Розарий (гет)

— Твоя мать должна была стать моей женой.

Нимфадора кивает — она давно ждала этого разговора.

— Нет, — Родольфус взмахивает ладонью, словно стирая неудачное начало фразы. — «Должна была» — неподходящее слово.

У него на запястье намотан католический розарий — сам Родольфус, смеясь, называет это «порочной привычкой на случай особо тяжких разговоров». Нимфадора закусывает губу: скольжение истертых бусин между пальцами выглядит действительно... порочно. Кто-то сказал: черти тоже молитвы знают, только это не делает их святыми.

— Никто не задавался целью сосватать нас, как, например, — бусина замирает, — ладно, это сейчас не важно....

— Тетю Бегонию и дядю Люцифера? — невинным тоном подсказывает Нимфадора.

— Ним, — усмешка Родольфуса намного искреннее, чем строгий тон и укоризненный взгляд, но Нимфадора все равно поднимает ладони вверх: молчу, молчу.

Она никогда не могла ему возразить — с тех самых пор, когда несколько лет назад он рассеянно кивнул на мамино «Моя дочь Нимфадора», наглухо проигнорировал ее подростковый ультиматум «Тонкс!» и сходу предложил: «Ним?»

Словно сел перед ней на корточки, протянул мизинец и спросил: «Мир?» Или встал на одно колено и вытянул руку: «Разрешите звать вас...» — да, определенно, так приятнее думать.

— Беллатрикс мне ближе по возрасту, но с Андромедой мы всегда понимали друг друга лучше. Пока учились в одной школе, помогали друг другу с проектными работами — да, несмотря на возраст, твоя мать кое в чем могла дать мне фору. На каникулах «пасли» с ней и с Ивэном — старший Розье, ты его не застала — младших и развлекались своей компанией. Не подумай дурного, в рамках приличий. Наши семьи были настолько близки, что это не вызывало пересудов.

Пересуды! Приличия! Нимфадора прячет улыбку — делает вид, что устраивается в кресле поудобнее. Родольфус так старомоден иногда, прямо как американский полковник из старых фильмов или сицилийский гангстер. Впрочем, почему «как».

— А Беллатрикс? — зачем-то спрашивает она. Родольфус совершенно по-мальчишески закатывает глаза.

— Беллу саму нужно было «пасти». Надо отдать должное, она умеет ходить по грани, но научилась этому далеко не сразу. Что она, что Сириус, будь он... здоров.

Нимфадора хочет спросить — но осекается, увидев повелительный взмах ладонью: «не гони, всему свой черед».

— Мы с твоей матерью, — он вновь упорно не называет Андромеду по имени, — одного круга. И этот круг, как ты понимаешь, довольно тесен. Вход — гинея, выход — две на глаза⁽¹⁾.

Щелк. Щелк. Отдельные обтекаемые тезисы, один за другим. Связанные между собой и ведущие... Нимфадоре страшновато думать, к чему. Холодно-сладкий страх — как перед первым в жизни алкогольным коктейлем или прыжком в ночное море с утеса.

Кстати: дядя Родольфус. В круге все связаны между собой не кровью, так браками. Маму всегда это раздражало: «Куда ни пойди в приличное место, бесконечная домашняя вечеринка. Будто и не покидала это чертово... общество». Нимфадору, когда она разобралась в хитросплетении горизонтальных и поперечных линий, стало скорее веселить — пожалуй, с того момента, когда она осознала: надменный Люциус-Люцифер вынужден жить с мыслью, что вон та панковатая старшеклассница с зеленым ирокезом — его племянница.

(Или с того момента, когда Родольфус появился перед ними на Winter Wonderland⁽²⁾ в Гайд-парке, как черт из табакерки: «Андромеда — сколько лет, сколько зим…»)

— По сторонам особо смотреть не приходится, поэтому пора свадеб — те еще «пыльные колокольчики»⁽³⁾. Тебе ненавязчиво намекают, что пришла твоя очередь. Ты хватаешь или друга, или первого попавшегося, кто не выдернет руку, протаскиваешь через вереницу формальностей, и вы становитесь парой. Не вдаваясь в подробности: мы были с твоей матерью добрыми друзьями. Я как раз привел в порядок все, что мне осталось в наследство, она заканчивала университет — и все, в общем-то, понимали, к чему шло дело.

— Но ведь не пришло? — она чуть не хлопает себя по губам: не со зла вырвалось, скорее от нетерпения, но ведь и так понятно, к чему этот разговор, так что же он!..

Четки хрустят в ладони — нервный, отрешенный звук — и Нимфадора мгновенно заливается краской: «Изви...»

— Ничего, — розарий подбирается к вершине, к переломной точке. — Знаешь, Ивэн любил цитировать одного французского летчика: что любить — это смотреть не друг на друга, а в одном направлении⁽⁴⁾. Так-то оно так, но этого недостаточно. Нужна еще готовность следовать в этом направлении одним путем. Ты уже не маленькая, Ним — думаю, ты понимаешь, о чем речь.

О том, когда на верфи находят склад оружия, идентичного использованному в последней акции ИРА — и твой брат еще полгода не вылезает из судов, доказывая, что ящики подбросили. А потом в бронированном джипе удушливо пахнет хлоркой и чем-то еще — «Скоро выветрится, Ним, я очень неудачно почистил кресла» — на процессе меняется судья, и дело как-то сходит на нет. О заседаниях радикальной консервативной партии Тома Реддла, двусмысленных заголовках в желтой прессе «Беллатрикс Лестрейндж — правая рука Темного Лорда?» и месяце в закрытом госпитале: «Прости, что не проводил в колледж, Ним. Не в моем возрасте перебирать на корпоративах, а тут еще на лестнице перила сняли на реставрацию... так неудачно».

«Так же неудачно, как с машиной?» — хочется ей спросить, но она не спрашивает, потому что догадывается: на самом деле удачно. Некоего Роули, видного члена той же партии, в тот месяц опустили под землю на шесть футов.

Нимфадора злится, потому что знай она, что произошло — провела бы этот месяц у стеклянной двери палаты. Забила бы на всё, кроме вступительных в колледж: на ехидно-робкий флирт Чарли Уизли, на поездку с папой на матч, на концерт «Ведуний». Если бы потребовалось, сидела бы на одной кушетке с маминой сестрой.

Ей даже мысленно неприятно произносить «с его женой».

— Сейчас, думается, я бы первым подтолкнул твою мать к этому решению. Твои бабушка с дедушкой меня бы прокляли, — в глазах Родольфуса пляшут болотные огни, — а вот мой покойный отец бы понял. Да, характер, да, темперамент, да, цели... но границы допустимого, но ценности, но принципы... мы действительно были похожи, и это сходство было хуже разности.

Как у Нимфадоры с мамой: живописные, тяжелые черты Блэков на совсем не блэковском скуластом лице смотрятся грубо, а роскошный в тугих кудрях матери цвет темного дерева блекнет в непослушных вихрах дочери. Кажется, даже Андромеда понимает, насколько ее дочь некрасива — иначе не разрешала бы Нимфадоре надевать рокерскую куртку поверх вырвиглазного платья, вымазывать полпалетки теней на веки и корчить рожи на фотографиях.

Городить деревья, чтобы было не видно леса.

Менять цвет волос каждые полгода: вороний черный, пероксидный блонд, русалочий зеленый, неоновый лиловый (вылинял в розовый, как жвачка)… И только когда Нимфадора собралась покраситься в красный, мама взвилась до потолка: «Ты фанатка той ужасной группы, где солистка вскрыла вены в туалете клуба? А зачем тогда, если нет? Это уже слишком, Тед, скажи ей!»

Но сказал Родольфус. Подхватил на следующий день в квартале от школы, по-джентльменски помог влезть на правое переднее, приподнял костяшками пальцев подбородок и без всякого контекста вынес вердикт:

— У нас свободная страна, но красный… нет, даже теплый каштановый будет смотреться дешево.

— Эй, так говорить неприлично!

— Почему это?

— Папа говорит, что дешево или дорого могут выглядеть только женщины, которых покупают.

— Эдвард, бесспорно, приличный человек. Поэтому он никогда не разбирался ни в искусстве, ни в женщинах.

Родольфус как раз в искусстве разбирается: видит в подростковых детективах какие-то «следы классической традиции», немилосердно комментирует на весь темный кинозал работу оператора, вытаскивает Нимфадору на выставки странных художников вроде Босха или Гойи. И когда думает, что она чем-то увлечена: пересказом сюжета книги, фильмом на экране, ведьмами и чертями на холсте — раз за разом очерчивает взглядом ее лицо.

— Легко убрать из своей жизни роль, или функцию, назови как хочешь: дочь, сестру, невесту. Немного портит вид, вроде дыры на гобелене, но жить можно. Намного сложнее вычеркнуть человека, — четки возобновляют ход по другой стороне. — Наша первая встреча, когда Андромеда была уже Тонкс, была похожа на...

— Катастрофу? — вновь не выдерживает Нимфадора, и в этот раз Родольфус лишь кивает.

— Апокалипсис. Но после него мы смогли продолжить общаться. Благовидный повод встретиться найти всегда можно… можно даже остаться наедине. Ты можешь осуждать меня, но, надеюсь, ты не осуждаешь ее.

Нимфадора не осуждает.

Нимфадора смотрит куда угодно, чтобы не пялиться слишком пристально на глаза — один серо-зеленый, как Северное море, другой незряче бледный и пустой. На рассекающий губы шрам. На темно-рыжие, почти кровавые волосы, в которые вплетено не по возрасту седины. На кисть с некрасивым выступом у большого пальца — явно вывернутого не раз, чтобы освободиться от наручников, Нимфадора только учится в полицейском колледже, но, спасибо байкам мистера Хмури, уже знает больше, чем положено.

Нимфадора — чистый лист, который истово жаждет запечатлеть что-то... или кого-то. Узнать все, что не по возрасту, вперед того, что разрешено — ведь куда оно, разрешенное, денется? Вкусить от запретного плода.

— И все же, сколько веревочке ни виться, а конец виден, — Родольфус все-таки ловит ее взгляд и уже держит цепко, не отпускает, словно старается донести какой-то скрытый смысл. — С каждым годом наши пути накладывали на нас все больше отпечатков. Постепенно мы стали настолько разными, что уже не смогли бы сойтись при всем желании. Даже если бы были должны. Даже если бы нас связало вдруг что-то очень важное. Ты понимаешь, Ним?

Нимфадора не просто понимает — она видит их, оставленные временем отпечатки разных путей. Мама — носовая фигура корабля, гордо рассекающая волны, не склоняющая головы перед ветрами и всегда готовая принять сопротивление грудью. Папа — «собирательный образ добра в камне»: честных тружеников, пробившихся из низов, благородных врачей, верных друзей, хороших отцов и мужей.

Бабушка Друэлла Розье — неоднократно разбитая потрясениями и склеенная хорошими врачами фарфоровая статуэтка. Бабушка Вальбурга Блэк — оживший безумный портрет самой себя. Бабушка Ирэн Тонкс — светлая и холодная мраморная мадонна: «Твоя мать — хорошая женщина, Нимфадора, благослови ее Господь. Но ее семья будет гореть в аду, и даже тот, кто не запачкал своих рук, навеки останется в этом змеином кубле как свидетель и соучастник».

Родольфус Лестрейндж — полуразрушенный памятник на заброшенном кладбище друзей, о которых мало кто вспомнит, и врагов, которых уже никто не найдет.

— И когда нужно было уже что-то решать, мы решили не рушить сложившуюся жизнь. Поэтому до последних лет…

— Я понимаю, — поспешно говорит Нимфадора.

До последних лет она знала только двоих покойных и троих живых людей, которых прямо или косвенно могла бы назвать «дядей».

Надписи «Регулус Блэк» и «Ивэн Розье» на плитах над пустыми могилами, куда они с мамой каждую осень приносят цветы.

Шумного веселого Сириуса, который воспитывал, как сына, крестника Гарри, и надолго очаровал Нимфадору мотоциклом и романтикой хэви метал.

Высокомерного Люциуса Малфоя, главу попечительского совета школы, который стоял, как памятник, на всех важных мероприятиях и висел портретом в одном из холлов.

Даже Рабастана, который теперь теперь таскает ее на полевые реконструкции и рок-концерты в пабах, а до этого много лет не мог внятно объяснить, кем он им с мамой приходится и зачем приходит, хотя в остальном трепал языком как... профессиональный юрист. «Поверь, мелкая, молчу я тоже профессионально. Ну так что, правда не пьешь в свои шестнадцать?» Нимфадоре от брошенной вскользь фразы о молчании почему-то стало не по себе, но она беззаботно рассмеялась: «Поймал, поймал. Так что, говоришь, здесь есть портер?»

Родольфус явился, как фэйри в сказках — когда настал только им с мамой ведомый срок. И мама, как в тех же сказках, не смогла ничего возразить — только кружила по катку без особой охоты и ничего не купила на зимней ярмарке. Когда они вернулись домой, мама достала из глубины буфета пачку тонких сигарет и металлическую зажигалку — тяжелую, почти мужскую, с полустертой гравировкой. Что-то из прошлой жизни. Включила кухонную вытяжку на максимум и закурила: одну, вторую, третью... На недоуменное «Ма, ты же бросила, еще когда меня не было?» ответила невпопад: «Он друг семьи — той, моей семьи. Я не могу запретить тебе общаться с ним, но поосторожнее и... я не хочу, чтобы Тед об этом знал. Это не Сириус, это даже не Нарцисса, это серьезно, ты поняла меня, Нимфадора?»

Мама выглядела спокойной, но руки у нее тряслись: пепел сыпался на дорогую водолазку, на лакированную столешницу, на идеально чистую сицилийскую мозаику пола.

— С Беллатрикс мы нашли друг в друге ту разность, которая уравновешивает тандем, когда люди идут одним путем, — бусины щелкают, розарий вслед за историей подходит к концу. — Никакой любви и весьма странная дружба, что скрывать очевидное. Но мы укрепили свои позиции в круге через брак и за все годы так и не подарили друг другу достойной причины развестись. Я имею в виду, той, которую можно было бы прикрыть приличным поводом.

Беллатрикс Блэк-Лестрейндж (никогда не просто «Лестрейндж», никогда не «Лестрейндж-Блэк»). Глава пресс-службы радикальной консервативной партии, чьи статьи и комментарии балансируют на грани тяги к созиданию великого и готовности к безоглядному разрушению. Отражение матери в темном стекле, нотрдамская химера мифического «фамильного безумия» и вполне реального не по-женски острого ума. Нимфадоре иногда снится, как жесткая ладонь в тонкой кожаной перчатке впивается ей в горло — и когда снится, что есть, за что, это хорошие сны.

Наяву Беллатрикс, случайно пересекаясь с племянницей, смотрит на нее так… Будто Нимфадора владеет чем-то или сама являет собой что-то, чего Беллатрикс никогда особенно не хотела — но всегда понимала, что не смогла бы получить, даже если бы всеми силами к этому рвалась.

— Ты ведь любишь головоломки, Ним? — вдруг спрашивает Родольфус. — Любишь, иначе бы не пошла в полицейский колледж, чтобы распутывать настоящие и взрослые. Считай, я сейчас набросал тебе пунктир — так соедини точки правильно...

— А мама знает, что... — Нимфадора запинается, потому что на самом деле не собиралась говорить о маме, уж точно не сейчас, просто... чертов страх. Как когда она подтаскивала к буфету барную табуретку, чтобы достать спрятанные до Рождества конфеты. Как когда она собиралась первый раз сбежать с нудного урока Бинса вместе с Лиззи МакКи. Как когда она впервые открыла купленную на карманные деньги в супермаркете пачку краски, пока родителей не было дома, и с хлопком натянула резиновые перчатки. Она уже большая, все это делали, так или иначе, даже родители, которые теперь это запрещают, на самом деле ничего страшного не случится, но вдруг что-то правда... вдруг...

— Она убила бы меня, если бы узнала, — Родольфус усмехается, но его шутка не звучит смешно, — потому что я сейчас нарушаю обещание никогда с тобой об этом не говорить. Андромеда не хочет, чтобы ты знала о существовании некоторых... вариантов жизни. В контексте выглядит забавно, конечно — Друэлла тоже хотела для своих дочерей только самого лучшего, ее «домашняя цензура» была куда как жестче... и ничему, абсолютно ничему не помешала.

Нимфадору пробирает дрожь — от лопаток до затылка колючим холодом. А когда Родольфус наклоняется к ней — так, что если кто-то качнет головой, соприкосновение неизбежно — от затылка до поясницы жаркой волной.

— Но я считаю, что ты имеешь право знать — это останется между нами и ни к чему тебя не обяжет. Если, конечно, ты сама не захочешь.

Родольфус прикасается к ней чаще, чем все родственники вместе взятые — кроме, может быть, мамы с папой. Поправляет волосы, треплет по голове, перекидывает на ее плечи свои пиджаки и пальто, греет пальцы в своих ладонях. Учит танцевать под старую тягучую музыку и устраивает голову на плече, когда устает смотреть молодежное кино. Больше, чем все — но только наедине.

Щелк. Последняя бусина. Круг должен замкнуться в той же точке, из которой и начался. Не потому что кто-то так решил, а потому что так будет правильно. Потому что она этого искренне хочет.

Она едва успевает поймать губами дыхание — как на лицо ложатся обвитые четками пальцы. Немое «остановись». Едва ощутимая дрожь: «окстись». Безапелляционное «нет».

— Ты не понимаешь?

Линии рвутся, точки рассыпаются.

— Но ты же сам сказал...

— В смысле? Я не... О, дьявол. Этого следовало ожидать.

Пестрые грезы слипаются в комок стыда и осыпаются пеплом, как сожженные перед поступлением глянцевые журналы о рок-звездах. Что-то пошло не так. Но что?

— Что?!

— Ты не понимаешь, — повторяет Родольфус. — Но однажды поймешь.

Завершает круг розария крестом. На разговоре, на любых попытках что-либо объяснить, на самой возможности чего-то между ними.

* * *

Под Рождество Нимфадора красит волосы — на тюбике значится «огненная вишня», цвет выходит скорее кровавым с рыжиной. Ну и ладно. Подумаешь, дешево, подумаешь, неприлично, подумаешь... если слишком долго подумаешь, будешь плакать, а потому — всё к черту, всех к черту. Тоже мне, запретные красные башмаки из страшной сказки, тоже мне, акт протеста, тоже мне, трагедия. Никаких драм, только семейная комедия с примесью сатиры на аристократию и профессиональных ситкомов — пока только родительских, но не так далек выпуск из колледжа, а Хмури уже намекал на рекомендательные письма, так что следующие полгода предстоит вкалывать на его предметах. Особенно на тактико-специальной подготовке — Нимфадора вспоминает, как вчера «подорвалась» на учебной растяжке, и передергивается, отскребая жесткой щеткой ванну от красных разводов.

В колледже намечается рождественская вечеринка, и еще никто из девчонок не решился пригласить нового преподавателя криминалистики Ремуса Люпина. Слегка депрессивного и потрепанного жизнью, но сравнительно молодого и без всяких сравнений симпатичного. Лучшего друга Сириуса, так что Нимфадора имеет некоторое преимущество. Ничего серьезного, но... это обещает быть забавным. Жизнь продолжается.

Нимфадора проводит ладонью по запотевшему зеркалу, чтобы бросить взгляд на свое отражение — и это последнее движение между «до» и «после».

1) Отсылка к традиции класть на глаза покойникам монеты — правда, серебряные или медные, а не золотые гинеи

Вернуться к тексту

2) Hyde Park Winter Wonderland — большая рождественская ярмарка с представлениями и аттракционами, проходит в Гайд-парке каждый год с середины ноября по начало января.

Вернуться к тексту

3) Dusty bluebells («пыльные колокольчики») — английская детская игра, похожая на «ручеёк».

Вернуться к тексту

4) Антуана де Сент-Экзюпери, точная цитата: «Любить — это не значит смотреть друг на друга, любить — значит вместе смотреть в одном направлении».

Вернуться к тексту