С любовью и убожеством (гет)

i carry your heart with me (i carry it inmy heart)⁽¹⁾

Лампа на кухне не горит, и в спальне тоже. Пустой провал коридора убегает в неидеальную черноту, и Драко не видит даже полоски света, прорывающейся из-под двери её кабинета. Его движения смазанные и не скоординированные, он дёргает хвост ослабленного галстука, но тот только затягивается сильнее, петлёй обнимая горло. Пытается снова, пока распущенный галстук не соскальзывает в раскрытую ладонь, потом отщёлкивает верхнюю пуговицу рубашки. Но ворот ещё душит, и Драко оттягивает его от горла двумя пальцами. Протискивается вглубь прихожей, мимо узкого столика, заваленного письмами, и дальше, пока не заворачивает за угол. Трижды ударяет распахнутой ладонью по стене, и свет выплёскивается из лампы с тихим щелчком. Вокруг стерильная чистота: на столе ни крошек от раннего завтрака, ни сложенной вдвое газеты, ни стакана с липким следом у ободка. Нет даже книги, которую она сейчас читает. Яркое пятно света бликом ложится на дерево, подсвечивает края сложенной вдвое записки. Драко узнаёт и пергамент, и почерк, и тон.

«Сегодня в семь. Не опаздывай»‎

Он хмыкает себе под нос и, заталкивая записку в карман, дважды проигрывает её в голове: сперва сдержанно и отстранённо, потом торопливо и встревоженно.

Если верить часам, ещё нет и шести, и перед глазами липкая и рябая муть, Драко смаргивает её с трудом, пока тащится вниз по коридору к приотворённой двери. Падает на идеально застеленную кровать прямо так, не раздеваясь; сбрасывает ботинки, мыском придавливая пятку; расстёгивает вторую пуговицу на пережимающем горло воротнике.

В спальне темно, под потолком покачивается чёрное пятно лампы, сквозь распахнутое окно в комнату льётся промозглый январский воздух. Влажный шум бьётся в уши, и за ним Драко не слышит ничего почти, даже собственных мыслей. Он прикрывает глаза, сглатывает сухую горечь, чувствует, как горло сдавливает спазм.

Ему хочется смалодушничать: послать ей сову, соврать, что из-за проволочек с исследованием не сможет прийти. Она не удивится и вряд ли даже расстроится. Но вместо этого, вместо того, чтобы перевернуться набок и забыться липким сном, Драко заваливается на левый локоть и выталкивает себя из кровати.

В ванной на ощупь находит выключатель. Все эти магловские вещи, конечно, её идея, и они в сотни раз хуже даже простейшей магии, но спорить с ней невыносимо, и поэтому Драко ждёт, пока лампа разгорится с треском и миганием. И сразу почти прищуривается — свет, льющийся из лампы, болезненно-яркий. Мгновение он почти не узнаёт себя в гладком отражении: брови и волосы белёсые, белки воспалённо-красные, на левой щеке мятый след от подушки. Он вдавливает раскрытые ладони в бортик раковины, наклоняется. Так ему видны и рваные тени на нижних веках, и усталые росчерки морщин вокруг глаз. Они едва заметны, да; но ещё три года назад их не было совсем.

Драко растирает веки до красноты, обдаёт лицо холодной водой, поправляет волосы, по привычке зачёсывая их назад. И снова смотрит, смотрит так долго, что не видит уже ни своего лица, ни света, разлитого над головой. В отдалении глухо ревёт камин, и он вытаскивает нетвёрдой рукой последний флакон отрезвляющего зелья, выпивает его двумя глотками, морщится. Потом поправляет расшатанные запонки, наспех завязывает галстук, парой небрежных заклинаний избавляется от румянца, пятнающего лицо.

Он слышит мягкий перестук шагов и скрип петель, замечает в отражении, как её тень проскальзывает в спальню, сбрасывает на смятую постель рабочую мантию. Её плечи слабо вздрагивают, и до Драко доносится её усталый и разочарованный вздох.

— Как работа?

Голос сипит, и он растирает растравленное горло ладонью. И следит, как она вытягивается, дёргается, бросает быстрый взгляд через плечо. Она ещё в тени, но по новому тихому вздоху Драко с раздражающей чёткостью представляет, как она морщит нос и резко вскидывает подбородок, как бормочет неслышное «незачем так пугать» с неровным смешком после.

— Неплохо, — сухо откликается она вместо. — Я наконец-то смогу закончить тот проект убежища.

— Вот как. Хорошо. — Он цокает языком, а после добавляет: — А я встретился с Марком сегодня.

Драко видит, как она замирает, пару шагов не дойдя до шкафа, как прерывисто кивает. В темноте комнаты её кожа сине-смуглая, и Драко жадно следит за тем, как она расправляет плечи, разворачивается к нему спиной, вытаскивает парадное платье. Её спину, руки и бёдра застилают дрожащие тени, он смотрит ещё секунду и отворачивается, прячет флакон из-под зелья в карман.

— Сегодняшний приём очень важен для этого проекта, — говорит она позже, пока неровным жестом одёргивает платье и поправляет рукава. — Бриджит Кольб согласилась помочь с магическими контрактами, но я не смогу профинансировать её услуги, если не найду ещё хотя бы одного инвестора.

Драко кивает, пусть она и не смотрит, откликается:

— Кажется, на этот раз пригласили вообще всех. Марк сказал, что греческое министерство наконец-то выдало разрешение, и мы сможем отправиться туда в воскресенье, как и планировали.

— Это хорошо. — Она выжидает мгновение, прежде чем добавить: — Бриджит сказала, что у неё есть несколько инвесторов на примете. К счастью. Ты знаешь, как тяжело мне это даётся.

Драко снова кивает. Разжимает побелевшую от напряжения ладонь, слегка отталкивается назад.

— Аппарируем вместе?

Так ему видны только смазанные контуры её фигуры и пятно лица в отражении. Драко замечает, как она хмурится, быстро выдыхает. Её рука беспокойно пробегается вниз по платью.

— Не получится. Мне нужно вернуться на работу ненадолго. Я почти закончила с отчётом о заповеднике для кентавров и не хочу, чтобы это отвлекало меня весь приём.

Она поджимает губы, приглаживает кудри и почти уходит, но замирает у проёма двери. Пальцы отбивают неровный такт по косяку, тусклый свет из коридора едва подсвечивает её лицо, развёрнутое к нему вполоборота, её вздёрнутый нос и задранный вверх подбородок.

— Начало в семь. — Она сбивается на рваный вдох. — Не опаздывай.

Драко не сдвигается с места, пока не слышит, как в её кабинете снова заходится камин. Неровный узел галстука давит под горло, и он перевязывает его по новой.

Перед выходом обводит комнату медленным взглядом, две трети гардероба, раньше занятые его мантиями и костюмами, теперь пустуют. Когда-нибудь на их месте появятся другие вещи, но думать об этом Драко не хочется.

Драко не знает, когда это случилось, когда всё изменилось настолько, что он больше не узнаёт ни себя, ни их. Наверное, это всегда так: понемногу, по чуть-чуть, так, что сперва и не заметишь. Может быть, всё дело в её работе, в том повышении, в их последней ссоре, в каких-то словах, брошенных в пылу, или, наоборот, в тех, что никогда не были сказаны. Или, может, в том вечере, когда он впервые не поспешил домой, или в том, когда впервые пропустил встречу с её друзьями. Или, может, в том стажёре, который следит за каждым её движением. Или, может, в её бесконечных поездках, командировках и задержках. Или, может, в том, что Драко не заметил, в какой момент он утратил контроль над ходом своей жизни.

А может, в чём-то ещё, что просыпалось сквозь трещины и зазоры в его памяти.

А может, просто так бывает: в один день вы просыпаетесь, вглядываетесь в привычные черты, но в них одно только воспоминание.

И даже откажись он от предложения Марка, это ничего бы не изменило. И потом, как она и сказала, это отличное предложение.

Драко сразу находит её, когда аппарирует. В зале шумно и людно, и её, как это часто бывает, окружает настоящая толпа: и Уизли, и Поттеры, и извечные стажёры. И ему снова хочется сбежать, но вместо этого он только поправляет манжеты и галстук, проходит вперёд и невесомо касается её щеки холодными губами.

— Надеюсь, я не опоздал?

Рука замирает в миллиметре от её поясницы, и Драко почти чувствует гладкость шёлка под кончиками пальцев. Но руку не опускает. Гермиона коротко кивает ему и снова отворачивается. Поттер рассказывает какую-то очередную аврорскую байку; мгновение, и она уже смеётся. И Драко виден только её профиль: линия острого подбородка; щека, отмеченная ямочкой; пружинистая прядь, выпущенная из пучка и заправленная за ухо. Когда Поттер наконец замолкает, Драко усмехается не в такт, но никто этого не замечает.

Его взгляд блуждает по вычурно украшенной зале и глянцевому блеску зеркал. И он не видит, но чувствует её отрывистое движение: Гермиона оборачивается на чей-то голос, вздрагивает, подаётся вправо, и вот уже его ладонь плотно прижимается к низу её спины. Края её губ загнуты улыбкой; и можно оставить руку, притвориться, будто всё, как раньше. Но Драко смотрит поверх её плеча, и этого достаточно, чтобы сломать хрупкую иллюзию; там угрюмый поттеровский взгляд и скривлённые недовольством веснушчатые лица. Они знают, конечно, они всё знают. Драко убирается из её жизни, и это вряд ли повод для беспокойства среди её друзей. Уизли точно этому рад, и Поттеры, наверное, тоже. И даже Гермиона — думается Драко — не так уж и расстроена.

Он отступает на полшага, прячет руки за спину, но Гермионе не до него. Она слишком увлечена очередным разговором, в обрывках эльфы, кентавры, оборотни, карги́ и новые законопроекты, и её глаза горят.

— Балканы, значит? — Поттер поправляет съехавшие к переносице очки и обводит его взглядом.

— Такой план, да.

— Никогда там не был. Зимы там, наверное, поприятнее. — Поттер сухо кивает и перекатывает бокал в ладони; на стекле остаётся влажный след.

— Наверное.

Вокруг шумно, но в стороны от Драко расползается тишина, и она цепляется за голени, липнет к подошвам, давит на уши. Её — никогда не его — друзья хмурятся. Он сминает зубами щеку, проглатывает дежурные и формальные вопросы: как Джеймс? как работа? как Молли, зелье помогает? Перед глазами рябит яркая желтизна огней. А Гермиона стоит по правую руку от него, и её близость всё так же откликается скребущей болью за рёбрами.

Её бокал давно пустой, и раньше Драко принёс бы новый, но теперь это неправильно. Не менее неправильно, чем утянуть её подальше от бесконечной толпы или отвести сбитые кудри от шеи, бросить какую-нибудь сентиментальную глупость. И когда Драко отворачивается, чтобы не видеть бокала, зажатого между её пальцами, он замечает отца в дальнем углу залы. Люциус, конечно, повёрнут к нему спиной, рядом с ним мать; и её губы сведены в тонкую линию. Лёгкий кивок — всё, что ему достаётся.

Драко не знает, как долго смотрит в их сторону, пока его не отвлекает прикосновение. Прикосновение слабое настолько, что сперва кажется выдуманным. Гермиона трогает его за предплечье, наклоняет голову вправо, приподнимает брови. Будто спрашивает: хочешь уйти. И он тянет намеренно, тянет слишком долго, потому что Поттер влезает, спрашивает, подойдёт ли ей бузинное вино. И Драко презрительно фыркает (ну кто в здравом уме будет пить эту переслащённую мерзость). Но их молчаливое понимание уже разрушено, и Гермиона снова отворачивается, рассеянно моргает, соглашается. Её рука соскальзывает вниз, боязливо задевая его пальцы.

Драко не отходит от неё ни на шаг, когда начинается официальная речь и после, когда Гермиона по привычке обходит своих коллег и знакомых. Он молчалив, но это никого не удивляет. Его плечо ноет от необходимости держать руку вровень с её поясницей, в висках гудит от бесконечного «Да, это замечательное начинание, вы слышали о том, что предлагает мисс Кольб»‎. Непрекращающиеся разговоры об эльфах, оборотнях, кентаврах (или чем она теперь занимается) утомляют его. Один из её инвесторов трижды ошибается в имени какого-то очередного существа, Драко угадывает это по мягкой складке, пересекающей её переносицу, по едва дрогнувшей улыбке. Семь лет назад она бы, конечно, не сдержалась, и Драко проглатывает лёгкий смешок, когда вспоминает её, раз за разом отчитывающую растерянных инвесторов. Он вспоминает её залитые краской скулы и подбородок, беспокойные кудри, которые, кажется, растрёпывались только сильнее, когда она злилась. Конечно, со временем она научилась сдерживаться, отделять тех, на кого стоит тратить время, но её первые приёмы — Драко помнит их до сих пор.

Гермиона поворачивается к очередному инвестору, когда Драко замечает Блейза, кивающего ему из дальнего угла залы. У него в руках бокал огневиски, на губах рваная ухмылка, и этого достаточно, чтобы Драко вконец опротивела перспектива молчаливо следовать за ней следующие полтора часа. Приходится трижды коснуться её плеча, чтобы его всё-таки заметили. И она даже не морщится, когда Драко говорит, что вернётся скоро. Он всегда так говорит.

Блейз и Тео держатся в стороне от общего «веселья», и Драко чувствует что-то похожее на облегчение, когда выходит за ними в прилегающую комнату и оставляет шум приёма за тяжёлой дубовой дверью. Усталость растекается по телу, когда он наконец садится.

— Чудный вечер, скажи?

Блейз протягивает ему бокал, и Драко только закатывает глаза в ответ. Её приёмы всегда проходят по одному сценарию.

— Мы всё ещё можем сбежать, — вклинивается Тео, но Драко качает головой, выпивает огневиски в три глотка: первые два торопливые, третий медленный и жадный. Он вытягивает ноги вперёд, разминая затёкшие колени.

— Грейнджер заметит.

Тео в ответ только фыркает, звук выходит влажный — он почти давится.

— Греки ответили?

Драко кивает, расправляет складки на брюках, упирает мысок ботинка одной ноги в щиколотку другой, ткань опять собирается вокруг коленей, и он разглаживает её по новой. Карман пиджака тянет письмо с разломленной надвое печатью, и Драко вытаскивает его нетвёрдой рукой.

— Сегодня пришло.

Тео сильнее разлохмачивает волосы и бросает на Драко один короткий взгляд.

— И когда ты уезжаешь?

— Портключ на утро воскресенья.

— Этого воскресенья?

Драко снова кивает. Запонка, зажатая между его большим и указательным пальцами, прокручивается в петле.

— Это всего на год, максимум два. Это будет полезно — уехать ненадолго, пообщаться с другими зельеварами, поработать над по-настоящему интересными зельями.

— И наконец избавиться от бесконечных заказов на бодроперцовые зелья?

— Ты забыл ещё про сон без сновидений и зелье от угрей.

— Кто бы мог подумать, что всё так повернётся, да? — отзывается Блейз. — Что всё сведётся в итоге к обычным аптекарским заказам.

Горлышко бутылки звонко бьётся об ободок бокала. И Драко дёргает запонку чуть сильнее, чем нужно, слегка надрывая манжету

— Ну Грейнджер с самого начала говорила, что это дурацкая затея.

«Ты не можешь бросить всё, Драко, ты впустую растратишь свой талант, если останешься здесь», — так она тогда сказала и, конечно, не ошиблась.

Тео вытягивает ноги следом и слабо пинает Драко в лодыжку:

— Что она говорит, кстати?

Драко тянется за бокалом, пьёт; подтаявший лёд неровно позвякивает, и ему требуется четыре неспешных глотка, чтобы наконец собраться с мыслями.

— Она не против.

Это не ложь; Гермиона действительно не против. Она не просила его остаться, не просила изменить решения, и — если вдуматься — вообще почти никогда и ни о чём его не просила. И это смешно даже — семь лет заканчиваются вот так: сухо и спокойно, будто их и не было. Он уедет заниматься своими зельями, она останется заниматься своими эльфами. И всё.

Он расправляет плечи, пока изъедливый взгляд Блейза прожигает ему щеку. Горло обдаёт горячим.

— Она понимает, что мне это нужно, — заговаривает он снова, перекрывая неловкую тишину, роняет безвольную руку на протёртый бархат подлокотника и отстукивает короткий и неровный такт. По груди растекается горькое тепло.

— Но она ведь приедет к тебе позже, я прав? — Лицо Блейза едва меняется, когда он спрашивает это: брови сходятся на переносице, вдоль лба прочерчиваются складки.

— Не знаю. Не уверен, что у неё найдётся время.

Драко оборачивается на секунду, чтобы поймать кривую усмешку, пересекающую его губы. Снова уводит взгляд; на гладких половицах дрожат отсветы свечей, они бледно-жёлтые и вытянутые. В голове гудит, и он прикусывает немеющие щёки, упирает затылок в спинку кресла. Оттягивает плотный ворот рубашки двумя пальцами. Глубоко вдыхает. Так почти не душит.

— А я-то надеялся, что в Греции всё-таки найдется какая-нибудь несчастная волшебная тварь, которая сможет её заинтересовать? — отшучивается Тео.

Но Драко не отвечает. Он прикрывает глаза и позволяет тишине облепить комнату, переводит свой взгляд, усталый и плывущий, обратно к ярко-жёлтым свечам, подвисшим под потолком. В стороны от них расходятся смазанные круги, в ушах слабо звенит. Горло сухое, а слюна вязкая, и Драко сглатывает её с трудом, отщёлкивает пуговицу, сцепляющую ворот рубашки, но легче не становится.

— Мне нужен перерыв, — заговаривает он наконец. — Нам обоим нужен перерыв.

* * *

Гермиона любила говорить, что всё началось с разрешения, и в это верили многие, но не Драко, потому что для Драко всё началось со взгляда.

Весна, в которую всё заканчивается, промозглая и серая. И её беспрерывные дожди преследуют Драко, пока он разрывается между поместьем, министерством и Визенгамотом. Мерный шум дождя въедается в память вместе с холодом металла, обвивающим запястья; беспокойством, искажающим материнские черты. И взглядом.

Грейнджер — первая, кто смотрит на него так. Они сталкиваются случайно в одном из коридоров Визенгамота. Она идёт, высоко задирая подбородок, говорит о чём-то с безликой волшебницей в лиловой мантии и беспокойно потирает левое предплечье указательным и средним пальцами. И Драко первым замечает её и её неряшливые кудри и почти отворачивается, но чувствует, как беглый взгляд мажет по его лицу.

Ему хочется забыть об этой встрече, но не выходит, потому что этот взгляд — полный пренебрежения и жалости — преследует его. Так смотрят судьи Визенгамота, прежние друзья семьи и случайные знакомые; так смотрят все, кто не смотрит с ненавистью. И Драко говорит себе, что к этому можно привыкнуть, что ко всему можно привыкнуть. Но у него не выходит, и он чувствует холодную и колючую злость, ползущую вверх по загривку. Злость на смотрящего, конечно, но и на Грейнджер тоже.

Время протекает мимо него, и к середине лета, такого же холодного и безрадостного, как и бездарно ушедшая весна, он находит себя в опустевшем поместье. Изредка он встречает мать, направляющуюся в оранжерею, или слышит удаляющийся шёпот картин.

Поместье замирает вне времени. И Драко не замечает, как уходит лето и как в садах увядают цветы, а за окном жухнет листва, пока министерская сипуха не приносит ему письмо из Хогвартса. Оно не длиннее семи строчек, но Драко перечитывает его раз за разом, пока слова не утрачивают смысл. Мать находит его таким — растерянным, с письмом, зажатым между большим и указательным пальцем. Она входит в гостиную через главные двери, и между ними не меньше десяти метров, но даже так Драко видит её плотно сжатые губы и привычно расправленные плечи. Шаг у Нарциссы торопливый, но со стороны кажется, что она скорее скользит, чем идёт. Она замирает напротив него, и Драко замечает, что ворот её платья слегка завёрнут вовнутрь. Это настолько не похоже на мать, что он не сразу возвращает внимание её голосу, ровно звучащему в тишине поместья. Она говорит ему, что так будет лучше и что ему нужно закончить обучение. Её белые пальцы обвивают спинку кресла, голос едва надрывается. И он смотрит на заломы морщин у её глаз и рта и незаметную проседь в волосах. Это жестоко: оставить её одной в поместье, пронизанном воспоминаниями, но выбора у Драко нет.

Это письмо — приглашение, конечно, но отказаться нельзя; не проходит недели, и Драко снова находит себя на перроне в ожидании поезда, на который он (в который уже раз?) не хочет садиться.

Таких, как он, на перроне, застланном туманом, трое. И к одному из них Драко никогда не подойдёт. Грег кутается в огромную мантию и его плечи едва заметно дрожат. Другие двое — Нотт и Забини, но с ними Драко едва ли знаком: за все семь лет они не обменялись и десятком фраз.

Когда приходит поезд, он забивается в дальнее купе в тщетной надежде проскользнуть в Хогвартс незамеченным. На перроне студентов едва ли не меньше, чем в прошлый год, но дверь в его купе всё равно открывается трижды: сперва это первокурсники в сопровождении Лунатички Лавгуд (она говорит Драко какой-то очередной бред про нарглов и ауры, но, к счастью, уводит детей подальше), потом — Забини и Нотт (и они остаются), последняя — Грейнджер.

Она рывком открывает дверь и замолкает на полуслове, Драко слышит, как смех застревает у неё в горле, видит, как взгляд резко становится по-грейнджеровски холодным и высокомерным. Драко отворачивается, как только замечает её в провале двери, но Грейнджер не уходит. Она смотрит, и её взгляд колет ему кожу, пока Драко судорожно поджимает пальцы в бессильные кулаки. Он не может прогнать её, не может даже посмотреть на неё.

И первым, конечно, находится не он.

— Что-то нужно? — голос у Забини глухой и сиплый, но его вопрос отвлекает Грейнджер, и она вскидывается, морщит нос.

— Нет. Правила, я надеюсь, вы знаете и так.

Дверь захлопывается с треском. И на мгновение Драко кажется, что его оглушило, — так тихо становится в купе. Потом раздаётся рваный, будто закушенный смешок. Щёки у Нотта заливаются краской, и он выдыхает со свистом.

— Год, чувствую, будет просто охуенный.

— И не говори, — откликается Забини.

И Драко несмело одёргивает рукава рубашки, основания ладоней с тёмными следами от ногтей горят, и он пробует наудачу:

— И это только начало.

Выходит как-то плаксиво и предопределённо, и Драко чувствует едкую кислоту в горле, вглядывается в белые разводы на полу. Ему следовало промолчать. Ему вообще следует молчать. Через год всего он вернётся в поместье, и это пусть и немногим, но всё-таки лучше Хогвартса. Он повторяет это снова и снова, пока не слышит новый смешок и немного нетвёрдый голос Нотта:

— Как будто мы хотим здесь быть.

— Вот это их точно не волнует.

Драко рывком поднимает взгляд; Нотт усмехается ему, Забини устало кивает. До самого Хогвартса они больше не говорят друг другу ни слова, но Драко всё равно кажется: год будет не таким уж плохим.

Они не друзья, конечно. И Драко не спрашивает у Нотта, как проходит суд над его отцом, не спрашивает у Забини, позволяют ли ему навещать мать. Это не его дело. Но они садятся поблизости на занятиях и в Большом зале, и Хогвартс становится вполне сносным, пока он не натыкается взглядом на Грега или Грейнджер. Грег держится в стороне, и, не считая пары раз, когда они случайно сталкиваются в дверях Совиной башни, Драко почти его не видит. Но Грейнджер повсюду: в Большом зале, в библиотеке, на занятиях. И Драко никуда не спрятаться от неё, её неряшливых кудрей и нестерпимого взгляда. И даже когда Грейнджер нет, её взгляд преследует его. Так смотрят младшекурсники, до которых постепенно дотягиваются слухи, бывшие члены Ордена и просто те, кому повезло остаться в стороне.

Драко ждёт издёвок или насмешек, но их нет, и в этом другая, особенная жестокость: безразличный мир движется дальше, готов Драко к этому или нет.

И, наверное, потому, а может, от сминающей его изнутри тревоги Драко снова обращается к зельям. Он всё чаще прячется в библиотеке, большой настолько, что в ней даже можно побыть одному; перебирает старые трактаты, которые советовал когда-то Снейп, роется в нескончаемых книгах. В зельях, знает Драко, есть просчитанная простота, подогнанная гармония, которых так недостаёт жизни, в одночасье выскользнувшей у него из-под ног. И Драко кажется, что он обретает наконец контроль над её ходом, но в конце октября министерская сипуха прерывает его завтрак — и всё обсыпается снова.

Он не единственный, кто получает такое письмо, и это Тео — тот, из-за кого всё меняется. Потому что Тео находит его позже в общей спальне; Драко тупо смотрит перед собой, в руках письмо от матери, ещё более бессодержательное, чем обычно.

Лицо у Тео серое, а кончики пальцев подрагивающие; и когда он садится напротив с тихим, почти неразличимым вздохом, Драко уже знает, что произошло. Он ждёт, пока тот выругается. Сперва тихо и сдавленно, потом сорвано и наконец устало.

— Знаешь, это, наверное, к лучшему; он всегда был паршивым отцом. — Тео сдавливает переносицу пальцами, хмурится. — Совершенно паршивым отцом.

Драко растерянно кивает; его плечи вздрагивают, ссутуливаются, руки безвольно повисают вдоль тела. Письмо, в котором не насчитать и десяти строчек, соскальзывает на пол, но им не до него. В ушах звонко щёлкает, когда Драко сглатывает, спрашивает:

— Надолго?

Тео кивает. Край его рта дёргается, и он сминает тёмно-зелёное покрывало в руке.

— Да. И это хорошо даже, — добавляет он, голос трещит от неровных смешков, — смогу сжечь всю эту пыльную рухлядь к чертям.

Драко морщится, но Тео этого будто не замечает, кривит губы, выуживает из кармана мантии аккуратный свёрток. Медленно тянет за одну из лент, расплетая узел.

— А твой?

— Три года.

Обёртка с шорохом падает на пол, прямо к письму, и в руках у Тео остаётся коробка шоколадных котелков; и он улыбается как-то виновато, пожимает плечами.

— Уговорил какого-то третьекурсника их купить. У меня традиция была раньше. — Тео вытаскивает один котелок из коробки, разламывает надвое и протягивает половинку Драко. — Съедать по одному за каждого Тролля на эссе. Не хочу и её лишаться, — договаривает он и вгрызается в гладкий, покатый бок котелка, довольно прикрывает глаза.

— И что это было?

— Магловедение.

— Серьёзно?

Смешок у Драко выходит ещё нервным и неровным, и он прикусывает щёку. Потом перекатывает половинку котелка в ладони, проглатывает её, почти не разжёвывая.

— Ну я написал, что у маглов нет ничего похожего на каминную связь.

Тео протягивает ему новую половинку котелка, и Драко чувствует, как напряжение, стягивавшее плечи, медленно отступает, а вдоль переносицы начинает щипать. Он приваливается боком к высокой спинке кровати.

— А есть?

— Откуда мне знать? — Тео шёпотом убирает следы шоколада с пальцев. — У меня всё ещё Тролль.

— Ну ты своё хотя бы написал. — Драко заминается на секунду, смотрит на тающую половинку котелка, зажатую в ладони. — Думаешь, имеет значение, как именно я его провалю?

Так всё и меняется.

Позже тем вечером Драко перечитывает сухое заключение Визенгамота и пустое письмо матери, и он всё ещё чувствует, как что-то, что зовётся, вероятно, его жизнью, просачивается сквозь пальцы, но это холодное осознание. Оно не сбивает дыхание, не обдаёт загривок холодом, не возвращается дрожью в теле. Когда-нибудь, понимает Драко, он разберётся с этим. Или нет. Это не имеет значения.

Это происходит, потому что Драко теряет бдительность. Он пропускает мимо ушей всё, что говорит им преподавательница по — теперь уже обязательному — магловедению и не слишком удивляется, когда оказывается в списке отстающих. Ему назначают отработку; и он ожидает чего-то выматывающего и бесполезного, вроде сортировки книг или чистки котлов, но вместо этого обнаруживает себя в библиотеке в компании Грейнджер и стопки книг. И Драко не представляет, как он мог прослушать это.

На столе перед ними лежит исчёрканный пергамент с его незадавшимся эссе, и Грейнджер смотрит на него поверх учебника. Взгляд горячий от раздражения, и вдоль лба тянутся яркие пятна краски. Она хмурится, перечитывает первую строчку, и кажется: её неряшливые растрёпанные волосы взметаются следом за её рукой, которой она щиплет себя за переносицу.

— Надеюсь, ты не забыл, что тебе нужно сдать магловедение хотя бы на удовлетворительно. Иначе ты не будешь допущен до ЖАБА.

Голос у Грейнджер трескучий и ломкий. И злит он не меньше, чем этот бесполезный предмет, всученный ему министерством, не меньше, чем обязательный повтор седьмого курса. Не меньше, чем он сам, отчего-то не догадавшийся, что если и есть в мире кто-то, готовый вести дополнительные занятия по магловедению, то только Грейнджер. Драко громко фыркает, когда она упоминает экзамены, и Грейнджер морщится только сильнее. Между бровей ложится глубокая складка, и она скрещивает руки на груди и выплёвывает:

— Что смешного?

Грейнджер, конечно, не понимает. И Драко думает, что это непонимание между ними — неизбежная данность. Он ведёт плечом, отворачивается к жалкому свитку пергамента, раскатанному по столу.

Общество Грейнджер удушающее. От него в горле оседает сухая горечь и подводит окклюменция; Драко стискивает пальцами край стола, сминает зубами изнанку щеки, чтобы согнать мутную тошноту, подбирающуюся к горлу.

— Что смешного, Малфой? — настырно повторяет она.

— Не знаю, — голос хрипит, и Драко судорожно сглатывает, медленно разжимает побелевшую руку. — Может быть, твоя уверенность, что меня вообще беспокоит ЖАБА?

Драко почти слышит, как Грейнджер задыхается — новый вдох с бульканьем замирает в горле. Это смешно и странно: Грейнджер — даже после всего — не может поверить в такую простую истину: экзамены уже мало кого волнуют.

— Ладно. — Он вздыхает, не желая в самом деле, спорить с ней. — Что от меня нужно?

— Ты не сдал четыре эссе, так?

Драко уверен, что всего три, но спорить с Грейнджер ему не хочется, поэтому он просто кивает.

— В таком случае тебе нужно написать эти эссе и прочитать вот этот учебник. Я даю тебе неделю.

Грейнджер роняет увесистую книгу поверх его пергамента, и та падает с глухим стуком и мелким облаком пыли. Драко дёргает бровью и откидывается назад на стуле.

— Неделю? По-твоему, магловедение — это единственный предмет?

— По-моему, у тебя было почти три месяца, чтобы разобраться с ним самому.

Грейнджер поднимается рывком, её стул с визгом проезжается по половицам, стучит, чуть не падая. Шаг у Грейнджер тяжёлый, и до Драко ещё долго доносится её глухой топот. В другом углу библиотеки её ждёт Уизел, его лицо пунцово-красное и наверняка уродливо-возмущённое. Он говорит что-то, кивая в его — Драко — сторону, и Грейнджер заходится резким и хрипловатым смехом, от которого у Драко сминает нутро. Он отворачивается, утыкается невидящим взглядом в замаранный пергамент.

Всё в Грейнджер раздражает его.

Её самоуверенность и заносчивость; незаслуженная лёгкость, с которой ей всё даётся; то, что Грейнджер никак не поймёт: в его мире она навсегда чужая.

Но худшее в Грейнджер — это образ, застывший за его веками. В своих воспоминаниях Драко отчётливее всего видит её на полу гостиной.

Он стискивает перо в ладони, перед глазами расплывается бесполезное эссе. Бросить его, бросить, как и все предыдущие, было бы, конечно, проще, но так Грейнджер ни за что от него не отстанет. И это последнее, чего Драко хочется. Поэтому он тянет к себе старую книгу с жёлтыми и тонкими страницами, кривится — на кончиках пальцев оседает липкая пыль.

Он разберётся с этим дурацким эссе и упрячет Грейнджер за мягкий туман окклюменции. Туда, где ей самое место.

Драко уверен, что управится за неделю. Но к пятнице у него готово только одно эссе из четырёх, и Грейнджер хмурится, когда читает его. Трёт костяшками щеку, оставляя на коже синеватые разводы чернил, устало сдувает кудри, упавшие на лицо. Она шумно вздыхает, когда откладывает пергамент в сторону, поднимает на него колючий от раздражения взгляд, и Драко не успевает отвернуться.

— Автолёты? Серьёзно?

От Грейнджер, конечно, не отделаться, и он раз за разом пишет эти бесполезные эссе. Со временем они становятся немного лучше; Драко догадывается по складке между её бровей — уже не такой хмурой и глубокой. Ноябрь заканчивается, когда она наконец не выдерживает, устало вздыхает, кивком отпускает притаившегося в углу Уизли и говорит:

— Тебе совсем наплевать?

Драко смотрит на неё только украдкой, а сейчас не смотрит совсем, но воображение достраивает всё само: и всклоченные волосы, и пятна теней под глазами, и краску на переносице, и воспалённые от книжной пыли белки, и, конечно, взгляд.

Для Грейнджер — думает Драко — всё просто: Хогвартс, ЖАБА, стажировка в Министерстве. И раньше Драко тоже знал, как всё будет: хорошенькая чистокровная жена; пронизанные скукой дни; семейные ужины за столом, накрытым на пятнадцать человек; бесцельные министерские интриги или, может, зелья. Вопрос, что делать дальше, никогда в самом деле перед ним не стоял. А теперь мир, раскинувшийся перед ним, кажется огромным, необъятным и враждебным; а эссе и экзамены — абсурдно и безнадёжно далёкими.

— Или что, маглы настолько ниже тебя, что ты не можешь даже прочитать детский учебник? — её голос сбивается. — Это просто поразительно. Ты предпочтёшь снова пустить всю свою жизнь под откос, вместо того что бы что? Признать существование маглов? Узнать о них хоть что-то?

Она говорит это таким тоном, словно несданные экзамены оскорбляют лично её. И Драко не может сдержать усмешку. Грейнджер замолкает, её губы сминаются в тонкую линию. Неизбежное непонимание, вспоминает он. Её взгляд направлен ему прямо в лицо, и Драко избегает его как может. И приходится сцепить зубы, чтобы проглотить бесполезные слова и глупые оправдания. Как будто она сможет понять, как будто захочет! Грейнджер полна сострадания, да, но всё это сострадание не для него.

— Как по-взрослому, — добавляет она, когда наконец понимает, что Драко не планирует отвечать. Её голос немного сиплый и надтреснутый, как больной. — Надеюсь, ты доволен собой.

Она тянется за своими книгами, остервенело заталкивает их в сумку. Стул резко взвизгивает, когда она встаёт.

— Знаешь, ты мог просто не возвращаться, если на то пошло.

— Ты сейчас серьёзно? — наконец не сдерживается он. Злость делает его голос визгливым и неровным, сбивчивым. — Думаешь, я хотел вернуться?

Она, конечно, понимает это не так. Раздражается только сильнее; щурится, вскидывает подбородок, её лицо вспыхивает, и румянец затапливает гладкий лоб и щёки. Красные и обкусанные губы поджимаются в линию, и во взгляде загорается что-то такое, что Драко видел лишь однажды, за мгновение до того, как Грейнджер влепила ему самую унизительную пощёчину в его жизни.

— Знаешь…

— Это было решение Визенгамота, Грейнджер. Как и обязательное магловедение, как и…

Он прикусывает язык, дёргает плечом. Дела его семьи её не касаются. Но Грейнджер его заминки совсем не замечает.

— Ты не можешь делать этого, — говорит она отрывисто, — не можешь делать вид, что в этой ситуации ты жертва.

Между ними длинный стол; занозистое, грубо остроганное дерево. И Драко понимает, что её слова пробираются гораздо глубже, чем он готов их пустить, когда основания ладоней отдаются саднящей болью — так резко он ударяет ими по столу. Грейнджер даже не вздрагивает, прожигает его взглядом, таким горячим и злым, что между лопаток колет холодом. Он хочет сказать ей, что она ничего о нём не знает и что он всего лишь хочет, чтобы его оставили в покое, но Грейнджер кривится сильнее, и вместо этого Драко выплёвывает:

— Я написал эти идиотские эссе; что ещё тебе от меня нужно?

— Ничего, Малфой. Мне от тебя ничего не нужно.

Она отрывисто выдыхает, стискивает перекрученную лямку в ладони. И тут же уходит, не дожидаясь ни его ответа, ни реакции; и Драко этому даже рад. Оцепенение, которым скованы его шея и плечи, медленно отступает, оставляет за собой лёгкое покалывание вдоль позвонков.

Грейнджер несносна, заносчива и всезнаиста; её голос похож на жужжание, а волосы — на воронье гнездо. Но, когда Драко смотрит на неё, он видит другое: бледно-серые губы, стянутые полосы от слёз на коже, надорванный угол рта и чёрные пятна крови на глянцевом мраморном полу.

Хуже всего в Грейнджер — Драко не может ненавидеть её, как раньше.

Драко не может ненавидеть её такой.

И в одночасье Грейнджер (как и многое другое) становится частью того, что внезапно перестало быть и понятным.

Из угла доносятся шепотки; их ссора не проходит незамеченной. И пока Драко собирает ненужные книги о самых лучших маглах в неровную стопку, чужие взгляды жгут ему спину. Его трижды называют Пожирателем, и Драко чувствует предательскую дрожь, разбивающую его плечи. Они правы, да, и вместе с тем — не совсем.

Но это неважно, потому что на сегодня с его обязательным магловедением покончено, и это, наверное, главное.

Драко немного надеется, что Грейнджер больше не придёт, но в следующую среду она появляется в библиотеке минута в минуту. Уизела, обычно плетущегося за ней по пятам, нет. В руках у неё какая-то очередная книга, котрую она самодовольно роняет на стол перед ним. На обложке змея обвивает чашу, и Драко поднимает на неё непонимающий взгляд.

— Что…

— Ты же любишь зелья. Вот. — Она тыкает пальцем в змею на обложке, но та вопреки всем ожиданиям остаётся неподвижной. — Магловские зелья.

— Магловские зелья? Бред.

— Посмотри сам.

— Для зелий необходима магия, — упрямо отзывается он, но Грейнджер только хмыкает в ответ, прижимает ладони к бокам.

— Что, боишься узнать, что маглы в чём-то лучше? — Она смотрит на него сверху вниз, и под таким углом усмешка на её губах выглядит холодной и жёсткой. — Прочитай её, напиши нормальное эссе, и всё это мучение будет позади.

Его ответа Грейнджер не ждёт; занимает один из свободных столов. А через пару минут уже растирает чернильное пятно по щеке. И Драко ещё долго переводит взгляд от неё к книге и обратно.

Магловские зелья, даже звучит глупо.

Корешок книги надламывается с тихим хрустом. Драко лениво пролистывает белоснежные страницы со сломанными колдографиями, пока не замечает знакомый символ в углу, а после не замечает, как время снова протекает мимо него. Мадам Пинс приходится дважды позвать его по имени, прежде чем Драко наконец откликается. За витражами библиотеки уже смерклось, и Грейнджер, стоящая в паре метров от него, усмехается, кивает на книгу, заложенную на последних страницах.

— Бред, значит?

— Ничего общего с зельями, — отвечает он, но выходит неубедительно.

Грейнджер уходит вперёд с тихим смешком, и Драко зачем-то смотрит ей вслед. Неряшливые кудри пружинят в такт её шагам; она заворачивает за угол, так и не удостоив его новым взглядом. Уголок грейнджеровской книги давит ему в ладонь, и Драко едва не отбрасывает её прочь.

Признавать это почти унизительно, но магловская медицина затягивает его не меньше зелий. Он перечитывает книгу, принесённую Грейнджер, ещё раз, а после, пока никто не видит, заглядывает в секцию магловской литературы. Книги оттуда он выносит, спрятанными в складках мантии. Эссе, которое он пишет, на пятнадцать дюймов длиннее, чем требуется. И когда он отдаёт его Грейнджер, то замечает, как край её рта дёргается в улыбке. Взгляд, которым она проходится по первым строчкам его эссе, а потом обводит и его, раздражающе самодовольный.

— Я передам его мисс Битчем.

— И всё?

— Да. Если ты, конечно, не хочешь узнать что-то ещё о маглах.

Она хмыкает и тянется за новой книгой. И Драко хочется уйти, но вместо этого он замирает на месте, вцепляется в спинку стула, шаткого и хлипкого, и ждёт. Молчание, сперва странное и натянутое, становится неловким, и Грейнджер только выше задирает брови.

— Что ещё?

Её брови высоко вскинуты, рот приоткрыт надломленным «о», и Грейнджер не меньше него самого не понимает, зачем он стоит здесь перед ней. Он сглатывает слюну, сухую и колкую, разжимает побелевшие пальцы. Невысказанный вопрос отмирает на языке, и он резко мотает головой.

— Больше не приходить? — тупо бормочет он вместо.

— Нет. Больше не приходить.

Этого достаточно, чтобы Драко наконец сорвался с места, унёс себя из библиотеки на прямых и негнущихся ногах.

Её взгляд ещё преследует его, когда он сворачивает в узкий альков, отдирает галстук от высохшего горла, судорожно поджимает пальцы. В затылок давит холодный и выщербленный камень. И Драко сдвигает фокус до одного этого ощущения, пока дыхание не приходит в норму и мягкий туман окклюменции не расползается в голове.

Драко не знает, что хуже: то, что едва не попросил её о чём-то, или то, что так и не смог этого сделать.

Но их бесцельные встречи и в самом деле заканчиваются, Драко окончательно убеждается в этом, когда через неделю Грейнджер не появляется в библиотеке к назначенному времени. Он ещё замечает её в коридорах и на занятиях, но это становится всё легче игнорировать. Окклюменция больше не подводит его, и ничего почти не дотягивается до Драко через её мягкий туман — ни время, ни воспоминания. Письма из дома становятся всё тоньше, а дни всё короче.

Незаметно подкрадывается Рождество, первое в его жизни встреченное не с семьёй и первое, в которое он напивается. До этого дня Драко огневиски даже не пробовал, и бутылка, протащенная Блейзом и разделённая на троих, заставляет мир перед его глазами кружиться до мутной тошноты. Из-за каникул замок опустел, и им не приходится даже запираться в спальне. Тео пародирует дребезжащий и надрывистый голос одного из судей, и Драко смеётся почти до хрипа.

Свет в подземелье грязно-зелёный, и он красит их лица в болезненно-серый цвет, и сегодня Драко это даже нравится. Он сидит, развалившись, на жёстком диване. Подлокотник давит под лопатки, и бутылка из-под огневиски на его животе чуть покачивается на вдохе. Тео ещё говорит, его руки беспокойно мечутся, задевая то его колени, то спинку дивана, и Драко не разбирает ни слова почти, пока Блейз не отбирает у него бутылку, не пинает его под голень.

— Так что скажешь?

— О чём? — бормочет Драко едва слышно, его голос вялый и нечёткий.

— Что думаешь делать после всего этого?

Блейз ведёт нетвёрдой рукой, запрокидывает голову назад, пьёт; кадык неровно ходит под смуглой кожей. Ответа у Драко, конечно, нет; и он только фыркает, хмыкает, тянется за бутылкой, но потом добавляет:

— Запереться в поместье?

— О, это точно нет. — Тео перехватывает у него бутылку и усмехается. — Я в своём не задержусь ни на день.

— И при чём здесь ты?

— Я думал насчёт Италии, — вклинивается Блейз. — Отличная погода, вино и ровно ноль снулых министерских рож.

Драко не знает, кто из них — он или Тео — начинает мотать головой первым, выходит почти синхронно.

— Ну нет, слишком жарко.

— Кимия, — Драко прикрывает глаза, пока бормочет это. Он пьян, и за смытыми контурами ламп и кресел тянутся блёклые тени.

— Кимия?

— Магловская алхимия.

Драко забирает к себе полупустую бутылку, нетвёрдой рукой выпускает сноп ярко-зелёных конфетти.

— Ну нет, с меня хватит их полифонов, — откликается Тео.

Блейз тоже говорит что-то в ответ, но Драко этого уже не разбирает; мир перед его глазами размывается в пятно.

До выпуска они с Грейнджер сталкиваются ещё несколько раз, но это почти не беспокоит его. В его мыслях он давно уже не в Хогвартсе.

Часто она проскальзывает мимо, пока Драко пишет всем знакомым зельеварам про набор подмастерьев, или читает книги, укрытые таким количеством отводящих чар, что Драко едва ли видит обложку сам.

Грейнджер его, конечно, не замечает, но Драко её появления не пропустить. Он узнаёт её шаг, тяжёлый и торопливый; чувствует сперва слабое покалывание вниз от шеи, а после странную скребущую боль у рёбер. Иногда Драко сбегает из библиотеки, быстрее, чем она успевает разложить все свои бесчисленные книги и свитки, иногда — остаётся.

Драко говорит, что близость Грейнджер не должна волновать его, что между ними только неизбежное непонимание и невыносимый вес старых ошибок. И он не может на неё смотреть, но вместе с тем не может не смотреть. Грейнджер притягивает его взгляд, и Драко смотрит на её задумчиво закушенные щёки, недовольно сведённые брови и тонко поджатые губы, пока окклюменционные стены не начинают осыпаться. И Драко ничего не остаётся, кроме как напоминать себе раз за разом: скоро — пара месяцев только — и он оставит позади и Грейнджер, и ненавистный замок.

Он откладывает в сторону очередное извините-мы-никого-не-ищем письмо, стряхивает с рукава пепел, оставленный ярко-оранжевыми перьями, когда слышит, как она входит в библиотеку. Но в этот раз что-то иначе, потому что шаг у Грейнджер раздавленный и шаткий. На вид она такая же, как и всегда, и приходится прищуриться, вглядеться повнимательнее, чтобы заметить воспалённо-красные пятна в углах глаз и едва подрагивающую линию сведённых губ. Она раскрывает какую-то книгу на середине, но её глаза не двигаются, тонкие пальцы не перелистывают страницы. Грейнджер кажется окаменевшей, и единственное, что выдаёт её, — тихие и торопливые вдохи. Она наклоняется ниже, выпавшие из-за уха пряди ложатся на страницы книги.

В библиотеке они не одни; он слышит приглушённые разговоры и смех, скрип перьев и стук шагов, но в их закутке никого. И когда Драко улавливает приближающиеся голоса, он бездумно отделяет их отводящими чарами.

— Ты уверен, что это было здесь? Мне кажется, нам нужно было повернуть за тем шкафом налево?

Голос звучит совсем близко, и Грейнджер дёргается, поднимает глаза. Сталкивается с его застывшим взглядом, моргает растерянно, но сразу подбирается. Лицо вмиг становится серьёзным и строгим, и она одаривает его одним отрывистым кивком, возвращается к книге. Но через пару минут — Драко чувствует — снова смотрит.

— Это точно было где-то здесь.

Она смотрит то на него, то на провал коридора между книжными шкафами. Рука прижата к губам, плечи расправлены, волосы заткнуты за уши. И пока Драко заталкивает разложенные по столу письма и книги обратно в сумку, грейнджеровский взгляд преследует его. Он задумчивый и поражённый, а не злой и раздражённый, но всё равно не менее колючий.

И взгляд её пусть и становится другим, остаётся таким же невыносимым.

* * *

Когда Драко возвращается в залу, официальная часть уже заканчивается. Он чувствует мягкую ладонь Блейза на своём плече и слепо щурится в попытке разглядеть её среди блеска и света. Драко никогда не нравились эти приёмы. Но последние два года они не нравятся ему особенно.

Он делает нетвёрдый шаг вперёд и замечает сперва родителей, всё так же развёрнутых к нему спиной, потом Гермиону. Рядом Уизли и Поттер, и она улыбается и выглядит по-настоящему счастливой: на переносице лежит мягкий, стушёванный румянец, а глаза блестят.

Блейз ещё раз сжимает его плечо на прощание, и через минуту Драко уже видит его и Тео в компании Гринграссов; и там Драко ждут ещё меньше. Он обходит зал по кругу, прежде чем вернуться к Гермионе. Запонка болтается в расхлябанной и надорванной петле.

Гермионино лицо едва вытягивается, когда он подходит ближе, протягивает ей руку в немом приглашении. Инструменты, дирижируемые эльфом в аккуратном сюртучке, начинают вальс. И она дважды растерянно смаргивает, прежде чем кивнуть, бросить через плечо, что вернётся скоро.

Они не разговаривают, пока танцуют, но к этому Драко уже привык. Её лицо вровень с его плечом и слегка повёрнуто влево. И Драко пытается запомнить его таким: ровный профиль, очерченный блеском свечей; мягкие тени у глаз и вниз по щекам; выпущенные кудри у самого лица и открытое ухо; тонкие сухие губы; а ниже — ровная линия расправленных плеч и небольшая впадина над ключицей.

Его рука, невесомо прижатая к центру её спины, скользит выше, большой палец неуверенно мажет вдоль мягкого края платья. И Гермиона вздрагивает, поднимает на него взгляд, строгий и серьёзный.

— Что? — спрашивает она бесшумно.

— Как инвесторы?

— Отлично. У Бриджит была пара знакомых.

Она ведёт плечом, слегка двигает рукой. Её ладонь, вложенная в его, соскальзывает, царапает его запястье ногтями.

— Извини. А ты как провёл вечер?

— Неплохо. Тео передавал привет.

— Он был здесь?

— И Блейз тоже. Они уже ушли, я думаю, — добавляет он, когда Гермиона оборачивается через плечо. Это ложь, конечно, но ей всё равно.

— О, очень жаль, — говорит она своим светским голосом. И Драко едва не закатывает глаза — так нелепо и неестественно это звучит.

Разговор затухает, а вместе с ним и музыка. Драко отступает от неё на два шага, медленно кланяется, прижимая одну ладонь к животу, другую — к спине.

— На сегодня всё? — спрашивает он, пока отводит её обратно к друзьям, и даже не удивляется, когда она уклончиво качает головой в ответ.

— Отчёт.

— Я думал, ты ушла сегодня раньше, чтобы закончить с ним.

— Я не успела. У Томаса возникли небольшие проблемы с материалом, который я попросила его подготовить.

— Снова? — Драко не сдерживается, и его голос пропитывается едкой желчью.

— Он не виноват. Задание, которое я дала ему, было слишком неоднозначным.

— Вот как.

Больше Драко не говорит ничего. Ему не хочется омрачать один из последних вечеров бесполезной ссорой, которая — он знает — ни к чему не приведёт. И он проглатывает злые и едкие комментарии, едва сжимает её запястье.

— В таком случае встретимся дома?

Гермиона нетвёрдо и отрывисто кивает. Драко не успевает отпустить её руку, Поттер и Уизли уже втягивают её в какой-то бесполезный разговор, и она виновато поджимает губы, снова кивает, будто говоря «уходи». И Драко уходит. Он не прощается с её друзьями (им всё равно не до него) и не прощается с его (они всё ещё возле Гринграссов).

От точки, в которую он аппарирует, до дома почти шесть миль. Фонари вдоль дороги не горят, только там дальше, у перекрёстка, один слабо мигает, подсвечивая мокрую дымку вокруг. Под ногой скрипит гравий. Драко мог бы аппарировать сразу к дому, но вместо этого он идёт. Сворачивает на одну из улиц; сегодня пятница, и район, в котором они живут, прилегает к магловскому. В переулках у баров, горящих липкими огнями, мнутся вчерашние студенты. Они встречались в таких раньше, подальше от назойливых взглядов, подальше от случайных знакомых. Магический Лондон был до странного маленьким, магловский — до странного большим. Драко хорошо помнит эти первые вечера: щербатый камень под рукой; её волосы, взъерошенные дождём; улыбка, припрятанная в уголках губ; кисло-яблочный вкус вина на языке; несколько украденных прикосновений (к узкому запястью, к бедру, обтянутому грубой джинсой, и к шее, чтобы перекинуть её кудри за спину). Драко помнит их все.

Он не знает, что хуже: свернуть туда или сбежать оттуда. Всё одинаково жалко, но хуже всего, наверное, то, что Драко вообще задаётся этим вопросом.

Когда он наконец замыкает входную дверь, отсекая шум занимающегося дождя и ожившего города, его руки трясутся от холода. Драко стягивает наспех завязанный галстук, заталкивает его в карман к письму. На ощупь проходит вглубь дома.

Лампа на кухне не горит, и в спальне тоже. И это, наверное, к лучшему.

1) Эдвард Эстлин Каммингс

Вернуться к тексту