Семейное дело (джен)

Сентервилль, шт. Техас, 2045 год⁽¹⁾.

Когда Дин открыл глаза, то обнаружил, что сидит на стуле и ему в лицо бьет солнце. Прямой свет резанул по зрачкам, как бритва. Пришлось быстренько зажмуриться.

Голова болела ужасно. Виски разламывались, лоб и веки горели огнем, на затылок давило.

«Никогда больше не буду пить то, что притаскивает Итан. Даже пробовать. Никогда больше не поведусь на «спорим?». Только не с ним! Что же было-то? Если еще и Ливви видела… Ой…» — Дину захотелось схватиться за голову, но тут он понял, что не может поднять руки. И вообще их почти не чувствует.

Он пошевелился, попытался встать — почему-то не вышло. Дернулся сильнее; осторожно, отворачиваясь от света, открыл глаза, скосил взгляд. Оказалось, что он в той же майке с городским девизом, в которой пришел на вечеринку к Оливии, сидит в каком-то пустом и обширном помещении напротив распахнутых ворот, солнце падает прямо на него и, судя по лучам, далеко перевалило за полдень, ноги его прикручены к ножкам стула, руки заведены за спину и также связаны, а сам стул… нет, никак не поддается: Дин последовательно попытался подняться вместе с ним, упасть набок, сдвинуться хоть как-то — безуспешно. Наверное, тоже к чему-то накрепко привязан. Зато рот свободен — вопи, насколько сил хватит.

Он попробовал:

— Эй. — Голос был хриплым и незнакомым. — Эй, кто-нибудь! Эй!!!

Поорав минут десять без видимого результата — только надсадил пересохшее горло, Дин расслабился и задумался. Жуткая головная боль, особенно в затылке, думать мешала. Но кое-что он все-таки сообразил. Конечно, позорно до кончика хвоста, но придется. Он снова позвал:

— Ребята. Эй, ребята. Ну выходите! Пошутили, и хватит. Я же знаю, что вы здесь. Давайте, выходите!

Помолчал.

Никто не отреагировал.

«Ну точно, Итан. Со своими Итан-Рассел-терьерами. Всё, ему не жить. Спрятались и подсматривают, орки недоделанные».

Он повторил, погромче: неважно, пусть слышат все, кто там собрался, лишь бы его развязали. «Потом сочтусь».

Потом повторил, уже не так уверенно.

И еще раз повторил.

По-прежнему ничего.

Дин сосредоточился и прислушался, как учил отец, покрутил головой, ловя звуки со всех сторон.

Или они спрятались где-то очень далеко и смотрят на его брыканья через видеоточки, или совсем ушли и бросили его одного. Он не услышал ничего, что намекало бы на присутствие людей: ни сопения, ни хихиканья, ни шороха, ни шелеста одежды. Никого живого поблизости.

Его действительно бросили. И никто, кроме кодлы вонючки Итана, не знает, что он здесь… намертво привязан к дурацкому стулу.

Зверски хотелось пить. И одновременно — отлить.

А надо было думать, как выпутываться и выбираться. Думать больной головой было тяжело. Тянуло закрыть глаза и растечься на стуле. Он представил себе, как размякает, превращается в жидкость и протекает сквозь липкие ленты, прикрутившие его к месту. Ну ладно, пусть не целиком, пусть что-нибудь останется на липучках, главное выбраться. Главное, чтобы отец не узнал, каким беспомощным щенком оказался Дин. Он, конечно, ничего не скажет, только нахмурится и углубятся морщины на высоком лбу, но Дин снова почувствует: это он виноват, что отец стареет, что редко улыбается… потому что его почти взрослому сыну нечем его радовать.

Следующие, наверное, четверть часа или больше Дин косплеил гусеницу в тот ответственный момент, когда она превращается в бабочку, вылезая из кокона.

Орать он прекратил — из гордости, прежде всего, хотя горло уже саднило так, что он решил потом попросить у мамы горячего молока с медом, от которого старательно уворачивался лет с шести.

Кокон, свитый из упаковочной ленты и чего-то жесткого и прочного на руках за спиной, почти не поддавался. Можно сказать, почти совсем. Совсем честно, Дин сумел немного растянуть путы только на левой лодыжке. Но освободить ногу так и не получилось.

Если бы ему когда-нибудь сказали, что можно устать и взмокнуть, как мышь, не на тренажерах или в виртзале, а сидя на обычном стуле, Дин бы рассмеялся. А теперь он придумал и убедил себя, что липкая лента обязательно отклеится от промокшей ткани, так что чем сильнее он будет елозить и потеть, тем скорее выберется. И он продолжал.

В двадцать пятый раз выворачивая плечо, чтобы вытянуть руку из-под скотча, он краем глаза уловил движение над собой. В открытые ворота бесшумно залетел крошечный дрон, сверкнул просветленной оптикой и вылетел обратно.

Дин просто физически ощутил облегчение: он не один, его сейчас найдут. Он прекратил дергаться и закричал:

— Эй, кто-нибудь! Я здесь! Помогите! Сюда!

Не отрываясь, он смотрел в распахнутые ворота. И все-таки чуть не прозевал едва мелькнувшую в проеме фигуру: кто-то заглянул внутрь и сразу же отпрянул. Кто-то такой рослый и широкоплечий, что Дин моментально узнал и, радостно выдохнув, завопил во все сорванное горло:

— Папа!!! Заходи! Здесь никого нет!

Сэм вошел — настороженный, в форме и бронике, держа наготове пистолет, профессиональным взглядом окинул место действия.

— Дин! Ты в порядке?

— Да! Только развяжи меня.

Отец промедлил долю секунды, подозрительно всматриваясь в полутьму.

1) Финал наступил, когда Сэму шел 38-й год.

На смертном одре Сэм выглядел лет на 80: не только седина и морщины, но и пигментные пятна и сухая, вялая кожа. Хороший, правильный грим. Округлю: на 77 лет он выглядел (и 40 лет катался Дин на «импале» по небесам). Тогда как его сын Дин II выглядел максимум лет на 30. Далеко не на 40, но уже не на 20. Самому актеру — 26 лет.

Нехитрые вычисления: 77-26=51. Пусть даже Дину II 30 лет, тогда 77-30=47. То есть сын у Сэма родился в возрасте от 47 до 51 лет (примерно-приблизительно).

Следовательно в 2045-м, 25 лет спустя финала, Сэму 62 года, его сыну 15-16 лет.

Вернуться к тексту