168

Кавех устал, но это ему не в новинку. Когда он не уставал? Разве не такова доля архитектора? Выпускника самого одного из самых пренебрегаемых, но в то же время важных для повседневной жизни даршанов? И разве не уместно, что ему, как ведущему архитектору своего поколения, и уставать доведётся в несколько раз чаще?

Прославленный архитектор Кавех Уставший. Вот как его должны были прозвать, а не каким-то там… Светочем Кшахревара. Единственное, что всегда было светлым в Кавехе, — это его волосы, и то после нескольких недель блужданий по Морю красных песков даже с этим можно было поспорить.

Кавех просыпался уставшим. Он совершенно измотан, когда в конце дня плюхался на спальный мешок, раскладушку или любую другую поверхность, которая сошла бы за место для сна. Усталость не покидала его, когда он ел, умывался и чистил зубы, когда делал пометки в блокноте, когда щурил глаза, ища ориентиры на горизонте, когда разговаривал и когда молчал. Кавех уставал в компании людей и наедине с собой.

Но сейчас, вдобавок ко всему прочему, Кавех устал вдвойне.

По ощущениям он пробыл на песчаной стороне стены Самиэль добрых несколько месяцев, хотя на самом деле прошло всего несколько недель; несколько недель бесконечных шатаний по пустыне.

Казалось, он годами вытряхивал песок и камни из обуви, чувствуя, что его кожа вот-вот обгорит несмотря на толстый слой защитных кремов и масел, кайал и плотный плащ с капюшоном, в который он кутался; в какой-то момент он ощутил себя куском мяса, замаринованным и брошенным в духовку.

Казалось, он целый век отмокал в оазисах, изредка попадавшихся им на пути, и пускал в ход всю свою харизму, пытаясь выторговать что-нибудь полезное у дружелюбно настроенных пустынников и проходящих мимо караванов.

Казалось, он целую вечность злился на людей, с которыми ему довелось путешествовать, а потом злился на себя за то, что его доводили всякие мелочи.

А когда у Кавеха наконец выдавалась свободная минутка, в голове у него было либо катастрофически пусто по причине недомогания, либо столько мыслей и планов, что он не мог разобраться с ними вовремя и оттого становился ещё более уставшим и измотанным.

(Если бы в эти моменты его видел Сайно или Тигнари, или любой другой, кто знал Кавеха не только как архитектора, они бы покачали головой, цокнули языком и сказали бы, что Кавех как всегда в своём репертуаре. А будь это аль-Хайтам — ведь, давайте будем реалистами, с его-то, Кавеха, везением, Хайтам обязательно застанет его в самый уязвимый момент, — в ответ он получил бы бесстрастный взгляд без каких-либо комментариев.

И этот взгляд — ужасный, раздражающий взгляд — сказал бы всё, что можно было высказать губами, жестами. Одним лишь резким, пренебрежительным движением его глаза спросят снисходительно: «И что ты сделал с собой на этот раз?»

Или: «И кто в этом виноват? Кто навлёк на себя все эти неприятности?»)

В общем, всё навалилось на него разом, и как только Кавех покончил с проектом, который ему поручили (к слову, весьма странным, что только добавляло к ощущению, что он сыт по горло происходящим), он столкнулся с другими неприятностями. Ведь куда же без них? Под конец Кавех готов был вскинуть руки и совершить какую-нибудь глупость — всё ради одной секунды спокойствия. Всего одной. Всего один миг, чтобы остановиться, собраться с силами и убедить себя, что он не сходит с ума больше обычного, и что всё будет хорошо. Неужели он так много просил? Обычно его бы это так не задевало, но, наверное, в этот раз он устал больше, чем думал.

Как только он оказался в зоне действия Акаши, Кавех отчаянно ухватился за этот момент, пока вселенная не успела ещё больше ему насолить.

Он замер. Мехрак смиренно ждал рядом, пока он впервые за очень долгое время позволил себе остановиться.

Замерев, Кавех предался грёзам.

Взрослые в Сумеру не видят снов. Кавех не помнил, чтобы ему снились сны, подобные тем, что видели люди Тейвата по ночам, когда их тела отдыхали, а разум работал.

Но разум Кавеха непрерывно творил. Он всё время в движении, словно густой суп, который хорошенько размешали. Даже когда сам Кавех хотел остановиться, в голове у него продолжали вертеться обрывки идей, воспоминаний и мыслей, движимые собственной силой.

Таким образом, покончив с ночным сном, Кавех способен был видеть сны и в дневное время. Грёзы. Сны наяву.

Прямо здесь, прямо сейчас Кавех предался им.

Взрослые в Сумеру не видели снов, а если видели и осмеливались о них рассказать — их тут же поднимали на смех. Фантазии — удел юных и недалёких, а не людей с учёными степенями, обременённых налогами и долгами. Но, возможно, в глубине души Кавех всё ещё был ребёнком. Какая-то его часть, мягкая и круглолицая, осталась с ним; этот мальчик ещё не знал, что умер, чтобы стать взрослым Кавехом. Какая-то его часть, оставшаяся от «до», никогда не поймёт, что было и «после». И Кавех должен беречь этого мальчика, ведь это так грустно: то, что превратило мальчика в Кавеха, каким он есть сейчас. И если ценой этому будет проклятие нескончаемых грёз, то Кавех готов принять прозвище фантазёра и сновидца вместе со всеми насмешками. По крайней мере, это прозвище он будет носить с гордостью. По крайней мере, это соответствовало действительности.

Вздохнув, Кавех замер и открыл своё сознание грёзам. Пока Акаша подключилась к основной сети и начала загружать всё, что он пропустил за последние несколько недель, Кавех приблизился к границе самого себя: Кавеха, существующего в одиночестве, и Кавеха, существующего на виду у других.

Вот Кавех, на краю песков и джунглей, где одни боги мертвы, а другие живы.

Вот Кавех сделал глубокий вдох, хриплый и шумный, собираясь с силами, прежде чем снова стать Светочем Кшахревара, образцом и лицом своего даршана, воплощением успеха, славы и гениальности.

Кавех стоял на границе миров. Он закрыл глаза и запрокинул голову к небу, пока то медленно проходило через целую гамму цветов, словно взятых из витрины ювелира. Именно здесь Кавех, которому давно пора было принять ванну, побриться и как следует постирать одежду, предался грёзам. Подобно тому, как посреди ночи измученный жаждой человек идёт на кухню за водой и медленно, осторожно поворачивает кран, чтобы не нарушить священную тишину, он обратился к той самой части своего сердца.

Он подставил лицо порыву ветра, одновременно тёплому и освежающему. Ветер гулял в складках просторной рубашки и обволакивал его, словно гигантский воздушный шар.

Он представил себе улицу.

Кавех представил, что наконец покинул пустыню. Он присел на пенёк и вытряхнул оставшийся песок из одежды, обуви, волос, сумок. Трижды ополоснулся в холодном быстром ручье — он ещё не совсем чистый, но хотя бы смыл с себя пыль. Прохладная влажность леса успокаивала обгоревшую кожу. Хотя в лесах Сумеру было довольно тепло, по сравнению с сухой жарой пустыни дышать здесь было легче. Кавех уже не чувствовал себя сухим листком, который вот-вот рассыпется, а живым человеком из плоти и крови.

Даже Мехрак повеселел, пища и пощёлкивая, пока он диктовал ему заметки о том, о сём и обо всём, что им нужно будет сделать, когда они вернутся в Сумеру.

А вот и ворота.

Впереди показались ворота в город, который он считал родным. Кавех присоединился к остальным, идущим по широкой главной дороге. Некоторые из прохожих были ему знакомы, но большинство лиц он видел впервые. Вскоре его ушей достигли трели птиц и стрекотание насекомых, журчание воды и мычание яков, ржание лошадей и блеяние коз.

Кавех прошёл через ворота, слегка кивнув стражу на посту, и как только он попал в город, к нему вернулся мир.

К нему вернулся дом.

Архитектор в нём подмечал перемены, произошедшие за время его отсутствия, разбирал их на части, как кусочки головоломки, руководствуясь только чутьём и привычкой. Сумеру почти не изменился с тех пор, как он впервые вырос вокруг корней Священного древа несколько веков назад. Даже поток людей оставался прежним. По другую сторону дороги тянулась вереница телег и повозок, направляющихся к складам, магазинам и рынку. Мимо проходили курьеры с холщовыми сумками или плетёными корзинами за спиной. Студентов в зелёно-кремовых одеждах Академии легко было заметить в толпе: они сновали по вполне предсказуемым маршрутам, то и дело ныряя в переулки, чтобы срезать путь. Позади ряда ларьков, сквозь щель между зданиями просвечивало изобилие красок на другой стороне, где каждое утро открывался цветочный рынок. А чуть дальше, в палатках вдоль дороги, бакалейщики отгоняли кошек и собак, избалованных выбором вкусностей.

Поменялись цвета навесов. Поменялись товары, разложенные на прилавках. Поменялось и то, кто и где разместил свои прилавки, и даже мода сезона.

Разум Кавеха тут же ухватился за всю эту информацию, внимательно изучая, запоминая и ища применение каждой детали. Вот в чём секрет того, чтобы стать выдающимся архитектором: проектировать для людей.

Секрет, известный всем.

Кавех устал, но чувствовал себя лучше с каждой минутой. Вскоре он смоет с себя все тяготы, вдохнёт запахи благовоний, доносящиеся из витрин и дверей магазинов, и избавится от забот, слушая такие разные переливы незнакомых голосов, в которых смешивались знакомые фразы. Под запах топлёного жира, бульканье пальмового сахара, аромат свежей выпечки, Кавех выхватывал обрывки мыслей и отделял те, которые нужно отбросить, от тех, которые стоило сохранить.

Бремя останется, но было здесь и то, что поддержит усталую душу. Разве не это значит вернуться домой? Иметь дом?

Кавех прошёлся по знакомым улицам, привыкая к новым лицам своего дома. А потом…

Потом он оказался у двери. Хотя ему сильно не хотелось оказаться у этой двери, он поторопился, пока его здесь не увидели.

Кавех вошёл в дверь здания, которое не должно было стать ему домом, но всё равно им стало. И это — само по себе бремя, которое Кавех нёс так, как нёс слово «светоч» и как нёс ребёнка в своём сердце.

И всё же, как только Кавех переступил через порог и закрыл за собой дверь, для него наступил покой. В некотором роде.

Наконец-то.

Тишина. Уединение.

Тут Кавех вздохнул. Он сбросил с себя поношенную одежду, которая создавала образ Кавеха, мастера архитектуры. Снял украшения. Отправил Мехрака в спящий режим.

А потом он засел в ванной настолько, что в любой другой день счёл бы это пустой тратой воды и времени. Но ради этого единственного дня Кавех готов был себя побаловать, лишь бы смыть грязь, пыль и усталость последних недель.

Он выпил целый кувшин воды, прохладной и сладкой. Немного перекусил. Затем он отправился в маленькую комнатку, которую он сделал ещё меньше, спрятав внутри целую жизнь и все незримые, невоспетые усилия, затраченные на создание её видимости. Он плюхнулся на кровать с несвежими простынями и почувствовал себя как на небесах.

После этого Кавех смог наконец поспать дольше четырёх часов.

Тогда к нему вернулось и всё остальное. Неоплаченные счета. Письма с просьбами о консультации. Извещение об очередном заседании даршана. Приглашение на ужин к тому клиенту, на чай к этому, к приятелю коллеги, к другу дальнего родственника или ещё к кому-то, и, может быть, одна из этих встреч выльется в заказ, и этих денег хватит, чтобы хоть немного наполнить обмельчавшие карманы Кавеха.

И те письма от профессора Фарузан, от Тигнари, Коллеи, и от матери, на которые он не нашёл сил ответить перед отъездом, всё так же ждали его ответа теперь, когда он вернулся ещё более измученным, чем раньше. Всё то, что он оставил, по-прежнему дожидалось, пока он не закончит размышлять, перестанет чувствовать себя виноватыми, и, в конце концов, возьмётся за дело.

И разве не в этом суть дома? Где ещё можно так себя запустить?

По крайней мере, когда он в очередной раз сорвётся, Кавех будет за закрытыми дверями. А после он выбросит всё это из головы, расправит плечи, поднимет голову и вернётся к делу.

Кавех закрыл глаза и грезил о запахе дома, ему не принадлежавшего, но ставшего чем-то в его сознании, в его сердце, что он таковым его считал. Он представил себе потёртые полы под подошвами уставших ног, вспомнил, как скрипела та единственная половица у стены, которую он всё собирался починить, хотя это всё равно было бы незаметно, если только не стать вплотную к стене.

Кавех представил, как прислонился к прохладной стене в полутёмном коридоре, закрыл глаза и медленно сполз на пол, словно марионетка, у которой обрезали ниточки.

Кавех мысленно вздохнул от облегчения. Бездна, какое же облегчение. Побыть одному в таком месте, как…

Внезапный знакомый перезвон вырвал Кавеха из раздумий, из грёз наяву обратно к затянувшемуся закату.

Его настроение тут же переменилось: не кислое, не горькое, не горячее, не холодное, а какое-то невразумительное слияние всего перечисленного, умудрявшееся существовать так, чтобы ни одно из этих отчётливых и противоречивых чувств не подавляло друг друга.

Разве не так бывало со всем, что касалось аль-Хайтама? Вопреки их природе и всему, что диктовала бы логика и законы Вселенной?

Рад ли Кавех слышать его голос после столь долгого перерыва, голос настолько знакомый, что иногда разум Кавеха воспроизводил его сам по себе, без особой на то причины? Разве это не своего рода облегчение — слышать голос того, чьи слова так часто звучали до или после слов Кавеха, или проскальзывали сквозь них, как языки пламени сквозь угли? Порой Кавеху казалось, что он знал голос и лицо аль-Хайтама лучше, чем свои собственные, несмотря на то, что лицо этого человека зачастую возникало только для того, чтобы досадить Кавеху.

(Неужели сейчас его ждало то же самое? Аль-Хайтам звонил досадить ему, проклясть его каким-нибудь излишне прямолинейным и несвоевременным замечанием, которое навлечёт на него новую порцию неудач? Разве не так обычно обстояли дела? Что это — ещё один признак возвращения, как и то, что Акаша снова подключилась к сети, как прохождение через Караван-рибат или мокрая от речной воды обувь?)

Как типично для аль-Хайтама: испортить момент реальностью.

Как типично для Кавеха: чувствовать одновременно разочарование и облегчение — противоречивый клубок эмоций, бросавший вызов законам природы, гласящим, что противоположности не могут существовать без уступок и барьеров.

— Что? — первым делом спросил Кавех, ответив на звонок по Акаше. Кому нужны любезности, когда ты имеешь дело с такой язвой, как Хайтам?

— Ты всё ещё в пустыне?

— Буквально сейчас смотрю на стену Самиэль.

— С какой стороны?

— С жаркой. Да, я всё ещё в пустыне. Почему ты спрашиваешь?

Ничего хорошего не приносил вопрос «почему».

Почему?

Аль-Хайтам объяснил ему, почему. Он дал Кавеху сто шестьдесят восемь ответов «почему».

— Принеси мне… — начал аль-Хайтам. Его голос внезапно осёкся, будто он отключил звук, чтобы ответить кому-то другому.

— Привет, аль-Хайтам. Как дела на работе? Дома хорошо высыпаешься? Проблем с матрами не было? Было бы странно, ведь это ты вносишь законы в Акашу, так что ты точно должен знать, как избежать неприятностей, — продолжил за Хайтама Кавех, пока тот молчал. — У меня всё нормально. Море красных песков это прямо подарок, который не перестаёт преподносить сюрпризы, как бы сильно я от них ни отказывался. Работа сейчас — сущий кошмар. Как мило, что ты спросил.

— О чём это ты? Тебе что, солнце голову напекло? Неважно. Принеси мне сто… — голос аль-Хайтама прервался в помехах. Шум ветра искажал и без того слабую связь терминалов. — …сто шестьдесят восемь унутовых яиц. Без них не возвращайся. Не забудь: сто шестьдесят восемь.

Прежде чем Кавех успел сказать: «Что?», «Пошёл ты» или «Бездна, зачем они тебе понадобились?», аль-Хайтам оборвал связь. Естественно, Кавех попытался перезвонить, но этот паршивец отключил свою Акашу. Один из самых дерзких способов оставить последнее слово за собой.

Сто шестьдесят восемь унутовых яиц.

Сто…

Сто. Шестьдесят. Восемь…

Сто…

Сто шестьдесят восемь унутовых яиц.

Стиснув зубы, Кавех поднял взгляд на стену Самиэль. Она находилась так близко, что его пятки ушли в песок, стоило ему запрокинуть голову, чтобы разглядеть верхушку самого высокого гребня. Над Морем красных песков сгущалась ночь, и вершины стены постепенно исчезали на фоне темнеющего неба. Ночь превращала её в абсолютный рубеж, устрашающее чудо света, созданное рукой и волей, непостижимыми для смертного разума.

За ней — прохладное влажное дыхание джунглей Дхармы. За ней тянулись дороги из травы и густого мха, из камня и утоптанной земли. За ней — ветви деревьев, отяжелевшие от дождевой воды, журчание ручьёв, щебет цветастых, но бестолковых птиц.

За этой стеной возвышалось Священное древо.

Под ним — переплетение корней, которые вздымались и опадали подобно волнам. Дороги, извивавшиеся над, вокруг и под этими корнями, словно течения среди волн, и множество зданий, похожих на лодки, стоящие спокойно на якоре, с парусами из зеленой черепицы, соломенными крышами из коричневой травы или яркими брезентовыми навесами. Под ним — собрание звуков и узоров, сплетённых в ежедневную песню.

Под ним, на аккуратном стыке волны и потока, песни и тишины, стоял дом, который не должен быть домом, но вполне себе им стал.

В том доме царила надёжная тишина. Уединение от всех звуков, всех ощущений. В доме стакан воды: высокий, холодный, прозрачный. Ванна: успокаивающая, освежающая, приятная. Комната: захламлённая, укромная, равнодушная.

В том доме под Священным древом: облегчение.

Всё это ждало его по ту сторону стены из камня, песка и окаменелых стволов. Всего в часе пути от Кавеха, если домчаться по четырёхлистным символам и если бури Моря красных песков будут не особо свирепыми.

Однако из-за одного-единственного сообщения, на обозримое будущее он всего этого лишился.

Кавех стоял на границе отрады, и его руки — сухие, шершавые, ноющие и, вопреки плохому кровообращению, горячие, словно пылающие звёзды — сжались в кулаки. Он стоял, уставившись на апатичные гребни каменной гряды, которые смотрели на него сверху вниз и ждали. «Ты уходишь или возвращаешься?» — будто спрашивали они. Ответ их, на самом деле, не заботил, словно спрашивали они исключительно из дежурной вежливости.

Кавех до боли впился зубами в потрескавшуюся губу.

Он был так близок. Бездна, как же он был близок. И он так устал. Кавеху казалось, что он буквально загорится от этого.

Это: чувство, что он почти приблизился к цели; что он уже у финишной прямой, и вдруг его резко дёрнуло назад.

Это: чувство, что его планы сорваны.

«Не делай этого, — твердил измученный и разгневанный голос у него в голове. — Не вздумай. Просто иди дальше. Подними руку, ухватись за вон тот четырёхлистный символ и возвращайся домой».

Плечи Кавеха дрожали от бури эмоций, так и норовящих вырваться. Он не обязан этого делать. Правда не обязан. Но за острым, отчётливым привкусом ярости на языке скрывалось что-то тяжёлое и ощутимое: чувство вины.

У Кавеха не было причин выполнять его требование, которое ни просьбой, ни вопросом не назовёшь. Эти слова тяжело лежали на языке, застревали в горле. Их нельзя было ни проглотить, удержав в себе, ни озвучить.

Эти слова были ложью.

Аль-Хайтам мог говорить всё, что ему заблагорассудится, просить и требовать чего угодно. И Кавех не обязательно должен с ним соглашаться. Но у Кавеха была причина прислушаться и выполнить это требование, эту просьбу.

У него была одна очень веская, весьма реальная причина. И эта причина находилась за стеной, под Священным древом. Кавех как раз о ней думал.

Он зажмурил глаза. Их щипало от сухости и сильного желания зарычать, закричать во всё горло.

Зачем ему это делать?

В кармане у него лежал ключ, нагревшийся от солнца и от тепла его руки.

Когда-то в детстве Кавеха ужалила пчела, залетевшая ему за воротник рубашки. Было не очень больно и, к счастью, у него не было аллергии на пчёл. Укус зажил быстро, но пока он заживал, он немного чесался, когда об него тёрлась одёжда. Кавех уже успевал о нём забыть, но от любого движения укус снова начинал зудеть. Иногда он поворачивался или садился определённым образом, и внезапно боль возвращалась, словно укол тока, заставляя его вздрагивать от неожиданности. А потом она так же быстро исчезала.

Пчела укусила его в самом неподходящем месте, прямо посередине спины, куда Кавех никак не мог дотянуться.

Иногда Кавех вспоминал тот укус.

Иногда он вспоминал тот заживающий пчелиный укус и сравнивал его с запутанным клубком чувств, то исчезавших, то появлявшихся вновь. Чувство вины и множество его вариаций, а также все оттенки эмоций, которые эти вариации с собой приносили: гнев, обида, печаль, облегчение, благодарность.

Как же всё сложно. Такой уж Кавех человек.

Кавех и сейчас чувствовал этот укол вины — призрачный укус, так и зудящий у него за шиворотом. Напряжение в нём нарастало, словно буря в хрупкой бутылке. Но от укоряющего укола воспоминаний тоска и вызванное переутомлением разочарование утихли.

По правде говоря, аль-Хайтам просил у Кавеха очень мало. Практически ничего. Это беспокоило Кавеха так же, как и тот укус пчелы всякий раз, когда он вспоминал обо всём, что дал ему аль-Хайтам.

Ключевое слово — дал. Не предложил. Это важное различие. Кавеху не пришлось просить. Он дал всё Кавеху безо всяких просьб. Не было ни извинений, ни порицания.

Он просто дал.

Именно поэтому отношения между ними неравны.

Надо отдать должное, аль-Хайтам никогда об этом не говорил. Он никогда не упоминал ни ту ночь, ни следующее утро. Никогда не напоминал о том, что ему дал. Он и словом не обмолвился о всех тех вещах, которые наговорил ему в ту ночь Кавех. Самое близкое, что аль-Хайтам себе позволял, это напомнить ему об арендной плате, что тоже случалось нечасто, потому что зудящий укол вины и гордость Кавеха заставляли его вносить плату вовремя, за редким исключением.

И всё равно стоило отметить (как и слово «дал»), что аль-Хайтам не говорил о той ночи, о ключе, о долге перед ним.

Как будто это для него ничего не значило.

Как будто спасение жизни Кавеха, когда они были друг для друга, по сути, никем, ничего для него не значило.

Порой Кавех был ему за это благодарен. Но иногда… это жалило. Жалило в самое сердце.

Кавех набрал полные лёгкие раскалённого воздуха и тяжело вздохнул. Мехрак недоумённо пискнул, когда он медленно отвернулся от безразличной стены и направился к просторам Моря красных песков, оставляя джунгли позади.

На его глазах пустыня принимала ночной облик, вся в бархате и синеве, таинственности и прохладе. Песчаные дюны вздымались и опускались величественными волнами, выплескиваясь всё дальше и дальше.

Сто шестьдесят восемь унутовых яиц. Мда.

Кавех расправил плечи и, к большому замешательству Мехрака, зашагал обратно в том направлении, откуда только что пришёл.

Чем скорее он с этим покончит, тем скорее сможет вернуться.

Зудение у него в затылке постепенно прошло.

Так вышло, что у Кавеха с собой уже было три унутовых яйца. Точнее… Одно он подобрал машинально, когда споткнулся об него по дороге, и ещё парочку он увидел у обочины, когда спешил к стене Самиэль.

Так что начало положено. А насчёт остального…

К счастью или к несчастью, Кавех уже знал, куда ему нужно идти.

Часть странствования по Морю красных песков — это смиренное осознание того, как много же у этого места есть способов тебя убить, обычно даже не пытаясь. Ничего личного, правда. Это было бы даже поучительно, не будь это так неприятно. Для кого-то эти понятия были вполне сочетаемыми; некоторых это даже настраивало на созерцательный лад. Кавех не из таких счастливчиков.

Путешествовать по пустыне — это знать, что в какой-то момент ты столкнешься с неприятностями, и видов этих неприятностей было так же много, как деревьев во всём Сумеру.

В этом переменчивом ландшафте опасностей неприятности могли возникнуть в любом месте. Песчаные бури, враждебные банды пустынников, похитители сокровищ, лагеря Фатуи, зоны Увядания, священные хищники, унуты. Настоящее ассорти из опасностей, где для каждого найдётся отраву по вкусу. Все они свободно перемещались, а значит, помимо того, что на них можно было наткнуться случайно, опасность и сама могла обрушиться на тебя всей тяжестью непрошеных последствий.

Кавех вернулся к защищенному выступу, под которым он пережидал дневную жару всего несколько часов назад, прежде чем совершить последний рывок к стене Самиэль.

Он достал двуручник и без особого энтузиазма потыкал им в притаившихся среди камней скорпионов. Мехрак замигал огоньками, издавая пронзительные звуки, чтобы те разбежались в поисках более спокойного места для отдыха. Кавех старался по возможности избегать сражений в пустыне, если только он не находился рядом с оазисом или подземной рекой. Жаль, его таланты здесь не ценились по многим, многим причинам.

Убедившись, что никто ему не помешает, он достал видавшую виды карту, за которую он когда-то отдал кругленькую сумму моры и со временем дополнил собственными пометками.

(Если бы кто-то её увидел, то, наверное, даже не узнал бы в ней карту, а потом спросил бы Кавеха, почему он просто не использовал для навигации Мехрака. И он ответил бы, что приобрёл эту карту ещё до того, как у него появился Мехрак, и не видел причин заставлять свой набор инструментов выполнять функции того, за что он заплатил деньги и долго, старательно изменял под себя. Кроме того, в душе он отдавал предпочтение бумаге, чего большинство учёных Сумеру не понимали).

Кавех взял затупившийся карандаш и пометил территории, где, как он помнил, унуты были особенно активны, а также добавил к ним те места, о которых его предупреждали другие. Потом он отметил точки, где вероятнее всего можно было найти яйца, и набросал общий маршрут к месту обитания унутов.

Он подозревал, что в какой-то момент ему придётся спуститься в туннели. Но до тех пор…

Кавех провёл пальцем линию в виде спирали от своего укрытия, которая заканчивалась у одного из входов в хорошо известный участок с унутами.

До тех пор он не планировал особо усердствовать. Лучше поберечь силы, пока есть возможность.

Кавех спал урывками, оставив Мехрака караулить — в отличие от него, его компаньон полностью зарядился за целый день под палящим солнцем. Или, по крайней мере, почти полностью: из-за сильной жары его система терморегулирования вышла из строя, и он потратил много энергии на то, чтобы не загореться от перегрева. Кавех уже подумывал над тем, как можно его улучшить. Осталось только дождаться, когда у него появится мора и время. Может, для него найдутся поручения в Гильдии или проект в Кшахреваре, которому не хватало рабочих рук.

Кавех спал, пытаясь подавить усталость, разочарование и ощущение того, что желанный покой вырвали прямо у него из-под носа, перед этим хорошенько подразнив его вкусом. Он проснулся чуть менее измученным и немного более смирившимся с обстоятельствами, балансируя где-то между чувством безысходности и мелочности.

Удивительно, что с человеком могла сотворить полноценная ночь сна.

Кавех встал рано, чтобы воспользоваться утренней прохладой, и выступил в направлении, которое наметил прошлой ночью, возвращая найденное им убежище скорпионам. Мехрак сообщил ему, что они несколько раз пытались вернуться, пока он спал, но он легко их отогнал.

По дороге Кавех подобрал два яйца, которые заприметил ещё вчера. Немного подумав, он дал Мехраку просканировать одно из них и задал параметры поиска. Мехрак взлетел повыше, осматривая окрестности, и направил его ещё к нескольким перспективным точкам. Сканер Мехрака не совсем приспособлен для биологического анализа, но наблюдать с высоты куда удобнее и быстрее, чем если бы он сам рыскал среди песков.

С помощью Мехрака Кавех собрал больше яиц, чем ожидал найти в этом участке пустыни. Попутно он гадал, что вызвало такую повышенную активность унутов. Быть может, он обнаружил последствия территориального сдвига. Обычно унуты не откладывали столько яиц в открытой местности; они лежали ближе к скалам или входам в подземные туннели. Возможно, налетела особенно сильная песчаная буря и изменила рельеф местности, вытолкнув яйца на поверхность. Надо будет поспрашивать в деревне Аару или в Караван-рибате.

(Так, стоп, нет, не будет он ничего спрашивать. Что за бред? Сначала надо вернуться домой. Потом уже можно расспросить об унутах. Любопытство учёного поистине ненасытно…)

По мере того, как он приближался к местам активности унутов, которые были более ему знакомы и регулярно наблюдались учёными из Амурты, Кавех мысленно отстранился от ситуации и глянул на неё со стороны. Большую часть работы всё равно выполнял Мехрак, легко подмечая яйца с высоты. Его напарник прекрасно себя чувствовал этим прохладным утром, хотя на горизонте уже показалось солнце, и ситуация очень быстро изменится. Пустыня тоже скоро начнет просыпаться, и Кавеху придётся быть настороже. Но пока он позволил Мехраку его направлять, размышляя над абсурдностью ситуации, из которой он не мог выбраться последние несколько месяцев.

Если Кавех вспомнит всё то, что накопилось за это время, что раздражало его, сбивало с толку, путало и выводило из себя, тогда то, что аль-Хайтам отправил его раздобыть сто шестьдесят восемь яиц, казалось просто вишенкой на торте.

Почему бы и нет? И по большому счету, это самое мягкое из всего спектра взлетов и падений, через которые он прошёл.

Ха, подумать только. Аль-Хайтам — и мягкий.

Кавех не удержался и прыснул со смеху. Мехрак перепугано метнулся к нему, сканируя его на предмет солнечного удара и недоумевая, как он умудрился перегреться так рано, когда температура ещё относительно невысокая. Кавех отмахнулся от него, пытаясь сдержать смех.

— Всё нормально, всё нормально, — заверил он его, пока Мехрак замерял его температуру и пульс — оба оказались в пределах нормы. — Нет, нет, продолжай. Мы хорошо продвинулись. Думаю, мы прилично соберём, прежде чем придётся сделать перерыв. Я в порядке, правда.

На экране Мехрака проплыл ряд вопросительных знаков. Чтобы подчеркнуть, как сильно внезапный беспричинный смех не вязался со словами «я в порядке», он прокрутил вопросительные знаки по спирали, выделяя их всё более жирным шрифтом, пока на дисплее не остался один гигантский знак вопроса. Кавех начал сомневаться, стоило ли давать ему дисплей с таким разрешением, хотя отобрать его сейчас было бы нечестно.

— Аль-Хайтам, — вместо объяснения сказал ему Кавех.

При упоминании своего второго любимого человека во всём мире — Кавех в толк не мог взять, как так получилось — Мехрак немедленно успокоился и снова взмыл вверх, чтобы продолжить охоту за яйцами с высоты птичьего полета.

Аль-Хайтам — и мягкий. Ну и мысль! Своей резкостью аль-Хайтам порой нарушал душевное спокойствие окружающих, но и злым его не назовёшь. Что в нём обычного? Хайтам, может, и вложил все своё сердце, душу и тело в то, чтобы вести непримечательную жизнь, но сам он не такой уж и непримечательный. Кавеху всегда было что сказать про этого человека, и не только ему одному. Аль-Хайтам своего рода низко висящий фрукт. Лёгкая тема для разговора. Про него всегда было что сказать, даже если ты не Кавех. Он не принадлежал к числу заурядных и мягких людей, даже в самое мирное и спокойное время. Нет. Нельзя настолько упростить личность этого человека. Если бы кому-то это удалось, то получился бы совсем не аль-Хайтам, и, следовательно, о нём и говорить-то не стоило.

Кавех вздохнул и помотал головой. Его мысли вернулись к абсурдности и непрекращающимся испытаниям на терпение и выносливость, в кои-то веки не касаясь аль-Хайтама.

Ведь это не аль-Хайтам досаждал Кавеху последние несколько месяцев, будто крайне назойливая дворняжка. Удивительно, правда?

У Академии всегда были проблемы с Кшахреваром. Это давно не новость. Но за эти несколько месяцев Академия лишний раз подчеркнула свою точку зрения о том, что Кшахревар и его работы… грубо говоря, заурядны. Не достойны того, чтобы их считали академическими, содержательными или познавательными.

Как будто изучение чего-то настолько необходимого в повседневной жизни — строительства мостов, балансировки и распределения веса купола, расчета объёмов воды и её рассеивания по городской канализационной системе, вырубки и обработки деревьев, и ещё много чего другого — не стоило большего внимания и уважения! Что за высокомерие!

При этом работы других учёных даршана — тех, кто сосредоточился на изучении искусства, эстетики и их места в обществе, или на разработке теоретического материала и техник, — высмеивали как легкомысленные, ненужные, лишённые как актуальности, так и практического применения.

Таким образом, весь Кшахревар был разделён между фривольностью и потребностью, причём и то, и другое каким-то образом считалось недостойным внимания и финансирования Академии.

Что за двойные стандарты? Какой в этом смысл? Этот вопрос ставил Кавеха в тупик. Он не замечал, чтобы кто-то судил похожим образом Амурту, чьи сферы исследований, безусловно, практичны, необходимы и находили широкое применение в быту, как и у Кшахревара. И, конечно, он не видел, чтобы эти стандарты применялись к учёным Ртавахиста, хотя их исследования имели лишь теоретический характер, и о плодах их трудов большинство людей даже не задумывались, за исключением случаев, когда с их помощью можно было составить прогноз погоды.

В любом случае, Кшахревар, один из крупнейших даршанов (наравне с Амуртой), выслушивал в свою сторону всякие… странности.

Порицание исходило сверху — от других даршанов и даже от их собственного руководства — за всё подряд: от неэффективного использования ресурсов и растрату бюджета до закрытых встреч между мастерами, хербадами, дастурами и даже некоторыми студентами на последнем году обучения.

Поначалу Кавех в это не поверил. Как могло руководство читать им нотации, если именно они распределяли бюджет, персонал и решали, кто брался за какой общественный проект? Какой смысл в лидерах, если они не поддерживали и не защищали свой даршан?

Во-вторых, разве верхушка Кшахревара не знала, как мало делалось для того, чтобы Сумеру продолжал существовать? Последние несколько лет это было всё равно что удерживать на плаву огромный корабль в эпицентре шторма с помощью ведра и верёвки. То, что на них не обрушилась какая-нибудь катастрофа и не разнесла всё вдребезги, — это просто чудо.

Население Сумеру росло, технические требования возрастали, но ресурсов оставалось всё меньше. Проекты, которые продвигали мудрецы, не отвечали насущным потребностям, как будто их выбор основывался на прихотях людей, не имевших ни малейшего понятия о нуждах большинства. Недавний пример: из-за отсутствия ремонта несколько крупных дорог стали заброшенными, что привело к увеличению транспортного потока на других, менее популярных маршрутах, что, в свою очередь, увеличило затраты на их содержание. Тем временем одобрение получил проект по обновлению городской системы цистерн и акведуков, отремонтированной всего пару лет назад.

Исследования, которые уважаемые члены Кшахревара всегда проводили без каких-либо проблем, внезапно лишались финансирования или получали категоричные отказы, даже после предварительного одобрения.

Практические занятия в Академии отменили в пользу якобы усовершенствованной программы, совмещавшей работу и учёбу. Это должно было привлечь больше студентов к труду и сократить дефицит рабочей силы. В теории.

Только на практике студенты, которых привлекали к таким программам, были скорее теоретиками, чем практиками, так что опыт работы им особо не помогал, а их знания не приносили никакой пользы мастерам и подмастерьям. В то время как учеников-ремесленников вместо этого насильно пихали в заранее назначенные исследовательские группы, чтобы «сбалансировать» их профили. Это было нелепо. Просто фарс.

Если бы Кавех не выпустился много лет назад, он, наверное, бросил бы обучение в порыве ярости и изначально пошёл по тяжёлому пути фрилансера. Настолько абсурдно всё стало.

Вдобавок ко всему этому, Кавех слышал странные вещи от своих коллег в Академии. Будто бы за её пределами, в частных компаниях, круг независимых подрядчиков сокращался.

Кавех начал получать заказы, которые обычно никогда бы к нему не поступили. Иногда он их принимал, но в большинстве случаев он смотрел заказчику прямо в глаза и напоминал как можно вежливее и настойчивее: «По образованию и профессии я архитектор. А вы, по-моему, ищете инженера». Или: «Вам нужен руководитель проекта». Или: «У вас есть на это соответствующее действительное разрешение?»

И тогда заказчик либо возмущался, что его раскрыли, либо смотрел на него с непониманием, или же огорчённо признавался: «Я не мог найти никого другого и решил попробовать. За спрос ведь не ударят в нос».

И тогда Кавеху приходилось объяснять, к кому на самом деле ему надо обратиться, дать список нужных людей, разъяснить надлежащие юридические процедуры. Или, в случае с людьми последнего типа, постараться выразить как можно больше сочувствия за время, оставшееся до следующей встречи.

А в случае с особо хитрыми личностями, не в первый раз пойманными на лжи, что ж… Всё зависело от его настроения.

В итоге, помимо множества заказов, которые легли на плечи Кавеха, ему приходилось разбираться с толпой заблудших овец, не понимавших, какого чёрта они делают, потому что остальных внезапно растащили по другим проектам. Кавех пытался связаться с коллегами-фрилансерами и узнать, что да как. Оказалось, почти всех их вовлекли в дела Академии, потому что в Кшахреваре не хватало рук.

Поразительно! В худшем смысле этого слова.

В то же время сверстники Кавеха в Академии по уши погрязли в работе, не имевшей никакого смысла. Студенты оставались без руководства, подмастерья мучились с бюрократией, и каждому второму прилетал выговор за растрату денег, которых не существовало. Вернее, они существовали на бумаге, а потом эта бумага просто исчезала.

Какую бы работу ни выполняли независимые подрядчики, они явно не помогали своим перегруженным коллегам в Академии. Так куда же девалось всё это время и усилия, а?

Просто уму непостижимо!

Итак, Кавех метался туда-сюда между тем, этим и ещё десятком других дел. Каким-то образом он находил работу, но её было одновременно слишком много и слишком мало. Он терпел недовольство заказчиков, хотя он всего один человек и не располагал бесконечным временем и ресурсами. Он выслушивал нотации от руководства даршана, которые не выполняли свою работу с тех самых пор, как заступили на должность. Он наблюдал, как у его коллег случались нервные срывы, и его это ничуть не удивляло. У кого не случится нервный срыв после такого?

Порой Кавех возвращался домой, закрывал дверь и плюхался на пол прямо посреди прихожей. Голова у него кружилась, будто вот-вот оторвётся и улетит, как парящий Анемо плесенник. Через время он с трудом вставал, ждал, пока рассеются чёрные пятна перед глазами, и, пошатываясь, брёл в гостиную, чтобы упасть в более подходящем месте. Потом он долго уговаривал себя подняться и что-то с этим сделать вместо того, чтобы валяться без дела и злиться на себя.

(Раз или два он не успевал встать вовремя и получал дверью по спине, когда аль-Хайтам возвращался с работы, такой же вымотанный, но по-другому. В кои-то веки они воздерживались от подколов и нравоучений, и всё потому, что виной их усталости была одна и та же ядовитая змея.

В обоих случаях Хайтам долго смотрел на него сверху вниз. На его лице мелькало понимание и тень сочувствия, придавая ему вид человека, съевшего особо тёрпкий фрукт.

— Как твоя самозанятость? — спрашивал он, протягивая руку и помогая Кавеху подняться.

Кавех даже не старался облегчить ему задачу и виснул на его руке всем весом, заставляя аль-Хайтама его вытягивать, из-за чего они оба теряли равновесие и врезались друг в друга. В ответ Кавех бросал:

— А как служится госслужащему?

И этим было всё сказано).

В любом случае, то были лишь последние месяцы, после многих лет медленных оскорблений и скрежета зубов. Стоит ли говорить, что после всего этого терпение и выдержка Кавеха свелись почти к нулю.

Но только он начал привыкать, как в довершение всего…

— Бесполезно! — с жаром вырвалось у Кавеха. Мехрак всполошённо метнулся к нему, прежде чем списать это на его обычные странности. Раздражённый Кавех вызывал у него чуть меньше беспокойства, чем тот, который разражался смехом без причины.

Только за последний месяц в Пустыне произошло почти всё, что только можно себе представить, подвергая Кавеха проверке. Да какая там проверка, это настоящее испытание. Вызов.

Во-первых, Кавеха здесь вообще не должно было быть.

Месяц назад его припрягли к делам Академии так же, как и всех остальных независимых консультантов и дизайнеров: под предлогом того, что в Академии «не хватало кадров».

Кавех мог бы отказаться. Он нечасто отказывался и каждый раз чувствовал себя виноватым, но он мог бы использовать навязанный ему титул «Светоча Кшахревара», чтобы показать, что ему и так приходилось компенсировать нехватку людей в частном секторе, и что у него не было ни времени, ни сил брать дополнительную работу. Особенно если учесть, что работа, которую они хотели на него повесить, совершенно ему не подходила.

Академия хотела направить его в Море красных песков, руководить исследовательской экспедицией.

Цели экспедиции были до нелепого расплывчатыми, а её график не продержался бы и пяти секунд после того, как они двинутся в путь — что, собственно, и произошло. Средства, которые им выделили, были крайне скудными. Участникам экспедиции придётся выложиться из своего кармана, чтобы хоть как-то продержаться до её конца. Так что, помимо того, что они отнимали его время, они также хотели, чтобы он оплачивал работу, которую они же на него повесили.

Список замечаний по поводу этой несуразной экспедиции можно было продолжать до бесконечности. Кавех перечислял их не менее часа, когда его вызвали на ковёр к верхушке Кшахревара и потребовали объяснить, почему он не отреагировал на их первый призыв явиться.

Жалобы Кавеха начались с того, что у них не было полномочий ему приказывать. Они не матры, не его заказчики и не Бригада тридцати. Кем они себя возомнили, Малой властительницей Кусанали? Вызывать его! Будто он стажёр какой-то! Если они собирались осыпать его почестями без его согласия, то могли хотя бы относиться к нему как к человеку с титулом и рангом!

Его тирада закончилась резкой критикой в адрес тех, кто участвовал в этой экспедиции. Людей, которым не стоило отправляться в длительное путешествие, особенно в дальние уголки пустыни. Среди которых оказались, в основном, студенты старших курсов, у которых не было никакого опыта работы в полевых условиях. Даже дастуры и хербады в составе экспедиции были специалистами в областях, вообще не связанных с тем, что можно было найти в песках. Это не имело никакого смысла.

Единственным из всего списка, у кого был хоть какой-то опыт работы в Море красных песков, был сам Кавех. И поскольку Кавех понятия не имел, что Кшахревар пытался там найти, он не мог руководить этими людьми. Это было бы пустой тратой его опыта: водить по пустыне неопытных новичков, словно воспитатель — детсадовцев.

Кавех любил преподавать. Когда-нибудь он даже хотел официально попробовать себя в этой роли. Но рискованная экспедиция в одно из самых суровых мест Тейвата — это не то место, где стоило набираться опыта преподавания или проверять свои силы.

Это было несправедливо по отношению к членам экспедиции, к наёмникам, к вспомогательному персоналу, даже к цели самой экспедиции. Это бесполезная трата времени, денег и усилий. То, что это предложение поступило непосредственно от высших чинов, было просто смехотворно.

Вдобавок ко всему, это в буквальном смысле ниже уровня зарплаты Кавеха. Оплата от Академии не покрыла бы даже ту сумму, которую ему пришлось бы выложить из своего кармана. В лучшем случае он выйдет в ноль, а в худшем, более реалистичном, потеряет ещё больше денег.

Что он будет там делать, кроме как выступать в роли няньки? Вряд ли они наткнутся на что-то из сферы интересов Кавеха, и даже если наткнутся, он будет слишком занят, обеспечивая безопасность группы, чтобы должным образом всё осмотреть.

Какой во всём этом смысл?

И всё же Кавех согласился.

Почему? У них и правда не было полномочий приказывать ему участвовать в экспедиции.

Но.

Они показали ему список тех, к кому они собирались обратиться, если он откажется, и чем дальше по списку, тем хуже. В какой-то момент у них были бы полномочия заставить одного из этих людей согласиться, и все те, кто был в списке после Кавеха, подходили для этой экспедиции ещё меньше, чем он сам. Всего тремя пунктами ниже числились профессора пенсионного возраста, которые годами не работали в полевых условиях, потому что им не позволяло здоровье, а ещё ниже — имена молодых учёных, которые только начинали расправлять крылья в академических журналах и групповых исследовательских проектах. Теоретики.

Если эта экспедиция вернётся живой, он будет приятно удивлён.

Какой у него был выбор, кроме как стиснуть зубы и согласиться на их условия?

И Кавех согласился. У него не было времени спорить дальше или настаивать на большем. Сроки, отведённые на подготовку, были удручающе короткими. С момента неохотного согласия Кавеха и до даты отправления оставалось всего три дня. Даты возвращения и вовсе не было. Припасов им предоставили самое большее на две недели, не считая трудностей, возникших за Стеной. И даже если этих припасов хватит на две недели, ни одна группа такого размера с настолько неподходящим составом не продвинется дальше деревни Аару.

Кавех мог только отчаиваться и проклинать себя, лихорадочно собираясь в путь.

Похоже на то, что экспедиция была рассчитана на провал, или же тот, кто занимался её планированием, ничего не смыслил в том, что происходило по ту сторону Стены.

В тот момент у Кавеха не было ни времени, ни сил тратить их на размышления о том, что могло быть лучше или хуже. Затея было, прямо скажем, хреновой, и у него было три дня, чтобы придумать, как превратить её из «хреновой» в просто «паршивую».

Кавеху пришлось связаться со всеми своими заказчиками и сообщить им, что работу над проектами придётся отложить на неопределённый срок. Некоторые из них решили отказаться сразу и попытать счастья с кем-то другим. Но большинству оставалось только смириться с тем, что их столь желанные заказы откладываются из-за того, что Академия пробилась в первые ряды. Ведь к кому ещё они могли обратиться? Разве остался ещё кто-то, кого не успела сцапать Академия? Рынок независимых работников был практически сведён к нулю.

Вечером аль-Хайтам вернулся домой и застал следующую картину: Кавех яростно строчил письмо за письмом всем, с кем не успевал поговорить лично, параллельно собирая вещи и заканчивая приготовления на время своего отсутствия. Ему придётся наскрести моры из своих скудных сбережений на оплату аренды за два месяца. Он уже готовил послание Дори, в котором перечислял всё, что мог, чтобы снизить проценты, в надежде, что она с пониманием отнесётся к ситуации.

Кавех объяснил аль-Хайтаму, в какую передрягу он вляпался, и всё это время не переставал суетиться по дому, как разъяренная оса в банке.

Под конец своего рассказа Кавех сидел в гостиной с бокалом самого крепкого, что нашлось у них дома, любезно предоставленного из личных запасов аль-Хайтама. Его сосед сидел рядом, поджав ноги под себя. В руке он держал такой же бокал. Его брови были приподняты, а на его обычно спокойном лице ясно как день отображался скептицизм.

Конечно, сейчас аль-Хайтам скажет, что ему следовало отказаться, провести черту и настаивать на своём. «Академия, — сказал бы он, — давит на тебя только потому, что ты ей позволяешь. Пусть сами разгребают последствия своих идиотских решений».

Наверное, мысли Кавеха были такими пессимистичными, такими недобрыми из-за его плохого настроения. Он не знал, почему ожидал, что аль-Хайтам швырнёт ему в лицо неприятную правду, когда он и так был расстроен. В конце концов, аль-Хайтам не из тех, кто с радостью мусолил одну и ту же тему, особенно когда эта тема вонзила свои хищные зубки в глотку Кавеха.

Аль-Хайтам не высказал тех очевидных вещей, которых ожидал от него Кавех и против которых приготовился возражать. Вместо этого он наклонился вперёд, взял бутылку вина и щедро долил им обоим. Затем он поднял свой бокал и сказал:

— Выпьем за твой последний миг покоя. Наслаждайся песками. Кому-то всё равно придётся.

Кавех запрокинул голову и громко рассмеялся. Потом присоединился к аль-Хайтаму и сделал большой глоток.

Ровно через три дня Кавех собрал всю плохо подготовленную группу учёных и повёл их в путь.

Всё покатилось под откос с головокружительной скоростью. Даже забавно, как быстро всё пошло не так, будто по какому-то сценарию. За исключением того, что не так просто предугадать паводки, песчаные бури или камнепады — и это ещё не самые неприятные события, случившиеся за время экспедиции.

Кавех был сыт по горло.

Разумеется, он не бросил экспедицию. Кавеху всё надоело, учёным всё надоело, поэтому он привёл их всех обратно в деревню Аару всего через неделю после отправки. После недолгих обсуждений все они согласились остаться там на какое-то время, а потом неторопливо двинуться обратно в столицу со вполне предсказуемым ответом: «Мы ничего не нашли».

Тем временем Кавех ушёл сам по себе — он не собирался уходить надолго! Ему просто нужна была минутка покричать в пустоту, хоть как-то выпустить пар.

Он застрял в бутылке.

Чёртовой, мать её, бутылке.

Просто прелестно!

Стоило сказать, как только он поборол недоверие, это место оказалось весьма увлекательным. Он быстро справился с унынием и принялся исследовать, изучать и получать удовольствие. Будь с ним остальные члены экспедиции, они бы тоже были в восторге и наверняка захотели бы провести здесь недели, месяцы. Кавех и сам узнал несколько совершенно невероятных вещей в этой бутылке. Условия внутри были идеальными для всевозможных экспериментов.

Обитатели бутылки даже попросили его помочь им с созданием аттракциона! Он никогда раньше не делал ничего подобного! Всё это было для него в новинку, и он с головой погрузился в процесс, изучая записи прошлых лет и осматривая достопримечательности. У них была своя библиотека, где хранились подробные заметки и комментарии предыдущих создателей и гостей этого мира. Обитатели бутылки тоже охотно делились с ним всем, что им было известно.

Кавех с радостью воспользовался возможностью принять настоящую ванну, залечить обгоревшую несмотря на все слои защиты кожу и собраться с силами, прежде чем снова окунуться в самое пекло.

Его приключения в бутылке с водными эйдолонами были захватывающими. Он ни капли не жалел, что здесь очутился. Он мог бы остаться подольше, но у него по-прежнему оставались обязанности. Обременяющие, раздражающие, но всё же обязанности.

И больше всего Кавеху хотелось вернуться домой. Неужели это так странно? Скучать по домашнему уюту?

Конечно, дом был далеко. Дома были свои трудности. Да, его жизнь вне бутылки шла из рук вон плохо, и каждый другой разговор, казалось, приносил ему новое разочарование. Кавех чувствовал себя туго натянутой проволокой, что вот-вот лопнет и рассечёт кому-то глаз. Но такова жизнь, и он не собирался просто так от неё отказываться.

Несмотря на всю роскошь, которую предлагала бутылка, ничто не могло сравниться с комнатой в доме под деревом по ту сторону Стены. Это и означало иметь своё место, пусть и простое, захламлённое и невзрачное.

Как только Кавех закончил свои дела в Мираже Велуриам, он выбрался из бутылки и направился прямиком к стене Самиэль, горя желанием поскорее вернуться обратно.

И теперь его развернули прямо у финишной черты и заставили делать крюк в поисках треклятых унутовых яиц.

В каком-то смысле это похоже на вызов. Ну, в смысле… да, конечно. Почему бы ко всему прочему не добавить и это? Как будто его жизнь была недостаточно безумной.

Кавех поднял руку и утёр лицо. И то, как аль-Хайтам это сказал…

Как будто для него это ничего не значило.

(Ничего, прямо как та ночь, которая спасла Кавеха тогда и спасала по сей день).

И всё же… Что-то для него это, наверное, значило. Потому что он попросил Кавеха.

Почему Аль-Хайтам не мог сделать это сам? Найти какого-нибудь торговца или искателя приключений, готового взяться за поручение? Что Кавех должен был сделать? Проигнорировать его и всё равно вернуться? Что это, какая-то уловка? Он даже представить себе не мог, какие у аль-Хайтама могли быть мотивы.

Кавех убрал руку с лица, нашарил взглядом Мехрака на фоне яркого утреннего неба и свистнул, призывая его вернуться. Они насобирали порядочно яиц. Пора было двигаться вперёд и искать временное убежище, чтобы переждать самую жару.

По пути Кавех подобрал ещё пару яиц. Видя что одному ему их не унести, он достал из Мехрака раскладывающуюся переноску. Он заметно приблизился к цели, учитывая, что начал он только сегодня утром. С такими темпами, которые явно будут увеличиваться по мере приближения к территории унутов, он закончит уже через пару дней. Ему всего-то нужно будет найти место для их хранения, а затем вернуться за ними, чтобы позже перевезти обратно в Караван-рибат.

Каждое яйцо было размером примерно со спелую питайю, заострённое с одного конца и шероховатое с другого. При том количестве, которое он собрал, под весом яиц сумка растянулась почти до упора. А ведь ему ещё собирать и собирать.

Неужто аль-Хайтам ожидал, что Кавех сам притащит их все в Сумеру? Даже с помощью Мехрака… Сто шестьдесят восемь унутовых яиц!

На кой чёрт вони вообще нужны аль-Хайтаму? Наверное, очередная его прихоть, как и большинство личных проектов секретаря Академии. Время от времени ему взбредала в голову какая-то идея, грозящая разбить сердце, сломать мозг и лишить желания жить какого-нибудь бедолагу из другого даршана. И он воплощал её, просто чтобы посмотреть, получится ли. Хайтам в этом плане удручающе гениален.

Но аль-Хайтам обычно выбирал для изучения самые странные, самые запутанные и малоизученные темы, к которым больше никто не прикасался, попросту из-за их… архаичности. Или невероятно узкой сферы применения. Он гнался за любой мыслью, которая приходила ему в голову, и большинство мыслей, привлекавших его внимание, необычны, потому что как человек он сам по себе необычен.

Скорее всего, эти яйца нужны ему для чего-то совершенно безумного. Но когда всё сведётся воедино, то обнаружится нечто настолько невероятно очевидное, что учёные всего мира будут хвататься за голову, пытаясь понять, как они не додумались до этого раньше.

Но опять таки…

Кавех бросил взгляд на горку яиц в сумке-переноске. Мехрак деловито заметал за ним следы. Изредка он подмечал одинокие яйца среди песков, подбирал их и аккуратно складывал в общую кучу.

Что бы Кавех про них ни думал, яйца унутов никак не соотносились с областями исследований и интересами аль-Хайтама. Он сомневался, что Хайтам вообще проявлял какой-либо интерес к унутам, их биологии или поведению. Какие эксперименты он мог проводить с их яйцами? Если он и заинтересуется биологией унутов, то любопытство скорее заставит его пройти шквалом вопросов по коридорам Амурты, чем отправиться в пустыню и самому собрать данные.

(Особенно учитывая тот факт, что ему нужны именно унутовые яйца, а Хайтам терпеть не мог, когда ему в ботинки попадал песок).

Исследования аль-Хайтама также несли скорее теоретический, чем практический характер. Крайне редко его работа была связана с испытанием материалов. Он теоретик. Учёный, работающий в области экспериментального, гипотетического и условного. Бумага и графический интерфейс — его лаборатория, а штрихи чернил и световые проекции — объекты его исследований.

(Чего ещё ожидать, когда сфера деятельности человека вращалась вокруг систем символов, паттернов, кодов и тому подобного).

Значит, скорее всего, дело в чём-то другом. Какой-то аспект, который Кавех не учёл, или же ему просто не хватало информации.

Кавех прищурился, осматривая горку яиц, но даже это не дало ему никаких ответов или контекста. Если бы яйца могли говорить, или если бы унуты внутри них могли, они бы понимали о мыслительном процессе аль-Хайтама не более чем Кавех.

Любопытно.

Кавех провёл последние пару дней, прочесывая пустыню, собирая яйца и перенося их обратно во временное убежище. Благодаря этому у него появилось много времени для размышлений.

Честно говоря, большую часть времени он провёл в укрытии, раздумывая. В этой части пустыни слишком жарко, чтобы выходить наружу в течение дня, и слишком холодно, чтобы бродить по ней ночью. А песчаные бури, как всегда, непредсказуемы. Так что время, которое он мог проводить за поисками и переноской яиц во временное укрытие, было ограничено. Помимо яиц ему приходилось искать воду и пропитание. К счастью, после визита в волшебную бутылку его припасы изрядно пополнились.

Большую часть разочарований — но отнюдь не всю — он выплеснул, пока отгонял диких животных, ругался, сплёвывал песок и в целом закатывал самую бурную истерику, которую только мог закатить человек его возраста наедине с самим собой.

Не самое зрелое поведение и уж точно не поведение, подобающее мастеру Кшахревара, но большинство мастеров Кшахревара не бегали по Морю красных песков, собирая унутовые яйца для своего домовладельца, который к тому же не совсем его домовладелец, после нескольких месяцев постоянного разочарования и подавленного негодования.

Пока он один, Кавех мог пинать песок и ругать кактусы сколько влезет. Ему нужно было снять напряжение, иначе он сорвётся и совершит что-то, о чём потом будет жалеть.

В любом случае, у Кавеха было достаточно времени подумать, пока он пережидал песчаные бури и палящее солнце.

И пока вымещал своё недовольство сложившейся ситуацией: аль-Хайтамом, унутами за то, что они откладывали свои яйца буквально повсюду и в то же время в самых неудобных местах; песками, Кшахреваром, своими заказчиками, Увяданием. Несмотря на глубину своего возмущения, Кавех умудрялся находить во всём этом маленькие плюсы.

Главный из них заключался в том, что такими темпами он точно пропустит День Джнагарбхи.

Кавех ненавидел День Джнагарбхи. Он редко употреблял это слово, чтобы оно не потеряло своего веса. Но ненависть — это именно то слово, которое подходило в данной ситуации.

Все сотрудники Академии с толикой здравого смысла (даже если он размыт, искажён из-за принадлежности к ней) в той или иной степени ненавидели День Джнагарбхи. Степень отвращения варьировалась в зависимости от того, как долго или в какой сфере человек работал в Академии, но этот день ненавидели все. Кавех мог сказать это с абсолютной уверенностью.

Было очень мало вещей, которые объединяли Академию в целом — не только студентов и профессоров, не только ученых, но и администрацию, Бригаду тридцати, матров и вспомогательный персонал, таких как поваров в столовой, уборщиков, курьеров — ничто не сплачивало их крепко, как всепроникающий ужас и отвращение ко Дню Джнагарбхи.

Этот ужас вылился и на весь Сумеру, особенно с учётом того, что за последние несколько лет Акаша получила всё более широкое распространение. Продавцы не получали сообщения об поставках вовремя, юристы теряли доступ к кодексам, бухгалтерам приходилось выполнять расчёты вручную, курьеры путали адреса и так далее, и тому подобное.

Акаша — удобный и эффективный инструмент. Кавех никогда не отрицал и не будет отрицать этот факт. Если бы только нация не чувствовала себя такой беспомощной всякий раз, когда она отключалась, потому что люди внезапно начинали сомневаться в том, что делали, и нуждались в том, чтобы кто-то держал их за ручку, объясняя элементарные вещи, чтобы убедиться, что они всё делали правильно.

Но сердце этой глубокой ненависти сильнее всего билось в самой Академии. Как иронично, что это гнилое чувство проистекало из отношения людей к самой Акаше.

Это обратная зависимость. Чем больше люди полагались на Акашу — обращались к ней, черпали из неё информацию, — тем больше они ненавидели тот единственный день в году, когда Акаша отключалась примерно на сутки для массового обновления.

Сам Кавех пользовался Акашей только для обмена сообщениями, в ситуациях, когда ему нужно было сослаться на правовой кодекс, или использовал её как ключ, чтобы попасть в разные части главного кампуса Академии. Но при этом ему приходилось полагаться на других людей (он ведь существовал не в изоляции, пусть иногда ему и казалось, что он разговаривал с пустотой), и эти люди полагались на Акашу гораздо больше, чем он.

Таким образом, каждый раз, когда приближался День Джнагарбхи, вся работа резко стопорилась.

Подготовка к этому дню начиналась задолго до того, как он появлялся на календаре. Её начало легко можно было определить по тому, насколько напряжёнными выглядели сотрудники махаматы. Можно было даже понять, как она продвигалась (или не продвигалась), по тому, как остальные функции и обязанности махаматы начинали проседать.

За почти тридцать лет жизни Кавеха не было ни одного Дня Джнагарбхи, который прошёл бы гладко от начала до конца. Нет, конечно, всё, что нужно было сделать, обычно завершалось в отведённые двадцать четыре часа, но подготовка к этому всегда была беспорядочной. Хаотичной.

И в назначенный день все носились по Академии, словно курицы без голов, или пытались спрятаться, будто отключение Акаши это какое-то ужасное предзнаменование смерти или знак, что пора спасаться бегством. Без Акаши, которая была бы рядом и напоминала бы им, когда есть, куда идти, в какое время что делать, люди теряли всякий здравый смысл — или, скорее, его остатки.

Просто нелепо! Люди вели себя нелепо со включенной Акашей, но ещё хуже было, когда она отключалась. Это безвыигрышная ситуация.

И кому больше всего не везло в этот день?

Аль-Хайтаму.

Каждый год в преддверии Дня Джнагарбхи Кавеху становилось немного жалко Хайтама. В эти дни госслужащему служилось отнюдь не сладко. Конечно, трудности бывали всегда, но в это время работа становилась совершенно несносной.

В преддверии этого дня аль-Хайтам становился особенно раздражительным, ведь как главный секретарь Академии именно он находился в самом центре событий. Основной обязанностью аль-Хайтама было ведение базы данных Акаши, что включало в себя точную формулировку и стандартизацию всех текстовых записей, попадавших в Акашу. Каждый отдельный закон, постановление, рабочая записка, таблица данных, справочный файл — вплоть до всплывающих окон с предупреждениями — проходили через аль-Хайтама для окончательного рассмотрения и утверждения.

И под его началом целый батальон секретарей и программистов, инженеров и канцелярского персонала трудился над тем, чтобы менее чем за двадцать четыре часа внедрить накопившиеся за год сложные обновления, исправления багов, правки и прочие усовершенствования и изменений, чтобы они заработали в реальном времени и были полностью функциональными.

Потенциальные обновления и программные файлы продолжали поступать вплоть до самого утра загрузки. Так не должно быть, но мудрецы никогда особенно не стеснялись злоупотреблять авторитетом, чтобы получить то, чего хотят.

(Кавех, бредущий по Морю красных песков, прекрасный тому пример).

То, что требовалось сделать в День Джнагарбхи, абсурдно. И каждый год Кавех выслушивал целый поток жалоб буквально ото всех, кто не имел отношения к этому обновлению, о том, как оно неудобно и почему нельзя сделать его короче или просто за одну ночь?

Святая Селестия! Внедрить накопленный за год объём информации и практических обновлений, а также усовершенствований для удобства пользования, которые ещё не опробовали, всего за двадцать четыре часа — это и так достаточно сложно, но какое чудо, по мнению людей, надо сотворить, чтобы сделать это в два раза быстрее?

(— Тебе недостаточно платят за День Джнагарбхи, — сказал как-то раз Кавех Хайтаму. Его сосед лежал на полу в полутёмной гостиной, закрыв глаза и накрыв их влажным полотенцем, чтобы облегчить головную боль. — Уволься и займись фрилансом. Или возьми Академию в заложники и потребуй нормальных сверхурочных.

— За День Джнагарбхи не положены сверхурочные, — пробубнил аль-Хайтам.

Кавех приподнял ногу и ткнул его носком в бок, будто пытаясь отодвинуть ленивую кошку с дороги. Конечно, не положены. Кавех не настолько глуп, чтобы так думать.

— Тогда держи Сумеру в заложниках, чтобы тебе их дали. Твои сотрудники убили б за тебя, если б тебе это удалось. А зная тебя, я бы сказал, тебе это удастся. И почему ты до сих пор не попробовал?

— Нужно три месяца, чтобы подготовиться ко Дню Джнагарбхи, — ответил аль-Хайтам, отодвигаясь от ноги Кавеха. — И после этого надо ещё шесть месяцев, чтобы решить все проблемы, возникшие в День Джнагарбхи, и предпринять шаги для их решения в следующий раз. Итого у меня есть три месяца в году, когда мне не нужно о нём думать. У меня нет времени договариваться о сверхурочных.

Затем, словно только что включившись в разговор, аль-Хайтам приподнял полотенце с глаз и, прищурившись, посмотрел на Кавеха.

— Ты что, сказал мне держать Сумеру в заложниках ради личной выгоды? — в его голосе проскользнул неуместный восторг. Кавеху необъяснимо приятно было его слышать).

В любом случае, День Джнагарбхи — это упражнение в абсурдности и выносливости. Однако он давно перестал жаловаться на него аль-Хайтаму. Нет смысла переливать из пустого в порожнее. Аль-Хайтам и без того слишком напряжён. Кто настолько глуп — или, скорее, у кого есть лишнее время и энергия, — чтобы убеждать того, кто и так согласен? Точно не Кавех.

На День Джнагарбхи аль-Хайтаму всегда не хватало персонала. Как оказалось, здесь была замешана офисная политика и прочие глупости Академии, которые были направлены не только против Кшахревара, как думал Кавех, но и против административного персонала. Это одна из тех вещей, которые ставили Кавеха в тупик. Как можно активно ограничивать своих сотрудников и при этом возлагать на них ответственность за своевременное выполнение работ? Совершенно бессмысленно.

Всё выливалось в то, что отделе аль-Хайтама хронически не хватало кадров, особенно когда начиналась подготовка ко Дню Джнагарбхи. Из-за этого ему приходилось выполнять в три раза больше работы, чтобы восполнить пробелы. Вдобавок ко всему, на нём всё ещё лежали обязанности главного секретаря.

Честно говоря, то, как с ним обращались, иначе как свинством было не назвать. Никаких бонусов. Никаких сверхурочных. Это неблагодарная работа, и Кавех почти назвал бы её бескорыстной, если бы не знал, что за такие слова аль-Хайтам точно выгонит его из дома.

Также поразительно, как даже при ухудшающихся условиях и растущих требованиях аль-Хайтам умудрялся из года в год заканчивать всё в срок. Честное слово, на этой работе его таланты пропадали понапрасну. Будь у аль-Хайтама амбиции, Сумеру стал бы совершенно другим местом.

Если так подумать… Наверно, поэтому аль-Хайтам был так краток в своём сообщении, и поэтому его голос звучал так рассеянно.

Здесь Кавех остановился.

Остановился так внезапно, что Мехрак врезался ему в спину, на мгновение выронив контейнер с яйцами. Конструкт быстро спохватился и снова захватил их своим лучом.

— Бездна, — произнёс Кавех вслух, не столько ругаясь, сколько выдыхая. Кусочек головоломки встал на своё место.

Что, если унутовые яйца на самом деле были очень важны? Кавех не сказал бы, что он совсем не торопился; в конце концов, он и правда хотел вернуться домой. Но он и не выкладывался на полную катушку, гоняясь за ними по пустыне. Он двигался быстрым шагом, а не сломя голову.

И просьбу аль-Хайтама иначе как расплывчатой не назовёшь.

А если ему нужны конкретные яйца? Обязательно, чтобы они все были пригодными? Ничего, если среди них будут и неоплодотворённые? Кавех не мог на глаз определить, какое перед ним яйцо. Может, надо собрать больше, на всякий случай? Сто шестьдесят восемь — это такое невероятно конкретное число. Может, лучше округлить? Если да, то до какого числа? Какую степень погрешности он мог себе позволить?

Стоп. А не слишком ли много это яиц? Не все яйца, которые откладывали унуты, вылуплялись, и большинство из них погибало ещё на этапе личинки. В противном случае проблема с унутами в Сумеру была бы куда более серьёзной. Но… сто шестьдесят восемь яиц — это много. И собирал он их в одном и том же районе пустыни…

Что, если Кавех нарушит экосистему унутов?

Бездна. Что же будет с экосистемой унутов?

А вдруг с ней уже что-то произошло? И поэтому Кавеха послали за их яйцами?

Что могло случиться с унутами? Неужели это ещё одна попытка их приручить? Превратить в оружие? Очередной недоумок, думающий, что можно разводить гибриды унутов или экспортировать их в другие страны? Каждые пару лет обязательно появлялся кто-нибудь с подобными идеями. Кавех почти уверен, что об этом даже писали несколько статей. У Бригады тридцати есть отчёты о том, как плачевно это заканчивалось для тех, кто (незаконно) пробовал провернуть подобное, и они регулярно вывешивали предупреждения, чтобы напомнить людям о том, насколько это плохая идея.

Ведь почему бы и нет. Давайте экспериментировать над гигантскими червями. Будто они и без того недостаточно опасные.

Как типично для Сумеру.

Кшахревар дёргали из стороны в сторону, как непослушных собак на цепи. И махаматы, и матры словно белки носились в бюрократическом колесе. Ранее выделенное финансирование исчезало и появлялось уже совершенно в другом месте. Обычная суета перед Днём Джнагарбхи усугублялась одним, вторым, пятым, десятым…

А чуть дальше от города Сумеру — даже в Караван-рибате и деревне Аару — ходили слухи об исчезновении людей, о странных звуках и огнях в пустыне. Люди шептались и роптали, что некогда грозная Бригада тридцати пускала вещи на самотёк. Растущий раскол между матрами и мудрецами. Распространение Увядания. Новые проявления элеазара, которые развивались намного быстрее по сравнению с предыдущими случаями и давали совершенно новые симптомы. Подозрительное количество жителей Снежной, в частности членов Фатуи, пересекавших границы Сумеру.

Тем временем Кавех застрял в грёбаной волшебной бутылке, полной Гидро эйдолонов, посреди Моря красных песков во время бесполезной и плохо снабжённой экспедиции.

Давайте ко всему этому прибавим ещё и проблемы с унутами! И каким образом проблемы с унутами перекинулись на обязанности аль-Хайтама как главного секретаря?

Жизнь в Сумеру становилась всё страннее и страннее. Кавех ни на шаг не приблизился к пониманию того, как вписывались в эту странность унуты и как это соотносилось с аль-Хайтамом. Но, кажется, он наконец нашёл головоломку, к которой принадлежали все эти кусочки. И вместе с её открытием, он почувствовал укол в затылке — быстрый, острый и тревожный. Совсем как укус.

Кавех решил поторопиться с поисками. Чем скорее он вернётся, тем скорее сможет собрать весь паззл по кусочкам; увидеть всю широту этих странных и не связанных друг с другом фрагментов.

Тем скорее он сможет обратиться непосредственно к источнику информации.

— Надеюсь, у аль-Хайтама есть этому хорошее объяснение, — пробормотал Кавех, решительно зачёсывая волосы назад. Он взглянул на тёмный склон из песка и камня, ведущий прямиком в туннели под Морем красных песков. Огоньки Мехрака освещали ему дорогу. — Если он не даст мне сто шестьдесят восемь причин на эти сто шестьдесят восемь яиц, я заставлю его их найти.

Спуск в подземные туннели унутов — медленный, утомительный, но опасный процесс. Песок в пещерах выглядел обманчиво твёрдым, пока ты внезапно не проваливался в него по колено. Кавех утешал себя тем, что, несмотря на прохладный затхлый запах разложения, мускуса и испражнений, по крайней мере, в этих туннелях не было плотоядных червей, скрывавшихся в песке.

Повсюду змеились широкие спиралевидные проходы, временами плавно спускавшиеся вниз, вглубь земли, а временами представлявшие собой почти отвесные склоны. Он благодарил судьбу за то, что изредка ему попадались четырёхлистные символы, иначе он никогда бы не выбрался из этой части туннелей.

Среди плюсов было и то, что они находились под землей. Здесь не было резких перепадов температуры, как на поверхности, и, конечно, здесь ему не грозили песчаные бури. Вода в подземных туннелях тоже, как правило, чище, прохладнее, и к ней легче получить доступ. Если удавалось найти безопасное место для отдыха, то в туннелях было очень даже неплохо. Особенно потому, что каждый второй семестр появлялись слухи о совершенно новом проходе в какие-то ранне невиданные руины, обнаруженные в глубинах туннелей.

Недостатком туннелей унутов и других естественных пещер под песками было то, что любой здравомыслящий человек увидит их преимущества и воспользуется ими. Именно поэтому в туннелях можно было наткнуться на похитителей сокровищ, членов Фатуи, торговые караваны, банды пустынников, других учёных, искателей приключений, путешественников и прочих личностей. Есть существа, которые нашли убежище на тропинках, проторенных унутами и теми, чьи имена остались лишь в истории. И если кто-то собирался отправиться в эти туннели, он тоже должен быть готов столкнуться с ними лицом к лицу. Угрозы, подстерегавшие путников в туннелях, могли быть самыми разными: от маленьких плесенников, дрейфовавших по своим делам, до священных хищников и, конечно, самих унутов.

В каждом уголке Моря красных песков были свои уникальные опасности, которые уравновешивали его чудеса. Или, быть может, они существовали для того, чтобы эти чудеса выделялись ещё больше.

Кавех крепче сжал рукоять двуручника и начал спускаться в туннели. Мехрак летел над ним, освещая путь, а также бережно нёс все яйца, которые им удалось собрать. Люди старались обходить этот участок туннелей стороной, и поэтому ему не нужно было волноваться о том, что он встретит по пути отряд Фатуи, банду враждебно настроенных пустынников или ничего не подозревающих похитителей сокровищ.

Но Кавеху уже довелось сразиться с одним-двумя священными летучими змеями и парочкой Гео слаймов; последние были не в восторге от того, что кто-то наступил на кучу песка, под которой они прятались. Он также внимательно следил за активностью хиличурлов, но пока что ему попадались только всякие чешуйчатые существа.

Звуки, доносящиеся из пещер, отдавались странным эхом. Каким-то образом они одновременно заглушались песком и отражались от грубо отёсанных каменных стен и потолков с их многочисленными ответвлениями. В отличие от широких просторов пустыни, обрекавших глупых и неподготовленных к бесплодному блужданию наверху, туннели внизу представляли собой сложный лабиринт, в котором легко можно было заблудиться. Не будь у Кавеха столько опыта, и не будь он так хорош в ориентировании на местности, было бы глупо спускаться сюда в одиночку.

По правде говоря, с его стороны всё равно было глупо соваться сюда одному. Сколько самонадеянных учёных пропали без вести в песках потому, что никому не рассказали о своих планах, решив, что и так справятся?

А, вот мысль, слишком близкая ему и жалящая не хуже крапивы.

Кавех вздохнул, выдыхая колеблющуюся тьму.

Он не испытывал ненависти к пустыне. Его отец погиб в Море красных песков. Это правда. Мучительная правда.

Кавех пережил много ужасных вещей по эту сторону Стены. Некоторые даже совсем недавно. Это тоже неоспоримая правда.

У Кавеха были веские причины избегать пустыню или испытывать к ней некоторую неприязнь. Все они были вполне разумными и варьировались от мелких (нежелание постоянно вытряхивать песок из своих вещей) до серьёзных (боль утраты).

Некоторые из причин Кавеха даже не были напрямую связаны с Морем красных песков.

(Диссертация, которая так и не была опубликована, разорванная и снова склеенная воедино. Имена вычёркивались одно за другим, пока не осталось ни одного — вариант языка, руки, утраченный со временем и погребённый под песками).

У Кавеха не было причин самому отправляться в пустыню, если не считать шантажа со стороны Академии. Большая часть его проектов находились на зелёной стороне Стены. Большинство его клиентов и знакомых остались по ту сторону Стены. Большинство идей, которые он черпал из руин и деревень по эту сторону Стены, он мог почерпнуть из технических документов, работ других учёных или архивных записей. Очень немногие клиенты из пустыни готовы были его нанять, и у него было куда больше опыта со зданиями и сооружениями, специально спроектированными для более влажного климата и меньших перепадов температур. В пустыне было не так много объектов общественной инфраструктуры, требующих ремонта или доработки, как в лесу с дорогами, постами охраны, сторожевыми вышками и тому подобным.

Когда доводы рассудка были исчерпаны, всё, что оставалось, — это воля. Ведь несмотря на все разумные и вполне оправданные причины… Кавех не испытывал ненависти к пустыне.

Песок противный. Солнце нещадно палило. Опасные условия выводили его из себя. Каждый раз, когда он отправлялся в пески, в результате он получал только солнечные ожоги и двухнедельную головную боль, несмотря на то, что пил много воды и защищал себя от жары всеми возможными способами. Поездки в Море красных песков всегда делали его немного раздражительным, немного взвинченным.

Иногда, когда Кавех оставался наедине с тишиной, исходящей из такого обширного, такого возвышенного места, ему казалось, будто в его сердце распахивалась маленькая дверца, выпуская тонкую, но мощную струйку тоски.

Тоска, печаль, горе — всё это исходило из одной и той же артерии.

Но были здесь и прекрасные, хорошие вещи, и Кавех осознанно искал их, замечал их, принимал их.

Одна из таких вещей — вид неба ночью, на рассвете и в сумерках. Звёзды здесь яснее и ближе, чем в джунглях. Без объятий деревьев, скал, глубоких долин и волнистых холмов, без окружавших его границ из камня и кустарника небо здесь казалось… небом.

Бесконечным, безграничным, неприкасаемым.

Небо пустыни нависало так низко, словно спелый и соблазнительный фрукт (тяжёлый и набухший от великолепной мякоти — во рту пересыхало от предвкушения), и одновременно ускользало из рук. Или, может, всё дело в чувстве падения; как будто твёрдая земля, на которой он стоял, прикреплена к маленькому шарику, и его уронили: он летел всё дальше, дальше, дальше от того, что когда-то было вратами на небеса, а теперь чем дольше он смотрел, тем сильнее они отдалялись.

И звёзды… звёзды! Луна и звёзды! Есть ли на свете ещё место, где они так же роскошны, как на богатом чёрном бархате нетронутого неба пустыни? Кавех мог поклясться, что луна и звёзды, видимые с дюн, совершенно не похожи на те, что видны из любого другого места Тейвата.

Луна — не жемчужина, а звезды — не бриллианты, но есть в них какая-то роскошь, богатство, великолепие, которые Кавех просто не мог описать. В полнолуние месяц будто удваивался, а то и утраивался в размерах. Звёзды сверкали с намёками на цвет, окружённые ореолами неземного света. Сквозь темноту проносились ленты, химерные, слишком поразительные, чтобы быть чем-то, созданным разумом.

Рассвет и закат в пустыне — это тихие чудеса, за которыми Кавех любил наблюдать; словно рабочие-постановщики разыгрывали своё представление, превращая простую смену дня и ночи в спектакль.

Но Кавеха прельщало не только движение светил по небосводу. Ему нравилось исследовать руины в пустыне. Технологии — или отголоски технологий, призраки, оставшиеся от того, что было захвачено, уничтожено или просто утрачено с течением времени, — заставляли его ломать голову. А какой учёный устоит перед головоломкой?

Порой ему удавалось получить лишь небольшое представление об устройстве и ему приходилось реконструировать его, чтобы понять, как оно работало. Иногда ему будто приходилось одновременно двигаться назад и вперёд, чтобы понять, как и почему. В половине случаев Кавех даже не был уверен, что перед ним готовое изделие. И всё равно это его поражало.

Руины открывали доступ к месту, находящемуся за пределами воображения Кавеха; цивилизации, которая когда-то цвела посреди пустыни и была намного более развита чем те, что дожили до этих дней. Очевидно, что их технологии развивалась по-другому, с доступными им ресурсами. Размышления о том, как изучить их наработки и применить их к современным технологиям, а также о том, как они могут решить или приблизить к решению проблемы сегодняшнего дня, заставляли Кавеха задуматься о головокружительном потенциале.

Кавеху, в целом, нравились люди, с которыми он здесь познакомился. Не все обитатели пустыни столь враждебно настроены к людям из джунглей Дхармы, как считало большинство.

Поначалу кочевники, с которыми сталкивался Кавех, были к нему несколько подозрительны, но всё равно проявляли достаточно дружелюбия, чтобы с ним заговорить. Они готовы были дать ему шанс развеять их опасения. Кавех подучил их язык и получил несколько очень полезных советов. Они поделились с ним водой, едой, помогли дополнить его карты.

Кавех натыкался на группы торговцев, состоящие из представителей разных племён со всего Моря, включая жителей Дхармы и даже иностранцев. Народы Моря красных песков так же разнообразны, как и те, что жили по другую сторону Стены, объединяясь в смеси традиций и культур. Знакомые вещи становились совершенно новыми, такими, которые он больше нигде не увидит, — уникальными благодаря людям, которые их сформировали.

Пустынники, живущие по эту сторону Стены, были несправедливо лишены ресурсов, но то, что они делали с тем немногим, что у них было, вызывало неподдельное восхищение. Кавех бросил бы вызов любому ученому Академии, заставив его добиться того же, чего местные жители добивались с куда меньшими возможностями.

Всё это демонстрировало, что человеку не нужно ни званий, ни заслуг, никаких степеней или даже Акаши, чтобы быть умным и мудрым.

Здесь собраны все знания, которые никогда не будут преподаваться в аудиториях Академии — знания, которые заносчивые учёные считали слишком примитивными и банальными, чтобы оценить их должным образом. Ещё один пример двойных стандартов.

Кавех многому научился у людей, которых здесь встретил; у тех, кто готов был обменяться с ним знаниями. Он надеялся, что и ему удалось научить их чему-то полезному взамен. Кавеху нравилось думать, что эти знания были кому-то полезны, хотя, вспоминая их разговоры, ему начинало казаться, что обмен был неравнозначным.

От них он почерпнул знаний о картографии, геологии и астрономии, стал лучше разбираться в сельском хозяйстве и животноводстве, узнал новые математические приёмы. Кавех много узнал об истории, научился новым навыкам. Он изучил новые языки, научился новому способу мышления и восприятия. Он учился и наблюдал, пробовал сам, и узнавал, как заставить эти знания работать на себя.

Море красных песков щедро делилось своими часто скрытыми дарами.

Кавех не испытывал ненависти к пустыне, хотя приходить сюда ему не очень-то нравилось. Он по-прежнему покидал её с жуткой головной болью, и его никогда не перестанет раздражать необходимость несколько раз перестирывать одежду, чтобы избавиться от песка. Грусть, связанная с воспоминаниями об этом месте, будет сопровождать его всегда.

Возможно, правильнее было бы сказать, что вместо того, чтобы любить или ненавидеть, порой Кавех боялся этого места.

Боялся того, что оно могло дать, что могло отнять. Чем оно было и что скрывало. Что оно могло сделать с ним, если он будет неосторожен или ему просто не повезёт. Что оно уже сделало с ним.

Как и должно быть. Опасности, таящиеся в пустыне, многочисленны и очевидны.

И точно так же…

Кавех не испытывал ненависти к аль-Хайтаму.

Вот, к слову, ещё одна мысль, которая грызла Кавеха.

(О чём ему ещё думать? Он посреди пустыни. По поручению аль-Хайтама. Мысли о об этих двоих так и напрашивались).

Она отдавалась болью в затылке, совсем как тот укус, и пробирала глубоко до мозга костей. Но стоило ему ощутить эту боль, как она уже превращалась в мягкий её отголосок.

Иногда ненависть затуманивала воспоминания — их спутанный клубок — через штрихи имени. Но это отнюдь не всё.

С чего бы Кавеху здесь быть? С чего бы Кавеху собирать сто шестьдесят восемь унутовых яиц? Аль-Хайтам сказал, что ему нужны яйца. Он не сказал, что Кавех должен собрать их лично.

Кавех мог бы обратиться к ближайшей дружественной или нейтральной группе пустынников, или отправиться в деревню Аару или Караван-рибат, оставить поручении Гильдии и выставить счет аль-Хайтаму. Он мог бы просто взять те первые три яйца и вернуться в Сумеру: «Я уже был на полпути домой, так что это всё, что ты получишь. Я не собирался возвращаться ради ещё ста шестидесяти пяти».

Аль-Хайтам не дал Кавеху никаких подробностей, никаких объяснений. В каком-то смысле, его просьба, его требование, было даже хуже, чем то, с которым Академия изначально его сюда отправила.

Да, Кавех осторожно предположил, что, возможно, это задание Хайтам дал ему из-за навалившего на него стресса и давления по поводу Дня Джнагарбхи. Но всё же…

Кавеху не нужно было так сильно стараться. Хайтам не предложил ему никакую награду. Скорее всего, он даже «спасибо» не скажет. И вряд ли он этими яйцами заработает понижиние квартплаты или ещё какой-нибудь приятный бонус.

Так почему же он здесь? Зачем так старается? Почему он предпочёл задержаться в месте, которое он ни любил, ни ненавидел, и всё ради человека, которого он…

Теперь, когда он об этом думал, Кавеху пришлось признать, что дело не просто в чувстве вины.

Аль-Хайтам и Кавех существовали не только как вина, стыд или обида. Будь это так, всё было бы намного проще. Но это не так.

Доказательство: той ночью у Ламбада Кавех впервые увидел аль-Хайтама после того, как он вычеркнул его имя из их общей диссертации — после того, как они оба посмотрели друг на друга и поняли, что, несмотря на всё, чего они добились вместе, несмотря на все теории и философские дискуссии между ними, на деле они были незнакомцами.

С тех пор, как они поссорились, они не сказали друг другу ни слова. Если они и переговаривались, то не напрямую: через комментарии к статьям, сообщения по Акаше на рабочем сервере, доски объявлений, официальные меморандумы и заявления. Они даже не здоровались при встрече: в лучшем случае вежливо кивали друг другу, в худшем — полностью друг друга игнорировали.

Боль от аль-Хайтама засела глубокою печалью в его сердце. Кавех всегда носил её с собой, но обычно хорошо скрывал. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон. От боли он отгородился стеной — такой же высокой, величественной, грозной и прочной, как стена Самиэль.

Но через ту стену были свои пути. Проторенные пути.

Иногда, когда Кавех оставался наедине с самыми мрачными своими мыслями, боль пронизывала его, словно порывы ветра. Кавех переносился через стену, и перед ним открывался захватывающий дух вид, как это бывало, когда впервые взбираешься на стену Самиэль и видишь пески, раскинувшиеся морем золота.

Точно так же иногда, когда Кавех оставался наедине со своими худшими мыслями, на поверхность всплывали воспоминания, и Кавеха охватывала печаль. Её поток вытекал из сердца и разливался по всему телу.

И иногда, когда Кавех не был так одинок со своими обычными мыслями, что-то задевало ту дверцу в сердце, и ему снова казалось, что он слышал голос отца или смех матери. Но вместо них в поле зрения появлялась изящная рука аль-Хайтама, касалась уголка страницы, мягко жестикулировала, как благородный дуб, взмах ивовой ветви.

«Что думаешь?» — спрашивал ещё юный голос аль-Хайтама, осторожно пробуждая в его памяти воспоминание. И Кавех отвечал этому голосу с искренностью, с нежностью, целым спектром эмоций, выходящих за рамки вины, стыда или гнева.

«Думаю, тебе это понравится», — ответил Кавех этому утраченному голосу, глядя на интересный оборот речи в публикации малоизвестного, но гениального писателя.

«Думаю, ты будешь от этого в полном восторге», — усмехнулся Кавех, замедляя шаг, чтобы рассмотреть набор тарелок, блестящих и гладких после обжига в печи, с зелёными узорами и красновато-коричневыми вкраплениями. Просто прелесть, не считая странной загогулины посередине.

«Думаю, тебе будет что про это сказать», — покачал головой Кавех, читая последнюю заметку на доске объявлений, которая появилась в связи с очередным новым законом.

И иногда Кавех погружался в свои мысли и вспоминал искры в проницательных глазах аль-Хайтама. Укус на спине снова давал о себе знать, жгучий, словно лихорадка, и такой отчётливый, будто его нанесли совсем недавно. Кавех содрогался, вспоминая слова, вырвавшиеся у них обоих.

А потом…

А потом наступила та ночь, ознаменовавшая начало… чего-то.

Чего-то, для чего у Кавеха пока не хватало слов, хотя это продолжалось уже так долго.

Та ночь затмила всё остальное или же просто выделялась на общем фоне. Ещё одно доказательство. Потому что теперь, даже когда Кавех вспоминал те ужасные, дерзкие и неприятные вещи, которые они оба наговорили друг другу в тот день в Академии… Кавех вспоминал и ту ночь у Ламбада.

Кавех запомнил ту ночь, когда образ Хайтама-ребёнка исчез из его памяти. Он запомнил, как главный секретарь сошёл со страницы, с заметки на доске объявлений. Кавех помнил, как выпускник Хараватата явился со страниц научного журнала.

Годы спустя Кавех и аль-Хайтам снова сидели друг напротив друга, глядя друг другу в глаза. Похожие во многих вещах, но такие разные во всём остальном.

И первые слова, которые он произнёс, не были извинением. Они не были ругательством. Это было признание.

Кавех не знал, как так вышло. Аль-Хайтам сидел перед ним, приведённый сюда каким-то неведомым мотивом, неведомой силой, заставляющей кусочки головоломки вставать на свои места.

Кавех удержался, чтобы не выложить всё начистоту Тигнари и Сайно, двум самым важным, самым проницательным людям в его жизни, наряду с аль-Хайтамом. В то время они были теми, с кем Кавех виделся чаще всего, с кем он был ближе всего и с кем был наиболее откровенен. Они бы ему помогли. Да, они не одобрили бы те решения, которые привели его в эту ситацию, но в конечном счёте они закрыли бы на это глаза и не стали бы комментировать; скорее всего, даже начали бы его утешать.

И всё же Кавех до сих пор ничего им не рассказал. Ни про Алькасар-сарай, ни про то, как получил Глаз Бога, ни про долги перед Дори.

Тигнари, конечно, знал о разрушении Алькасар-сарая, но он ничего не знал о том, как Кавех поднял его из могилы. Тигнари не знал, чем Кавех поплатился за «воскрешение». И никогда не узнает. Никто никогда не узнает.

По крайней мере, так думал Кавех, пока перед ним не сел аль-Хайтам.

И вдруг дверца в его сердце, которую Кавех закрыл навсегда, со скрипом отворилась. Совсем чуть-чуть. Но этого «чуть-чуть» было достаточно, чтобы его прорвало, как артерию: смертельно.

Кавех вспоминал всё по крупицам. Не потому, что он плохо помнил, нет. Да, он изрядно перебрал в тот вечер, но это всё равно не объясняло, почему он начал с признания или как он его произнёс.

Рассказ о воскрешении, о его жертве — это не та история, которую он мог рассказать ясно, сжато, линейно. Было бы бессмысленно излагать всё от начала до конца. Кавех ходил взад и вперёд, тогда и сейчас, внутри себя и снаружи. Это была бессвязная история, которая перескакивала с места на место. Она запутывала. Скалила зубы. Внезапно останавливалась, спотыкаясь о саму себя, а затем снова набирала темп. Но такова была природа этой истории, такой она должна была быть рассказана. В этом заключалась вся её суть, вся её боль.

Несмотря на это, аль-Хайтам сидел молча — судья, присяжный и палач. Его лицо ничего не выражало. С таким же успехом Кавех мог разговаривать с монолитом или чистым листом бумаги. Неужели это то, что чувствовали люди, когда они пытались диктовать свою волю аль-Хайтаму и видели, как все их несовершенства навечно запечатлевались в летописи его памяти?

(Было что-то странно ободряющее в его невыразительной молчаливости. Как будто тишина выдавала худшую, лучшую и самую суровую правду. У аль-Хайтама всегда был своеобразный способ заставить людей заговорить с ним, излить душу, без каких-либо усилий с его стороны. Как приятно сознавать, что он ничуть не изменился).

Ночь незаметно текла вперёд. Распахнувшаяся дверца в сердце Кавеха продолжала выплескивать наружу каждую жалкую деталь и то, как все они соединялись воедино: Алькасар-сарай, Дори, его новообретённый Глаз Бога, прозвище «Светоча Кшахревара», презрение к его даршану, попытки совместить желания с потребностями, постоянное скатывание к чему-то худшему, независимо от того, как тщательно он планировал всё наперёд.

И всё же. И всё же… Какая-то часть Кавеха тосковала, ныла, грезила.

Может, именно поэтому было так больно. Он был так близок. Он почти приблизился к нему — к совершенству. К совершенству и всему, что оно означало не только для него, но и для всех, кто его окружал, и для всех, кто будет после них.

В какой-то момент его рассказа аль-Хайтам пересел со стула напротив Кавеха на место рядом с ним. В душе Кавех был за это благодарен. Монолит аль-Хайтама заслонил Кавеха от остальных гостей таверны — хоть ближе к вечеру народу и поубавилось, — избавляя Кавеха от необходимости тратить силы на попытки сохранять вертикальное положение тела и выражать лицом хоть что-то, кроме глубокой печали.

Кавех помнил, как погрузился в молчание. Рассказ ещё не подошёл к концу, но у него закончились слова. И это неописуемое чувство было тяжелее, чем что-либо другое. Когда у Кавеха осталось только оно, и он ждал, когда его исповедают, почему-то он был более измучен, чем когда держал всё это в себе и ждал взрыва.

Он медленно завалился вперёд. Опустил голову на сложенные руки и закрыл глаза. Он больше не мог говорить. Его мутило. Во рту был привкус тошноты. Тело горело, словно он вышел из пожара.

Ему нужна была секунда. Всего мгновение, чтобы собраться с силами. Даже так ему казалось, что он просил слишком много.

Так что Кавех не просил. Он просто взял её. К Бездне, он уже излил всё своё сердце и душу. Так почему бы и не взять одну секунду?

Что ещё Кавех вспоминал всякий раз, когда этот момент всплывал в его памяти?

Как рука аль-Хайтама твёрдо и уверенно легла ему на затылок. Его внимание, ровное и флегматичное — как гора, стена Самиэль, горизонт; что-то вроде «Я же тебе говорил».

Но он чувствовал руку аль-Хайтама. Прямо над укусом. Он ждал в полной тишине, пока Кавех возьмёт себя в руки и снова поднимется.

Кавех собрался с силами и выпрямился: не совсем готовый продолжать, но он снова присутствовал в моменте. А потом Аль-Хайтам пересел на своё прежнее место и спросил, будто сторонний наблюдатель, которому просто стало любопытно:

— Ну что, тебе удалось воплотить в жизнь свои идеалы?

(Кавех вспомнил, как изменился его голос по сравнению с тем, который постоянно всплывал в его памяти. Голос аль-Хайтама, более глубокий, спокойный, ровный, заглушал тот, что иногда звучал в его мыслях).

Кавех не знал, что тогда отразилось на его лице. Гримаса? Хмурый взгляд? Дрожь? Улыбка? Нечто яростно жгучее? Печально холодное? Злорадное? Недовольное? Всё вышеперечисленное? Что бы ни отразилось на лице Кавеха, этого было достаточно для ответа.

Или, может быть, ответом послужило то, что сломанная дверца в сердце Кавеха сумела выплюнуть дальше:

— Удалось ли мне их воплотить? Правильно ли говорить, что это конец, или всё ещё можно начать сначала? Или ты тоже думаешь, что для меня всё кончено?

Кавеху показалось, что, услышав это, аль-Хайтам улыбнулся, но он не был уверен. К тому времени он был скорее пьян, чем трезв, а таверна уже закрывалась. Мысли Кавеха быстро отошли от этого.

(Кавех хотел вернуться домой, но он продал свой дом. Ему больше некуда было идти. Что ему было делать? Он не знал. Он понятия не имел, что будет делать дальше, и знал только, что делать что-то нужно).

Теперь, в настоящем, Кавех мог с уверенностью сказать, что в ту ночь аль-Хайтам не подставил ему плечо, чтобы поплакаться. Не то чтобы Кавех хотел плакать. Хайтам ничего не сказал в утешение, не подбодрил и не посочувствовал, как это могли бы сделать Сайно или Тигнари. Он почти не критиковал и не читал нотаций, не считая того единственного вопроса, перед которым Кавех отказывался признавать поражение.

В конце концов, разве не дорога цена идеалам? В чём смысл принципов, которые так легко доказать?

Но аль-Хайтам таки подставил Кавеху плечо, чтобы он мог на него опереться, когда они, пошатываясь, вышли от Ламбада и направились к дому Хайтама.

Дому под деревом по ту сторону Стены.

В том доме аль-Хайтам свалил его на незастеленную кровать без простыней. Как только Кавех плюхнулся на матрас, над ним поднялось небольшое облачко пыли, от чего он чихнул и поморщился.

А потом, на следующее утро… аль-Хайтам положил перед ним договор об аренде, который оказался настолько несправедливо справедливым, что Кавех даже не мог придраться. Учитывая близость к Академии и то, насколько новым был дом, а также то, что комната была почти полностью меблирована, арендная плата, которую запрашивал аль-Хайтам, была слишком низкой. Он даже не просил внести залог. Не требовал присутствия поручителя. Правила, которые он установил, были простыми и логичными, как, например, не портить вещи или не брать то, что ему не принадлежало.

Кавеху хотелось пожаловаться. Найти в договоре что-то, к чему можно было придраться, на что можно было бы указать и повернуть против аль-Хайтама. Он хотел найти подвох. Хотел увидеть его и сохранить в своём сердце как доказательство… чего-то.

Но договор был честным. Даже если бы он таким не был… Хайтам знал, что Кавех всё равно его подпишет. Разве у него был выбор?

И как только Кавех поставил подпись, ему без лишних слов был выдан… ключ.

Дом. Комната. Ключ. Что дальше? Что было дальше с бременем справедливости, муками вины и долгом, который не поддавался исчислению?

А дальше случились хорошие вещи. Можно ли в это поверить? Кавех вот не мог. Но были и хорошие вещи.

(Так вот почему? Не это ли причина, что шагала бок о бок с виной, разделяя её следы и походку?)

Хорошие вещи, возникавшие, словно сорняки сквозь потрескавшуюся брусчатку; они возникали, чтобы подчеркнуть или прервать неловкие, напряжённые моменты между ними.

Совсем как здесь, в пустыне.

Нет ничего одинаково ужасного. Ничто не бывает ужасным вечно. Между ними — как и в Море красных песков — существовало множество опасностей. Угроз. Ловушек. Так много подозрительных мест, которых нужно избегать, с которыми нужно быть осторожным. Вдвоём, Кавех и аль-Хайтам представляли собой постоянно меняющуюся мозаику напряжения и ненастий.

Но в целом они не так уж и ужасны. По крайней мере, теперь.

Хорошие вещи — такие, как изменчивое небо над Морем красных песков, его многоликость, богатство знаний — постепенно начали вставать на свои места в сознании Кавеха, в его понимании.

— По-моему, ты получаешь от этого слишком много удовольствия, — сказал он однажды аль-Хайтаму. Он пришёл домой и обречённо наблюдал, как его сосед переставлял вещи и книги на полках, освобождая место для резной деревянной шкатулки; резьба была безусловно искусной, и древесина клёна обещала долго храниться. Плохо только то, что шкатулка была отделана ни капли не сочетающимися друг с другом элементами, покрытыми перламутровым лаком, что было просто пустой тратой материала.

— Сказал архитектор, — отозвался аль-Хайтам.

— Что-то ты совсем погрузился в работу, — в другой раз сказал ему Кавех, когда распахнул дверь кабинета. Внутри всё выглядело так, словно здесь бушевал мондштадтский глаз бури. Повсюду были разбросаны бумаги, возвышались стопки книг, и в центре всего этого — аль-Хайтам с огнём в глазах. В голове его, словно метеоры в ночи, проносились мысли.

Кавех уже раз шесть звал аль-Хайтама поесть, пока еда не остыла — никому не захочется есть холодный карри. Он сделал доброе дело и приготовил для них ужин, но он не собирался заново его разогревать.

— Иди сюда, посмотри: эти рассчёты верны? — вместо ответа спросил его аль-Хайтам, не поднимая глаз, но жестом приглашая Кавеха шагнуть вместе с ним в эпицентр.

И Кавех неохотно, но с любопытством подчинился.

— Лучше забудь про это, — сказал Кавех. Отчасти ему хотелось нервно засмеяться, а отчасти — рвать на себе волосы, читая черновик последнего ответа аль-Хайтама на публикацию какого-то учёного в журнале Спантамада. Разумеется, аль-Хайтам не давал расслабляться не только Хараватату, но и другим даршанам. Он уже трижды переписывал свой ответ, и с каждой версией он становился только длиннее и придирчивее: Хайтам вспоминал всё больше причин, по которым учёный, автор этой самой публикации, полностью заблуждался.

Кавеху было чертовски забавно наблюдать, как в кои-то веки Хайтам обращал своё педантичное внимание и критику на кого-то другого, но у большинства людей не настолько толстая кожа, чтобы это выдержать. Кавех чувствовал, что просто обязан выступить адвокатом дьявола и предложить аль-Хайтаму быть немного сдержаннее. Его доводы были убедительными, и Кавех был совершенно с ними согласен, но если высказать правду в такой прямолинейной форме, то неизбежно окажешься «злодеем». Конечно, Хайтама это не волновало.

— А что, ты бы забыл? — спросил аль-Хайтам. На что Кавех промолчал. Вопрос был риторический. Вместо этого Кавех сварил себе ещё кофе и сел читать последнюю версию, пока высыхали чернила.

Все эти маленькие моменты в промежутках между остальным не стёрли то, что уже произошло, но стали с ним в ряд. Так же, как гора возвышалась рядом с долиной, или вода омывала берег.

Конечно, это простые обыденные ситуации. Но они безусловно приятные.

Это моменты, когда аль-Хайтам и Кавех находили друг друга, вне зависимости от истории и званий, либо забывая, либо откладывая в сторону тяжёлое прошлое.

Это познание друг друга. Вечный диалог. Творение.

Это набор чашек в шкафу рядом с различными смесями чая и кофе. Это когда два человека упрявлялись на кухне, вместе готовя ужин на двоих. Это сочетание приправ в блюдах, идеально подобранных таким образом, чтобы они не слишком подчёркивали ни ту, ни другую сторону их вкуса.

Это звуки дыхания и движений другого человека в той же комнате, когда он занимался своими делами, но просто случайно оказался поблизости. Это звук проигрывателя аль-Хайтама, который, как река, лился из глубины мыслей Кавеха, когда он раскладывал на столе чертёжную бумагу и точил карандаши, готовясь воплощать в жизнь новые идеи.

Это моменты, которые задним числом можно считать победами только тогда, когда у них двоих возникали разногласия; когда они пререкались по тому или иному поводу. Из-за чего-то маленького, какой-то глупости. Как когда Кавех и аль-Хайтам не пришли к единому мнению о том, как надо складывать брюки, или как расставлять кастрюли в шкафу, или повздорили из-за того, что Кавех приносил с собой запасные материалы и складировал их в задней части дома, или что книги аль-Хайтама валялись, где ни попадя, словно кошки.

Все эти мелкие разногласия оставались мелкими, сдержанными, несмотря на раздражение и недоговорённость.

Учитывая обстоятельства, всё было хорошо, ведь они оба знали, какими ужасными могли стать, если их не остановить. В этих моментах разногласий была победа, успех, потому что они не перерастали в настоящие ссоры.

И, конечно, было облегчение от того, что он не один.

Со стыдом всё наоборот. Иногда Кавеху хотелось зарыться глубоко в тёмную холодную землю, чтобы никто его не видел. Порой он думал, что быть среди людей — это худшее испытание, а полное одиночество — лучшая идея на свете.

И это здорово, чудесно и на какое-то время приносило облегчение.

На какое-то время.

Поэтому, даже когда Кавеху казалось, что всё его тело сделано из хрупкой наждачной бумаги, и от одного неверного движения он разлетится на куски самым жестоким образом, навредив при этом всем и каждому вокруг, его внезапно успокаивал хлопок закрывшейся двери и тихие звуки другой жизни, которая была рядом, но не соприкасалась. И затем, когда Кавех снова приходил в себя, он чувствовал странное облегчение оттого, что кто-то находился по другую сторону абсолютно нормальных вещей.

Кстати, о хорошем…

Мехрак.

Мехрак, аль-Хайтам и странность их взаимодействий. Кавех не мог этого забыть или преуменьшить.

Аль-Хайтам стал свидетелем создания Мехрака. Он никогда не спрашивал Кавеха, зачем тот потратил мору, которая могла бы пойти на погашение долгов или на съём отдельного жилья, чтобы сконструировать себе ящик для инструментов. Вместо этого аль-Хайтам предложил свой вклад, свой опыт работы с Акашей. Он показал Кавеху книги своей бабушки, откуда он мог бы почерпнуть полезную информацию. И как бы ни был близок сердцу Кавеха Мехрак, какой бы деликатной темой ни был для этого сердца аль-Хайтам, Кавех позволил им сблизиться.

Кавех попросил его просмотреть код Мехрака, на случай, если он что-то упустил. Кавех прочитал все те книги, которые дал ему аль-Хайтам, а затем позаимствовал ещё пару томов с его полок. По мере того, как он читал рукописные заметки на полях каждой страницы, ему становилось всё любопытнее и любопытнее. Кавех выведал всё, что только мог из библиотеки Хайтама, чтобы создать свой маленький огонёк.

(Хотя Кавех не позволил Хайтаму притронуться ни к одному проводу, ни к одному куску металла или электрической схеме, аль-Хайтам сыграл немаловажную роль в том, чтобы Мехрак стал таким, каким он есть сейчас. Может быть, Мехрак каким-то образом об этом знал и поэтому он так к нему привязался).

Не всё было хорошо. Не всё было плохо. Но чувство долга, неравенство между ними и то, как они заставляли Кавеха носиться по дому, пытаясь починить каждую вещь, и брать на себя ещё больше, несмотря на то, что аль-Хайтам никогда ни о чём не просил, продолжало задевать и раздражать его в самые неподходящие моменты.

Было великое множество, несчётное количество случаев, когда они ссорились по-настоящему. В последнее время намного реже, чем поначалу, когда Кавех только сюда переехал, но они всё ещё ссорились. Конечно, ни одна из ссор не заходила так далеко, как та самая. Они оба повзрослели, помудрели и стали смотреть на вещи более зрело. Но это просто означало, что им не нужно было повышать голос, чтобы нанести удар, и они гораздо лучше научились находить слабые места, чтобы ударить быстрее и больнее, используя как можно меньше слов. За все эти годы они навострили зубы.

Иногда, когда обстоятельства складывались определённым образом, Кавех замечал аль-Хайтама в полумраке коридоров дома. Глаза аль-Хайтама опасно блестели в тусклом свете ламп, и внезапно Кавех уже не был в настоящем рядом с человеком, с которым он постепенно накапливал всё это хорошее.

Кавех мысленно возвращался в тот момент. Момент ссоры. Момент разрыва. Всё его тело застывало, мышцы напрягались до предела. Воспоминания о предательстве, всеохватывающая ярость накрывали его с головой. Он бы задрожал, не будь он так парализован шоком. Кавеха отбрасывало назад на долгие годы, захлёстывало ощущениями, пришедшими из такого неожиданного источника.

(Всё равно, что быть задушенным собственной рукой. Как если бы его собственное сердце внезапно начало качать по венам яд. Как такое предвидеть?)

Укус снова давал о себе знать, прямо там, посередине спины.

Момент, когда аль-Хайтам встретился с ним взглядом в первый раз после стольких лет разлуки. Монолит его лица, гладкий и непроницаемый. Ощущение его руки на затылке Кавеха. Его твёрдая и уверенная походка, когда они возвращались к дому под деревом.

Тогда Кавеха начинали переполнять сомнения. Вопрос. Один единственный вопрос.

А вместе с ним — и страх.

Хайтам ни о чём не просил Кавеха. Несомненно, что он делал для Кавеха доброе дело. И всё же он ни о чём не просил. Квартплата мизерная, практически формальность. Они оба знали, что Кавех обязан аль-Хайтаму чем-то большим, чем мора. Какой бы баланс, какое бы равновесие между ними Кавех себе ни выдумал, его не существовало.

И вот были все эти доказательства — доказательства доброты, роста и потенциала. Доказательства того, что между ними — не только ненависть, не только вина, не только стыд, не только худшее. Но Кавех не понимал, откуда они возникли. Как так вышло? Кто позволил им появиться на свет? Как и почему Кавеха подпустили так близко?

Этого не должно было случиться. Не с Кавехом. Не тогда, когда Хайтам держал тайну «почему» у него над головой, в то время, как на Кавехе висел долг, которому конца и края не было.

Бывали моменты, когда Кавех хотел повернуться к нему и спросить напрямую, прояснить всё раз и навсегда: почему? Его останавливал отнюдь не страх перед ответом. Разве он мог называться учёным, если бы этого было достаточно, чтобы помешать ему двигаться вперёд?

Ответом, скорее всего, будет что-то глубоко неприятное. Но Кавех и раньше делал вещи, о которых, как он знал, будет жалеть; стоило только посмотреть на то, что привело его к такой жизни.

Нельзя исключать даже малой вероятности того, что аль-Хайтам внезапно утратит то благодушное настроение, в котором он пребывал долгие годы, и скажет: «Честно говоря, даже не знаю. Спасибо, что заставил задуматься. Отдавай-ка ключ». Нет.

Кавех, конечно же, опасался, что аль-Хайтам обернёт вопрос против него самого.

Почему аль-Хайтам позволил Кавеху здесь жить? Ему не нужна была мора и он, несомненно, был бы гораздо счастливее, если бы лишняя комната снова освободилась, и ему не пришлось бы иметь дело с… ну, с Кавехом в целом. Им приходилось делить ванную: они пользовались ей примерно в одно и то же время, перед тем, как выйти из дома и отправиться на работу. Кавех часто работал над моделями по ночам, его вещи валялись по всему дому, несмотря на попытки Кавеха держать их в своей комнате. Кавех часто жаловался на ужасный декор, который аль-Хайтам приобретал для дома, чтобы сделать его… приятнее для глаз.

И это только простые, повседневные вещи. Были ведь ещё ссоры. Иногда, когда они оба были не в духе, в комнате возникало ощутимое напряжение, вытесняющее весь воздух.

Конечно, аль-Хайтам был бы счастливее без всего этого. То немногое, что приносил Кавех в виде денег, готовки, уборки и выполнения тех или иных поручений не уравновешивало всего остального.

Так почему же аль-Хайтам протянул ему руку? Почему аль-Хайтам был такого высокого мнения о Кавехе, что даже доверил ему ключ от собственного дома? Ведь, несмотря на всё, Кавех знал аль-Хайтама. Для него не было ничего важнее, чем его собственный тщательно поддерживаемый покой и комфорт. Но Кавех редко бывал спокойным и он едва ли приносил комфорт.

И, что не менее важно, почему аль-Хайтам утруждал себя тем, чтобы с ним спорить? Характер и терпение аль-Хайтама оставляли желать лучшего, но обычно это касалось только тех вещей, которые его глубоко волновали. Иначе зачем кому-то вступать в спор? Ты ввязываешься в него когда тебе что-то небезразлично. Так что в Кавехе заслужило внимания аль-Хайтама и его аргументов?

Всё это — вопросы, которые Кавех хотел ему задать. Которые ему стоило задать.

Однако… Хайтам мог бы обернуть их против него самого.

Почему Кавех изливал на аль-Хайтама столько желчи? Почему всё ещё смотрел на аль-Хайтама с разочарованием и тоской, слитыми воедино? Никто не испытывал чувства вины, стыда или разочарования из-за того, что ему безразлично. А для спора нужно двое.

Почему Кавех чувствовал всё это к кому-то, кто должен быть незнакомцем?

Почему после долгих лет разлуки именно аль-Хайтам стал тем, с кем Кавех поделился своими великими и ужасными секретами, когда он не мог поделиться ими даже с людьми, которых считал друзьями? Почему только с аль-Хайтамом Кавех способен опустить голову и выплеснуть злобу в сердце?

И как так вышло, что из всего этого смогли вырасти хрупкие ростки чего-то большего, чем профессиональное уважение? Как получилось, что из всего того, что произошло и не произошло между ними, зародилось нечто, напоминающее заботу?

Как получилось, что этот клубок страха, уважения, заботы, благодарности и вины завёл Кавеха совершенно одного в темноту вонючего унутового туннеля, когда никто не знал, куда именно он направился; в место, известное своими опасностями?

Как получилось, что Кавех очутился здесь, делал всё это и в то же время беспокоился о человеке, которому не нужно, чтобы о нём кто-то беспокоился — скорее, люди должны беспокоиться из-за него?

Кавеху не дали никаких объяснений. Ему не дали ни причин, ни контекста, ни каких-либо обещаний или угроз. У Кавеха не было абсолютно никаких логических причин для этого. Разумеется, он здесь не потому, что ему это нравилось.

Будь на месте Хайтама кто-то другой, Кавех бы проклял его (мысленно), решительно отказался (вслух), а затем спокойно продолжил бы путь домой.

Так почему же?

Очарование пещер унутов… уникально и ограничено. Кавех собрал как можно больше яиц в боковых туннелях, прежде чем остановиться на широком перекрестке, который, насколько он знал, вёл к территории, где унуты были особенно активны. Здесь он пересчитал свою добычу и оценил ситуацию. Он неплохо продвинулся, и с этим последним рывком всё будет кончено. К счастью для него, выход из этой части пещер находился относительно недалеко от дороги, ведущей обратно в деревню Аару, а оттуда можно будет без проблем вернуться в город Сумеру. Если только аль-Хайтам не обратится к нему с новой непонятной просьбой, например, собрать букет цветов скорби по какой бы то ни было причине.

Кавех мог бы отдохнуть, вздремнуть пару часов, поесть или просто ещё немного прийти в себя, прежде чем отправиться на поединок с унутом. Потому что ему точно придётся сразиться с этим угрём-переростком.

По краям пещеры валялось несколько яиц — он отправил Мехрака вперёд на разведку, а сам остался сторожить их драгоценный груз. Унут был там, внутри, бодрый и настороженный. Кавеху не удастся незаметно проникнуть внутрь и собрать свежеотложенные яйца, не ввязавшись с ним в бой. Честно говоря, Кавеху должно быть стыдно за то, что он избивал диких животных, но по крайней мере он их не убивал. Он просто… гонял их немножко, а потом делал ноги.

Кавех не питал никаких иллюзий. В песках его возможности ограничены. Никаких бутонов, никаких элементальных реакций — даже опора под ногами была не такой надёжной, как хотелось бы. Кроме того, это отличный способ снять стресс. Кавех мысленно накладывал на противников лица людей, которые его раздражали, и дубасил их тупой стороной двуручника.

Здесь ему стоило немного отдохнуть. Унут сам по себе, скорее всего, самое сильное существо, с которым Кавех сталкивался в Море красных песков, если не считать стихийных бедствий. Лучше приступить к делу отдохнувшим.

Но в то же время… Кавех вконец измотан.

Нет, он был измотан с самого начала. Но после всего, что он пережил, он ощутил какой-то новый вкус усталости. Настоящее, неподдельное физическое изнеможение вкупе с истощением его терпения, превращающее каждое мелкое раздражение в настоящую обиду.

Он весь грязный. После этой вылазки даже самая искусная прачка не смогла бы вернуть его одежде респектабельный вид. Ему придётся отнести свои украшения к ювелиру, чтобы их как следует почистили и вернули им прежний блеск. Кавеху хотелось поскорее постричься, побриться, а ещё соскрести с себя верхний слой кожи вместе со всей грязью и пылью.

Корпус Мехрака потускнел: теперь его цвет напоминал очень грязный оттенок латуни и бежевого, а вовсе не золотого и белого. Его аккумулятор был в порядке, но Кавех беспокоился за терморегуляторы и как долго они ещё проработают при таких резких перепадах температуры. Ему придётся проверить систему фильтрации и убедиться, что она не забилась песком.

Если уж продолжать жалобы, то Кавеху надоело спать в грязном, потрёпанном спальном мешке. Ночи, проведённые на холодной земле, явно не шли на пользу его бедной спине. Воды у него осталось немного, и на вкус она несвежая. Пайки, которые он взял с собой, пресные и едва съедобные, и ему хотелось бы хоть какого-то разнообразия помимо жареного пустынного угря или грибов-звёзд.

Кавех сомневался, что смог бы сейчас по-настоящему отдохнуть, если бы попытался. Вероятнее всего, он просто доведёт себя до ещё более взвинченного состояния.

Надежда на возвращение домой была совсем рядом. Она манила. Дразнила. Точно так же, как когда Кавех стоял у подножия стены Самиэль несколько дней назад, когда с ним связался аль-Хайтам.

Кто не испытывал волнение и нетерпение, находясь на финишной прямой? И после того, как ему помешали… можно ли винить Кавеха в том, что ему не терпелось со всем покончить?

Так что лучше разделаться с этим как можно скорее. Так сказать, сорвать пластырь.

Кавех приказал Мехраку охранять добычу. Он ведь не мог сунуться в драку с унутом, таща за собой прицеп с десятками яиц. Кавех будет в бешенстве, если вернётся к аккуратной кучке и обнаружит, что пяти-шести не хватает, и всё из-за того, что другие обитатели туннелей захотели перекусить или из любопытства вышли посмотреть на чужаков.

Кавех вытер ладони насухо и зачесал волосы назад. На мгновение он задумался о том, насколько это будет ужасно. Но он пройдёт через это так же, как проходил через всё ужасные вещи. Потому что он должен.

Что ж… Технически, он ничего не должен. Ну не убьёт же его аль-Хайтам, если он принесёт ему на пару десятков яиц меньше. Хайтам должен быть благодарен за то, что Кавех вообще хоть что-то принёс. Просто потому, что Кавех пошёл и собрал их, не значило, что он не будет жаловаться на каждую мелочь, а потом втирать аль-Хайтаму в лицо, что ему это всё-таки удалось.

Но аль-Хайтам попросил сто шестьдесят восемь унутовых яиц. И да помогут ему живые и забытые боги, Кавех доставит ему сто шестьдесят восемь унутовых яиц.

Почему?

Кавех подошёл к краю лучей света, сочащегося вниз с высоты в километр. Они высвечивали арену из мягкого, обманчиво чистого на вид песка, под которым скрывался унут. Кавех чувствовал элементальную энергию последнего властителя, перед которым склонялось Море красных песков. Она гудела в воздухе, словно рой диких пчёл, и эхом отдавалась по всему пространству пещеры.

Нет. Стоп.

Он втянул воздух сквозь зубы и опустил взгляд. Вскоре он заметил легчайшее, едва уловимое колебание света и тени. Энергия Анемо заставляла песок внизу колыхаться.

Кавех поднял глаза и крепче сжал клеймор, глядя, как песок начал двигаться. Проседать. Закручиваться. Сходиться и опадать.

Внезапно песок зашипел, вздымаясь: унут почуял чужака и взметнулся на поверхность. В животе у Кавеха свернулось в тугой комок нехорошее предчувствие. Его мышцы напряглись.

Огромный выветрившийся бур унута показался из песка, поднимаясь всё выше и выше. Выше. И выше. Гигантский песчаный червь распахнул неоновую пасть, понюхал воздух и издал боевой рёв.

Кто посмел вторгнуться во владения принца песков?

Почему Кавех здесь?

Потому что аль-Хайтам, странный и непостижимый аль-Хайтам, его попросил. И Кавех, упрямый Кавех, должен был ответить.

Потому что Хайтам, очевидно, был для Кавеха исключением. Как и Кавех для аль-Хайтама.

Потому что так же, как Кавех не испытывал ненависти к пустыне, он не испытывал её и к аль-Хайтаму. Нет, какую-то долю он всё-таки чувствовал, но в то же время это сочетание очень многих вещей. Хороших, плохих, раздражающих, потрясающих вещей.

Кавех не мог сдержать улыбку, даже вступая в бой с разъярённым унутом. Если аль-Хайтам когда-нибудь узнает, что Кавех сравнил его с Морем красных песков, он точно потеряет дар речи. Было бы забавно на это посмотреть. Кавех боролся с искушением сказать ему об этом прямо.

В любом случае.

Кавех отбежал в сторону, ища какую-нибудь скалу, чтобы забраться повыше или спрятаться, пока унут готовил очередную атаку.

Кавех не испытывал ненависти к аль-Хайтаму. Он уважал его и иногда боялся из-за этого уважения, из-за этого отсутствия ненависти, из-за всех странных и сомнительных вещей в форме нежности и заботы, которые со временем стали привязываться к этому имени. Потому что иногда Кавех находил в аль-Хайтаме что-то просто хорошее. Немногие имели возможность увидеть его такой стороны. Кавех считал это подарком судьбы. Подарком, которого он не искал, о котором не просил, которым не всегда дорожил, но который всё равно был ему дан.

Вполне естественно предположить, что обратное тоже верно. Не может быть, чтобы это зашло так далеко со стороны Кавеха, если бы на его чувства в какой-то — пусть и в гораздо меньшей — степени не ответили взаимностью.

Кавех пригнулся, перекатился по песку и метнулся за ближайшую скалу. От удара унута её верхушка разлетелась вдребезги, осыпая волосы и лицо Кавеха каменной крошкой. Его раздражённый смех перешёл в кашель и проклятия, когда он услышал, как огромный червь нырнул обратно в песок, чтобы подобраться ближе.

Как, оказывается, всё ужасающе просто, когда вот так свести и разжижить их двоих, как патоку. Готовую сгнить на зубах. Или разжечь пекельное пламя.

Как это на них похоже.

Кавех почувствовал, как гудел под землёй бур унута, готовый вот-вот вынырнуть, и бросился в сторону. Он уклонился ровно настолько, чтобы его едва задел вихрь, который поднял унут, разбивая камень. Его обдало волной песка, царапающего кожу и скользящего по лезвию клинка.

Кавех взмахнул клеймором и нанёс первый из нескольких незначительных ударов по унуту, пока обегал по краю его логова, выхватывая из песка яйца и швыряя их в направлении туннеля, из которого пришёл.

Почему он это делал?

Он устал. От него ужасно пахло. Он проголодался. Иначе зачем бы Кавеху это делать?

Потому что он страшно хотел домой.

Кавех возвращался домой.

— Где я был, — медленно повторил Кавех, шагая в ногу с аль-Хайтамом. Он старался не повышать голос, но в то же время вложил в свой тон как можно больше насмешливого презрения, — когда все в Сумеру так во мне нуждались? Да как тебе только наглости хватило такое спросить.

Конечно, наглости этому человеку не занимать. Бездна, лучше бы Кавех остался в пустыне подольше. Как можно так скучать по месту, где по нему явно не очень-то скучали?

Как оказалось, пока Кавех уворачивался от унутов в пустыне и организовывал доставку всех ста шестидесяти восьми яиц обратно в город Сумеру, его родной дом трещал по швам.

Кавех поместил яйца в надёжный тайник, отметил его на своей карте и принял все возможные меры, чтобы его обезопасить. Он заплатил нескольким проезжим искателям приключений, которых он встретил на дороге близ деревни Аару, чтобы они забрали их и доставили в столицу. Кавех велел им выставить счёт аль-Хайтаму. Если они нужны ему для работы, Хайтам мог позже потребовать возмещения расходов из канцелярии главного секретаря. Если нет… Что ж, аль-Хайтам мог позволить себе оплатить услуги курьера. Сумма не такая уж и страшная. Пускай платит, так ему и надо.

Несмотря на многочисленные опасения Кавеха по поводу того, что буквально всё происходило одновременно, спешка была абсолютно правильным, но неблагодарным решением. Потому что теперь когда он здесь, в гуще всего происходящего, видя, какой хаос разразился вокруг аль-Хайтама и отчасти из-за него, Кавех мог только обхватить голову руками и подавить желание закричать.

Как так получалось, что аль-Хайтам ввязывался в политические интриги только тогда, когда Кавеха был слишком далеко, чтобы над ним посмеяться?

Кавех стал направляться обратно в деревню Аару. Его Акаша ни к чему не подключилась, несмотря на то, что День Джнагарбхи уже прошёл, и система снова должна была заработать. Но Кавех не слишком волновался. Пока что.

Он добрался до деревни Аару и увидел множество членов Бригады тридцати и махаматы, а также несколько групп пустынников. Все они выглядели изрядно потрёпанными и весьма напряжёнными.

Вот тогда-то он начал волноваться.

А потом он получил краткое изложение событий, из-за которых все эти люди одновременно оказались в деревне Аару, и Кавех пропустил беспокойство и перешёл прямо к… тому, что выходит, если смешать его с раздражением и недоверием.

Генерал махаматра Сайно покинул свой пост и позже вернулся на него вместе с Архонтом Сумеру, Властительницей Кусанали, чтобы очистить Академию от коррупции. Конец Увядания. Полное отключение системы Акаши. Фатуи мирно покидали Сумеру, видимо, завершив все свои дела. Четверо из шести мудрецов, включая великого мудреца Сумеру, были низложены и теперь находились под присмотром Тигнари в Гандхарве на… реабилитации. От коррупции? От низких моральных качеств и отсутствия этики? Что ж… Если кто-то и мог их исправить, то только Тигнари. А если он не сможет, то, по крайней мере, сделает их достаточно несчастными.

Двое других мудрецов также находились на попечении Тигнари для реабилитации, но в их случае это реабилитация после длительного заключения в ужасных условиях.

Академия в целом претерпевала масштабные реформы. Членов махаматы и матров отправили в каждый уголок Сумеру, включая деревни и аванпосты за стеной Самиэль, чтобы нести волю своего Архонта, поскольку теперь она заняла своё законное место во главе государства. Всё это предвещало возвращение снов в страну учёных.

И как будто это было недостаточно ошеломляюще…

Стоило только взглянуть на список людей, во всём этом участвовавших!

Аль-Хайтам, Пламенная Грива, Путешественник из дальних земель и его серебряная спутница-фея, Нилу из Театра Зубаир — все они каким-то образом объединили силы, и подобно ветру, проносящемуся по лесу и равнинам, принесли перемены в Сумеру. Всего месяц назад Кавех не мог уговорить своего соседа прийти на ужин с Тигнари и Сайно, а теперь он узнал, что аль-Хайтам и генерал махаматра стали правой и левой рукой Архонта.

И как, Бездна его побери, аль-Хайтам оказался в компании Дэхьи, Пламенной Гривы? Или Нилу, звезды Театра Зубаир? И что ещё за серебряная фея?

Кавех решил поторопить своё возвращение. Он договорился с одним из караванов Дори, чтобы его подвезли до столицы. Он знал, что ему это обойдётся в кругленькую сумму, но его это не остановило.

И что же его ожидало дома?

Кавех едва успел соскрести с себя первый слой грязи и переодеться в приличного вида одежду, прежде чем помчаться в Академию. Где его тут же беспорядочной толпой окружил его же даршан.

И после того, как он с боем выбрался из толпы и нашёл аль-Хайтама в Доме Даэны, ему швырнули в лицо этот вопрос. А потом ещё этот гнусный намёк, что они с аль-Хайтамом могут стать мудрецами!

Ха, мудрецами! Только через его труп! Сумеру заслуживал лучшего после такого беспредела, и, честно говоря, они оба тоже.

Аль-Хайтам, конечно, не стал ничего объяснять, так что Кавеху пришлось собирать кусочки головоломки из рассказов тех, у кого ещё остался здравый смысл, которого, как всегда, было не так много на земле. Особенно сейчас. Половина руководства Академии находилась под наблюдением матров, которые только-только вернули себе полномочия. Другая половина выбивалась из сил, пытаясь придумать хоть какой-то план как удержать Сумеру на плаву, пока всё больше и больше гнилых корней показывались наружу, оставляя дыры в фундаменте.

Расспросить людей, более близких к реальным событиям, — помимо аль-Хайтама, — было невозможно. С тех пор как Кавех вернулся в город, от Сайно было ни слуху, ни духу. У него не было времени сходить в Гандхарву к Тигнари и Коллеи, а Дори точно потребует дополнительной платы за информацию. Кавех не знал ни Дэхью, ни Нилу, ни Путешественника, и он точно не собирался возвращаться в деревню Аару и расспрашивать обо всём Кандакию.

Кавех уже собрал достаточно информации, чтобы понять всю историю. Ему не хватало лишь подробностей, и он слышал несколько противоречивых или откровенно нелепых рассказов — в какой-то момент кто-то что-то говорил о вторжении пустынников? По улицам бегала Властительница Кусанали? Странные дела здесь творились.

В любом случае, быть правым ещё никогда не было так горько. Кавех знал, что в верхушке даршана творилось что-то подозрительное. Знал, что цифры в бюджетах были завышены. Знал, что творилось нечто подлое и отвратительное и твердил об этом уже целую вечность. Но разве его кто-то послушал? Нет. Хотя он готов был признать, что даже если бы кто-то и прислушался, это вряд ли бы что-то изменило, учитывая, насколько глубоки были корни коррупции и насколько плотно они охватывали многие из наиболее важных систем Сумеру.

— Ты до конца дней будешь обижаться на меня за этот невинный вопрос? — сухо поинтересовался аль-Хайтам. — Если да, то не мог бы ты высказывать все свои комментарии в начале наших разговоров, чтобы поскорее с этим покончить, и желательно молча? Я буду мысленно ставить галочку, — аль-Хайтам взглянул на Кавеха. В его глазах блеснула искра неподдельного любопытства. — Так где ты, собственно, был?

— Где я был? — повторил Кавех так же сухо, так же бесстрастно. Он в два шага обогнал аль-Хайтама и остановился прямо перед ним. — Ты разве счёт не получил? Где я, по-твоему, мог быть?

— Счёт я получил, — ответил Аль-Хайтам. Уголки его губ на мгновение приподнялись в усмешке.

— Ты правда думал, что я стану платить за доставку ста шестидесяти восьми унутовых яиц? Или что я буду переть их сюда сам? Ха, мечтай дальше. Тебя не должно удивлять, что я распорядился выставить счёт на твоё имя.

— Нет, это отнюдь не то, что меня удивило. Я удивлён, что ты раздобыл сто шестьдесят восемь яиц за такой короткий промежуток времени. Ты что, и правда сам их собрал?

— Собрал собственноручно, специально для тебя, — слащавым тоном подтвердил Кавех. Аль-Хайтам уставился на него так, словно Кавех потерял рассудок от солнечного удара. Если Пустыня не до конца его доконала, то после последних нескольких дней, проведённых в попытках распутать всё, что тут происходило, Кавех чувствовал себя на грани срыва. — Что ты будешь с ними делать?

Аль-Хайтам пристально на него посмотрел, потом пожал плечами и деловито обошёл архитектора.

— Ничего. На кой мне сто шестьдесят восемь унутовых яиц? Я же не из Амурты. Разве я когда-то увлекался биологическими или зоологическими науками?

Кавех поморгал, глядя на то место, где аль-Хайтам стоял секунду назад. Затем внезапно развернулся, схватил его за ворот плаща и резко дёрнул.

— Что значит «ничего»? Ты сам меня попросил. И весьма настойчиво. Зачем ты тогда просил, если они тебе не нужны?

Хайтам не обернулся, но всем своим видом показал, что закатил глаза. Скотина.

— А ты как думаешь? — аль-Хайтам повернулся к нему ровно настолько, чтобы Кавех мог мельком увидеть его профиль. — Я мог бы попросить тебя о чём угодно. А яйца унутов просто первыми пришли в голову. Число тоже было случайным. Мне просто нужно было, чтобы ты не возвращался в город, пока всё не уладится.

Кавех сжал в кулаке ткань плаща так крепко, что аль-Хайтаму пришлось сделать шаг назад, чтобы его не придушило воротником. Но Кавех ещё отдавал себе отчёт о происходящем вокруг. Не отпуская плаща, он потащил его дальше по коридору, намереваясь высказать всё, что он о нём думал за закрытой дверью.

Он затолкал аль-Хайтама в первую попавшуюся комнату. Внутри оказался небольшой конференц-зал, в котором собралась горстка учёных. Кавех сильно не присматривался ни к ним, ни к тому, чем они занимались. Видимо, это было не так уж и важно, раз они даже дверь не потрудились закрыть.

Кавех крепче сжал край плаща и прижал аль-Хайтама к стене.

— Вон, — приказал он. Его тон моментально заставил учёных начать собирать вещи. Кавеху всё равно показалось, что они двигались слишком медленно, поэтому он добавил: — Живо.

Это заставило их поторопиться. Аль-Хайтам имел наглость выглядеть удивлённым. Он встретил пристальный взгляд Кавеха спокойно, без раскаяния.

— И кто же теперь из нас неотёсанный грубиян?

— Всё еще ты, — бросил Кавех, как только дверь закрылась. Он отпустил аль-Хайтама и отошёл запереть за ними дверь, затем развернулся и обвиняюще ткнул его пальцем в грудь. — Давай, объясняй. Оправдывай свой хитроумный план, главный секретарь.

— А что тут объяснять, господин Кавех? Мне нужно было, чтобы ты не мешался, поэтому я решил тебя отвлечь.

— Ты был в самом разгаре борьбы с коррумпированным режимом, строил планы, чтобы освободить Архонта, одновременно уничтожая Акашу, решая что-то связанное с Фатуи и разбираясь с кучей других заговоров, которые я ещё не до конца понял, и тебе нужно было, чтобы я не мешался, — во взгляде Кавеха читалось подозрение пополам с обидой. — Я не стану оскорблять никого из нас и предполагать, что ты думал, будто бы в этом конфликте я займу противоположную сторону.

Аль-Хайтам отмахнулся от Кавеха, скрестил руки на груди и бросил на него взгляд, граничащий между высокомерным и снисходительным.

— Если бы ты находился вблизи столицы когда здесь происходил переворот, ты бы бросился прямо в центр происходящего и попытался бы пристыдить всех, кто был в этом замешан. Зная, каким вспыльчивым ты был последние несколько месяцев, разве я мог быть уверен, что ты проявишь сдержанность? Твой нервный срыв был только вопросом времени, — аль-Хайтам покачал головой и лениво махнул рукой, отвергая эту мысль. — Было бы неудобно, случись он в такой деликатный и критический момент. Нужен был более тонкий подход, чем праведный гнев Светоча Кшахревара. Если тебе от этого легче, могу тебя заверить: если ты вдруг угодишь на пост временного мудреца Кшахревара, у тебя будет уйма возможностей выплеснуть свои обиды на тех, кто остался. Они поневоле станут твоими слушателями.

— А ты не думал, что я сорвусь на тебе когда узнаю, что ты заставил меня собрать сто шестьдесят восемь грёбаных яиц просто так, без каких-либо объяснений? Мы живем вместе, болван. Ты тоже мой слушатель поневоле.

Аль-Хайтам посмотрел на него с удивлением.

— Кавех.

— Хайтам.

— Ты собрал мне сто шестьдесят восемь унутовых яиц просто потому, что я попросил, без каких-либо объяснений.

Что ж… Если так на это посмотреть…

Укус у него на спине зачесался.

Да. Кавех и правда их собрал. А ещё потратил кучу времени, размышляя над этим. Но он всё равно это сделал и вернулся скорее с беспокойством и решимостью, чем с первоначальным раздражением и чувством вины. Конечно, Кавех был рассержен, но причиной тому была встревоженность по поводу происходящего, а не то, что его послали на такое бессмысленное задание.

— Блин. Точно.

Он чувствовал, как краснеет, и нахмурился.

— В любом случае, я скорее умру, чем буду разгребать… всё это. Особенно после того, как я предупреждал всех, что происходит что-то странное, и бдительность была важнейшей частью подготовки к возможным исходам, — Кавех поколебался, прежде чем спросить: — Забудем про меня. Ты серьёзно претендуешь на пост временного мудреца Хараватата? Тебя же твой даршан терпеть не может! Они мне на тебя жалуются, понимаешь? Мне! Я даже не знаю, зачем. Что я с тобою сделаю?

— И правда, что? Я не собираюсь становиться мудрецом Хараватата, временно или нет. В этом, Кавех, мы с тобой согласны, — в глазах аль-Хайтама блеснули искорки весёлости. — Скажи, ты беспокоился за меня или за Сумеру?

— Это не взаимоисключающие понятия, — пробормотал Кавех. — Я вполне способен беспокоиться за вас обоих. Ты был бы несчастен, если бы они заставили тебя стать мудрецом Хараватата. В смысле, ты бы справился, но ты бы отравлял всё своим скверным характером. Кроме того, разве ты и без того недостаточно сделал? Наверняка среди оставшихся затесался какой-нибудь амбициозный лидер, которого можно запихнуть в это неблагодарное кресло. Ради тебя и ради меня. Ради Сумеру в целом.

Губы аль-Хайтама изогнулись с нежностью. Кавех не мог не улыбнуться в ответ, не разделить нежность. Здесь они полностью согласны друг с другом, в идеальной гармонии друг с другом.

Кавех чувствовал, как колючее напряжение у него между лопатками постепенно ослабло.

Ах, какая отрада для глаз — эта лёгкая улыбка аль-Хайтама. Такая раздражающая улыбка. Это ужасное и вредное выражение лица, которое появлялось только тогда, когда он настраивал себя на то, чтобы досадить тому, кто в свою очередь досаждал ему.

И на этом разговор был окончен. Что ещё сказать, когда они пришли к такому счастливому согласию?

— Хоть какая-то радость, да?

— И на том спасибо. Всё дело в мелочах, правда?

— Обычно так и бывает.

— По такому случаю, могу я оказать тебе небольшую милость и забыть обо всём?

— Как великодушно с твоей стороны.

Кавех открыл дверь и пропустил аль-Хайтама вперёд.

— Разве я не всегда великодушен?

Уходя, Кавех увязался за аль-Хайтамом, пытаясь расправить помятую часть плаща, за которую он ухватился, но после оставил свои попытки, решив, что секретарь может походить и так. Выйдя в коридор, они зашагали нога в ногу, бок о бок, плечом к плечу. Кавех бросил взгляд налево, на аль-Хайтама, его сильный и уверенный взгляд, острый профиль.

— Почему ты был так уверен, что я развернусь и пойду выполнять твою просьбу? — вполголоса спросил он.

Не сбавляя шага, даже не задумываясь об ответе, аль-Хайтам сказал:

— Разве ты не всегда отвечаешь, когда я прошу?

Как всё просто!

Кавех почувствовал, как что-то внутри него, какая-то деталь, вышедшая из строя, вернулась на своё место. Туго натянутая струна в его душе расслабилась. Видимо, они и правда так просты, раз всё сводится к этому. Несмотря на многочисленные попытки всё объяснить, после которых они оба выглядели глупцами и сумасшедшими.

В конце концов, что такое взаимность, как не ещё одна грань равновесия? Что такое искренность, как не другая сторона истины? И не являлись ли они, в конечном счёте, двумя сбалансированными крайностями, всегда предельно честными друг с другом?

— Да, хотя тебе редко нравится мой ответ, — признал Кавех. — Но это уже твои проблемы, раз ты сам спросил. У меня к тебе ещё вопрос, аль-Хайтам. Что ты делаешь в Академии так поздно? Только не говори, что ты ждал, пока я тебя найду. Ни за что не поверю. Какие ещё у тебя могут быть дела, кроме как наслаждаться маленькими радостями жизни в стенах своего дома?

Не будь они так близки, не будь Кавех так близок с аль-Хайтамом на протяжении значительной части его жизни, не знай он Хайтама до такой невероятной степени, до которой он позволил себя узнать, Кавех не заметил бы. На секунду аль-Хайтам поморщился: выражение его лица стало кислым, прежде чем снова вернулось к непроницаемому — для окружающих — монолиту.

— Появилось одно срочное дело, и на его завершение ушло больше времени, чем ожидалось. Не хотелось откладывать эту головную боль на завтра. Ты закончил допрашивать людей на сегодня?

— Я как раз думаю над этим. Но, к сожалению, допрашивать тебя — моя постоянная занятость. И с каждым полученным ответом мне надо готовить целую анкету с новыми вопросами.

Аль-Хайтам цокнул языком. Кавех задел его плечом, и на мгновение они оба сбились с шага.

— Ты закончил допрашивать людей в Академии на сегодня?

— Да.

— Тогда идём? Дабы отплатить за твоё великодушие и небольшую милость, я подумаю о том, чтобы заплатить за ужин. В разумных пределах.

Кавех ничего не мог с собой поделать. Он сразу что-то заподозрил. Но в то же время ему стало любопытно. Здесь была ниточка, которую нужно распутать.

Что именно заставило Хайтама добровольно задержаться допоздна на работе, вместо того чтобы оставить его на официальное рабочее время? Единственный раз, когда аль-Хайтам себе это позволял, был День Джнагарбхи, и то это было предписано самими мудрецами. Учитывая, что должности мудрецов пустуют, и что Акаша отключена, что ещё остаётся?

— Тогда я подумаю о том, чтобы заказывать только небольшие блюда, раз уж это тема нашего вечера, — ответил Кавех, мысленно планируя свой подход к разгадке этой новой тайны.

Аль-Хайтам кивнул. Они изменили курс и направились к заднему выходу из Академии. Он выведет их на противоположную от таверны сторону города, но улицы здесь не так многолюдны.

Именно поэтому Кавех сразу заметил, что за ними следят.

— Это и есть твои дела? — тихо поинтересовался Кавех.

— Не обращай на них внимания, — резко прошипел аль-Хайтам. А, то есть, если ситуация обернётся не так, как хотел того секретарь, здесь произойдёт что-то весьма забавное.

Что ж… Разве Кавеху не положена хоть какая-то радость, чтобы нейтрализовать всю эту печаль?

Кавех замедлился и украдкой оглянулся назад. Он заметил несколько фигур в униформах матров, махаматы и Академии — на таком расстоянии их почти невозможно было отличить друг от друга, но для него отличия в крое и орнаменте были более очевидны. Кавех поднял руку и помахал им.

Заметив это, аль-Хайтам немедленно ускорил шаг, пытаясь оторваться от преследователей.

К несчастью для него, у Кавеха две руки. Кавех ловко обхватил аль-Хайтама за плечи и притянул к себе, заставляя их обоих остановиться.

— Доброго вам вечера, — Кавех окликнул группу торопливо шагавших в их сторону людей, состоявшую по меньшей мере из дюжины уставших фигур. У каждого в руках было по толстой папке или стопке бумаг. — Вам нужна какая-то помощь, не так ли?

Кавех буквально чувствовал, как Хайтам проклинал его одним взглядом, пытаясь вырваться из хватки архитектора, не устроив при этом драку посреди улицы.

После этого один из стайки запыхавшихся от на удивление медленной погони (к сожалению, физкультура — это первое, от чего отказывалось большинство учёных в Академии, за исключением, разве что, матров, но матры и так постоянно перегружены работой) произнёс:

— Исполняющий обязанности великого мудреца аль-Хайтам, пожалуйста, пересмотрите…

Кавех не знал, что именно его просили пересмотреть. Как только он это услышал, он разразился гомерическим смехом, к большому раздражению аль-Хайтама.

«Как они тебя назвали?» — спросил бы Кавех, если бы одновременно не задыхался и не рыдал от хохота.

Аль-Хайтаму удалось наконец вырваться. Он схватил Кавеха за руку и чуть ли не бегом протащил его остаток пути к выходу из Академии, в то время как несчастные сотрудники рванули за ними, продолжая звать… Ради своего же душевного равновесия Кавех отказывался это повторять!

Как только они вышли за дверь и очутились в городе, они бросились бежать со всех ног. Кавех понятия не имел, куда они неслись. Но теперь они точно бежали, виляя сквозь вечернюю толпу, как дураки. И как обычно бывало с дураками, на них совершенно не обращали внимания.

Пока они бежали по знакомым улицам, Кавех хрипел между приступами безумного смеха. Рука аль-Хайтама скользнула вниз, их пальцы переплелись и крепко сжались, чтобы толпа их не разняла. Кавех чувствовал себя нелепо.

До нелепого радостно.

«Именно так всегда и должно быть», — промелькнуло у него в голове — совершенно бессмысленная мысль, потому что нет, так не должно быть. Почему они вообще бежали? Они всегда должны быть немного глупыми, немного нелепыми. И их всегда должно преследовать что-то ещё более глупое, ещё более нелепое.

Аль-Хайтам остановился на окраине рынка, юркнув в узкий проход между зданиями и втащив за собой Кавеха. Здесь они смогли перевести дух и вернуть самообладание. Кавех утёр выступившие на глазах слёзы. Они оба тяжело прислонились к нагревшейся за день стене дома.

Когда к Кавеху вернулось немного здравого смысла он повернулся к аль-Хайтаму.

— Эй…

— Не «эйкай», — немедленно парировал аль-Хайтам. Он закрыл глаза и запрокинул голову, пытаясь восстановить дыхание.

— Да, да, как скажешь. Хайтам, я, кажется, забыл сказать, что я дома. С запозданием на пару дней, да, но я не помню, чтобы говорил об этом или получил ожидаемый ответ. Какие мы невнимательные. Надо бы наверстать упущенное.

Аль-Хайтам нехотя приоткрыл один глаз, словно говоря: «Что он на этот раз несёт?»

Но потом то ли слишком уставший, чтобы задавать вопросы, то ли просто в игривом настроении, невозмутимо сказал:

— Добро пожаловать домой, Кавех. Как твоя поездка в пустыню? Экспедиция прошла успешно?

— Спасибо. Нет, она не прошла успешно, что за нелепый вопрос? Всё было просто ужасно. Произошёл обвал, помимо всего прочего. Я застрял в волшебной бутылке на какое-то время. А потом один придурок послал меня собрать сто шестьдесят восемь унутовых яиц.

— Ты застрял в…

— А как у тебя дела? Что, наконец-то понял, как неблагодарна служба у госслужащего? Я же говорил, надо было взять Академию в заложники и потребовать повышения зарплаты. Кстати, поздравляю, слышал, ты завёл новых друзей. Я всегда знал, что ты можешь, если постараешься. Хорошо. С этой чепухой покончили, теперь перейдём к темам более важным. Итак, насчёт тех ста шестидесяти восьми яиц, которые тебе, очевидно, не нужны. Давай обсудим.

Аль-Хайтам тихо вздохнул, сдувая с глаз чёлку, и прислонился головой к стене.

— Нет, нет, об этом определённо стоит поговорить. Аль-Хайтам, неужели ты думал, что я так легко всё забуду? Я согласился закрыть глаза на один аспект проблемы, временно, а не забыть всё навсегда.

— Ну конечно, — пробормотал аль-Хайтам. Он махнул их сцепленными руками, будто призывая Кавеха продолжать.

— Так вот. У меня есть идея, что делать с этими яйцами, если ты готов меня выслушать. Или у тебя нет на это времени, раз ты теперь настолько популярен, что весь город сошел с ума и решил, что при отсутствии альтернатив, ты — идеальная кандидатура на должность великого мудреца?

Аль-Хайтам повернулся и одарил Кавеха угрюмым взглядом.

— Это мы тоже ещё обсудим, — заверил его Кавех. Аль-Хайтам ни в коем случае не станет исполняющим обязанности великого мудреца. Кавех этого не допустит. Мысль о том, что аль-Хайтам станет мудрецом Хараватата, сама по себе неприятна. Но великим мудрецом? Человек один раз помог спасти страну, и это каким-то образом аннулировало все многочисленные обвинения и жалобы, звучавшие в его адрес ранее?

Ох уж эти бесхребетные…

Кроме того, разве согласие больше ничего не значит? Потому что очевидно, что аль-Хайтам своего не давал. С другой стороны, Кавех тоже не соглашался на то, чтобы его называли Светочем Кшахревара.

— Мы могли бы, — предложил Кавех, — вернуть их в пустыню.

Аль-Хайтам посмотрел на него с удивлением.

— Тебе они не нужны. Мне они не нужны. У Амурты и так забот полон рот, чтобы думать, куда их деть. Вполне логично, что надо вернуть их туда, откуда я их взял. И как исполняющий обязанности великого мудреца, разве не в твоих полномочиях это организовать? Лучше вывезти эти яйца из города как можно скорее. Кто знает, они могут вылупиться в любой момент. Представляешь, какой переполох вызовёт даже один унут в городе Сумеру? В эти и без того сложные времена? — Кавех старался вложить в свой голос как можно больше беспокойства. — Это будет катастрофой. И учитывая, что их доставил в город исполняющий обязанности великого мудреца при помощи каких-то сомнительных махинаций, непонятных нам, простым гражданам…

Аль-Хайтам закатил глаза так сильно, что Кавех удивился, как у него не лопнул сосуд.

— …разве не логично, что именно он возьмётся за это невероятно трудное, времязатратное, но благородное дело и вернёт их обратно? Это вполне соответствовало бы образу самоотверженого героя, недавно спасшего Сумеру.

Выражение лица аль-Хайтама стало задумчивым. А, теперь он начал понимать. То, что аль-Хайтам один из немногих, кто так непринуждённо держался с Кавехом на равных, поочерёдно согревало и ранило его сердце. В данный момент всё же согревало.

Везунчик Кавех, везунчик аль-Хайтам.

— Будет уместно взять ответственность за свои действия, — согласился аль-Хайтам. — Особенно учитывая, что это идея стоит за реформацией Сумеру.

— И, конечно же, я пойду с тобой, потому что я единственный, кто более-менее знает, откуда они взялись. Собраны вручную и всё такое. И, знаешь, раз уж мы там будем…

— То что?

— Можем собрать… — мысли Кавеха устремились к дальним пределам Моря красных песков, ближе к границам Фонтейна и Натлана. — Мы можем собрать цветы скорби.

— Цветы скорби? — брови аль-Хайтама взлетели на лоб от такого неожиданного поворота.

Кавех важно кивнул головой.

— Сто шестьдесят восемь цветков скорби?

— Да. Это невероятно важное число. Вовсе не случайное. Я тщательно его рассчитал, — совершенно серьёзно сказал Кавех.

Поездка на дальний край пустыни, чтобы собрать такое количество цветов, займёт достаточно времени, чтобы безумие, охватившее город, утихло. Или чтобы кого-то вроде Сайно или мудреца Нафиса, вернул его к нормальному, контролируемому уровню. К тому времени они наверняка найдут кого-нибудь более подходящего на роль мудреца — великого, исполняющего обязанности, временного или ещё какого-нибудь.

— А причина?

— Разве не ты говорил об ответственности? Что может быть лучше для того, чтобы подать остальным пример? Действия говорят громче слов, — и, по-видимому, нескольких лет враждебности, основанных на предыдущем опыте. — Я оказал тебе услугу, собрал сто шестьдесят восемь унутовых яиц и даже помог тебе вернуть их туда, откуда я их взял! Мне кажется справедливым и разумным, чтобы в ответ ты помог в моих собственных начинаниях. Которые включают в себя… цветы скорби.

Почему бы и нет? У этого цветка богатая история и интересная форма. По крайней мере, Кавеху так говорили.

— И что же это за начинания? — поинтересовася аль-Хайтам.

— А ты как думаешь? Мы учёные, аль-Хайтам. Очевидно, что это для проекта. Исследовательского проекта. Совместного исследовательского проекта. Все подробности держатся в строжайшем секрете. Я не могу даже начать объяснять. С этим придётся подождать, пока мы не отправимся в путь. Как бы то ни было, я проявляю невероятную щедрость, приглашая тебя к нему присоединиться. Предлагаю и тебе выразить свою благодарность и побыть немного щедрее во время ужина.

— Исследование. О цветах скорби. Авторства мастера архитектуры Кавеха из Кшахревара и главного секретаря аль-Хайтама из Хараватата.

— Почему бы и нет? Совсем недавно мастера архитектуры Кшахревара Кавеха послали на несколько недель в Море красных песков, чтобы… видимо, сидеть сложа руки и ничего не делать. Насколько я помню, твоя последняя публикация не имела никакого отношения к Хараватату, а была посвящена волновым моделям света и теоретическим цветовым спектрам, недоступным человеческому глазу. Учитывая, что это мы с тобой, эта статья может привести к научной революции. Кроме того. Кто ещё сможет избавиться от унутовых яиц таким безопасным и этичным способом? Что думаешь?

Аль-Хайтам посмотрел ему прямо в глаза. Его губы изогнулись, расплываясь в той дурацкой раздражающе-довольной улыбке, присущей аль-Хайтаму и только ему.

— Наконец-то ты предлагаешь что-то разумное, — произнёс аль-Хайтам, оттолкнулся от стены и повёл их обратно на переполненные улицу. — Сначала ужин. Планы потом. Или ты думаешь, что можешь совместить, господин Кавех? Тебе нужна минутка, собраться с мыслями?

— Разве это не я должен тебя спрашивать? — отозвался Кавех. Они снова шли нога в ногу, сливаясь с толпой.

Но не успели они отойти далеко, как Кавех потянул его за руку и повёл аль-Хайтама в другом направлении, идя против потока людей, заполонивших рынок, рестораны и кафе.

— Тебе и правда нужна минутка? — с любопытством спросил аль-Хайтам, когда Кавех увёл их от привычных мест, где они обычно обедали, на более тихие, знакомые улицы. Как хорошо, что они жили так близко к Академии. Даже когда они оба бегали вокруг как дураки, дом ждал их совсем рядом, готовый принять их с изяществом и достоинством, от которых они, по-видимому, отказались. — Куда мы идём?

— Домой, конечно, — ответил Кавех. — Как бы редко ты ни предлагал угостить меня ужином, ещё реже нам доводиться работать вместе над чем-то настолько важным. Такое обсуждают только за закрытыми дверями. Где ещё мы сможем свободно обсудить все подробности? Только посмотри, что ты на себя навлекаешь, Хайтам, серьёзно. Идём. Лучше купим что-нибудь на вынос у той тётушки в лавке рядом с домом. Нас ждёт много работы.

Глава опубликована: 06.10.2024

КОНЕЦ

Отключить рекламу

Фанфик еще никто не комментировал

Чтобы написать комментарий, войдите

Если вы не зарегистрированы, зарегистрируйтесь

Название:	168
Автор:	heartslogos
Ссылка:	https://archiveofourown.org/works/57081094
Язык:	Английский
Наличие разрешения:	Разрешение получено

168 (джен)

168