...был Дин (джен)

По финальной сцене 2.22

Дин был первым, кого он увидел, вырвавшись из Ада.

Дин был тем, ради кого он «Убить» когда-то превратил в «Спасти». И сейчас он думал не о том, что держит, наконец, в своих руках демона, из-за которого он угробил всю свою жизнь, а лишь о том, что не позволит этому ублюдку убить его сына. Только через его труп — почти буквально.

А когда все закончилось, он думал о поверженном демоне, о том, что все действительно все, только секунду. Ровно до того момента, как, поднявшись на ноги, встретился взглядом с Дином, отчаянное неверие на лице которого за мгновение превратилось в почти осязаемую муку. Дин понял, что он знает, и впервые позволил себе опустить перед ним стены.

Джон разрушил собственные сразу же, стоило ему поднять глаза на Дина и осознать с острой, безумной, выворачивающей его сознание ясностью, насколько этот человек, его старший сын, стоящий перед ним… перерос его. Его и этот прогнивающий в собственных озлобленности и безумии мир.

И гордость, и любовь, разрывающие его сейчас, могли бы зажечь Солнце. А его скорбь и сожаление погасили бы его.

Рука Джона чуть дрожала от еле сдерживаемых эмоций, когда, подойдя, он положил ее ему на плечо.

Он смотрел на своего старшего сына — своего усталого, разбитого, разломанного изнутри и снаружи, полумертвого сына, — видел эту всепоглощающую боль в его взгляде, какую чувствовал сам. Они почти всегда умели общаться без слов — результат его многолетней беспощадной муштровки, и он без труда мог слышать немую мольбу о прощении и понимании, которую Дин никогда не сказал бы вслух.

Дин впервые в жизни просил его о помощи, здесь, на самом краю.

«Я не мог бы поступить иначе…»

«Я знаю».

«Он мой брат. Я не мог, пап…»

«Я знаю, сын. И я так тобой горжусь».

«Прости меня».

«Это был мой выбор. Ты был моим выбором».

«А он — моим».

Сейчас Джон мог не прятаться. Всю свою жизнь он убил на то, чтобы играть роли кого угодно, но только не ту, главную, которую нужно было. И теперь вот он, конец его окровавленного, прогрызенного муками пути… и начало конца Дина.

Это ведь он сам когда-то давно привел сына на перекресток и показал ему единственную широкую дорогу, по которой Дин должен был идти, — он приказал, запретив даже смотреть в сторону других узкоколеек, уходивших куда-то, где земли еще касалось солнце. Те узкоколейки не были усыпаны костями и пеплом.

Ненависть к себе разъедала его внутренности привычной кислотой — и после стольких десятков лет Ада, наконец, метафорически. Но он знал, что заслужил все это. Знал, ради кого. И ни одной секунды, ни одной чертовой секунды он об этом не жалел.

Потому что, глядя в глаза старшего сына, он видел в них отражение себя в тот момент, когда продал душу за жизнь того, без кого его жизнь стала бы Адом страшнее, чем тот, в котором он был. В котором Дин будет.

Потому что когда-то давно, Джон даже сам не заметил, Дин решил, что все вокруг значат для мира больше, чем он сам. Решил, что он вообще ничего не стоит в системе координат, центром которой для него всегда был Сэм.

И Дин для самого себя — разменная мелкая монета-переменная.

Джон не успел разглядеть эту яму на дороге, по которой отправил Дина.

Поэтому он не прятал улыбку, ту самую улыбку, которую Дин не видел… наверное, никогда. Ту улыбку, которая лучше любых слов говорила об отцовской гордости, об отцовской любви и где-то там, в уголках подрагивающих губ — о дикой отцовской боли за своего сына, которого он потеряет. Которого Сэм потеряет из-за него.

Джон перевел взгляд на своего младшего сына и улыбнулся ему так же, как и Дину… так же, как и никогда до этого. Как каждый отец должен улыбаться своим сыновьям. И вновь не прятал ничего, но все же одного Сэм сейчас не мог понять. Не мог прочитать в улыбке, полной тех же эмоций, прощения за то, что Дин уйдет.

Джон не прятал слез, в них впервые позволяя Дину, только ему, увидеть эту боль — потому что Дин должен был знать. Должен был знать, что отцу не стыдно оплакивать душу своего сына.

Сына, который повзрослел раньше, чем кто-либо другой в этом мире.

Сына, который отдавал своей семье все, что имел, и если чего-то не хватало, чтобы удержать эту стену, он отрывал лоскуты от себя и латал дыры, не обращая внимания на то, что сам истекает кровью.

Сына, который обрек себя на вечные, страшные муки, потому что, сбивая ноги в кровь на той дороге, он ни на миг не растерял безграничную, жертвенную любовь… которой сам научился.

Дину хватало любви на всех, кроме себя самого.

После стольких лет адских мук Джон, наконец, стоял на пороге Рая или чего там еще, потому что Рай был последним местом во Вселенной, в котором он заслужил оказаться, и нужно было быть последним придурком, чтобы пустить его туда. Даже Чистилище можно было бы открыть ему с тяжелым скрипом.

Но он был здесь, в начале новой дороги, которая, бесспорно, вела его в куда более светлые края, чем те, из которых он вырвался. Куда бы ни был направлен путь, он в любом случае был лучше, чем тот, что ждал Дина.

Дин остался на той дороге, на которую он его привел, и шел до самого конца. И у него не было возможности сойти или повернуть назад.

Дин шел в Ад, со спокойной, непоколебимой уверенностью, что так и должно быть.

Все-таки Джон так и не смог узнать, насколько глубока была та яма.

Его сын будет висеть на тех же дыбах, на которых, наплевав на эго, орал он, ему будут выдирать ногти теми же щипцами, что и ему. Дину снова придется повторять за ним, как он делал всю жизнь. Только смерть его будет страшнее. Дольше. Мучительнее. Его боль начнется раньше.

А он, пока старший сын будет без конца гореть в Аду, в это время, если таковое ему все же позволят, будет жарить райские стейки, дышать полной грудью и смотреть в глаза Мэри, из которых ничем не стереть боль.

И тогда Рай заплачет ее слезами, но не сможет ни на секунду потушить адское пламя, в котором мучается их сын.

Джон не хотел… не хотел так.

Он смотрел на сына, державшегося из последних титанических сил, и больше всего на свете мечтал вернуться обратно и ждать его там. Он не хотел оставлять своего мальчика с этим одного. Он знал… знал это все, видел и чувствовал, и он не мог пожелать таких мук даже Азазелю, который валялся у их ног безмолвной кучей.

Силы Дина были не безграничны, несмотря на то, что столько лет Джон заставлял себя верить в обратное. Никто не сумел бы вытерпеть такое. Даже Дин.

Разжать ладонь на воротнике его куртки и сделать шаг назад оказалось одним из самого сложного, что Джону приходилось когда-либо делать.

Отпустить его.

А Дин… Дин сделал то, что делал для них с Сэмом на протяжении всей своей жизни, даже в те моменты, когда ему было больнее всех.

Он чуть улыбнулся, хотя его взгляд оставался таким же разбитым, и еле заметно кивнул ему.

«Со мной все будет в порядке. Иди. Не увидимся».

Джон улыбался в ответ, но теперь его улыбка для каждого из сыновей имела разное значение. Сэму он говорил «до свидания», Дину — «прощай».

Слезы на его лице просили прощения у обоих.

Последним, кого он видел, прежде чем свет поглотил его, был Дин.