взял, что этот ад может повториться здесь, в США? Зная Грина как парня умного и серьезного, хоть порой и противного, Юстина полагала, что некие основания у него есть.

Но вот с чего он решил, что его проект может как-либо повлиять на возможность конфликта? Они же всего лишь ученики восьмой ступени... хотя слово Винсента Грина для эрудитов имеет очень большой вес — первый помощник лидера фракции, как-никак. Родители Юстины в Искренности не настолько влиятельны, но вполне уважаемы. За детьми таких родителей, конечно, не могут не наблюдать, и что еще интереснее, многие хотят с ними дружить и им подражать. Про родителей Деррика и Смита ничего не известно, Уиттиер вообще сирота, но они сами успели завоевать авторитет среди сверстников — ну, может быть, кроме Смита: с этими отреченными никогда ничего не поймешь. Так что Грин, выбирая, кому предложить участие в своей затее, имена явно не из шапки тянул. Довольно умно.

Могла ли эта встреча оказаться хитроумной подставой? Почему бы нет... с другой стороны, если Грин хотел кому-то навредить, жертва о его причастности к своим неудачам всегда узнавала последней. К тому же не стал бы он что-то замышлять против Уиттиер, а она совершенно точно была не в курсе...

"Ладно, посмотрим, во что выльется эта затея. Пока рано отметать подвох", — Юстина выбросила догоревшую сигарету и поплелась к остановке. Посмотрела на подошедший автобус и медленно пошла прочь: трястись в переполненном душном салоне не хотелось.

Похоже, она себя переоценила — ноги заболели, не дав пройти и пары остановок. Сесть, что ли, все-таки на автобус, — мелькнула крамольная мысль, но тут же была изгнана из головы. Юстина была слишком упряма, чтобы бросать что-либо на полпути.

Домой она доплелась с трудом, проклиная все на свете, и едва закрыв дверь квартиры, сползла по стенке прямо на пол. Разулась, не расшнуровывая ботинок: не до того было. Икры и ступни просто горели...

Если не солгали электронные часы, она просидела так минут сорок.

"Потрясающе".

Да и в чувство-то прийти заставил звонок в дверь — Николь жаждала подробностей, чуть не подпрыгивая на месте от нетерпения:

— Юстина, мы тебя потеряли! Ну как все прошло?.. Боже, ты себя в зеркало видела?

— Нет и, честно говоря, не хочу... — она тяжело навалилась на стену: — Слушай, я чертовски устала, чертовски зла и не хочу никого видеть. Давай завтра в школе поговорим, а?

— Как знаешь, — Николь резко развернулась и пошла вниз по лестнице, слишком громко стуча каблуками. Обиделась, наверное... но Юстине было плевать. У нее едва хватило сил закрыть дверь.

Кое-как, держась за стенку, доползла до своей комнаты, с протяжным стоном упала на кровать и проспала до самого ужина, не услышала даже, как вернулись родители.

— Ты не заболела? — заботливо спросила мама, придя ее будить.

— Нет. Я... я сейчас приду, — открывать глаза чертовски не хотелось. Вставать — тем более. "Но надо".

Почему-то вспомнилась школьная байка про Грина — якобы он автобусов боится и всегда ходит пешком. "Интересно, он тоже, приходя домой чувствует себя так, будто его грузовик переехал? И... что он там предлагал — лазать где попало, бегать и прыгать, как это делают бесстрашные? Черт, во что я ввязалась..."

За ужином Юстина молчала, не вслушиваясь в разговор.

— Юстина?

— А? Что? — она замешкалась на долю секунды, прежде чем поднять взгляд на отца. — Я не слушала; повтори, пожалуйста, что ты сказал?

— Что с тобой происходит? — колючие светлые глаза впились в ее лицо, ища подвох. — Ты спишь до вечера, витаешь в своих облаках, не участвуешь в беседе. Только не лги нам. Если не хочешь или не можешь ответить честно — лучше скажи сразу, но тогда я должен буду докапываться до правды самостоятельно. И если то, что я узнаю, мне не понравится, ты будешь наказана.

Даже разговаривая с единственной дочерью, отец уже не мог отделаться от по-рабочему суровой речи, наводящей ужас на преступников... да и на нее, признаться, тоже. Юстина знала, что отец ее любит по-прежнему, просто... просто она стала старше и с нее можно было больше требовать. Просто отец тоже стал старше и уже не мог, как прежде, оставлять свои рабочие привычки на работе. Она помнила все это, но все равно почувствовала, как горят щеки под его взглядом, и нервно вздернула подбородок:

— Мне нечего скрывать. Хотя вам, конечно, вряд ли это понравится... — и продолжила, набрав побольше воздуха: — Мне и еще троим — мы учимся на одной ступени, но все из разных фракций, — предложили участие в... эксперименте, скажем так. Месяц мы должны исследовать жизнь друг друга, все делать вместе и при этом попытаться друг друга не убить. Организатор — тоже наш сверстник — предполагает, что так мы можем улучшить отношения между фракциями... Вот.

— И почему нам должно это не понравиться?

— Потому что организатор — Итан Грин, я о нем рассказывала. Ну, то есть... я говорила, что он тот еще поганец, и я так думаю, но... в общем, я согласилась участвовать.

Она опустила глаза на стиснутые до боли руки — взгляды родителей, все более и более острые с каждой запинкой, обжигали лицо.

— Грин, значит? Надо же, как их ударило, — задумчиво произнес отец, вроде бы ни к кому не обращаясь. — Ты жалеешь?

— Пока не знаю. С одной стороны — это, конечно, все очень странно, и Грин... ну, это Грин. Он ничего никогда не делает просто так, и я ему не очень-то верю. Но... мне показалось, что он в чем-то прав, — родители не перебивали; Юстина, осмелев, подняла взгляд и чуть расслабилась — они вроде не злились. — И в этой затее как будто нет ничего неприятного, и про Грина я точно знаю, что с ним можно иметь дело...

— Если не расслабляться. Я помню, ты говорила, — слегка улыбнулась мама, но брови ее были все так же напряженно сведены. — А об остальных что скажешь?

Юстина пожала плечами:

— Деррик вроде ничего, про Уиттиер и Смита ничего не скажу — не общалась с ними близко. Так что посмотрим.

— А о последствиях ты подумала?

— Ну, наверняка кто-то будет косо смотреть, но я не боюсь.

— Я о других последствиях, Юстина.

Лица у родителей как-то странно изменились, стали жестче, так что Юстине стало совсем не по себе, но она заставила себя не опускать глаза. "Все в порядке, я не сделала ничего дурного... просто теперь со мной будут говорить, как со взрослой".

— Я слушаю.

— Уже через два года ты будешь выбирать фракцию, в которой проведешь всю жизнь. Сейчас тебе предлагают интересный эксперимент — посмотреть на жизнь других фракций, поучаствовать в ней, примерить на себя; возможно, то, что ты увидишь, заставит тебя всерьез задуматься о переходе. В принципе, мы не против, но я хочу, чтобы ты знала — мы с твоей матерью очень бы хотели, чтобы ты осталась в Искренности...

— Ты знаешь, мы не сказочно богаты, но кое-какие сбережения у нас есть. Мы откладываем их на твое лечение, чтобы сразу после завершения инициации ты могла встать в очередь — так вот, ты получишь деньги только в том случае, если выберешь Искренность. В противном случае на операцию зарабатывай сама.

Юстину как пыльным мешком по голове огрели. Операция, которая могла сделать ее нормальным человеком... просто нормальным человеком, которому не нужно учить бесконечные метки, цифры, детали дресс-кода фракций... откладывалась на месяцы? Или даже на годы?!

— Мы говорим это не для того, чтобы тебя запугать, — отец смягчился, видимо, поняв, что перегнул палку. — Просто ты уже взрослая; ты должна трезво оценивать свои возможности, правильно рассчитывать силы и думать о последствиях своих решений. Каждого своего решения, понимаешь?

И это говорил человек, который сам когда-то был таким же! Неужели он забыл, как тяжело ему было в пятнадцать лет?! Юстина почти готова была по-детски разреветься... "Стоп! — оборвала она сама себя, шмыгнув носом и яростно заморгав. — Отец в пятнадцать надеялся просто дожить до инициации и не погибнуть под колесами поезда, тогда таких операций вообще не делали, он увидел мир по-настоящему только в тридцать пять! Да и мама тоже... А я уже взрослая, и меня предупреждают заранее. Все честно... все правильно".

Она глубоко вздохнула, вытерла глаза, мельком взглянула на свои руки — на ладонях остались глубокие темные отметины от впившихся ногтей:

— Я поняла. Я... нет, об этих последствиях я не думала. Спасибо, что предупредили.

Юстина в самом деле не думала о последствиях такого рода, потому что ей и в голову не приходило куда-то там переходить. Ей нравилось в Искренности все, от резковатой прямоты членов фракции до бьющих по глазам контрастов и классной стильной формы, и она даже представить себя не могла где-то еще. Но теперь она была почти уверена: что бы ни произошло, с чем бы она ни столкнулась во время эксперимента Грина — она останется в Искренности. У нее не было столько терпения, чтобы ждать двадцать лет или даже пять.

Наутро Юстина с неудовольствием оглядывала свои ступни — после долгой ходьбы тонкая кожа пошла пятнами, кое-где вздулись мозоли.

Любимые туфли сегодня показались орудием пыток; и какого же черта она всегда так не любила мягкую обувь без каблуков! Впрочем... она знала, какого черта: хотела круто выглядеть. Высокая, худая, с шапкой спутанных темных волос и бескровными губами, Юстина не была красавицей и знала об этом; она не могла сотворить себе изящную фигурку и кудри, послушным каскадом ниспадающие на плечи, не могла скрыть свои недостатки, но могла превратить их в достоинства. Строгие узкие юбки и платья, блузки, накрахмаленные так, что о воротник и манжеты почти можно было порезаться, и туфли на тяжелых каблуках делали ее похожей на шахматного ферзя, и Юстине это нравилось... обычно. Когда не приходилось подолгу думать, что надеть, чтобы избежать конфузов и не убить к концу дня ноги. "Если Грин предложит начать с Бесстрашия, я его задушу".

В автобусе Юстина рухнула на свободное место, с завистью косясь на стоящую рядом Валери — вот уж кто не парился и прекрасно себя чувствовал в кедах!

— Слушай, махнемся обувью на сегодня? Правда очень надо...

Валери покачала головой:

— Я бы с радостью, но я в твои золушкины башмачки не влезу, — она приставила свою ногу вплотную к ноге Юстины. Та вздохнула: да уж, неравноценный вышел бы обмен, учитывая разницу в полдюйма.

— Так ты обещала рассказать, что вчера было, — напомнила Николь, перегнувшись через перила.

— А, ну да. В общем, Грин предложил нам примерить чужие ботинки, не в прямом смысле, конечно...

Рассказ Юстины получился на удивление коротким, даже странно — ей казалось, что Грин вчера не меньше часа распинался, а она уложилась в пятнадцать минут дороги. Впрочем, с часом она могла и ошибиться: не следила за временем, просто осталось впечатление долгого и напряженного разговора... Стоило отдать Грину должное — держать аудиторию он умел.

— А ты уверена, что это не какая-нибудь подстава? Это все-таки Грин.

— Скажем так — я готова рискнуть, — еще раз обдумав и проговорив вчерашний разговор, Юстина была уверена только в том, что Грину этот его проект зачем-то очень нужен; возможно, он даже не врал, говоря о своем страхе. Просто страх мог быть — и скорее всего был — не единственным мотивом. — Это может быть интересно... а если кто решит, что я недостаточно хороша для Искренности — отлуплю сумкой, тоже мне проблема.

До большой перемены она действительно в это верила.

Но первой серьезной проблемой стали не косые взгляды и шепотки за спиной, а Оливер Смит — бедняга готов был сквозь землю провалиться еще на входе в кафетерий, осознав, что все взгляды прикованы к нему и компании. Юстине даже показалось, что он бы плюнул на все и сбежал, если бы не Деррик, вовремя ухвативший Смита за локоть и дотащивший до ближайшего стола... и только позже, когда все расселись и немного успокоились, до Юстины дошло, чей это стол.

"Отлично. Значит, мы не за поездами бегать будем, а грядки копать? Клянусь, я тебя задушу когда-нибудь, умник", — она метнула в Грина испепеляющий взгляд; тот сделал вид, что не заметил. Или правда не заметил, потому что во все глаза смотрел на Смита — тот сидел съежившись и закрыв лицо руками, но хоть трястись перестал.

— Все путем, нас уже не расстреливают, а берут на мушку из кустов. Ты живой, козявка? — из уст Деррика это прозвучало необидно, даже почти успокаивающе.

— Все нормально, спасибо... просто я не привык быть в центре внимания. Но ведь дальше будет легче, правда?

— Нет, готовься, дальше как раз начнется самое интересное, — возможно, не стоило этого говорить, но Юстина была так ошарашена внезапной проблемой, что слова вылетели сами собой. А затем ей как следует прилетело по лодыжке, но на сей раз она даже не обиделась, проглотив вспышку боли и пару крепких слов, потому что пинался Грин за дело. — Теперь нас будут проверять на прочность. Насколько мы достойны своих фракций, что-то в этом духе... Кстати об этом — у кого-нибудь из вас есть враги, о которых нам стоит знать?

Деррик задумался. Глубоко и надолго — на целых две котлеты. Наконец, дожевав, почесал в затылке:

— Ну, если считать всех, кого я побил... это почти вся ступень получается, плюс пара человек из старших и всякая мелочь. Всех не упомнишь, сами понимаете... вас трогать вряд ли станут, а мне могут попытаться устроить темную, ну посмотрим, кто кого.

— У меня Фредерик Лавлейсс и Элайджа Монро, оба с девятой ступени. Вон они, взгляните, сидят подчеркнуто далеко друг от друга, — Юстина оглянулась на стол Эрудиции, запоминая: парень с квадратной челюстью и римским носом — Лавлейсс, а тот, что похож на обтянутый кожей скелет, значит, Монро... Грин между тем продолжал: — Достойные противники и редкие дряни, причем я так и не понял, кого они ненавидят больше: меня или друг друга...

— Большие дряни, чем ты?

— Сомневаюсь, но тем, кто со мной, проверять не советую. Да и вообще не расслабляйтесь — от этих двоих можно ждать чего угодно, кому угодно и в любой момент. У тебя кто?

А в самом деле — кто? В Искренности ссорились часто и по любому поводу, и Юстина охотно ввязывалась в споры, а то и сама их начинала, но враждовать всерьез?.. Она пожала плечами:

— Нескольких человек могу припомнить, но проверять будут меня, вас это касается в последнюю очередь. А лично тебя, Грин, в самую распоследнюю, потому что всей школе известно, что ты подонок, — Грин в ответ осклабился и тут же получил каблуком по щиколотке.

Разговор перешел на другую тему, более приятную, и Смита понемногу отпустило — в беседу он так и не вступил, но, по крайней мере, начал прислушиваться к разговору. Бедняга, он, должно быть, впервые ощутил на себе столько внимания, да еще недоброго... Стало интересно, будь Юстина отреченной, она реагировала бы так же на чужие взгляды? Или наоборот, купалась бы в лучах славы, впервые за всю жизнь почувствовав себя на своем месте?

А еще ей стало интересно, получится ли у них целый месяц примерять чужие ботинки — и у кого при этом какие лопнут мозоли? Сможет ли, к примеру, Деррик прожить хоть один вечер, ни с кем не подравшись? Или Грин — отбросить свою личину веселого подонка, которую все эти годы выстраивал и поддерживал? А Смит... поедет ли он сегодня вообще в сектор Дружелюбия? Юстина готова была поставить пять баксов, что никуда он не поедет, просто сил не останется.

Но Смит и на самоподготовку пришел, и загрузился вместе со всеми в грузовик, направлявшийся за город. Из упрямства или так проявлялось его сущность отреченного? Забыть о собственном комфорте ради дела, которое кажется правильным...

— Не грузись, искренняя. Расслабься и получай удовольствие! — влез Деррик, обрывая ее мысли. — От твоего вида и парное молоко вмиг скиснет.

Он-то явно ни о чем таком не думал — просто сидел на бортике грузовика, выделяясь в толпе дружелюбных, как огромный ворон среди голубей, вертелся и болтал одновременно со всеми вокруг. Наверное, здорово всем мешал, но если в Искренности ему бы давно велели заткнуться, то дружелюбные честно терпели чужака, делая вид, что все в порядке... По-хорошему, Юстина и сама была здесь чужой, и ей бы молчать — но раздражение, копившееся с самого утра и до сих пор толком не высказанное, полилось сплошным потоком:

— Зато я, в отличие от некоторых, не делаю вид, что мне все нравится. Да и от чего я, по-твоему, должна получать удовольствие? От поездки в грязном кузове по разбитой пыльной дороге? От перспективы в скором времени убить свою обувь навозом или какой-нибудь химической дрянью, которой удобряют поля? Или от общества людей, которые изо всех сил стараются убедить даже самих себя в том, что им ничего другого в жизни не на... ай!!! Ты что делаешь?!

— Придд, ты когда-нибудь слышала о гедонизме? — с самым невинным видом спросила Уиттиер, будто не она только что отдавила Юстине ногу. — Прежде чем зря обижать людей, попробуй примерить это учение на себя. Дорога пыльная, потому что сухая, а сухая она, потому что погода хорошая; представь, как противно ехать под мелким моросящим дождем по раскисшей грязи. Насчет навоза успокойся, на грядки я вас не поведу... ну, если так переживаешь, найду тебе что-нибудь на смену. Подумай о вкусном ужине, наконец: после работы тебя ждет чай и запеченные с сахаром и медом яблоки.

Яблоки с медом Юстина не любила, и вообще все больше жалела, что согласилась на этот дурацкий эксперимент и поехала в это чертово Дружелюбие, чтоб его... Какая-то девчонка ласково обняла ее за плечи:

— Не обижайся на Дженни, она бывает немного злой временами... как и все мы, впрочем. Не будь обычных техник...

— Каких обычных техник? — краем глаза она отметила что-то странное, но не успела сообразить, что именно.

— Сублимационных, каких еще-то. Знаешь, нам тоже порой бывает так паршиво, что хоть вешайся, хочется набить первому встречному лицо или сделать еще что-нибудь незаконное. Тут главное — правильно выбрать жертву. Лично я люблю обвинять в своих неудачах деревяшки; когда совсем припечет, беру топор и иду колоть дрова. Казнишь таким образом полешек десять — сразу легче на душе становится.

— И помогает?

— Конечно! Видишь, какие мы добрые. Можно еще сорняки дергать, землю перекапывать и заниматься другими полезными делами... главное — поверить, что дрова и сорняки действительно виноваты в твоих бедах.

— И приговаривать при этом: вот тебе, вот тебе, вот тебе! — засмеялся кто-то. — Наши переходники, особенно из Бесстрашия, эти сублимации обожают. Такая ругань в теплицах стоит — слышать надо! — и, видимо, вспомнив инициацию неофитов-переходников, дружелюбные расхохотались.

Хохотали они на редкость заразительно, даже Юстина фыркнула, на миг забыв про плохое настроение. А потом сообразила, что именно показалось ей странным: Деррик при упоминании "обычных техник" даже бровью не повел, будто знал, о чем речь! Юстина про такие сублимации ни разу не слышала и могла поклясться, что это одна из тех маленьких тайн фракции, которые чужакам не рассказывают... но, может, Деррик и не был чужаком? Он явно чувствовал себя среди дружелюбных в своей тарелке, да и внешне мог сойти за одного из них — ни татуировок, ни проколов, ни странной прически; впрочем, Юстина не могла знать наверняка — вдруг он свои длинные волосы красил? Если и красил, для нее разницы не было: в ее глазах Деррик стал бы неотличим от дружелюбных, просто сменив куртку на балахон.

А еще он явно раньше бывал в Дружелюбии и хорошо ориентировался — хоть бы для виду повертел головой, пока они топали от стоянки к дому Уиттиер! Но Деррик шел уверенно и спокойно, не оглядываясь по сторонам и с таким расслабленно-довольным видом, что Юстина уже не удивлялась, глядя, как ловко он собирает яблоки.

"Фракция выше крови" — говорили им с самого детства. Изначально это было вроде как про то, что долг перед фракцией выше семейных обязательств и если, например, Искреннему дают выбор — солгать ради своей семьи или сказать правду и обречь родственников на неприятности, он должен выбрать второе; Юстина считала, что так правильно. Но лет двадцать назад появился и другой смысл: фракция выше крови — значит, сменивший фракцию становится вроде как сиротой, отрекается от семьи и разрывает все связи. И вот это, по мнению Юстины, отдавало идиотизмом. Взять хоть ее деда и бабушку из Бесстрашия! Когда-то они поддержали решение отца уйти в Искренность — а выходило, что не должны были? Даже зная, что ему оставаться невыносимо, более того — смертельно опасно? Ну, раз фракция выше крови? Ерунда какая-то получалась, но поделиться своими мыслями на этот счет Юстине было не с кем... по крайней мере, раньше; теперь же казалось, что она нашла единомышленника. И хотя к вечеру у нее отваливались не только ноги, но и руки, она чувствовала себя куда лучше, чем утром.

Деррик довел их до автобусной остановки и попрощался — его, мол, в Бесстрашии засмеют, если он въедет в город со всеми на автобусе; что ж, он и не обязан был сходу доверять едва знакомым людям. Несколько часов назад ему ничто не мешало ехать в грузовике, да и железная дорога, судя по грохоту, находилась совсем не там, куда он пошел, но ловить его на вранье Юстине не хотелось. В конце концов, она еще не вернулась в Искренность.

На следующий день решили ехать в Искренность. Вернее, Грин предложил Отречение, но Смит, еще более тихий и хмурый, чем вчера, что-то промямлил про свою работу, мол, не хотел бы менять график и напрягать людей, и лучше поехать в Отречение завтра...

А Юстина сегодня страшно не хотела напрягаться.

— Извините, что напоминаю, но я все-таки слабая девушка. Я еле встала после вчерашнего и не выдержу еще один день тяжелой физической работы, — утром она еле встала, борясь с искушением плюнуть на все и никуда не пойти; только упрямство и данное слово удержали ее от соблазна. — Так что даже не обсуждается.

А еще накануне Валери призналась, что ей страшно интересно пообщаться с членами других фракций, но сама подойти не решалась, а вот если бы подошли к ней — совсем другое дело! Проблемы Смита Юстину не особенно волновали, но почему бы не обернуть дело в свою пользу, заодно подругу порадовав? Уиттиер ведь ничто не помешало привести их вчера не абы куда, а на свой участок. Правильно, почему не воспользоваться дармовой рабочей силой, если эта сила сама любезно заглянула в гости?

О нет, Юстина не осуждала: Уиттиер после гибели родителей жила с младшим братом и вела хозяйство почти самостоятельно, тетка к ним только заходила раз в день проверить, все ли в порядке. Причем, насколько поняла Юстина, это Уиттиер не захотела оставлять родительский дом и жить с родственниками. Мол, она уже достаточно взрослая и вполне справляется, а две хозяйки на одной кухне — плохая примета, в Дружелюбии приводит к переполненным поленницам и десяткам гнутых гвоздей. "А я ее когда-то в отреченные записала... вот уж кому Отречение и близко не светит, — думала она, косясь на Уиттиер, вовсю чирикавшую с Валери. — Оно и к лучшему, пожалуй — тем проще нам будет не убить друг друга".

Эгоизм Уиттиер делал ее... более простой и понятной, что ли. В Искренности не считалось зазорным проявлять какие-то отрицательные качества; тех, кто честно признавал "у меня есть недостатки, и я их не скрываю", даже уважали. Впрочем, при каждом удобном случае расписываться в своей подлости, как это делал Грин, тоже не стоило... С другой стороны, он был эрудитом, а в Эрудиции по-настоящему порицали только глупость, которой Грин уж точно не страдал.

Юстине было страшно интересно, как со своими недостатками боролись отреченные, которым собственный манифест запрещал привлекать внимание к своим проблемам. Как можно решить проблему, если не проговаривать ее, а замалчивать? И как учиться справляться с тщеславием, таким естественным для человека, если не у кого попросить помощи и совета?

Тщеславие отреченным все же было присуще, как оказалось, но проявлялось оно как-то странно. Выяснилось это совершенно случайно, когда после уроков Юстина и компания ждали автобус, чтобы ехать в сектор Искренности.

— Хана моей репутации, — посетовал Деррик, сунув кулаки в карманы затертой куртки, пахнущей краской.

— Моей тоже... — Грин и Уиттиер переглянулись, Деррик состроил удивленную гримасу, Юстина приподняла брови: более нетипичное замечание из уст отреченного сложно было представить. — Ну что, вы же не будете час здесь торчать и ждать, пока все остальные уедут, а я с вами... уже сегодня вечером вся фракция будет знать, что я наплевал на правила и полез в автобус в числе первых.

То есть отреченные удовлетворяли свое тщеславие, пытаясь как можно лучше забыть о себе? Вот это завороты...

— Расслабьтесь, парни — от вашей репутации уже остались одни лохмотья, так что вряд ли сегодняшняя поездка что-то изменит. Хотя по мне, в том, чтобы ради хорошего дела ненадолго пренебречь правилами общины, смелости и самоотверженности не меньше, чем в неоправданном риске и показном смирении, — пожала плечами Уиттиер. Черт возьми, она начинала Юстине нравиться!

Смит безнадежно вздохнул:

— Родителям моим это скажи... я думал, удастся отложить выяснение отношений...

— Подожди, ты им что — не сказал?

— А ты? — Юстина фыркнула, и Смит примирительно поднял руки: — Хотя да, кого я спрашиваю. Извини.

Грин несколько театрально взглянул на часы:

— Пока мы тут торчим, Придд, не расскажешь, что нас ожидает у тебя дома? Вообще чем вы обычно занимаетесь в свободное время?

— Ходим друг к другу в гости, играем в шахматы, читаем вслух книги и газеты, перемываем кости общим знакомым... но не думаю, что вам это будет очень интересно, поэтому сегодня вас ждет детектор лжи.

Она отметила тревожный взгляд Грина и усмехнулась — старенький домашний детектор Приддов был совершенно безопасен, током никого не бил и даже речь распознавать не умел, всего лишь фиксировал изменения в работе сердца и мозга. Такие детекторы в Искренности многие дома держали, и эти машинки были совершенно незаменимы в игре в "коробку", которую Юстина обожала. Сыграть в "коробку" с новичками было особенно любопытно! Наверное, даже любопытнее, чем им — взглянуть на Искренность изнутри.

А Искренность, конечно, впечатляла своей резкой холодной красотой. Высокие дома с контрастной отделкой, четкие линии, острые углы — Деррик и Уиттиер прямо не знали, куда смотреть, восхищаясь каждым домом.

— Вы сами-то не слепнете от такой яркости? — поморщился Смит.

— Кто-то, может, и слепнет, а мне нравится, — Юстине в самом деле нравились многоэтажки родного сектора, хотя бы потому что она точно знала, какого они цвета.

Наверное, Смит хотел что-то ответить, но счел за лучшее промолчать и за всю дорогу до дома Юстины не проронил ни слова.

Дома, пока гости рассаживались и переводили дыхание, Юстина подключала детектор, чем-то похожий на старую вычислительную машину. Только меньше, на колесиках и с кучей проводов.

— Вот так выглядит обычный домашний детектор. А сейчас вы сами увидите, как он работает... — она поставила на стол маленькую шкатулку: — Здесь лежит некая вещь; попробуйте отгадать, что это. Брать шкатулку в руки можно, пытаться открыть — нельзя. Я ухожу на пятнадцать минут и не подглядываю, а потом проверяю вас на детекторе; это не больно, но поверьте, можете врать сколько угодно — его не обмануть.

Правила игры, увы, запрещали ведущему не только подглядывать, но и подслушивать, а Юстине было страшно интересно: кто-нибудь догадается, что внутри шоколадка, или нет? Она взглянула на часы — прошло только две минуты... Ну Грин мог бы и догадаться, он ведь умный. А Деррик наверняка попытался открыть шкатулку, потому что почему бы нет... Но никто же не обещал, что все будет так просто! Юстина повертела в руке крохотный ключик и снова взглянула на часы — четыре минуты. "Господи, дай мне сил!" Ну какого же черта, надо было дать десять минут! Да, времени на отгадку меньше, но и ведущей не так долго мучиться! Шесть, семь, восемь... К концу двенадцатой минуты Юстина готова была лезть на стену. Пожалуй, никогда она не была так счастлива объявить, что время вышло.

— Коробку открывала, Уиттиер? Только честно.

Когда Юстина несколькими минутами раньше задавала тот же вопрос Деррику, приборы как с ума сошли, особенно энцефалограф — хотя что уж там, у Деррика все на лице было написано. Но Уиттиер помотала головой, и на экране не отразилось вообще никаких изменений.

— Не тряси головой, электроды собьешь. А что в коробке, как ты думаешь?

— Извини, больше не буду. А в коробке что-то очень маленькое... и звук тупой, значит, не металлическое, — вслух рассуждала Уиттиер. — Ластик?

— Мимо.

— Макрочип?

— Еще холоднее, — хотя, стоило признать, размер она угадала.

— Точилка? Крышка какая-нибудь? Свернутая бумага? Черт, Придд, я сдаюсь! — ошибаясь раз за разом, она уже начинала злиться: участилось сердцебиение, подскочила активность мозга.

— Эй, остынь, у меня нет ненужных досок! Открепляйся давай, скоро сама увидишь... Смитти?

— Не надо, я даже не пытался отгадывать.

— Что ж, хотя бы честно, — Юстина была несколько разочарована. — Грин, твоя очередь.

Грин пожал плечами и спокойно позволил подключить себя к детектору.

— Итак, что в коробке? Ты ее открывал?

— Разумеется. Там четвертинка яблока.

Приборы показывали... да ничего они не показывали, черт возьми, никаких отклонений! Хотя Грин врал, абсолютно точно врал!

— Что. Ты. Сделал?!

— Так что, правда? — переглядывались остальные. — А коробка? Ты же с дивана даже не вставал, мы все видели! Почему детектор не работает?

Грин подавился смехом:

— А вот это, мои дорогие, и называется актерским мастерством. Пока вы гадали, я внушил себе, что, открыв шкатулку, увижу яблочко. Конечно, детектор не сработал — какая же это ложь, когда я сам верю в то, что говорю... черт, Придд! — он скривился и потер затылок — рука у Юстины была тяжелая, и по голове Грину прилетело от души. — Я тебе это припомню... но кроме шуток, что в коробке-то?

Юстина наградила его злым взглядом и достала из кармана ключик:

— Заметьте, я сказала: по правилам пытаться открыть нельзя. Я не говорила, что вы сможете открыть.

Затем открыла шкатулку и показала всем кусочек шоколадной плитки. Грин победно усмехнулся и принялся откреплять провода.

— Кажется, эта машинка только что обломала себе зубы, — протянул Деррик, заметно уязвленный тем, как быстро раскусили его самого.

— Кажется, некоторые только что саботировали свою же затею! — продолжала злиться Юстина, чувствуя, как горит лицо, и еле сдерживаясь, чтобы не отвесить Грину еще один подзатыльник. — Ты сам-то понимаешь, идиот, что втоптал мою фракцию в грязь?!

— Да брось, я же просто пошутил! В шахматах ты ведь не обижаешься, когда проигрываешь, а тут с чего завелась?

— То шахматы, а здесь...

Грин не дал ей договорить:

— Ну да, мне было интересно, смогу ли я обмануть твою машинку — так можно подумать, ты не ждала, что я что-нибудь такое выкину?

Юстина выдохнула, сжала и разжала кулаки, пытаясь успокоиться. С одной стороны, он был в чем-то прав, но с другой... "Как мы вообще можем доверять человеку, который на раз-два обманывает детектор лжи?" — вертелось на языке, но она промолчала. Что-то ей подсказывало, что сейчас ее поддержал бы только Смитти.

— Дурак, — буркнула она и ушла на кухню покурить и успокоиться. Очень хотелось выставить гостей к чертовой матери! Но почему-то сейчас это казалось неправильным. Им, в конце концов, еще месяц предстояло как-то ладить друг с другом. Может, Грин и в самом деле не имел в виду ничего дурного, просто по-дурацки пошутил... странно было думать так про эрудита, но с другой стороны — почему нет? Смитти вон тоже сегодня обмолвился о своей репутации, хотя казалось бы, ему последнему стоило думать о себе. И Уиттиер с ее гвоздями оказалась не так уж идеальна, и... возможно, к этому стоило просто привыкнуть.

За остаток вечера и утро Юстина успела остыть, а вот Грин отчего-то разволновался — в обеденную перемену табаком от него несло так, словно он выкурил не меньше десятка сигарет.

— Что такой кислый, козявка? — хлопнул его по плечу Деррик вместо приветствия. — Какие-то проблемы?

— Нас к директору вызывают, всех пятерых. Сегодня после уроков.

— Доигрались, — Смитти, без того хмурый, помрачнел еще сильнее. — Мне конец...

— Хватит ныть! Ты что думал — что нам вот так просто позволят открыто плевать на существующие порядки? — Юстина, конечно, тоже испугалась, но как-то поправимо.

К директору ее порой вызывали за нарушения дисциплины — например, в тот раз, когда она демонстративно ушла с урока физкультуры, — но взыскания каждый раз оказывались вполне посильными. Может, поэтому сейчас у нее и не получалось испугаться по-настоящему, как Смитти, иммунитета не имевший и явно успевший здорово себя накрутить:

— Я не думал, что у нас будут такие проблемы! Неужели вы не понимаете? Теперь нас отчислят, и прощай, инициация, здравствуйте, голод и помойные крысы...

— Заткнулись оба!!! — впервые на ее памяти Грин сорвался на крик, но почти сразу откашлялся и потер виски: — Отставить панику и дрязги и слушать меня. Первое. Открою страшную тайну, эрудитов вообще не отчисляют...

— Потому что все люди равны, но некоторые равнее? Это здорово, конечно, но...

Уиттиер не дала ей закончить, с силой дернув за рукав, и кивнула Грину:

— Продолжай, пожалуйста.

— Спасибо. Второе: да, директор предвзят до неприличия, и даже при условии, что я зачинщик, слушать будут именно мою версию происходящего. Третье: вы со мной. Отсюда вытекает четвертое: не хотите крупных неприятностей — сидите молча и предоставьте оправдательную речь мне. И даже если мои слова покажутся вам несусветной чушью, помните — вы все это слышали, все знаете и со всем согласны.

— Собираешься много врать?

— Не то чтобы врать, скорее перетасовывать факты. И Придд, предупреждение лично для тебя: в директорском кабинете ты — вообще — забудешь — о том, что умеешь говорить. Мне без того придется несладко, а если ты не уследишь за своим языком, дело может принять нехороший оборот.

— В общем, поняли. Делаем вид, что мы все из Отречения: молчим и глаза в пол, — подытожил Деррик, блуждая взглядом по растрескавшемуся потолку. — Пойдемте тренироваться, что ли, к ним за стол... ибо я уже готов сожрать кого-нибудь из вас.

Юстина ничего не имела против — Отречение так Отречение; по крайней мере, эти ребята точно не стали бы лезть с расспросами.

Директор школы Высших ступеней был старым сморчком с морщинистой шеей и изувеченными артритом руками, похожими на птичьи лапы. В школе его недолюбливали почти все, даже некоторые эрудиты, несмотря на то, что директор явно им благоволил... хотя, возможно, как раз поэтому.

Юстина знала по опыту, что в общении с директором ни в коем случае нельзя давать слабину не то что словами — даже жестами, поэтому в его кабинете всегда сидела преувеличенно прямо, не закрываясь. Чтобы не подать и мысли, что ей есть от чего защищаться.

— Итак, молодые люди, — заскрипел директор, — полагаю, вы понимаете, почему вы здесь.

— Да, сэр, — почти прошептал Смитти, съежившийся под директорским взглядом.

Уиттиер напряженно кивнула, с преувеличенным вниманием разглядывая свои увитые браслетами руки. Деррик, развалившийся на стуле, утвердительно хмыкнул, не отрываясь от созерцания чего-то жутко интересного за окном — вот уж кому было совершенно наплевать на нудные проповеди. Грин же, напротив, чуть подался вперед и ловил каждое слово, будто чего-то ждал...

— Система фракций суть краеугольный камень нашего общества, — вещал между тем директор. — Каждый, кто рожден в Соединенных Штатах, с молоком матери обязан впитать главнейший постулат ее, гласящий: фракция выше крови... а вы пятеро, по-видимому, считаете, что можете идти против правил поведения, диктуемых обществом, против морали. Вы полагаете, что система, чуть менее столетия способствующая сохранению мира и процветанию государства, для вас недостаточно хороша... — у него даже подбородок мелко затрясся от возмущения.

— Нет, сэр. Мы так не считаем.

— Вот как? — директор остановился на полуслове, он явно не ожидал, что его прервут. — Быть может, мистер Грин, вы объясните в таком случае, чему именно служит ваша возмутительная демонстрация?

Грин поправил воротник и спокойно ответил:

— Визуализации истории фракций.

Вот это был ход конем! Насколько знала Юстина, нынешний директор как раз историю раньше и преподавал...

— Вы знаете, сэр, что ничто так не способствует хорошему усвоению материала, как собственный опыт или хотя бы наглядная демонстрация. Сложно осознать суть взаимодействия щелочи с кислотой тому, кто ни разу не проводил реакцию нейтрализации или хотя бы не видел, как ее проводит другой — отложившаяся в памяти запись химического превращения так и останется записью, плоскими символами, лишенными души и смысла. Точно так же слова о мире и гармонии останутся лишь словами, не встречая подкрепления на практике. Разве можно искренне проникнуться идеей мирного сотрудничества фракций, если члены разных общин враждуют друг с другом уже сейчас, не пройдя инициацию, если даже в среде школьников не поощряется дружба с представителями других фракций?

А Грин ведь готовился к этому разговору, поняла Юстина. Слишком уж красиво сейчас лилась его речь, слишком правильно и гладко для импровизации. Возможно, он еще вчера знал, что сегодня предстанет перед директором, а то и поторопил события... среди эрудитов доносы и прочие грязные трюки были в порядке вещей, так что мешало Грину донести на самого себя?

— Взрослая жизнь ближе, чем кажется порой из-за школьной скамьи. А как мало известно каждому из нас о жизненном укладе других фракций — как отбирают неофитов, какие испытания проводят, что ждет посвященных... Недостаточная информированность приводит зачастую к фатальным ошибкам, драмам и даже трагедиям, которых могло бы не случиться, если бы зов сердца или желание изменить свою жизнь подкреплялось знанием! А знание любых обычаев, любой культуры закрепляется лишь при общении с ее носителями... И недостаток информации — не единственное зло. Каково будет неофиту-переходнику оказаться среди людей, которые много лет издевались над ним, ни в грош не ставили или молча ненавидели? Ведь отношение к человеку, увы, не изменится в одночасье, как цвет его одежды. Да и те, кто сохранит верность своей общине, не забудут школьные годы. Будут стираться отдельные события, но эмоциональная память, стереотипы, привычка любить или ненавидеть за принадлежность к определенной фракции, если она успела сформироваться, останется. Разве не может детская вражда породить новых распрей — и в конечном счете повредить процветанию каждой отдельно взятой фракции, не говоря уже об отношениях между ними и спокойствии общества? Наша цель — создать модель современного общества в миниатюре; понять самим и показать всем, что скрывается за сухими строками параграфов. Научиться работать в команде и ценить вклад каждого в общее дело — дело сохранения мира и процветания, — закончил Грин и снова как бы невзначай коснулся воротника.

Либо он забыл, что нервные жесты производят плохое впечатление, либо... прятал микрофон, черт возьми! Как Юстина сразу не догадалась?! Она уже не сомневалась, что стала зрительницей какой-то грандиозной постановки, где все вплоть до вызова к директору было срежиссировано; оставалось только понять, на кой черт Грину все это нужно.

А директора, похоже, проняло: он слушал очень внимательно, не перебивая, и голос его звучал гораздо мягче — почти по-человечески — когда он снова заговорил:

— Вот оно что... Почему же вы взялись за такой эксперимент, не поставив в известность никого из преподавательского состава?

— Опасался, что не сработаемся, — усмехнулся Грин. — Было бы неприятно создать себе репутацию пустозвона.

— И вы предпочли начать свой проект, ни с кем не посоветовавшись. Пренебрегли знаниями и опытом старших. Ваши цели, безусловно, достойны поощрения, но избранные вами методы были истолкованы превратно; возможно, вам могли бы посоветовать иное воплощение ваших идей, менее... кхм, шокирующее. Вы понимаете, что едва не стали в глазах окружающих бунтарем, презирающим общественные нормы? Весьма неразумный ход, мистер Грин. Не ожидал от вас, — прищелкнул языком директор.

— Сэр, я несколько упустил это из виду. Я был настолько захвачен своей идеей и так хотел поскорее начать, что... просто не думал ни о чем другом. Это было моей ошибкой.

"Ложь! Все ты знал с самого начала, дрянь, и просто использовал нас всех... директора, впрочем, тоже, просто он и мысли не допускает, что сопляку вроде тебя под силу обвести его вокруг пальца", — Юстина стиснула зубы так, что челюсти заныли.

Самое отвратительное, что никто — ни довольный представлением Деррик, ни сияющая Уиттиер, ни Смитти, который просто радовался, что гроза миновала, — не разделял ее чувств.

Под директорской дверью их уже ждали. Человек двадцать пять, из разных фракций и с разных ступеней; стало быть, Грин намеревался прогреметь со своей речью на всю школу... ну что ж, стоило признать — у него получилось. Юстина бы поаплодировала вместе со всеми, если бы ее не тошнило.

— Ты такая смелая! Я бы умерла со страху, если бы меня к директору вызвали, — шепнула Валери.

— Юстина, ты чего? Тебе плохо?

— Да, мне плохо, — скрывать было незачем, да и невозможно после того, как она почти повисла на Николь. — Мне срочно нужно стряхнуть с ушей лапшу...

А еще умыться и покурить; пока все делились впечатлениями, а Грин расшаркивался со своими подпевалами, у нее как раз было время, чтобы прийти в себя.

Обычно Юстина курила у крыльца, но в этот раз пошла на черную лестницу — там между первым и вторым этажом устроили себе место для курения эрудиты, облюбовавшие удобный подоконник; искренние туда ходили редко, обычно когда не хотели никого видеть. Здесь никогда не лезли в душу и крайне редко собирались компаниями больше трех... Но в этот раз на подоконнике устроился как раз тот, кого Юстина меньше всего сейчас хотела видеть; сидел сгорбившись и закрыв глаза, пока сигарета тлела на краю мятой жестянки, заменявшей пепельницу. Услышав стук каблуков, разлепил веки, скользнул взглядом по ее мокрым волосам и прозрачному от воды воротнику и кивнул не то ей, не то своим мыслям:

— Хочешь побыть одна? Я сейчас уйду.

— Подожди, — она в первый раз видела Грина настолько обыкновенным, без его замашек принца, и не собиралась упускать случай поговорить нормально. — Зачем ты все это затеял?

— Ты же не отстанешь, правда? — Грин глубоко затянулся и медленно выдохнул дым. — Если коротко — из-за грызни между фракциями погиб мой брат, и не то чтобы я желал такого опыта кому-то другому.

Юстина помнила его брата — невысокого хмурого парня с роскошной косой, в прошлом году закончившего школу. Значит, прошло совсем немного времени...

— Соболезную. Это летом случилось, да?

— Там другое... Юджин во время инициации, — слово "погиб" он проглотил, но в глухом негромком голосе оно и так прекрасно читалось. — Я про Энтона, ты его не знала... отец тогда с Отречением год судился, можешь у своих родителей спросить, они наверняка в курсе.

"Грин, значит? Надо же, как их ударило", — сказал отец, услышав про эксперимент. Юстина вспомнила первое общее собрание, блеснувшие в глазах Грина слезы; вспомнила напряженные плечи и нервный взмах руки при упоминании того скандала — да, их ударило, очень сильно ударило.

— Может, ты расскажешь?

— Нечего тут рассказывать, — отрезал Грин, будто очнувшись. Нервно раздавил в жестянке окурок, отогнул манжет рубашки и взглянул на часы: — Нам еще уроки делать и к Отречению ехать, так что докуривай и пойдем... что, что ты так смотришь?

— Что у тебя с рукой? — чуть выше браслета наручных часов его запястье охватывал синяк, и Юстина готова была поклясться, что вчера ничего такого не видела.

Грин встряхнул рукой, пряча синяк:

— А, это... после тренировки смазать забыл, — и очень серьезно посмотрел Юстине в глаза: — Только не воображай себе лишнего — я кто угодно, но не жертва. У меня есть цель, есть способы ее достичь и есть методы сделать эти способы наиболее эффективными, вот и все.

— Каким образом твои методы связаны с синяками?

— По ситуации, иногда напрямую, — он оглянулся и понизил голос: — Например, чтобы узнать, кто из отреченных точно меня не пошлет с моими просьбами, пришлось как следует растянуть лодыжку. Буду очень благодарен, если ты не станешь об этом трепаться.

Юстина редко говорила первое, что приходило в голову, но сейчас омерзение от методов Грина — и одновременно восхищение его целеустремленностью — было настолько сильным, что она не удержалась:

— Я вот смотрю на тебя и не знаю, нос тебе разбить или поаплодировать.

— Первое придется долго объяснять, второе преждевременно. Нам еще...

— В Отречение ехать, я помню.

Если Энтон Грин погиб из-за Отречения, что чувствовал его брат перед поездкой в сектор этой фракции? Насколько вообще могла утешить мысль, что твой эксперимент, может, и сохранит жизни чьим-то братьям — если вообще хоть как-то сработает — но не вернет твоих собственных? Но Итан Грин уже подобрал свою треснувшую маску, отряхнул от пыли, аккуратно подклеил и снова нацепил на лицо, так что спрашивать Юстина не стала. Как и говорить, что вряд ли после таких откровений Отречение хоть чем-то ее удивит.

Знакомства с Бесстрашием Юстина опасалась больше всего. С ее-то физической подготовкой... В Отречении сила тоже была нужна — во всяком случае, на почте, где работал Смитти, точно пригодилась бы — но там Юстине хотя бы разрешили передохнуть, когда она чуть не упала на гору посылок. Что-то она сомневалась, что бесстрашные отнесутся к слабачке из другой фракции так же снисходительно.

Да и вообще Бесстрашие слишком отличалось от остальных, и предугадать, что для них подготовил Деррик, Юстине фантазии не хватало. С Отречением все оказалось просто: работай на совесть, и тогда на мысли о себе у тебя ни сил, ни времени не останется. Дружелюбие тоже не подвело: делай хорошо другим, но и себя не забывай. Про Эрудицию Юстина давно все поняла: ничего особенного, просто шевели мозгами и всегда помни, что не пойман — не вор... Кстати, о "пойман" — на следующий день после выступления Грина Фредерик Лавлейсс явился в школу весьма потрепанным.

— Это твои подпевалы его, что ли? За донос?

Ответить Грин не успел — в этот момент подошли те самые подпевалы, хрупкая невысокая девчонка с редкими волосами и крупный парень в массивных очках; Юстина не знала их по именам, но в компании Грина видела достаточно часто, чтобы даже не смотреть им на руки.

— Фу, как грубо, — заметила девчонка, сморщив нос. — Мы предпочитаем слово "вассалы"...

— ...и нет, вот это точно не мы, — закончил парень, не дав Юстине спросить, а какая, собственно, разница. — У нас алиби, мы радио по школе перенастраивали, да нам и незачем. Кстати, я Эдвард Флинт, это Майра Фицгерберт.

— Приятно. Джейсон Деррик, для друзей Джей, — Деррик пожал руку сперва одному, потом второй; в его лапище кисть Фицгерберт просто утонула. — А почему незачем?

Деррик, к слову, тоже пришел в школу изрядно помятым, но с ним как раз все было ясно: он предупреждал, что проверять на прочность его могут и скорее всего будут. А может, его и не проверяли, просто затеяли драку ради удовольствия, как принято у бесстрашных?

— Потому что мы не уверены, что это он...

— ...и нам, в общем-то, без разницы, — подал голос Грин, непривычно тихий, будто вчерашнее выступление выжало из него все силы вместе с желанием красоваться.

"А еще вам совершенно не надо, чтобы Деррик понял, чего вы стоите. Что ж, я бы на вашем месте тоже придержала язык, — мысленно добавила Юстина, заметив, как быстро эрудиты свернули тему. — Ему вряд ли придутся по душе ваши методы выяснения отношений".

Возможно, она торопилась с выводами — невозможно ведь по-настоящему узнать человека за четыре дня — но Деррик, с его неуклюжей ложью и живым лицом, на котором все мысли и эмоции читались, как в детской книге, казался ей парнем беззлобным и простодушным, бесконечно далеким от всяких там интриг. В его глазах эрудиты наверняка были неплохими ребятами, и... да что там, он имел право видеть мир лучше, чем он есть. По крайней мере, не Юстине было его за это судить.

— Так чем мы сегодня займемся и как вообще попадем в штаб Бесстрашия?

— Да никак, — хмыкнул Деррик. — У нас все строго, без пропуска ни-ни, а дорожка неофитов только летом работает, так что в штаб мы не пойдем. Не, я вас поведу в депо железок. На пузырь вас, конечно, не пустят, а на часовом за пять баксов с носа и жетон без проблем... Я про то, что на спасательном спецпоезде кататься нельзя, а на обычном разрешают, если проверок нет, только заплатить надо, чтобы вас пропустили, — добавил он, наткнувшись на непонимающие взгляды.

— То есть бегать за составом и запрыгивать на полном ходу мы не будем? — уточнила Юстина и выдохнула, когда Деррик потряс головой: — Слава богу.

О, если бы она знала, что их ждет — пожалуй, согласилась бы бегать и прыгать!

Поначалу все шло неплохо: одноглазый дежурный на входе в депо немного поворчал про дурных детей, которые лезут куда не надо, но деньги взял, проводил их до поезда и прочел короткую лекцию "на крышу не лезть, двери во время движения не открывать, из вагона не выпрыгивать, руки и головы из окон не высовывать — мне за вас потом отвечать, если что случится".

Да и потом тоже, устроившись в последнем вагоне, Юстина чувствовала себя преотлично. Она, черт возьми, впервые собиралась ехать на настоящем поезде!

— Круто, правда? — у сидящего рядом Флинта глаза сияли так, что куда там лампочкам в вагоне!

Вообще-то их с Фицгерберт никто не приглашал, но они так упрашивали, так им хотелось прокатиться на поезде, что отказать малышне, пусть даже эта "малышня" отставала всего на год, Деррик не смог. Юстина даже жалела, что не позвала подружек — Валери, скорее всего, отказалась бы, а вот Николь наверняка бы понравилось! Но в другие дни они особого интереса к эксперименту не проявляли, и Юстина... просто не подумала им предложить.

Между тем поезд качнулся и тронулся с места — поначалу мягко, почти незаметно, затем все больше набирая скорость. Где-то впереди забрезжил выход из депо, и Юстина вместе со всеми прилипла к окну — только бы не пропустить ничего интересного! Солнечный свет больно хлестнул по глазам, только привыкшим к полумраку, но какая разница?!

— Мы едем на поезде! Юхууу! — высовываться в окна им запретили, но смотреть и махать прохожим — нет! И Юстина махала, не задумываясь, как она выглядит со стороны и кто что о ней подумает. — Смотрите, а вон наша школа!

Поезд не остановился, лишь замедлился у земляной насыпи, где его уже ждали; кто-то открывал двери, заскакивал в вагоны на ходу. Юстина этих ребят не знала, она вообще из сплошной темной массы бесстрашных выделяла только Лайонс — та слишком много крови Юстине испортила, чтобы ее не запомнить, — и Деррика, которого крайне сложно было не заметить, даже не общаясь с ним близко.

Между тем поезд набирал высоту; вот они ехали уже на уровне третьего этажа, пятого, вот поднялись над крышами домов...

— Ух ты, я вижу сектор Эрудиции! Он похож на замок Снежной Королевы! Круто, наверное, там жить?

— Еще и как. А вон Искренность, гляди...

— Класс! Отсюда вообще кажется, что ее из шахматных досок построили!

— Грин, Уиттиер, идите сюда! — крикнул Деррик, уставившись в окно совсем рядом с Юстиной. — Все идите, тут сейчас будет круто!

Перед ними аккуратно, как по линейке, выстроились одинаковые дома. Не такие высокие, как в Искренности или Эрудиции, всего этажей девять; из светлого кирпича, безо всяких эркеров, стеклянных лифтов и прочих украшений. Насколько помнила Юстина, здесь жили афракционеры, работавшие на фабриках, да вообще хоть где-нибудь работавшие — пусть они потеряли фракцию, но оставались людьми; за честный труд на благо общества им предоставляли зарплату и место в общежитии...

— Ух ты!!!

Громовой возглас на пять голосов Юстину просто оглушил, и она порадовалась, что сидела — не то ее бы просто снесло на пол звуковой волной.

— Это что, ноты на стене? Здорово...

— А там лес нарисован, смотрите! И птица сидит вон!

— Смотрите, мыльные пузыри! И какие здоровенные!

— Это ж как их рисовали на такой высоте?

А Юстина смотрела туда же, куда смотрели все, и видела кое-где темные пятна, напоминающие формой ветки деревьев и какие-то инструменты — а кое-где вовсе ничего... давно она не чувствовала себя настолько... дефектной.

Не хотелось больше смотреть на город и махать прохожим; Юстина прижалась лбом к теплому стеклу и закрыла глаза, сдерживая слезы. Теперь она хотела только одного — чтобы поезд как можно скорее описал полный круг. Вернулся в депо, и тогда... тогда она сможет поехать домой и там вволю нареветься, родители поймут...

Нет, все-таки хорошо, что она не предложила Николь поехать вместе...

— Придд! Ты что, заснула? Эй!

— А, что? — Юстина открыла глаза и с облегчением увидела за окном полумрак депо, а над собой — очень удивленную физиономию Деррика; кроме них, в вагоне никого не было. — А где все?

— На выход пошли... слушай, я всякое видел, но чтобы в поезде спали, не припомню, — он потянул Юстину за локоть, поднимая на ноги — очень аккуратно, совсем не так, как когда-то поднимал за шкирку Лайонс. — Так было скучно, что ли?

— Нет, — скучно ей определенно не было. — Поначалу мне нравилось, а потом... в общем, я сама не заметила, как заснула. Извини.

На распухшей и потемневшей физиономии Деррика проступило огорчение, заметное даже сквозь синяки. Он как будто хотел о чем-то спросить, и Юстина даже догадывалась, о чем. "А общаги изгойские ты видела? Как тебе?" — наверняка хотел спросить Деррик, он ведь не просто так всех позвал посмотреть — чем-то ему те общежития нравились... он бы спросил, и ей пришлось бы ответить честно: "Никак". И тогда Деррик... нет, не спросил бы, почему, никто никогда не спрашивал, почему. Он бы совсем поник и даже, может, обиделся.

А Юстине страшно не хотелось его обижать.

— Слушай, ну я правда не хотела засыпать! Просто, сам понимаешь, неделька выдалась та еще, я после вчерашней возни с посылками не отошла... а тут стекло было такое теплое, и колеса так приятно стучали... правда, Джей, извини, что так вышло!

В ее словах не было ни капли лжи, она всего лишь маскировала одну большую правду нагромождением других, мелких и незначительных. Любой искренний или эрудит раскусил бы ее маневр в полсекунды, но Джейсон Деррик не был ни тем, ни другим. Он улыбнулся:

— Я понял — кому-то очень нужны выходные... Ладно, пойдем, что ли? — и тут же, осознав, что все еще держит ее за локоть, разжал пальцы и поспешил спрятать руки в карманы.

— Пойдем, — улыбнулась Юстина в ответ. — И, между прочим, если ты возьмешь меня за руку, я вовсе не буду против.

Теперь, когда не требовалось забивать эфир мелкими правдами, она могла позволить себе говорить именно то, что думала. Да, в депо было темно; да, переходя через рельсы, Юстина могла споткнуться, даром что в кои-то веки сменила каблуки на спортивные кеды; да, она не совсем еще проснулась... Но правда заключалась в том, что Юстине просто понравилось его прикосновение. У Деррика... нет, Джея были крепкие теплые ладони, твердые и чуть шершавые; приятно было держать его за руку и знать, что он без труда удержит ее, если она вдруг споткнется.

Плохое настроение испарилось, будто его и не было. И если бы Юстину спросили, что в поездке понравилось ей больше всего, она бы совершенно искренне ответила: путь на выход в полумраке депо. В конце концов, красота момента тоже в глазах смотрящего.

К концу сентября Юстина уяснила несколько вещей. Во-первых, с физической подготовкой у нее все оказалось даже хуже, чем казалось ей самой. Во-вторых, за месяц ситуация не то чтобы улучшилась — и это, черт побери, злило! Проиграв Фицгерберт и Уиттиер в дружеском забеге, Юстина готова была от злости сквозь землю провалиться. Ладно Уиттиер, но продуть эрудитской малявке?!

— Эта эрудитская малявка — лучший спринтер ступени, между прочим, — вступился за подругу Флинт.

— Только среди не-бесстрашных девчонок, — поправила Фицгерберт. — В общем зачете я вроде бы девятая или десятая, надо у Мимуры спросить.

— Я просто хочу сказать, что ты крута.

— Спасибо, но ты же знаешь, я люблю точность формулировок...

— Да пошли вы оба, — отмахнулась Юстина, тяжело опираясь на Уиттиер и с трудом переводя дыхание. Она и без Мимуры знала свое место в рейтинге не то что параллели, а всей школы — второе с конца. Но самым обидным было то, что все это видел Джей.

Весь чертов месяц Юстина работала вместе со всеми и вслед за всеми же честно лезла туда, куда ни в жизнь бы не сунулась, если бы не эксперимент. Джей помогал ей забираться повыше, страховал в опасных местах, однажды даже спустил на своей спине, когда самой Юстине перекрытия показались слишком ветхими — и слишком уж явно давил улыбку, чтобы Юстина этого не заметила. Она, конечно, отмечала его деликатность — над силенками того же Грина Джей потешался вовсю, хоть и беззлобно, — но... она вообще не хотела, чтобы Джей смеялся над ней. Ни тайно, ни открыто.

В-третьих, эксперимент оказался хоть и увлекательным, но безумно тяжелым — никто не жаловался, но Юстина умела подмечать детали. Она видела, что Смитти с каждой неделей все сильнее мрачнел и сутулился; что в длинных светлых волосах Уиттиер нет-нет да случались колтуны, которые, похоже, у нее просто не оставалось сил расчесать как следует; что у Грина под глазами залегли глубокие тени, а табаком от него несло сильнее обычного...

И в-четвертых, продолжать не имело смысла.

— У меня одной ощущение, что мы... немного начинаем терять время? — озвучила Уиттиер общую мысль во время самоподготовки. — Ты только не обижайся. Я о том, что вроде бы прошел месяц, но если вдуматься — на каждую фракцию у нас пришлось всего по четыре дня.

— И Бесстрашие никому из вас как не светило, так и не светит, — хохотнул Джей. — Не, серьезно, чтобы действительно накачаться, надо заниматься каждый день...

"В печи я видала твое Бесстрашие", — подумала Юстина. Копнуть немного глубже, взглянуть одним глазком, чем занимаются другие фракции, когда их никто не видит, было интересно, но желания что-то поменять в своей собственной жизни у нее за этот месяц не возникло. Напротив, окрепла уверенность, что в Искренности она на своем месте.

— Значит, с ознакомительной программой покончим. Кто за? Единогласно, — Грин выдохнул и почесал в затылке. Как-то растерянно, будто сам не знал, что дальше...

Уиттиер ласково сжала его руку:

— Но мы же не можем просто взять и все прекратить, верно? Тогда получится, что все было зря... в смысле, нельзя, чтобы твой эксперимент выглядел так, будто мы поиграли и разбежались. Надо что-то делать вместе...

— Сечешь фишку! Только это должно быть что-то крутое, ну, чтобы типа это было приключением — а то народ же ждет, что мы что-нибудь эдакое выкинем...

— И пусть это "эдакое" будет не пять дней в неделю, — вставила Юстина. — Не знаю, как вы, а у меня и другие дела есть.

Как давно она в последний раз гуляла с подругами? Недели, пожалуй, две назад, а то и три; Николь уже обижаться начала... Но после школы сил хватало лишь на то, чтобы доползти до кровати, в выходные же хотелось просто выспаться. А в шахматный клуб Юстина и вовсе за месяц пришла только однажды, вместе со всей компанией; было забавно, но несерьезно. А ведь совсем скоро начинался первый тур шахматного чемпионата за первенство школы, и хоть Юстина не надеялась на первое место, ей хотелось поучаствовать — и нужно было время на подготовку...

— Я знаю, — подала голос малышка Фицгерберт. — Можем устроить "Общество мертвых поэтов"...

Она выдержала паузу и продолжила:

— Мы нашли упоминание такого Общества, когда просматривали старые справочники. Ученики некой мужской школы — представляете, тогда такие были! — собирались тайком и вслух по очереди читали стихи; судя по воспоминаниям участников, это было довольно интересно... Если от нас ждут чего-то эффектного, а мы не хотим слишком напрягаться, это не самый плохой вариант.

— Думаю, можно попробовать, — просиял Грин; он уже взял себя в руки и готов был воплощать чужую идею так же тщательно, как реализовывал свою. — Время на самоподготовку, как мы уже выяснили, с подключением коллективного разума заметно сокращается. Если попробовать собираться на тридцать-сорок минут, скажем, дважды в неделю, как вариант — в библиотеке... Можем сесть так, чтобы нас не видели, но хорошо слышали. Тогда никто не будет стоять у нас над душой, заодно получим иллюзию тайны, которая сама по себе привлекательна...

— Пока мы не придумаем что-нибудь еще, годится. Я согласна, — ну кто бы сомневался, Уиттиер вообще была согласна на все, лишь бы в компании Грина. Хотя вообще-то Юстине идея тоже понравилась... хотя бы тем, что чтение стихов не требовало невозможного. — Придд, у вас как с литературой?

— Хочешь спросить, насколько нам можно ее читать? Не просто можно, но даже поощряется: чтение развивает мышление, обогащает словарный запас, подбрасывает много красивых выражений — словом, как ни крути, полезно.

— Я просто от кого-то из ваших слышала, что вымышленные истории — та же ложь...

— Ты говорила с придурком, который не сечет фишку, — фыркнула Юстина и тут же вспыхнула под удивленным взглядом Джея. — У нас говорят так: если все знают, что это ложь — это уже не ложь. Так что вымысел, не скрывающий своей природы, имеет право на жизнь... и в целом я не против мертвых поэтов.

— А что делать тем, у кого дома нет книг со стихами?

— Обратиться за помощью к тем, у кого они есть, конечно. Серьезно, учись не только помогать, но и принимать помощь — полезный навык, — улыбнулся Флинт, поправив очки; Смитти нахмурился и открыл уже рот, чтобы возразить, но тут же закрыл — может, счел собственные возражения недостаточными, а может, просто не хотел спорить.

Кажется, теперь Юстина начинала понимать, почему Флинт и Фицгерберт предпочитали называться именно вассалами — ну, кроме очевидной страсти Фицгерберт к разного рода старью. Вассал — это не просто тот, кто поддакивает и во всем соглашается, но и тот, кто готов помочь своему сюзерену в трудную минуту, вот как сегодня, когда Грин не знал, куда дальше вести собственный проект...

— Что, слово за мной? — насупился Джей. — А я вот не хочу с вашими стишками выглядеть идиотом. Не, ребят, я против.

— Сугимуре вашему скажи, что он выглядит идиотом, — тут же парировал Грин.

Юстина в первую секунду хотела его поправить, а потом вспомнила второго беженца, необычно тихого для Бесстрашия, который вечно сидел один, уткнувшись в книгу, пока его товарищи по фракции искали приключений.

— Ну ты сравнил. Сугимура может делать вообще что угодно, он всем все доказал... Меня это не касается.

— Да не будешь ты выглядеть идиотом, — вздохнула Уиттиер. — Ты ведь самый сильный среди своих приятелей, так? Сам хвастался, что даже совершеннолетних можешь на лопатки положить! Если ты такой крутой и смелый, что ни делай, все только восхитятся: надо же, как он уверен в себе — не боится выглядеть смешно или глупо!

Джей растерянно взглянул на Юстину, будто не слышал, как она только что высказалась за. Или будто надеялся, что она изменит мнение в последний момент...

Бессмысленно — при четверых поддержавших второй голос против ничего бы не решил, а кроме того, других предложений не поступило. И Уиттиер была права на двести процентов — разбежаться сейчас значило бы свести на нет весь прошедший месяц, но затраченные силы и время им бы уже никто не вернул. Как и нерушимую репутацию и ничем не омраченные отношения с родителями и друзьями. Юстина покачала головой:

— Как я уже сказала, я не против. Впрочем, если у тебя есть идея получше — предлагай.

— Ладно, черт с вами. Единогласно, — буркнул Джей, смел свои тетради в сумку и выскочил из класса.

Фицгерберт по-кошачьи прищурилась ему вслед:

— Интересно, он понял, что про умение принимать помощь всем было сказано?

Юстине тоже было интересно. Понял ли? Решится ли воспользоваться? И что, в конце концов, такого страшного в стихах углядел парень, способный забраться на крышу заброшки, да еще слезть оттуда с человеком на спине и даже не икнуть?

Но спросить было уже не у кого. Как она за месяц не смогла стать сильнее, так и Джей не научился откровенно говорить о своих проблемах... Оставалось надеяться, что он научился хотя бы слушать и слышать то, что ему говорят.

На следующий день Джей явился в школу непривычно тихий и пахнущий краской. От него и раньше периодически пахло красками, но прежде Юстина не придавала этому значения — мало ли где он проводил время после школы... А сегодня не то запах был сильнее и резче обычного, не то она стала внимательнее, не то запах слишком уж удачно оттенял общую странную картину — но не замечать его не получалось.

— Вы что, поссорились? — прищурилась Николь, глядя, как Юстина садится подальше, а Джей смотрит куда-то сквозь стол.

— Не поссорились, но ты же видишь, он в облаках витает. Сейчас я смысла не вижу что-то из него вытягивать, а просто болтать, пока у него мысли кристаллизуются — не лучшая идея, только растяну игру в молчанку.

— А если он решит, что ты обиделась?

Юстина пожала плечами:

— Я ведь не обиделась. Заметит, что что-то не так — спросит сам, не заметит — и ладно.

Николь понимающе покивала — и вдруг уставилась на лицо Юстины, будто впервые ее видела:

— Подожди-ка... меня глючит или ты накрасилась?

— Не-а, не глючит. И не смотри на меня так, будто привидение увидела, или я тебя стукну.

— Просто неожиданно — мне всегда казалось, что ты не любительница этого дела...

Искренние по отношению к косметике руководствовались принципом "все или ничего": либо вовсе обходились без макияжа, либо красились ярко, броско, причем не считали зазорным наводить красоту прямо на переменах. В конце концов, если всем видно, что девушка накрашена, кому же она лжет?

Юстина относилась к первому типу. До недавнего времени, когда ей неожиданно остро захотелось быть красивой — и не только в школе, но каждую минуту, даже когда Джей не мог ее видеть.

— ...а вообще-то тебе идет — ты теперь как красотки из старых фильмов.

— Спасибо, — она знала, что ей идет.

Даром, что ли, мама потратила полдня, подбирая Юстине нужный оттенок помады и по-разному подводя глаза. И еще полдня учила ее правильно краситься: тени номер восемьдесят семь, очень темный карандаш для глаз (ноль-ноль-один, не ошибешься), помада номер шестьсот три — не слишком темная, но достаточно, чтобы выделить линию тонких бескровных губ. Если уж даже Николь оценила, значит, мамины усилия точно не пропали даром.

Джей, правда, не заметил. Парни никогда ничего такого не замечают, а он, к тому же, слишком ушел в свои мысли, чтобы обращать внимание на всякие мелочи — все его мысли занимало предстоящее Общество, да так, что только слепой не разглядел бы, а Юстина слепой не была.

Она видела, с каким лицом он впервые пришел в библиотеку — лоб нахмурен, губы плотно сжаты, — как напряженно-внимательно слушал Грина, не придумавшего ничего лучше, чем в стихах признаться Уиттиер в любви. "Как солнце, золото кудрей, а синева безбрежных глаз шлет вдаль привет — и этот свет корабль от гибели бы спас. Она умна, она скромна, ее величественен вид; ее бы в зал на шумный бал — она красавиц всех затмит"... Впрочем, возможно, он с выбором не ошибся: всем понравилось, даже Джей как будто стал меньше хмуриться, хоть по-прежнему смотрел сквозь стол.

Потом его вроде как отпустило; на расспросы Юстины он лишь отмахнулся — мол, мелочь, не бери в голову. И она в самом деле выбросила его странное поведение из головы, тем более что Джей пришел в себя и стал таким, как прежде — открытым и бесхитростным парнем... пока на пятом собрании Общества не подошла его очередь читать.

В тот день Джей явился в школу чем-то жутко взбудораженный; даже обедать со всеми он не стал, а по пути на урок Юстина увидела его в уголке с Фицгерберт — мелкая эрудитка чуть не на колени к нему залезла, что-то шепча на ухо. Право слово, Юстина приревновала бы, если бы чуть хуже знала этих двоих.

На собрании Общества они тоже сели рядышком, положив перед собой потрепанную книгу; у Джея был такой вид, словно он хотел бы сквозь землю провалиться или просто сбежать куда подальше, и только тут до Юстины дошло: он дико боялся читать стихи! "Вот же придурок, какого черта таинственность развел, когда мог просто сказать, что ему страшно?! — раздраженно подумала она, но тут же одернула себя: — Впрочем... да, кто бы говорил".

— Ну, начнем...

Джей протяжно выдохнул и покосился на Фицгерберт. Та кивнула и начала:

— Роберт Бернс. "Старичок с Киллибернских холмов".

Жил-был старичок в Киллибернских холмах

(Рута растет и тимьян вместе с нею),

Жена его так заедала, что страх

(Увянет тимьян — рута только пышнее), — она хорошо читала, легко и чуть нараспев, будто не в школьной библиотеке сидела, а у костра с гитарой. И Джей, слушая ее, немного расслабился, хотя на сей раз не смотрел ни сквозь стол, ни на чтицу — только в текст. Фицгерберт между тем продолжала:

— Однажды старик повстречал Князя Зла

(Рута растет, и тимьян вместе с нею),

И черт его мирно спросил: "Как дела?"

(Увянет тимьян — рута только пышнее).

— Живу я со злой и упрямой женой... — деревянным голосом начал Джей и вдруг, запнувшись, поднял глаза; Юстина показала большой палец — мол, все в порядке, — и он продолжил:

— Кхм. Живу я со злой и упрямой женой

(Рута растет, и тимьян вместе с нею),

С ней рядом — и ты настоящий святой!

(Увянет тимьян — рута только пышнее)...

Они поменялись еще пару раз, разыгрывая диалог старика с сатаной — у Фицгерберт получался очень убедительный дьявол, а Джей понемногу расслабился и втянулся. Дочитывал он уже сам, и, пусть и поглядывал в книгу, получалось у него очень хорошо для первого раза.

— В аду много лет я служил сатаной

(Рута растет, и тимьян вместе с нею),

Но ад я познал, лишь связавшись с женой!

(Увянет тимьян — рута только пышнее),⁽¹⁾ — закончил Джей под общие аплодисменты, и в голосе его звучало совершенно искреннее облегчение. Облегчение не только сатаны, который вернул старику его старуху, но и самого Джейсона Деррика, переборовшего свой страх.

— А почему ты мне не сказал, что боишься читать на публику? — спросила Юстина после собрания, когда Джей провожал ее домой. Сегодня хотелось пройтись, благо день был теплый, а солнце только начинало клониться к закату — и можно было, никуда не торопясь, идти в сектор Искренности кружным путем.

Джей тут же насупился:

— Я не на публику читать боялся. Просто... ну, ты же тоже слушала.

— Так ты боялся читать при мне? — хотя что удивительного, она ведь тоже не хотела выглядеть в его глазах слабачкой. — Ну и зря. У тебя хорошо получалось, особенно под конец.

— Да брось. Не так хорошо, как у тебя, — но видно было, что ему приятно.

— Ну ты сравнил. Нас же с детства учат говорить много и красиво, так что ничего удивительного, что я умею декламировать, — рассмеялась Юстина. — Знаешь, когда я была совсем маленькой, родители часто просили меня читать вслух. Говорили, что мне полезно лишний раз поговорить, пусть и с книгой...

— Круто! А меня, когда я мелкий был, мать брала к себе на работу, и я рисовал сидел, пока она клиентам татухи била. Знаешь, у меня был мягкий-мягкий карандаш, он делал жирные линии, которые потом можно было пальцем размазать, и они становились как дым... правда, и руки после него были все черные, мать говорила — в цвет формы. Только всякие придурки надо мной смеялись, что я рисую...

— И что, ты бросил? — Джей рассказывал о своем карандаше почти как о живом существе, и Юстине почти хотелось придушить мелких гаденышей, которые смеялись над ним много лет назад.

— Почти. То есть я действительно бросил, а потом познакомился с папашей, он мне поставил мозги на место... и, короче, теперь я просто не палюсь.

— Твой отец тоже художник тату? — она не очень представляла, какие профессии в Бесстрашии могли быть связаны с искусством.

— Художник, но не тату, — улыбнулся Джей. — Это проще показать... Сделаем еще крюк?

Юстина кивнула, уже почти зная, что увидит. В голове у нее все встало на свои места: и необычная осведомленность Джея о нравах Дружелюбия, и периодически исходивший от него запах краски, и слова "сперва бросил рисовать, а потом познакомился с папашей". И разрисованные общежития афракционеров, которые Джей так хотел ей показать из окна поезда... и сейчас.

В косых лучах заходящего солнца узоры, которых Юстина не разглядела при дневном свете, проявились во всей красе. Перед ней был дом, разрисованный огромными нотами, и дом, чьи окна проглядывали между нарисованных веток; мыльные пузыри и огромные птицы, разлетающиеся по стенам зданий... Человек, нарисовавший все это, был очень смел — его рисунки покрывали дома от земли до самых крыш, а значит, ему приходилось карабкаться на огромную высоту, — и очень добр. Его доброта светилась в каждом рисунке, озаряла лица встречных афракционеров, когда их привычная настороженность при виде форменной куртки Джея сменялась узнаванием "эй, ты же сын Бена? Привет папаше!" Джей обещал каждому, что все передаст, и сиял, как новенький цент.

— Смотрю, тебя тут все узнают, — заметила Юстина после пятого обмена любезностями. — Часто тут бываешь, или ты просто на отца похож?

— Ну мы похожи, конечно, но не так чтобы очень. Просто папаша выше меня на восемь дюймов, — хмыкнул Джей. — Нас таких поди не узнай...

Юстина смерила его взглядом, мысленно добавив к его немалому росту восемь дюймов, и присвистнула: да уж, тут даже разная форма родство не скроет... в случае Джея фракция была точно не выше крови. Причем в самом прямом смысле.

1) Перевод Галины Сергеевны Усовой.

Вернуться к тексту

Краем глаза Юстина отметила, что между Смитти и эрудитами в октябре будто кошка пробежала — он и раньше-то не был душой компании, а теперь в присутствии Грина и вовсе предпочитал молчать и смотреть в пол. Но ей было, по большому счету, плевать: если бы Смитти понадобилась помощь или совет, он бы сказал, а без нужды зачем лезть в душу? Мало ли что у него произошло... Ей самой в преддверии шахматного турнира за первенство школы было не очень-то до стихов и разговоров не по делу — в каждую свободную минуту она либо репетировала ходы, либо читала учебники по шахматам.

— Когда в эндшпиле слон играет против слона и пешки, то при слонах, располагающихся на поле одного цвета, далеко продвинутая пешка может выиграть в том случае, если королю противника не удастся ее задержать и помешать жертве слона за пеш...⁽¹⁾ ой! — зачитавшись, она чуть не сшибла Хелену Роджерс с девятой ступени, признанного школьного гроссмейстера.

— Смотри, куда прешь, Придд! Ты что, слепая?

Юстина вздрогнула, как от удара. Она понимала, что Роджерс не имела ничего такого в виду, но вскользь брошенный вопрос — очень похожий на другой, которого Юстина уже привыкла ждать и который ей почему-то никогда не задавали, — неприятно резанул по нервам.

— Частично, — брякнула она и тут же добавила: — Кроме шахмат ничего не вижу, сечешь?

Это все еще не было ложью, но не было и правдой — и Юстину даже несколько встревожило то, как легко полуправда слетела с ее языка. Да, она легко перенимала манеру речи и поведения тех, с кем часто общалась — а с эрудитами она в последнее время общалась очень часто — но чтобы настолько?

— Противника, главное, из виду не теряй, а то проиграешь в первом туре, — фыркнула Роджерс в ответ, подбирая с пола свои вещи; Юстина хмыкнула, заметив среди книг шахматный справочник, точно такой же, как у нее самой.

Роджерс уже два года подряд побеждала на школьных турнирах и отстаивала честь школы на городских соревнованиях — правда, оба раза вылетела оттуда в полуфинале; Юстине попасть на городской турнир не светило бы в любом случае. Она умела играть — и даже весьма неплохо, — но конкуренцию той же Роджерс составить, конечно, не могла. А потому участвовала скорее чтобы получить удовольствие и лишний раз потренироваться, чем действительно надеясь победить. Просто ей хотелось выступить достойно, чтобы перед самой собой не стыдно было.

И она готовилась...

— Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты чокнутая? — спросила Валери вечером накануне турнира, пытаясь не заснуть над доской; ее конь встал на h8, в опасной близости от вражеского короля.

— Угу, — рассеянно отозвалась Юстина, передвигая ферзя с d8 на h8. — Минус один...

— Так, стоп, чего ты слоном делаешь?

— Это ферзь...

Последовала короткая пауза, а за ней — взрыв хохота; Юстина порадовалась, что в доме отличная звукоизоляция, не то родители бы ее убили за шум в двенадцатом часу.

— Ладно, ферзь, давай спать, — Валери бесцеремонно сгребла с доски все фигуры, будто не слыша возмущенного "эй!". — Не то завтра ты либо на доске заснешь, либо сама все фигуры перепутаешь...

И она, черт возьми, была права.

Турнир проводили в субботу, поскольку каждый этап затягивался как минимум на полдня, а первый еще и отличался большим количеством игроков. Мимура, которого в этом году обязали вести протокол соревнования, беззлобно ругался сквозь зубы и демонстративно позевывал, занимаясь жеребьевкой:

— Роджерс, можно я тебя сразу в финалисты запишу? Не делай такое лицо, сам знаю, что нельзя. Но ты плохо в списке стоишь, всех хороших соперников расхватали... во, давай в тринадцатую... Сугимура, какими судьбами? Приятель, тебе с утра в субботу дома не сидится? Ладно, потом потолкуем, топай в шестую, хоть не сразу вылетишь... Придд? Давай-ка в четвертую, сделай эту бездарность от моего имени, должен буду.

— Ты что, сводишь личные счеты, пользуясь своим положением? — она уже знала, что сухой "прокурорский" тон на эрудитов действовал в лучшем случае через раз, и, в общем-то, не имела цели Мимуру устыдить... ну разве что совсем чуть-чуть.

— А что, скажешь, не должен? — он криво усмехнулся, совершенно не стесняясь, и снова уставился в монитор. — Может, я с тобой даже согласился бы, но надо же хоть как-то развлекаться, раз меня снова выдернули в выходной. Кроме того, я страшно не люблю людей, которые плохо учатся...

— Не знала, что Эрудиция настолько заразна.

— Не Эрудиция, Придд, а желание нормально зарабатывать... ладно, не буду тебя грузить, иди уже, тебя соперница заждалась.

Мимура с прошлого года в школе не только учился, но и работал; почти все время вне уроков он проводил в архиве. При этом носа он не задирал, предпочитая держаться в тени Грина и чуть в стороне от его дел, положением своим никому в лицо не тыкал... Кроме разве что мелких шпилек — таких, например, как сейчас, когда он подбросил Юстине заведомо более слабую соперницу и даже не скрывал, что пристрастен. "Почему меня вообще это волнует? Интриги эрудитов — дело исключительно эрудитов, а мое дело — играть как можно лучше". К тому же объективно Юстина была достойна второго тура... тьфу ты. Она тряхнула головой, отгоняя эрудитские мысли, и села напротив соперницы. Значит, е2-е4...

Борьба оказалась неожиданно интересной и сложной, зря она волновалась насчет не совсем честной жеребьевки — ее соперница явно готовилась к турниру. И все-таки, выйдя из класса на негнущихся ногах и обнимаясь с подругами, Юстина была счастлива: она прошла во второй тур!

— А потом я вывожу коня и она выводит коня... — рассказывала она в понедельник, когда вся компания уже по традиции села вместе обедать.

— Погоди, я что-то отвлекся... ты Каро-Канн⁽²⁾, что ли, разыгрывала? — спросил Грин, нервно покосившись на свой стол.

— М, ну да. Так вот, представляешь, у меня получилось! Просто как по учебнику! Я еще думала, она не поведется, ну известнейшая же штука, но когда она мне попыталась сделать шах конем... не знаю, как я прямо за столом не заржала, но, в общем, там уже все понятно было. Минус ферзь противника, плюс один к моей победе... так что мой дебют на турнире оказался удачным во всех отношениях.

— А я знал, что ты их там сделаешь — ты у нас самая умная! — Джей приобнял ее за плечи и поцеловал в щеку.

— Кто у нас самый умный — это мы еще посмотрим... — ни к кому не обращаясь, буркнул Флинт, сдернув с носа очки и энергично их протирая. Уже третий раз за обед.

— Что-что?

— Да так... ничего...

— Вы ничего странного в наших эрудитах не замечаете? — спросила Юстина, встретившись на предпоследней перемене с Джеем и Уиттиер; Смитти, как обычно, где-то потерялся. Сама она заметила многое. Например, что у Фицгерберт появилась привычка накручивать волосы на палец, чего раньше за ней не водилось, Флинт так часто и энергично поправлял очки, что едва оправу не сломал, а Грин то и дело бросал короткие быстрые взгляды на стол своей фракции — в тот угол, где сидел тощий длинноволосый парень с девятой параллели.

— По-моему, Эрудиция сегодня — чисто трансформаторная будка: под напряжением и гудит.

Значит, ей не показалось.

— Вы бы все равно сегодня узнали, — Уиттиер говорила так тихо, что Юстине пришлось нагнуться, а Джею — и вовсе сесть на корточки, — но до самоподготовки еще два урока, а дело касается всех. В конце декабря, как раз перед Рождеством, случится Битва умов — будут выяснять, кто лучше всех шевелит мозгами. И с сегодняшнего дня начинается прием заявок на участие. Из наших только Мимура не будет участвовать, потому что сами понимаете, но у него со всеми этими турнирами появляется куча дополнительной работы, которую никто не хочет делать, вот и спихивают на него, — в ее голосе отчетливо прозвучало неодобрение.

— Так-так-та-а-ак, — услышав елейный голосок, все трое вздрогнули от неожиданности — за их спинами стояла Майра Фицгерберт собственной персоной, с настолько очевидно неискренней улыбкой, что у Юстины зубы заболели. — Сплетня-сплетня-сплетня, да здравствует сплетня.

И добавила уже серьезно:

— Такие вещи не обсуждают на крыльце, окей?

— Это вы не обсуждаете, — парировала Юстина, — а нам скрывать нечего. Кстати, о каких это "таких" вещах мы говорим? Не далее как сегодня на обеде вы все слушали обсуждение первого этапа турнира по шахматам... с большим интересом, кстати, слушали.

— Ну, скажем так — Битву умов не обсуждают открыто, потому что чересчур длинный язык может стоить победы. У нас все-таки интеллектуальные бои без правил.

1) Эндшпиль "слон и пешка против слона".

Вернуться к тексту

2) Дебют в шахматах, позволяющий навязать сопернику сложную стратегическую игру, в которой неискушенный шахматист будет проигрывать.

Вернуться к тексту

После самоподготовки все собрались в архиве: по словам Мимуры, если предположить, что в школе есть безопасные места, архив среди них самое надежное. На всякий случай заперлись изнутри.

— В Битве умов участвуют люди со всех трех параллелей, было бы желание, но жюри скидок на возраст не делает, — излагала Фицгерберт, нервно теребя косичку. — Пять категорий: биология, химия, физика, математика, информатика. Один человек подает заявку на участие в одной категории, по итогам отбирается пятерка самых-самых умных, то есть набравших больше всех баллов в своих категориях. Эти люди выходят в феврале на городские соревнования и дальше уже не так интересно...

— Почему неинтересно?

— Потому что на уровне города и штата участники узнают о своих соперниках в день соревнования, иногда за пару часов до собственного выступления, и сделать ничего уже не успевают — остается только выступить, получить оценку и уйти. Нет, я ничего не имею против, это разумно и все такое... Но на школьном уровне, сами понимаете, с изоляцией некоторые проблемы: мы тут все знаем, кто, с кем и против кого дружит. А поскольку каждый хочет видеть себя и своих друзей среди победителей, а своих недругов — посрамленными, получается... что-то вроде командного зачета. Игроки кооперируются между собой, цель каждой команды — набрать как можно больше баллов в выбранных категориях и добиться дисквалификации как можно большего количества противников; способы любые, но в рамках закона и в стиле фракции. Этот зачет никуда не идет и нужен только нам самим, но именно он в большинстве случаев решает, кому быть королем фракции в конкретной школе. Если только не вмешиваются исключительные обстоятельства вроде, скажем, третьего места по городу... — она выразительно посмотрела на Грина. Тот слегка нахмурился — наверняка рассчитывал на большее — но кивнул. — Для того, чтобы победить, желательно иметь пять или более человек в своей команде, чтобы все пять категорий оказались охвачены твоими людьми, лучше не по одному разу.

— Желательно, но необязательно, — вставил Флинт. — В прошлом году неистовому квартету Монро численный перевес команд Лавлейсса и Колтера никак не помешал размазать обоих по стеночке, что наглядно показывает превосходство качества над количеством.

Грин покачал головой:

— Колтер просто подставился. Его парни не придумали ничего лучше, чем вести расчеты на плохо защищенных компьютерах, будто они не знали, что приятель Монро стандартную защиту об колено ломает. Результат — грубейшие ошибки в кодах у одного, полностью пропавшая и наспех сделанная работа у другого, сожженный перепадами напряжения компьютер у третьего... впрочем, автор последнего неизвестен: без игрищ с электрощитками в учебных корпусах вообще ни одна Битва не обходилась. Ad omnes pertinet⁽¹⁾, — он переглянулся с Флинтом и Фицгерберт, и выражения их лиц Юстине очень не понравились. — Так вот, Колтер только на этом моменте троих потерял, плюс там еще кое-что случилось по мелочи, плюс работы его приятелей в принципе были так себе. Что до Лавлейсса — тут ты прав, но его можно понять: он до того был на вторых ролях, но после очередного выпуска оказался самым сильным и авторитетным игроком своей команды, запаниковал и ради количества взял себе пару посредственностей. Конечно, блистательная свита Монро показала обоим, кто тут король горы... Нас с Юджином от размазывания спасла только моя победа в личном зачете и бронза по городу.

— А что спасет вас сейчас?

Пожалуй, впервые на памяти Юстины эрудиты разоткровенничались, описывая свои внутренние разборки, и слушать их было страшно интересно: одно дело — знать, что имеешь дело с подлецами, совсем другое — слушать, как люди препарируют свою и чужую подлость с таким видом, будто нет ничего естественнее.

— Сложно сказать, но втроем мы сильно рискуем: Лавлейсс наверняка учтет прошлые ошибки и будет отбирать людей более тщательно, Монро точно выйдет с прошлогодним составом, и этот состав не только сходу задаст очень высокую планку, но и возьмет баллы в категории информатики, которых у нас нет.

— А этот Колтер, или как там его?

Она не могла вспомнить, чтобы Грин упоминал эту фамилию раньше. Не считал за серьезного соперника? Грин только отмахнулся, подтверждая ее мысли:

— Да черт с ним... есть люди посерьезнее, и ориентироваться лучше на них.

— Типа как ты дерешься только с сильнейшими и не размениваешься на всяких задохликов? — уточнил Джей.

Эрудиты переглянулись, чему-то своему усмехнувшись, и ответили в один голос:

— Да, вроде того.

— И дайте угадаю — вам сейчас нельзя ни в чем давать слабину, — Уиттиер не спрашивала, она утверждала. — Я это к чему — завтра собрание Общества... я предлагаю временно освободить наших эрудитов от чтения, если они, конечно, не против.

— Я думаю, можно просто прекратить эти собрания — все равно никому до них дела нет, — подал голос Смитти, бледной хмурой тенью маячивший у выхода.

— Это будет сигналом, что у нас не все гладко...

— Я согласна с Уиттиер — надо продолжать.

С одной стороны, Юстине было немного обидно — для нее никто таких исключений не делал, — но с другой, Уиттиер была права: расходиться сейчас значило подставить эрудитов под удар. А кроме того, Юстине нравились эти посиделки со стихами; особенно ей нравилось видеть, как Джей с каждым разом все увереннее чувствует себя, когда подходит его очередь. Он уже не каменел над книгой, как в первый раз, в его голосе и лице потихоньку проклевывалось что-то новое; глядя на него в эти минуты, уже никому в голову не пришло бы считать его недоумком, едва способным связно говорить. С чего вообще он решил, что играть полудурка — хорошая идея, Юстина не знала... но догадывалась, когда он начал. Тогда же, когда какие-то придурки осмеяли его рисунки.

Сейчас, среди людей, которые ни разу не смеялись над ним, Джей улыбнулся и кивнул, поймав ее взгляд:

— Я с вами, девчонки.

Смитти обреченно застонал, но, как всегда, не стал спорить с большинством.

Со стороны было почти незаметно, что в Эрудиции что-то происходит. Если бы Юстина не общалась с эрудитами уже несколько месяцев и не знала, куда смотреть, она бы вовсе ничего не увидела. Но она знала — и замечала косые взгляды, напряженные плечи, нервные движения рук. Она слышала обрывки фраз и полунамеки, из которых могла сложить картину... странную и жуткую, но притягательную. Наверное, так когда-то манила ее отца пропасть в штабе Бесстрашия.

— Ах, какая досадная неприятность — изобретение физика из команды Монро вчера вышло из строя, — хищно улыбалась Фицгерберт, поигрывая электрошокером. — Если я правильно расслышала его брань, провода там сплавились напрочь...

"И кого ему стоит за это поблагодарить? Не тебя ли?" — крутилось на языке, но Юстина молчала. К этической небезупречности действий Фицгерберт, похоже, стоило просто привыкнуть. Не доносить учителям, не предупреждать пострадавшего, не делиться даже с подругами, чтобы не подставить маленькую эрудитку, действующую в стиле своей фракции и в соответствии с единственным — до того очевидным, что его даже не озвучивали — правилом Битвы умов: "не попадайся".

— Приятель Колтера который день подряд рассылает анонимки с угрозами, — хмурился Флинт, растирая сбитые костяшки. — Пришлось ему объяснить, что любителей подкараулить кого-то за углом тоже можно подкараулить.

"Ты думаешь, пара тумаков его остановит?" — хотелось спросить, но Юстина молчала, понимая, что вопрос не имеет смысла. Она и сама знала ответ — никого и никогда не останавливали тумаки соперников; совершенно точно они не остановили бы самого Флинта.

— Кстати, об анонимках — новые игроки Лавлейсса теперь из отработок по биологии не вылезут, — потихоньку делился Грин, сцепив руки, чтобы пальцы не дрожали. — И да... Синдзи, я, пожалуй, сегодня в школе переночую.

Мимура, судя по всему, ничего против не имел.

"Разве это по правилам? — мысленно спрашивала Юстина, но тут же отвечала сама себе: — Нет, но кому какое дело?"

Прошла неделя, другая, началась третья; как-то незаметно прошел проигрыш Юстины на втором этапе шахматного турнира. Ее недовольное лицо в тот день волновало разве что Деррика; Уиттиер смотрела только на Грина, на его дрожащие руки и темные круги под запавшими глазами, эрудиты же вообще ничего вокруг не замечали. Даже сидя за одним столом со всеми, они будто находились в параллельной вселенной, где не существовало ничего, кроме изобретений, расчетов и интриг. Юстине хотелось встряхнуть их как следует за плечи, заорать: "Да очнитесь вы! Боже, это всего лишь школьное соревнование, хватит строить из себя черт знает кого! Прекратите изводить себя и других, Уиттиер и так уже еле сдерживается, чтобы не разреветься — ее хоть пожалейте!" — но она сдержалась. Потому что это не помогло бы; потому что — она оглянулась на соседний стол — все эрудиты вели себя примерно так же.

На следующий день Грин не пришел в школу. Истощение, передозировка стимуляторов, детская психиатрия... Юстина слышала, но не верила. Чтобы Грин — умный, всегда готовый ко всему — так глупо попал в больницу?

— Видишь как бывает, — вздохнула Уиттиер, оправляя высокий воротник, и улыбнулась через силу.

— У тебя зубы-то не сводит от вранья? — впервые за последние недели Юстина не задумалась о том, стоит ли спрашивать или лучше прикусить язык.

— Это не вранье. Мама научила... когда плохо, всегда улыбайся. Не то чтобы помогает, но поневоле отвлекаешься от собственных мыслей на попытки не скалиться, как упырь. Кислых физиономий сегодня и без меня достаточно, — она кивнула на сидящих тут же эрудитов.

Лица Флинта и Фицгерберт были полны мрачной решимости, как у солдат-камикадзе перед взлетом. Мимура просто невидяще смотрел в пространство с таким лицом, что желание сказать ему что-нибудь ободряющее пропало, толком не оформившись.

— А мама не научила тебя, как сделать так, чтобы не любоваться на чужой траур ближайшие недели?

— Не успела, — сказала как отплюнулась Уиттиер, а Юстине захотелось стукнуть себя по лбу за бестактность. Нашла что спрашивать у сироты! — А если серьезно, у меня идея. На истории фракций расскажу...

На истории они сели вместе под недоуменным взглядом Джея и почти обиженным — Николь. И никогда еще Юстина так не ждала начала скучнейшего из уроков.

"Так что ты там придумала?" — написала она на полях тетради, отсчитав десять минут от начала урока — вполне достаточно, чтобы учитель ослабил бдительность, а все вокруг начали клевать носом.

"Нигде не сказано, что нельзя получать помощь от других фракций. Понимаешь, к чему я клоню?"

Скорее всего те, кто придумал Битву, просто не подумали о таком варианте, но написала Юстина совсем другое:

"Думаешь, получится?"

"Кто мешает попытаться? В конце концов, цвет формы никак не влияет на наличие или отсутствие мозгов".

Юстина кивнула: для нее цвет формы вообще ничего не значил. И не стоило упускать такой шанс... Правда заключалась в том, что ей было не все равно; что она болела за своих эрудитов и желала им победы... и да, черт побери, ей тоже хотелось испытать свои силы в игре умов, раз уж с шахматами не вышло. Никто не разрешил бы им участвовать официально, но само наличие командного зачета показывало: можно помогать друзьям выиграть. А если помощь приходит от других фракций... нигде не сказано, что так нельзя, а что не запрещено, то разрешено. В рамках закона и в стиле Эрудиции, как говорила Фицгерберт.

1) Это всех касается (лат.)

Вернуться к тексту

Монро загремел в больницу, разминувшись с Грином на сутки. Лавлейсс со своей компанией заметно воспряли духом, а вот Флинт и Фицгерберт даже сперва не заметили отсутствия сильнейшего из соперников. Должно быть, когда тебе вышибают землю из-под ног, брошенная сверху веревочка не слишком утешает...

Но Грин должен был выписаться к Битве умов, и раз уж они договорились помогать друг другу, Юстина твердо намеревалась выгрызть для него победу... или, по крайней мере, попытаться — когда они с Уиттиер сидели в архиве и читали незаконченную работу Грина, ей в голову полезли недостойные искренней сомнения. Вдруг у них ничего не получится? Но она решительно тряхнула головой, прогоняя неприятные мысли — выйдет или нет, а попытаться она обещала, — и углубилась в текст.

"Влияние гиппокампа на формирование и возникновение условных рефлексов у насекомоядных и грызунов", — гласило название. "Гиппокамп — часть лимбической системы головного мозга и гиппокамповой формации. Участвует в механизмах формирования эмоций, консолидации памяти, пространственной памяти, необходимой для навигации"...

Грин, наученный чужим опытом, все записи вел от руки — и сейчас его осторожность была как никогда кстати. По крайней мере, на взгляд Юстины, которой в рукописном тексте всегда было проще сориентироваться, чем в бездушных распечатках — вымаранные слова и даже абзацы, вставки, стрелки на полях помогали ей вникнуть в ход мысли написавшего, как жесты и мимика человека помогали понять смысл сказанных слов.

— Идея такая — сперва мы учим ежей и крысок прыгать через кольцо, потом отрезаем у них кусок мозга и учим заново, а потом смотрим, насколько хуже получается, когда чего-то важного нет, — по крайней мере, именно такая картинка сложилась у Юстины в голове после чтения. — Или типа того.

— Только не говори, что нам придется резать ежей! — взмолилась Уиттиер. Честно говоря, Юстину перспектива резать беззащитную живую мелочь тоже совершенно не вдохновляла; она еще раз просмотрела листы и улыбнулась:

— Нет, Грин уже всех порезал, нам только осталось досчитать и описать, что он там увидел... так, это тебе, — она отложила листы с описательной частью и заключением, — изобрази тут что-нибудь умное, а я посчитаю результаты. Парни, вы пока в резерве.

— Чтобы изобразить что-нибудь действительно умное, мне нужен англо-эрудитский словарь, — нахмурилась Уиттиер, — но я попытаюсь.

У нее всегда были неплохие сочинения, но Юстина не имела права упрекать Уиттиер за неуверенность — она и сама в себе сомневалась.

Потянулись дни за расчетами. Теперь вместо того, чтобы после школы проводить время с подругами, Юстина мчалась домой — считать, ведь с каждым днем они были все ближе к Битве и не имели права не успеть. Николь и Валери снова на нее обижались, на сей раз всерьез; казалось их терпению скоро придет конец. Возможно, Юстина бы выслушала и попыталась понять их точку зрения, даже извинилась... но именно в тот день пришли новости из больницы.

— Итан говорил с Монро. Отравление диаморфином... он, оказывается, из бывших, но сейчас клянется, что не принимал.

— С чего вдруг нам ему верить?

— В медкарте Монро об этом ни слова, я посмотрел, но у него имплант⁽¹⁾ стоит; я пробил по базе — подсадка была в тринадцатом году, реабилитация в течение года без срывов. Если бы он после такого продолжал принимать, все бы давно об этом знали. Кроме того, он довольно подробно описал обстоятельства приступа, и в целом его слова похожи на правду... да и лгать ему как будто уже незачем. Но я это говорю к тому, что поодиночке лучше не ходить, — спокойно, даже как-то буднично произнес Мимура, а Юстину просто трясло. Кто-то из эрудитов использовал запрещенный наркотик, чтобы избавиться от соперника по интеллектуальной игре, а другой эрудит говорил об этом так, будто обсуждал погоду за окном... в тот момент она готова была отвесить самой себе пинка за то, что полезла куда не просили, и до зубовного скрежета завидовала Смитти, очень удачно схватившему простуду. В тот день ей было совершенно точно не до подруг с их обидами и шепотками за спиной.

Затем подряд случились два нервных срыва — предположительно нервных срыва, ведь на деле там могло быть что угодно — у какого-то парня из компании Монро, Юстина не запомнила его имени, и у Лавлейсса. Узнав о последнем, сразу трое — парень из его команды и остаток Неистового квартета — отозвали свои заявки на участие.

— Как я их понимаю, — бурчал Флинт. Его и Фицгерберт удерживали в списке участников только новости из больницы: Грин шел на поправку и был готов выписаться к Битве. Бросить его сейчас они просто не могли... но и не пытались скрывать, как им страшно. Этих двоих и раньше-то нечасто видели поодиночке; теперь же они и вовсе друг к другу как приклеились и в каждую перемену сбегали в архив к Мимуре. Из школы же их теперь забирал высокий парень, страшно похожий на Флинта — то ли дядя, то ли старший брат, — чью фракцию Юстина, как ни пыталась, определить не смогла. "Финеас-то? — страшно удивился Флинт, когда она, устав гадать, спросила прямо. — Никто он по фракции уже лет десять как... да он, вроде, и не скрывает особо"...

"Можно подумать, я вижу, скрывает он или нет", — проворчала себе под нос Юстина, глядя вслед потрепанному авто Финеаса Флинта, и поспешила в библиотеку — нужно было взять пару книг по статистике, да и Джей с Уиттиер договорились ждать ее там.

Они в самом деле были там — за тем же столом, где обычно проводили заседания Общества, — но Джей сидел прямо на полу, обняв руками колени, Уиттиер полулегла на стол; оба сидели зажмурившись, но даже не пытались вытереть льющиеся потоком слезы.

Первой мыслью было со всех ног бежать к Мимуре. Или библиотекарю. Или сразу к врачу... ведь только на прошлой перемене Юстина видела обоих, и с ними все было в порядке! Ну да, они нервничали немного, но не настолько же... И тут из странной штуки на столе, похожей на старинный проектор, прямо ей в глаза брызнул свет. Юстина вскрикнула и зажмурилась от жгучей боли, рванулась вперед — она не знала, кто и зачем оставил эту дрянь на столе, знала только одно — выключить, выключить немедленно! — махнула рукой вслепую, смахивая "проектор" со стола. И только услышав стук и звон разбитого стекла, решилась открыть глаза.

Смотреть было больно, слезы, рекой текущие по лицу, мешали видеть, так что только с третьей попытки Юстина смогла разлепить веки и посмотреть на творение рук своих — выключенный проектор с разбитой вдребезги линзой. Прихватив его в одну руку, а другой опираясь на стеллажи, она медленно поползла в направлении архива — до медкабинета и тем более кабинета директора она бы точно не доползла, а Мимура, по крайней мере, мог добежать до врача.

— Ожог роговицы, как и у тех двоих, — сказала врач после осмотра, позволяя Юстине наконец-то закрыть глаза. — Больно?

— Очень, — не стала врать Юстина и крепко прижала к глазам прохладную влажную тряпку. — Я хоть не ослепну?

— Нет, хотя зрение у вас может упасть. Я выпишу лекарства, но в ближайшую неделю вам нельзя напрягать глаза — придется посидеть дома.

— Прекрасно, — черт с ней, с Битвой умов, но впереди маячили еще и семестровые зачеты! — А что это вообще было такое?

— Лазер, — ответил Мимура. — Цветной лазер, который, вообще-то, указывал в своей конкурсной заявке Лавлейсс; кто-то спер... извините, мэм, взял его разработку, прикрутил к ней камеру и механизм для дистанционного управления, а потом оставил на нашем столе и включил, когда ты подошла. Кстати, мэм, у самого Лавлейсса тоже был ожог роговицы?

— Да, и не только у него; к сожалению, никто из пострадавших, кроме мисс Придд, до сих пор не описал внятно, что с ними случилось — такое ощущение, что их искусственно вогнали в глубокую депрессию. Если дело в лазере, странно, что на нее он так слабо подействовал... Скажите, мисс, — обратилась доктор к Юстине, — как ваше настроение? Вы чувствуете подавленность, печаль, упадок сил?

— Нет, — Юстина рвано выдохнула, крепче прижимая мокрую тряпку к глазам. — У меня болят глаза, я чертовски зла, я готова разбить этот чертов лазер молотком, чтобы от него только куча мусора осталась — и если хотите знать, меня удерживает вовсе не упадок сил, а то, что я ни черта не вижу.

— Очень любопытно. Стало быть, цветное излучение на вас не подействовало вовсе... а как вы думаете, почему?

Не этого вопроса она ждала пятнадцать лет, но впрочем... какая уже разница?

— Я не думаю, я знаю — у меня ахромазия⁽²⁾. Но они не могли об этом знать: я никому не говорила.

— Почему? Ведь законы Искренности...

— ...обязывают отвечать честно на прямой вопрос, но позволяют молчать, если вопрос не задан. В школе никто не проверял у меня цветовое зрение, — такие проверки не входили в обязательный осмотр; в принципе, Юстина могла бы и сама сказать о своей неполноценности, но кому же хочется в таком признаваться? Она была хорошо адаптирована, спасибо родителям; в младшей школе пользовалась мечеными карандашами, в средней — выучила наизусть все ряды цифр, составляющие цвета в разных цветовых схемах. Не путалась в сигналах светофора и до мельчайших деталей знала дресс-коды всех пяти фракций. Но дальтонизм в Искренности — это не просто дефект зрения. Это, ни много ни мало, удар по авторитету: какой же ты Искренний, если твои собственные глаза тебе лгут?.. — Но вы можете проверить информацию по моим родителям: Харолд Придд, ахромазия, Ирма Ашер, эритропсия⁽³⁾, проходили лечение в девяносто девятом.

— Иначе говоря, у вас просто не было шансов родиться с нормальным зрением, верно? — по голосу Юстина предположила, что врач улыбается. — Ну что ж... можно сказать, вам повезло — генетический дефект сохранил вам ясность разума. Когда поправитесь, я все же проверю вас, а пока отдыхайте, мисс; я сообщу вашим родителям, что с вами случилось, они заберут вас домой.

Юстина кивнула и откинулась на спинку неудобного кресла.

Если вдуматься, своим глазам она была обязана не только разумом, но и жизнью вообще. Именно из-за своего увечного зрения Харолд Придд когда-то покинул Бесстрашие: с одной стороны, на кой бы им сдался дальтоник? С другой, режущий глаза контраст Искренности был ему самому куда милее, чем вечный полумрак подземного штаба — безрадостный, пресный, бесцветный. И именно редкое врожденное заболевание свело ее родителей в офтальмологии: обоим было вокруг тридцати пяти, оба были уже при деньгах и хороших должностях, когда благодаря Эрудиции смогли позволить себе увидеть мир таким, каков он на самом деле. А заодно увидели друг друга — бывает же.

1) Искусственная железа, синтезирующая антагонист опиатов; в нашей реальности такой технологии не существует.

Вернуться к тексту

2) Врожденная полная цветовая слепота, самая редкая и тяжелая форма дальтонизма.

Вернуться к тексту

3) Видение окружающего в красном цвете.

Вернуться к тексту

Никакого компьютера и книг, никакой нагрузки на глаза, только капли, компрессы, темнота и скука — вот что представляло собой лечение ожога, и Юстина не знала, выдержит ли она целую неделю.

— Если не хочешь потерять пару диоптрий, выдержишь. Тебе все равно это предстоит во время лечения, — мама успокаивающе сжала ее руку. — Полгода до операции, полгода после... и еще уколы и капельницы каждый день. Так что можешь считать, что сейчас у тебя тренировка.

— Звучит ужасно, но я попробую, — Юстина улыбнулась, пожимая мамину руку в ответ. — Слушай, мам... как это, когда все вокруг знают, что ты дальтоник?

Она никогда прежде не спрашивала маму об этом, а та не заговаривала первой. Мама вообще не любила вспоминать свое детство, и Юстина уважала ее право молчать.

— Поаплодировали, когда я рассказала, да и все. Во взрослой жизни к таким вещам относятся иначе, понимают, что ты не выбирал глаза при рождении. А до инициации... какой спрос с дочки изгоев?⁽¹⁾ — хмыкнула мама. — Ребята из Эрудиции, правда, немного доставали со своими расспросами, как я вижу то да как я вижу это. Я понимаю, ты хочешь знать, к чему морально готовиться, но прости — ничем помочь не могу.

Юстина кивнула в пространство и поправила съехавший компресс. Наверное, это было даже в чем-то правильно: раньше она почти во всем могла опереться на опыт родителей — теперь пришло время жить без подсказок.

Следующим вечером к ней пришли; сквозь приоткрытую дверь Юстина слышала голоса Николь, Валери и, как ни удивительно, Фицгерберт.

— Привет, — смущенно поздоровалась Валери. — Ты как, жива?

— Очень условно — мне надо еще шесть дней лежать в темноте и по возможности не умереть от скуки, и я от этого как-то не в восторге.

— Во всяком случае, ты сохранила ясность разума, — слово в слово повторила Фицгерберт слова врача; наверное, все эрудиты превыше всего ценили сохранность мозгов. — Слушай, можно я у тебя в столе пороюсь? Работу Итана все еще надо доделывать...

— Мы за ней проследим, не волнуйся.

— О, не утруждайся. Может, мы и воры, но точно не тупые клептоманы, тырящие все, что плохо лежит, и Придд об этом знает получше твоего, — огрызнулась Фицгерберт.

— Заткнитесь вы обе, — меньше всего Юстине сейчас хотелось слушать чужие ссоры. — Работа в верхнем ящике стола, если ты только за ней...

Было немного обидно: Фицгерберт могла бы хоть из вежливости спросить о самочувствии, в конце концов! Но та будто услышала ее мысли:

— Не смей на меня обижаться. Вы с Джеем и Джен пострадали из-за нашего соревнования, и лучшее, что мы можем для вас сделать — не дать вашему труду пропасть зря. Времени до Битвы осталось в обрез, так что прости, нам надо как можно быстрее реализовать план С... Кроме того, мне здесь очень уж явно не рады, — то ли слова Валери задели ее за живое, то ли Фицгерберт накрутила себя еще по дороге, но голос ее звенел от едва сдерживаемого раздражения, и даже бумага под ее руками шелестела слишком громко, будто у нее дрожали пальцы. — До скорого.

— Мерзкая лживая сучка, — высказалась Николь, едва за Фицгерберт захлопнулась входная дверь. — Знаешь, я все не понимала, как ты ее терпишь...

Отчасти Юстина признавала ее правоту — Фицгерберт и впрямь была лживой сучкой... но и хорошим другом тоже. Она подсказывала Грину идеи, когда тот терялся, не зная, что делать дальше; читала стихи вместе с Джеем, помогая ему перебороть страх публичных выступлений; до последнего не отзывала свою заявку с Битвы, хотя очень боялась и не пыталась это скрыть. Даже сейчас, потеряв почти все шансы на победу, Майра Фицгерберт не собиралась сдаваться — и Юстина не могла не уважать ее. Наверное, поэтому слова Николь — справедливые, что уж там — вызвали раздражение и злость, не дающие согласиться: да, сучка та еще. И все же Юстина удержалась от ответной грубости, хоть и с трудом:

— На самом деле она неплохая. К ней надо просто привыкнуть...

— О да, тебе-то и впрямь просто привыкнуть — когда врешь на каждом шагу, какая к черту разница? Ложью больше, ложью меньше...

"Ну началось". Чего-то подобного Юстина и ожидала, но слышать наяву оказалось куда неприятнее, чем предполагать.

— Мы имеем в виду, что... ну, ты никогда не говорила, что ты... — Валери запнулась, не договорив. Как будто цветовая слепота была чем-то страшным вроде дивергенции!

Юстина фыркнула, уже не скрывая злости:

— Что я — что, дальтоник? А вы никогда не спрашивали. Никто никогда не спрашивал, зачем мне меченые карандаши. Или что за цифры в тетрадке, которую я кладу у компьютера, или на кой мне учить дресс-коды. Или почему я, черт возьми, боюсь переходить дорогу в солнечные дни! Я никогда не пряталась, и если вы все оказались еще более слепы, чем я⁽²⁾ — это не мои проблемы.

Повисло напряженное злое молчание; даже не глядя на подруг, Юстина знала, что они смотрят на нее так, будто впервые видят. Будто это им засветили лазером в глаза, но только необратимо изменив восприятие мира... Наконец Николь встала, зашелестев жесткой газовой юбкой:

— Ты уже говоришь как они... Хорошо, как знаешь. Мы не будем обсуждать тебя с остальными или как-то тебе вредить, но больше к нам не подходи.

И вышла, вложив все свое негодование в излишне звонкий стук каблуков; за ней мягкой тенью проследовала Валери. Как всегда, слишком тихая, чтобы прямо высказывать свое мнение. Или слишком умная, чтобы ввязываться в зарождающийся конфликт? Двое на одну, да еще временно невидящую — это... несколько слишком... Юстина со всей дури ударила кулаком в стену — теперь в придачу к глазам еще и рука разболелась — и тихонько заплакала.

Неделя в темноте прошла как-то слишком быстро; в любое другое время Юстина бы уже на стену лезла, мечтая вернуться в школу, но сейчас она не отказалась бы еще от пары дней дома. Возвращаться в школу было попросту страшно — как теперь ее встретят бывшие приятели? Ладно искренние, с ними все ясно — но мертвые поэты?

С другой стороны, в школу должен был вернуться Джей, и она должна была поехать хотя бы чтобы узнать, как он пережил эту неделю в полной темноте. Каково было ему, абсолютно зрячему и более того — умеющему видеть красоту мира, вдруг потерять ее по прихоти каких-то уродов? Юстина должна была знать.

— Видишь вон ту девчонку? Высокую такую, лохматую? У меня брат с ней в одном классе учится... она ущербная, прикинь? — донеслось до нее еще на автобусной остановке в родном секторе; Юстина резко развернулась, смерив взглядом двух парней чуть помладше нее самой:

— Почему бы вам не сказать то же самое мне в лицо? Правда, есть риск получить в глаз, но... — она недобро усмехнулась, — настоящих искренних в стремлении донести правду это не должно останавливать, ведь так?

Их было двое, она одна; они были ниже Юстины, но гораздо крепче и шире в плечах... и все же они первыми отвели глаза, а потом и вовсе отошли на другой конец остановки.

Ущербная. Дефектная. Еще бы мутантом обозвали... "Это отныне твоя реальность, Юстина Придд, — напомнила она себе, расправляя плечи. — Отныне и на ближайшие полтора года, до самой инициации... и я перестану тебя уважать, если ты сдашься, ясно?" С такими мыслями и гордо поднятой головой она вошла в подъехавший автобус.

А возле школы ее уже ждали мертвые поэты; Джей сгреб ее в объятия, точно большую игрушку, прижал к себе:

— Ты как?

— В порядке, — криво усмехнулась Юстина ему в плечо, не боясь, что ее поймают на лжи. Не эти люди и не сейчас. — Что у вас тут?

— Да тоже, в общем, порядок... Слушай, Юсти, мы про тебя уже слышали, так вот — если кто про тебя что тявкнет, только скажи, и я его порву. Сразу и в клочья, — он сказал это так серьезно, что Юстина сразу поверила.

Уиттиер тактично не лезла, но она стояла тут же рядом, улыбаясь так, будто для нее ничего не изменилось и можно просто радоваться встрече; и радость ее была так ослепительно искренна, что у Юстины на глаза навернулись слезы облегчения. Кое-что и впрямь осталось прежним — например, эти двое, готовые принять любого таким как есть. И даже перспектива стать парией в родной фракции рядом с ними совсем не пугала.

До Битвы умов оставалось десять дней.

Три дня спустя в школу вернулся Смитти — абсолютно здоровый, с законченной работой Грина и с каким-то новым блеском в светлых глазах; что-то новое появилось и в его осанке и походке, когда он подошел к ним в первый день после болезни.

Юстина удивленно вздернула брови:

— Я думала, ты не очень-то хочешь с нами водиться...

— Я и не хотел, — кивнул Смитти, пока эрудиты читали его труд, о чем-то перешептываясь между собой. — Думал, что поправлюсь и пошлю вас всех к черту.

— И почему передумал?

— Скажем так: мне напомнили, что не просто так фракций пять, а не четыре, — он еле заметно улыбнулся. — И должен сказать, Эд был крайне убедителен. А ты что-то имеешь против?

— Нет, конечно, — теперь, когда вся родная фракция объявила ей бойкот, Юстина не собиралась разбрасываться дружескими связями. — Я рада, что ты с нами.

И еще она была рада, что "план С", о котором упоминала Фицгерберт, все же сработал. Почему-то вспомнилось описание одного из эндшпилей в шахматном учебнике: "Когда в эндшпиле слон играет против слона и пешки... далеко продвинутая пешка может выиграть в том случае, если королю противника не удастся ее задержать и помешать жертве слона за пешку". Смитти, незаметный даже для друзей и недосягаемый для врагов, оказался именно такой пешкой; Грину теперь оставалось лишь выйти и завершить партию.

Грин вышел за три дня до битвы, и когда он читал "свою" работу, лицо у него было крайне выразительное. Такой смеси эмоций Юстина, признаться, не видела у него... да вообще никогда. Досада, бессильная злость, волнение...

— Все плохо? Шансов нет совсем? — прямо спросила она.

— Только у трупа шансов нет совсем. В категории в данный момент только один соперник моего уровня — биолог из команды Лавлейсса, но как бы сказать... Они потеряли двух сильных игроков, один из которых был капитаном, и целую физику вместе с ними — такие вещи здорово подтачивают боевой дух команды. Быки Колтера настроены очень серьезно, но с ними я постараюсь справиться интеллектом... — Грин вздохнул в ответ на ее скептическую гримасу: — Друзья, я правда ценю то, что вы сделали: если бы не вы, я готовился бы не выцарапывать победу, а принять поражение. У нас один шанс из ста, и я им воспользуюсь.

Возможно, он приукрашивал действительность и на самом деле шанс был один из тысячи или из ста тысяч. Но "воспользуюсь" прозвучало с непоколебимой уверенностью, не оставляя сомнений: перед ними снова тот Итан Грин, которого они успели узнать — хитрый и целеустремленный, способный любую ситуацию обернуть в свою пользу.

В день Битвы они сидели в архиве, дожидаясь своих эрудитов: не хотелось три часа слушать непонятную заумь, и еще меньше того хотелось разглядывать участников, думая, кто же из них подкинул в библиотеку злосчастный лазер. Сами эрудиты и вовсе пожимали плечами, не желая тратить драгоценное время на расследование — мол, какая разница, кто это сделал? Виновника можно поискать и потом, а сейчас главное — любой ценой взять реванш! И хоть Юстина была в корне не согласна с таким подходом, ведь непойманный злоумышленник по-прежнему представлял опасность, на сей раз большинство было не на ее стороне; оставалось только смириться и ждать результатов.

Мимура под свою ответственность отдал им ключ архива, и они расселись прямо на жестком ковре: Джей что-то набрасывал в блокноте, Уиттиер и Юстина пытались играть в маленькие магнитные шахматы, Смитти складывал бумажных птиц и самолетики и время от времени пускал их в полет по комнате.

Юстина выигрывала со счетом пять — два, а ковер усыпали смятые эскизы вперемешку с оригами, когда за дверью послышался знакомый голос:

— Танцы и тосты, песни и пляски, виски и пиво — пей до дна!

Финниган в запой уходит на поминках Финнигана!⁽³⁾

В двух категориях победили, сами не ждали, вот те на!

Мертвым поэтам честь и слава! Золото досталось нам! — конец получился уже совсем не в размер, но Флинта это ничуть не смущало; он вприпрыжку обежал комнату, распевая свой варварский гимн и отстукивая каблуками в такт. И пояснил, немного успокоившись: — Наши взяли золото! Два золота! Физика и биология! Второго февраля выходят на город!

"Наши взяли золото", — эхом отдалось в голове Юстины. — "Наши. Взяли. Золото". Сейчас она как никогда понимала эрудитов, отдававших Битве умов все силы: и риск стать жертвой чужих интриг, и риск быть пойманным при попытке подставить соперника — все это меркло рядом со сверкающей, как фейерверк, радостью победы. Черт возьми, оно того стоило!

1) В этой АУ имеет место двусторонняя текучка кадров, когда не только члены фракций пополняют ряды изгоев, но и дети изгоев могут своим трудом заслужить право Выбора и пройти инициацию.

Вернуться к тексту

2) В английском языке дальтоников чаще называют цветослепыми — colorblind. Юстина каламбурит на эту тему: "you are more blind than me".

Вернуться к тексту

3) Один из переводов песни “Finnegan’s Wake”.

Вернуться к тексту

После Битвы умов и семестровых экзаменов в школе стало гораздо спокойнее. На взгляд Юстины, даже слишком спокойно — она не сомневалась, что теперь-то эрудиты начнут искать виновников своих бед... Но сами эрудиты только безразлично пожимали плечами:

— А зачем?

— В смысле — зачем? — оторопела Юстина. — Разве вы не хотите знать, кто напал на нас с этим чертовым лазером? Если этого человека не остановить, он нападет снова!

— Не нападет, — уверенно покачал головой Грин. — Я не знаю, кто конкретно на вас напал, но я понимаю, как этот человек мыслил: хотел выбить меня из участия в битве, а для этого надо было обезвредить вас. Цель, однако, не достигнута, более того — ты расколотила лазер, который позволял аккуратно и почти безвредно убирать людей, а такие штуки даже у нас появляются не каждый год. Так что нападать ему уже не с чем, да и незачем...

— А как же личная месть?

— Тоже вряд ли, — Грин покрутил в пальцах сигарету, но покосился на Флинта — тот ответил мрачным взглядом из-под бровей — и так и не закурил. — Личная месть началась бы в том случае, если бы ты лично сделала эрудитам что-то из ряду вон выходящее. На личную месть сейчас имеет право Монро — его, как-никак, чуть на тот свет не отправили... а все остальное было в пределах допустимого, хотя и неприятно.

— Да по-моему, вы просто не хотите его искать...

Она ожидала, что парни начнут оправдываться, но вместо этого Флинт легко кивнул:

— Верно, не хотим, а знаешь почему? Потому что мы и сами не святые. И никто не святой, и почти у каждого из участников был мотив и возможность спереть разработку Лавлейсса, точно так же как минимум у десяти человек была возможность поиграться с напряжением в учебном корпусе или подрезать изоляцию на проводке. Можно перебирать всех, вычисляя алиби и мотив каждого... а можно сэкономить время и нервы, просто сделав вывод: так тоже можно, и хорошо, что мы теперь об этом знаем. Учись отпускать ситуацию, Придд, — он картинно заложил руки за голову, прислонившись спиной к оконному стеклу, — ловить этот момент, когда ты уже ни на что не можешь повлиять, но можешь выдохнуть, отряхнуться и попробовать что-то новое.

Он говорил, не задумываясь, будто так давно вывел эти истины для себя и так часто их проговаривал, что теперь они слетали с губ сами по себе. Для угрюмого умника, которого он изображал обычно, такая легкость выглядела странно, но тому Эдварду Флинту, которого Юстина видела сейчас — сидящему на подоконнике с видом человека, знающего кое-что о жизни и уверенного в своей правоте — она парадоксально шла. И казалось, что именно такой Эдвард — и только он — мог найти слова, способные встряхнуть даже Смитти. "Учись принимать помощь. Учись отпускать ситуацию. Учись ловить момент"... Пожалуй, это стоило взять на вооружение.

— Они мудрые чуваки, — согласился Джей, когда Юстина пересказала ему этот разговор. — Говорят один в один как мой папаша... Знаешь, если бы я не знал точно — решил бы, что папаша из Эрудиции перешел.

— А на самом деле откуда он?

Джей никогда не заговаривал об отце в школе или в присутствии остальных, но сейчас, когда они вдвоем шли до сектора Искренности, Юстина не видела вокруг ни одного знакомого лица — и раз уж он сам заговорил о семье, не хотела упускать случай.

Джей улыбнулся:

— Дружелюбный он у меня... Самый что ни на есть. Ты не думай, я его не стесняюсь, он реально классный. Просто пока я несовершеннолетний, матери штраф навесить могут, а штрафы у нас — дешевле спрыгнуть, — он встретил удивленный взгляд Юстины и кивнул: — Я серьезно, подъемник, экспертиза и кремация дешевле выходят.

Насколько знала Юстина, межфракционные браки не регистрировались, а связи резко не одобрялись — но лишь потому, что Искренности проще было запретить людям разных фракций вступать в брак, чем в случае развода или смерти одного из супругов мучиться с разделом детей и имущества. В целом она ничего против не имела... но назначать такие огромные штрафы — это все-таки было немного чересчур.

— Как-то они перегнули с суммой, по-моему...

— Ты мне это говоришь? — Джей фыркнул. — Ну да ничего, вот стукнет мне шестнадцать, свалю в Дружелюбие — и плевать мы на всех хотели...

— Хочешь сказать, ты сменишь фракцию только из-за родителей? — она без проблем могла представить Джея в Дружелюбии: он прекрасно себя чувствовал на полях, умел и любил работать... но вот особой самоотверженности Юстина за ним точно не заметила.

— Да нет, конечно. Просто одно дело — когда родители в разных фракциях и непонятно, че с ребенком делать, если вдруг что, а совсем другое — когда мать навещает взрослого сына-переходника. За второе штрафы не положены... Но я бы и без этого свалил, — признался Джей. — Я свободы хочу.

— Какой именно свободы?

Сказав, что впервые видит бесстрашного, которому в родной фракции свободы мало, она бы солгала: первым был ее отец, оставивший Бесстрашие вместе с огромным куском лжи. Харолд Придд хотел свободы от необходимости притворяться перед теми, кто презирал слабость и немощь в любом виде...

— Ты не подумай, что я хаю Бесстрашие — у нас вообще-то круто. Ну то есть нет каких-то совсем уж строгих ограничений типа как в Отречении, где вообще ничего нельзя... у нас свободы много, но это не та свобода, понимаешь? Если останусь в Бесстрашии, придется мне драться снова и снова, чтобы доказать, как я дохрена крут и достоин. Не вопрос, конечно... Но что-то мне поднадоело это доказывать.

Он надолго умолк, опустив глаза на свои ботинки и грязное месиво под ногами; Юстине очень хотелось спросить — с полдюжины вопросов крутились на языке, ожидая возможности разбить это молчание, — но она сдерживалась. Нечасто на Джея находили такие приступы откровенности, еще не хватало сбить его с мысли!

— Я все детство боялся, что кто-то прознает про папашу, — наконец признался он. — Думал: не может сын такого мудрого чувака быть дебилом, а значит, стану дебилом — никто и не догадается...

— И вжился в роль.

— Ага, по самые уши, аж сам себе поверил. И тут мертвые поэты! Но знаешь, быть умным оказалось не так стремно, как я думал. А потом, после лазера... первые два дня мне, понятно, жить не хотелось... Потом отошел, но вслепую-то все равно делать нечего — только думать. Без мертвых поэтов было бы скучно, а так я крутил в башке стихи и представлял, какие бы картинки по ним нарисовал, если б глаза не болели. И знаешь, я понял две вещи. Первая — я не хочу это потерять из-за чьих-то там амбиций. Засветят мне снова в глаза какой-нибудь чертовщиной или переломают пальцы на ринге — и все! Нет уж, слуга покорный! Потерплю полтора года — и ну их ко всем чертям, — он так энергично тряхнул головой, что его длинные волосы, до того спокойно лежавшие на груди, взметнулись и упали за спину.

— А вторая? — осторожно спросила Юстина; можно было потянуть паузу, но у Джея на лице было написано, что он ждет вопроса.

— Тебе же тоже инициации ждать, верно? А потом еще долго лечиться... — он дождался ее кивка и продолжил: — Так вот, я теперь знаю, как показать тебе радугу, и тебе не придется ждать два с хреном года — всего-то до выходных.

Сказать, что Юстина была заинтригована, значило не сказать ничего: она считала дни до конца недели, а в пятницу вечером начала считать часы. Она, конечно, знала, что ни черта не увидит — но Джей говорил так уверенно, что ей стало крайне интересно, что же он там придумал!

К назначенному часу она успела скурить полдюжины сигарет и пройтись быстрым шагом до конца квартала и обратно, не в силах усидеть на месте; Джей подошел как раз в тот момент, когда она подумывала навернуть еще пару кругов. Одобрительно кивнул, окинув взглядом ее крепкие ботинки без каблука и темные джинсы, поправил свой потертый рюкзак и подал ей руку:

— Ну что, готова?

— Спрашиваешь! Так куда мы все-таки идем?

— В одну из теплиц Дружелюбия... а больше я тебе ничего не скажу, и не выспрашивай, — строгое выражение лица не шло ему совершенно, но он хотя бы попытался.

Ни в дороге до сектора Дружелюбия, ни в самой теплице не было ничего примечательного — теплица как теплица, никакого намека на обещанную радугу; никто не обращал на двух подростков внимания, только один из рабочих — светловолосый мужчина, возвышавшийся над остальными, как башня — приветственно махнул им рукой; Джей поднял ладонь в ответ, но подходить не стал — сразу прошел куда-то вглубь теплицы, потянув Юстину за собой.

— Тут обеденная зона, — пояснил он, дойдя до длинного стола с двумя рядами скамеек и выкладывая из рюкзака нехитрый обед: прозрачный контейнер с сосисками, стаканчики, апельсин, две бутылки — с водой и, вероятно, с соком, — и пока что эта зона вся в нашем распоряжении.

— То есть ты привел меня на пикник?

— Почти... теперь садись, вытяни руки перед собой — только не над столом, ага, вот так, — и закрой глаза: они тебе сейчас не понадобятся.

Юстина, не успев всерьез разочароваться, послушно выполнила его указания, а Джей сложил ей руки ковшиком и плеснул в ладони прохладную воду:

— Цвет — это не просто так, понимаешь? У цветов есть вкус, запах, вес и температура, просто не все это замечают, а ты сейчас научишься. Например, ты знаешь, что в воде очень любит отражаться небо? Так вот, оно синее... сейчас серое, конечно, но вообще-то синее, — уточнил он, удерживая ее сложенные руки. — У синего цвета нет ни вкуса, ни запаха; он может быть совсем легким, как весенний ветер, или плотным, как вода в твоих руках, или плотным и тяжелым, как лед — но он всегда холодный. Или, по крайней мере, прохладный... Понимаешь?

Да, она начала понимать — и не только про синий цвет, но и про замысел Джея в общем. Привязать цвета при помощи ассоциаций к тому, что она могла почувствовать... По крайней мере, это было забавно.

— Ну хорошо, а дождь? Он тоже синий?

— Не, дождь голубой — вода в нем слишком размыта воздухом, чтобы по-настоящему посинеть. Давай-ка, устрой мини-дождик, — Юстина покорно разомкнула пальцы, позволяя воде каплями пролиться наземь. — После дождя все растения оживают, зеленеют и набираются сока; зелень у них становится прям ух! Яркая, темная... Зеленый — сочный цвет, он бархатный на ощупь и вкусно пахнет; вот, попробуй!

Ей на ладонь легло несколько листочков; они в самом деле были мягкими как бархат и вкусно пахли чем-то очень знакомым...

— Подожди, сейчас угадаю... шалфей?

— Точно. А ты знаешь, что зеленый — это смесь желтого и синего? Если растения долго не получают влаги, они сохнут и желтеют; можно сказать, из них удалили весь синий цвет, оставив только желтый — сухой и колючий. Он может быть сладким, как мед, острым, как горчица, или пряным, как имбирь, но сухой он почти всегда, — какие-то тонкие жесткие нити невесомо коснулись ее руки от запястья до кончиков пальцев.

— А это что было? — она готова была поклясться, что прежде таких растений не встречала.

— Вообще-то мои волосы — они тоже почти желтые, — смутился Джей, заставив Юстину захихикать. — Черт, Юсти, ну не собираю я гербариев! Что нашел, на том и показываю...

— Не обижайся, я... просто не ожидала, — кое-как выговорила она сквозь смех. — Давай дальше, мне интересно!

— Да там немного осталось, — проворчал Джей, кладя в ее протянутые руки апельсин. — Оранжевый — это уже не желтый, но еще не красный, он вкусно и остро пахнет, и он уже набирает сок; оранжевый не такой колючий, как желтый, он плотный и тугой, вот как кожура этого апельсина, которую легче порезать, чем порвать... Дай сюда, не мучайся.

— Если будем есть, давай я глаза открою, — мысль о том, что Джей будет ее кормить с ложечки, смущала. Что-то в этом было слишком уж интимное, и Юстина к этому пока не была готова. Он, к счастью, настаивать не стал:

— И правда — у меня тут сосиски с кетчупом, еще перемажешься... рискнешь угадать цвет?

— Ммм... — Юстина вспомнила уроки рисования в младшей школе, цветовые круги и схемы; если наложить эти схемы вместе с объяснениями Джея на сочные еще теплые сосиски, щедро залитые острым соусом, получался... — Красный?

— В точку. Остался фиолетовый, — он разлил по стаканчикам сок, как оказалось — виноградный; от его сладости у Юстины свело скулы. — Ооо, ты поняла! Холодный и сладкий, слаще всех остальных цветов вместе взятых, а если долго-долго разбавлять его водой...

— ...он потеряет вкус и запах, и получится синий, правильно?

— Если не брать частности... да, примерно.

— Тогда не будем брать частности — пусть круг замкнется, — улыбнулась Юстина, отставляя стаканчик, и взглянула на Джея. — Это было классно! И кстати, я давно хотела спросить — какого цвета у тебя глаза?

— Серые, — просто ответил Джей. — Как и у тебя, кстати.

— То есть я вижу их такими, какие они на самом деле есть?

— Выходит, что так...

В нескольких ярдах от них работали фермеры Дружелюбия, круглый год поставлявшие провизию жителям Чикаго. За стенами теплицы расстилались отдыхающие поля, изредка гремели железные дороги бесстрашных, по-субботнему неспешно текла жизнь в каждом секторе города. Краем сознания Юстина помнила, что совсем скоро начнется новая учебная неделя, когда она будет сидеть за своей партой в одиночестве, не прислушиваясь к шепоткам за спиной, и ждать истории фракций, обеденной перемены, самоподготовки и собрания Общества... Где-то еще дальше маячили экзамены, лето, последний учебный год, инициация и долгое мучительное лечение — но сейчас Юстине об этом совсем не думалось. Хотелось как можно дольше жить этим днем, в котором они с Джеем ели остывающие сосиски, пили до отвращения сладкий сок и целовались, и губы у него на вкус были ярко-красные.