С любовью и убожеством (гет)

i carry your heart with me (i carry it inmy heart)⁽¹⁾

Лампа на кухне не горит, и в спальне тоже. Пустой провал коридора убегает в неидеальную черноту, и Драко не видит даже полоски света, прорывающейся из-под двери её кабинета. Его движения смазанные и не скоординированные, он дёргает хвост ослабленного галстука, но тот только затягивается сильнее, петлёй обнимая горло. Пытается снова, пока распущенный галстук не соскальзывает в раскрытую ладонь, потом отщёлкивает верхнюю пуговицу рубашки. Но ворот ещё душит, и Драко оттягивает его от горла двумя пальцами. Протискивается вглубь прихожей, мимо узкого столика, заваленного письмами, и дальше, пока не заворачивает за угол. Трижды ударяет распахнутой ладонью по стене, и свет выплёскивается из лампы с тихим щелчком. Вокруг стерильная чистота: на столе ни крошек от раннего завтрака, ни сложенной вдвое газеты, ни стакана с липким следом у ободка. Нет даже книги, которую она сейчас читает. Яркое пятно света бликом ложится на дерево, подсвечивает края сложенной вдвое записки. Драко узнаёт и пергамент, и почерк, и тон.

«Сегодня в семь. Не опаздывай»‎

Он хмыкает себе под нос и, заталкивая записку в карман, дважды проигрывает её в голове: сперва сдержанно и отстранённо, потом торопливо и встревоженно.

Если верить часам, ещё нет и шести, и перед глазами липкая и рябая муть, Драко смаргивает её с трудом, пока тащится вниз по коридору к приотворённой двери. Падает на идеально застеленную кровать прямо так, не раздеваясь; сбрасывает ботинки, мыском придавливая пятку; расстёгивает вторую пуговицу на пережимающем горло воротнике.

В спальне темно, под потолком покачивается чёрное пятно лампы, сквозь распахнутое окно в комнату льётся промозглый январский воздух. Влажный шум бьётся в уши, и за ним Драко не слышит ничего почти, даже собственных мыслей. Он прикрывает глаза, сглатывает сухую горечь, чувствует, как горло сдавливает спазм.

Ему хочется смалодушничать: послать ей сову, соврать, что из-за проволочек с исследованием не сможет прийти. Она не удивится и вряд ли даже расстроится. Но вместо этого, вместо того, чтобы перевернуться набок и забыться липким сном, Драко заваливается на левый локоть и выталкивает себя из кровати.

В ванной на ощупь находит выключатель. Все эти магловские вещи, конечно, её идея, и они в сотни раз хуже даже простейшей магии, но спорить с ней невыносимо, и поэтому Драко ждёт, пока лампа разгорится с треском и миганием. И сразу почти прищуривается — свет, льющийся из лампы, болезненно-яркий. Мгновение он почти не узнаёт себя в гладком отражении: брови и волосы белёсые, белки воспалённо-красные, на левой щеке мятый след от подушки. Он вдавливает раскрытые ладони в бортик раковины, наклоняется. Так ему видны и рваные тени на нижних веках, и усталые росчерки морщин вокруг глаз. Они едва заметны, да; но ещё три года назад их не было совсем.

Драко растирает веки до красноты, обдаёт лицо холодной водой, поправляет волосы, по привычке зачёсывая их назад. И снова смотрит, смотрит так долго, что не видит уже ни своего лица, ни света, разлитого над головой. В отдалении глухо ревёт камин, и он вытаскивает нетвёрдой рукой последний флакон отрезвляющего зелья, выпивает его двумя глотками, морщится. Потом поправляет расшатанные запонки, наспех завязывает галстук, парой небрежных заклинаний избавляется от румянца, пятнающего лицо.

Он слышит мягкий перестук шагов и скрип петель, замечает в отражении, как её тень проскальзывает в спальню, сбрасывает на смятую постель рабочую мантию. Её плечи слабо вздрагивают, и до Драко доносится её усталый и разочарованный вздох.

— Как работа?

Голос сипит, и он растирает растравленное горло ладонью. И следит, как она вытягивается, дёргается, бросает быстрый взгляд через плечо. Она ещё в тени, но по новому тихому вздоху Драко с раздражающей чёткостью представляет, как она морщит нос и резко вскидывает подбородок, как бормочет неслышное «незачем так пугать» с неровным смешком после.

— Неплохо, — сухо откликается она вместо. — Я наконец-то смогу закончить тот проект убежища.

— Вот как. Хорошо. — Он цокает языком, а после добавляет: — А я встретился с Марком сегодня.

Драко видит, как она замирает, пару шагов не дойдя до шкафа, как прерывисто кивает. В темноте комнаты её кожа сине-смуглая, и Драко жадно следит за тем, как она расправляет плечи, разворачивается к нему спиной, вытаскивает парадное платье. Её спину, руки и бёдра застилают дрожащие тени, он смотрит ещё секунду и отворачивается, прячет флакон из-под зелья в карман.

— Сегодняшний приём очень важен для этого проекта, — говорит она позже, пока неровным жестом одёргивает платье и поправляет рукава. — Бриджит Кольб согласилась помочь с магическими контрактами, но я не смогу профинансировать её услуги, если не найду ещё хотя бы одного инвестора.

Драко кивает, пусть она и не смотрит, откликается:

— Кажется, на этот раз пригласили вообще всех. Марк сказал, что греческое министерство наконец-то выдало разрешение, и мы сможем отправиться туда в воскресенье, как и планировали.

— Это хорошо. — Она выжидает мгновение, прежде чем добавить: — Бриджит сказала, что у неё есть несколько инвесторов на примете. К счастью. Ты знаешь, как тяжело мне это даётся.

Драко снова кивает. Разжимает побелевшую от напряжения ладонь, слегка отталкивается назад.

— Аппарируем вместе?

Так ему видны только смазанные контуры её фигуры и пятно лица в отражении. Драко замечает, как она хмурится, быстро выдыхает. Её рука беспокойно пробегается вниз по платью.

— Не получится. Мне нужно вернуться на работу ненадолго. Я почти закончила с отчётом о заповеднике для кентавров и не хочу, чтобы это отвлекало меня весь приём.

Она поджимает губы, приглаживает кудри и почти уходит, но замирает у проёма двери. Пальцы отбивают неровный такт по косяку, тусклый свет из коридора едва подсвечивает её лицо, развёрнутое к нему вполоборота, её вздёрнутый нос и задранный вверх подбородок.

— Начало в семь. — Она сбивается на рваный вдох. — Не опаздывай.

Драко не сдвигается с места, пока не слышит, как в её кабинете снова заходится камин. Неровный узел галстука давит под горло, и он перевязывает его по новой.

Перед выходом обводит комнату медленным взглядом, две трети гардероба, раньше занятые его мантиями и костюмами, теперь пустуют. Когда-нибудь на их месте появятся другие вещи, но думать об этом Драко не хочется.

Драко не знает, когда это случилось, когда всё изменилось настолько, что он больше не узнаёт ни себя, ни их. Наверное, это всегда так: понемногу, по чуть-чуть, так, что сперва и не заметишь. Может быть, всё дело в её работе, в том повышении, в их последней ссоре, в каких-то словах, брошенных в пылу, или, наоборот, в тех, что никогда не были сказаны. Или, может, в том вечере, когда он впервые не поспешил домой, или в том, когда впервые пропустил встречу с её друзьями. Или, может, в том стажёре, который следит за каждым её движением. Или, может, в её бесконечных поездках, командировках и задержках. Или, может, в том, что Драко не заметил, в какой момент он утратил контроль над ходом своей жизни.

А может, в чём-то ещё, что просыпалось сквозь трещины и зазоры в его памяти.

А может, просто так бывает: в один день вы просыпаетесь, вглядываетесь в привычные черты, но в них одно только воспоминание.

И даже откажись он от предложения Марка, это ничего бы не изменило. И потом, как она и сказала, это отличное предложение.

 

Драко сразу находит её, когда аппарирует. В зале шумно и людно, и её, как это часто бывает, окружает настоящая толпа: и Уизли, и Поттеры, и извечные стажёры. И ему снова хочется сбежать, но вместо этого он только поправляет манжеты и галстук, проходит вперёд и невесомо касается её щеки холодными губами.

— Надеюсь, я не опоздал?

Рука замирает в миллиметре от её поясницы, и Драко почти чувствует гладкость шёлка под кончиками пальцев. Но руку не опускает. Гермиона коротко кивает ему и снова отворачивается. Поттер рассказывает какую-то очередную аврорскую байку; мгновение, и она уже смеётся. И Драко виден только её профиль: линия острого подбородка; щека, отмеченная ямочкой; пружинистая прядь, выпущенная из пучка и заправленная за ухо. Когда Поттер наконец замолкает, Драко усмехается не в такт, но никто этого не замечает.

Его взгляд блуждает по вычурно украшенной зале и глянцевому блеску зеркал. И он не видит, но чувствует её отрывистое движение: Гермиона оборачивается на чей-то голос, вздрагивает, подаётся вправо, и вот уже его ладонь плотно прижимается к низу её спины. Края её губ загнуты улыбкой; и можно оставить руку, притвориться, будто всё, как раньше. Но Драко смотрит поверх её плеча, и этого достаточно, чтобы сломать хрупкую иллюзию; там угрюмый поттеровский взгляд и скривлённые недовольством веснушчатые лица. Они знают, конечно, они всё знают. Драко убирается из её жизни, и это вряд ли повод для беспокойства среди её друзей. Уизли точно этому рад, и Поттеры, наверное, тоже. И даже Гермиона — думается Драко — не так уж и расстроена.

Он отступает на полшага, прячет руки за спину, но Гермионе не до него. Она слишком увлечена очередным разговором, в обрывках эльфы, кентавры, оборотни, карги́ и новые законопроекты, и её глаза горят.

— Балканы, значит? — Поттер поправляет съехавшие к переносице очки и обводит его взглядом.

— Такой план, да.

— Никогда там не был. Зимы там, наверное, поприятнее. — Поттер сухо кивает и перекатывает бокал в ладони; на стекле остаётся влажный след.

— Наверное.

Вокруг шумно, но в стороны от Драко расползается тишина, и она цепляется за голени, липнет к подошвам, давит на уши. Её — никогда не его — друзья хмурятся. Он сминает зубами щеку, проглатывает дежурные и формальные вопросы: как Джеймс? как работа? как Молли, зелье помогает? Перед глазами рябит яркая желтизна огней. А Гермиона стоит по правую руку от него, и её близость всё так же откликается скребущей болью за рёбрами.

Её бокал давно пустой, и раньше Драко принёс бы новый, но теперь это неправильно. Не менее неправильно, чем утянуть её подальше от бесконечной толпы или отвести сбитые кудри от шеи, бросить какую-нибудь сентиментальную глупость. И когда Драко отворачивается, чтобы не видеть бокала, зажатого между её пальцами, он замечает отца в дальнем углу залы. Люциус, конечно, повёрнут к нему спиной, рядом с ним мать; и её губы сведены в тонкую линию. Лёгкий кивок — всё, что ему достаётся.

Драко не знает, как долго смотрит в их сторону, пока его не отвлекает прикосновение. Прикосновение слабое настолько, что сперва кажется выдуманным. Гермиона трогает его за предплечье, наклоняет голову вправо, приподнимает брови. Будто спрашивает: хочешь уйти. И он тянет намеренно, тянет слишком долго, потому что Поттер влезает, спрашивает, подойдёт ли ей бузинное вино. И Драко презрительно фыркает (ну кто в здравом уме будет пить эту переслащённую мерзость). Но их молчаливое понимание уже разрушено, и Гермиона снова отворачивается, рассеянно моргает, соглашается. Её рука соскальзывает вниз, боязливо задевая его пальцы.

Драко не отходит от неё ни на шаг, когда начинается официальная речь и после, когда Гермиона по привычке обходит своих коллег и знакомых. Он молчалив, но это никого не удивляет. Его плечо ноет от необходимости держать руку вровень с её поясницей, в висках гудит от бесконечного «Да, это замечательное начинание, вы слышали о том, что предлагает мисс Кольб»‎. Непрекращающиеся разговоры об эльфах, оборотнях, кентаврах (или чем она теперь занимается) утомляют его. Один из её инвесторов трижды ошибается в имени какого-то очередного существа, Драко угадывает это по мягкой складке, пересекающей её переносицу, по едва дрогнувшей улыбке. Семь лет назад она бы, конечно, не сдержалась, и Драко проглатывает лёгкий смешок, когда вспоминает её, раз за разом отчитывающую растерянных инвесторов. Он вспоминает её залитые краской скулы и подбородок, беспокойные кудри, которые, кажется, растрёпывались только сильнее, когда она злилась. Конечно, со временем она научилась сдерживаться, отделять тех, на кого стоит тратить время, но её первые приёмы — Драко помнит их до сих пор.

Гермиона поворачивается к очередному инвестору, когда Драко замечает Блейза, кивающего ему из дальнего угла залы. У него в руках бокал огневиски, на губах рваная ухмылка, и этого достаточно, чтобы Драко вконец опротивела перспектива молчаливо следовать за ней следующие полтора часа. Приходится трижды коснуться её плеча, чтобы его всё-таки заметили. И она даже не морщится, когда Драко говорит, что вернётся скоро. Он всегда так говорит.

Блейз и Тео держатся в стороне от общего «веселья», и Драко чувствует что-то похожее на облегчение, когда выходит за ними в прилегающую комнату и оставляет шум приёма за тяжёлой дубовой дверью. Усталость растекается по телу, когда он наконец садится.

— Чудный вечер, скажи?

Блейз протягивает ему бокал, и Драко только закатывает глаза в ответ. Её приёмы всегда проходят по одному сценарию.

— Мы всё ещё можем сбежать, — вклинивается Тео, но Драко качает головой, выпивает огневиски в три глотка: первые два торопливые, третий медленный и жадный. Он вытягивает ноги вперёд, разминая затёкшие колени.

— Грейнджер заметит.

Тео в ответ только фыркает, звук выходит влажный — он почти давится.

— Греки ответили?

Драко кивает, расправляет складки на брюках, упирает мысок ботинка одной ноги в щиколотку другой, ткань опять собирается вокруг коленей, и он разглаживает её по новой. Карман пиджака тянет письмо с разломленной надвое печатью, и Драко вытаскивает его нетвёрдой рукой.

— Сегодня пришло.

Тео сильнее разлохмачивает волосы и бросает на Драко один короткий взгляд.

— И когда ты уезжаешь?

— Портключ на утро воскресенья.

— Этого воскресенья?

Драко снова кивает. Запонка, зажатая между его большим и указательным пальцами, прокручивается в петле.

— Это всего на год, максимум два. Это будет полезно — уехать ненадолго, пообщаться с другими зельеварами, поработать над по-настоящему интересными зельями.

— И наконец избавиться от бесконечных заказов на бодроперцовые зелья?

— Ты забыл ещё про сон без сновидений и зелье от угрей.

— Кто бы мог подумать, что всё так повернётся, да? — отзывается Блейз. — Что всё сведётся в итоге к обычным аптекарским заказам.

Горлышко бутылки звонко бьётся об ободок бокала. И Драко дёргает запонку чуть сильнее, чем нужно, слегка надрывая манжету

— Ну Грейнджер с самого начала говорила, что это дурацкая затея.

«Ты не можешь бросить всё, Драко, ты впустую растратишь свой талант, если останешься здесь», — так она тогда сказала и, конечно, не ошиблась.

Тео вытягивает ноги следом и слабо пинает Драко в лодыжку:

— Что она говорит, кстати?

Драко тянется за бокалом, пьёт; подтаявший лёд неровно позвякивает, и ему требуется четыре неспешных глотка, чтобы наконец собраться с мыслями.

— Она не против.

Это не ложь; Гермиона действительно не против. Она не просила его остаться, не просила изменить решения, и — если вдуматься — вообще почти никогда и ни о чём его не просила. И это смешно даже — семь лет заканчиваются вот так: сухо и спокойно, будто их и не было. Он уедет заниматься своими зельями, она останется заниматься своими эльфами. И всё.

Он расправляет плечи, пока изъедливый взгляд Блейза прожигает ему щеку. Горло обдаёт горячим.

— Она понимает, что мне это нужно, — заговаривает он снова, перекрывая неловкую тишину, роняет безвольную руку на протёртый бархат подлокотника и отстукивает короткий и неровный такт. По груди растекается горькое тепло.

— Но она ведь приедет к тебе позже, я прав? — Лицо Блейза едва меняется, когда он спрашивает это: брови сходятся на переносице, вдоль лба прочерчиваются складки.

— Не знаю. Не уверен, что у неё найдётся время.

Драко оборачивается на секунду, чтобы поймать кривую усмешку, пересекающую его губы. Снова уводит взгляд; на гладких половицах дрожат отсветы свечей, они бледно-жёлтые и вытянутые. В голове гудит, и он прикусывает немеющие щёки, упирает затылок в спинку кресла. Оттягивает плотный ворот рубашки двумя пальцами. Глубоко вдыхает. Так почти не душит.

— А я-то надеялся, что в Греции всё-таки найдется какая-нибудь несчастная волшебная тварь, которая сможет её заинтересовать? — отшучивается Тео.

Но Драко не отвечает. Он прикрывает глаза и позволяет тишине облепить комнату, переводит свой взгляд, усталый и плывущий, обратно к ярко-жёлтым свечам, подвисшим под потолком. В стороны от них расходятся смазанные круги, в ушах слабо звенит. Горло сухое, а слюна вязкая, и Драко сглатывает её с трудом, отщёлкивает пуговицу, сцепляющую ворот рубашки, но легче не становится.

— Мне нужен перерыв, — заговаривает он наконец. — Нам обоим нужен перерыв.

* * *

Гермиона любила говорить, что всё началось с разрешения, и в это верили многие, но не Драко, потому что для Драко всё началось со взгляда.

Весна, в которую всё заканчивается, промозглая и серая. И её беспрерывные дожди преследуют Драко, пока он разрывается между поместьем, министерством и Визенгамотом. Мерный шум дождя въедается в память вместе с холодом металла, обвивающим запястья; беспокойством, искажающим материнские черты. И взглядом.

Грейнджер — первая, кто смотрит на него так. Они сталкиваются случайно в одном из коридоров Визенгамота. Она идёт, высоко задирая подбородок, говорит о чём-то с безликой волшебницей в лиловой мантии и беспокойно потирает левое предплечье указательным и средним пальцами. И Драко первым замечает её и её неряшливые кудри и почти отворачивается, но чувствует, как беглый взгляд мажет по его лицу.

Ему хочется забыть об этой встрече, но не выходит, потому что этот взгляд — полный пренебрежения и жалости — преследует его. Так смотрят судьи Визенгамота, прежние друзья семьи и случайные знакомые; так смотрят все, кто не смотрит с ненавистью. И Драко говорит себе, что к этому можно привыкнуть, что ко всему можно привыкнуть. Но у него не выходит, и он чувствует холодную и колючую злость, ползущую вверх по загривку. Злость на смотрящего, конечно, но и на Грейнджер тоже.

Время протекает мимо него, и к середине лета, такого же холодного и безрадостного, как и бездарно ушедшая весна, он находит себя в опустевшем поместье. Изредка он встречает мать, направляющуюся в оранжерею, или слышит удаляющийся шёпот картин.

Поместье замирает вне времени. И Драко не замечает, как уходит лето и как в садах увядают цветы, а за окном жухнет листва, пока министерская сипуха не приносит ему письмо из Хогвартса. Оно не длиннее семи строчек, но Драко перечитывает его раз за разом, пока слова не утрачивают смысл. Мать находит его таким — растерянным, с письмом, зажатым между большим и указательным пальцем. Она входит в гостиную через главные двери, и между ними не меньше десяти метров, но даже так Драко видит её плотно сжатые губы и привычно расправленные плечи. Шаг у Нарциссы торопливый, но со стороны кажется, что она скорее скользит, чем идёт. Она замирает напротив него, и Драко замечает, что ворот её платья слегка завёрнут вовнутрь. Это настолько не похоже на мать, что он не сразу возвращает внимание её голосу, ровно звучащему в тишине поместья. Она говорит ему, что так будет лучше и что ему нужно закончить обучение. Её белые пальцы обвивают спинку кресла, голос едва надрывается. И он смотрит на заломы морщин у её глаз и рта и незаметную проседь в волосах. Это жестоко: оставить её одной в поместье, пронизанном воспоминаниями, но выбора у Драко нет.

Это письмо — приглашение, конечно, но отказаться нельзя; не проходит недели, и Драко снова находит себя на перроне в ожидании поезда, на который он (в который уже раз?) не хочет садиться.

Таких, как он, на перроне, застланном туманом, трое. И к одному из них Драко никогда не подойдёт. Грег кутается в огромную мантию и его плечи едва заметно дрожат. Другие двое — Нотт и Забини, но с ними Драко едва ли знаком: за все семь лет они не обменялись и десятком фраз.

Когда приходит поезд, он забивается в дальнее купе в тщетной надежде проскользнуть в Хогвартс незамеченным. На перроне студентов едва ли не меньше, чем в прошлый год, но дверь в его купе всё равно открывается трижды: сперва это первокурсники в сопровождении Лунатички Лавгуд (она говорит Драко какой-то очередной бред про нарглов и ауры, но, к счастью, уводит детей подальше), потом — Забини и Нотт (и они остаются), последняя — Грейнджер.

Она рывком открывает дверь и замолкает на полуслове, Драко слышит, как смех застревает у неё в горле, видит, как взгляд резко становится по-грейнджеровски холодным и высокомерным. Драко отворачивается, как только замечает её в провале двери, но Грейнджер не уходит. Она смотрит, и её взгляд колет ему кожу, пока Драко судорожно поджимает пальцы в бессильные кулаки. Он не может прогнать её, не может даже посмотреть на неё.

И первым, конечно, находится не он.

— Что-то нужно? — голос у Забини глухой и сиплый, но его вопрос отвлекает Грейнджер, и она вскидывается, морщит нос.

— Нет. Правила, я надеюсь, вы знаете и так.

Дверь захлопывается с треском. И на мгновение Драко кажется, что его оглушило, — так тихо становится в купе. Потом раздаётся рваный, будто закушенный смешок. Щёки у Нотта заливаются краской, и он выдыхает со свистом.

— Год, чувствую, будет просто охуенный.

— И не говори, — откликается Забини.

И Драко несмело одёргивает рукава рубашки, основания ладоней с тёмными следами от ногтей горят, и он пробует наудачу:

— И это только начало.

Выходит как-то плаксиво и предопределённо, и Драко чувствует едкую кислоту в горле, вглядывается в белые разводы на полу. Ему следовало промолчать. Ему вообще следует молчать. Через год всего он вернётся в поместье, и это пусть и немногим, но всё-таки лучше Хогвартса. Он повторяет это снова и снова, пока не слышит новый смешок и немного нетвёрдый голос Нотта:

— Как будто мы хотим здесь быть.

— Вот это их точно не волнует.

Драко рывком поднимает взгляд; Нотт усмехается ему, Забини устало кивает. До самого Хогвартса они больше не говорят друг другу ни слова, но Драко всё равно кажется: год будет не таким уж плохим.

 

Они не друзья, конечно. И Драко не спрашивает у Нотта, как проходит суд над его отцом, не спрашивает у Забини, позволяют ли ему навещать мать. Это не его дело. Но они садятся поблизости на занятиях и в Большом зале, и Хогвартс становится вполне сносным, пока он не натыкается взглядом на Грега или Грейнджер. Грег держится в стороне, и, не считая пары раз, когда они случайно сталкиваются в дверях Совиной башни, Драко почти его не видит. Но Грейнджер повсюду: в Большом зале, в библиотеке, на занятиях. И Драко никуда не спрятаться от неё, её неряшливых кудрей и нестерпимого взгляда. И даже когда Грейнджер нет, её взгляд преследует его. Так смотрят младшекурсники, до которых постепенно дотягиваются слухи, бывшие члены Ордена и просто те, кому повезло остаться в стороне.

Драко ждёт издёвок или насмешек, но их нет, и в этом другая, особенная жестокость: безразличный мир движется дальше, готов Драко к этому или нет.

И, наверное, потому, а может, от сминающей его изнутри тревоги Драко снова обращается к зельям. Он всё чаще прячется в библиотеке, большой настолько, что в ней даже можно побыть одному; перебирает старые трактаты, которые советовал когда-то Снейп, роется в нескончаемых книгах. В зельях, знает Драко, есть просчитанная простота, подогнанная гармония, которых так недостаёт жизни, в одночасье выскользнувшей у него из-под ног. И Драко кажется, что он обретает наконец контроль над её ходом, но в конце октября министерская сипуха прерывает его завтрак — и всё обсыпается снова.

Он не единственный, кто получает такое письмо, и это Тео — тот, из-за кого всё меняется. Потому что Тео находит его позже в общей спальне; Драко тупо смотрит перед собой, в руках письмо от матери, ещё более бессодержательное, чем обычно.

Лицо у Тео серое, а кончики пальцев подрагивающие; и когда он садится напротив с тихим, почти неразличимым вздохом, Драко уже знает, что произошло. Он ждёт, пока тот выругается. Сперва тихо и сдавленно, потом сорвано и наконец устало.

— Знаешь, это, наверное, к лучшему; он всегда был паршивым отцом. — Тео сдавливает переносицу пальцами, хмурится. — Совершенно паршивым отцом.

Драко растерянно кивает; его плечи вздрагивают, ссутуливаются, руки безвольно повисают вдоль тела. Письмо, в котором не насчитать и десяти строчек, соскальзывает на пол, но им не до него. В ушах звонко щёлкает, когда Драко сглатывает, спрашивает:

— Надолго?

Тео кивает. Край его рта дёргается, и он сминает тёмно-зелёное покрывало в руке.

— Да. И это хорошо даже, — добавляет он, голос трещит от неровных смешков, — смогу сжечь всю эту пыльную рухлядь к чертям.

Драко морщится, но Тео этого будто не замечает, кривит губы, выуживает из кармана мантии аккуратный свёрток. Медленно тянет за одну из лент, расплетая узел.

— А твой?

— Три года.

Обёртка с шорохом падает на пол, прямо к письму, и в руках у Тео остаётся коробка шоколадных котелков; и он улыбается как-то виновато, пожимает плечами.

— Уговорил какого-то третьекурсника их купить. У меня традиция была раньше. — Тео вытаскивает один котелок из коробки, разламывает надвое и протягивает половинку Драко. — Съедать по одному за каждого Тролля на эссе. Не хочу и её лишаться, — договаривает он и вгрызается в гладкий, покатый бок котелка, довольно прикрывает глаза.

— И что это было?

— Магловедение.

— Серьёзно?

Смешок у Драко выходит ещё нервным и неровным, и он прикусывает щёку. Потом перекатывает половинку котелка в ладони, проглатывает её, почти не разжёвывая.

— Ну я написал, что у маглов нет ничего похожего на каминную связь.

Тео протягивает ему новую половинку котелка, и Драко чувствует, как напряжение, стягивавшее плечи, медленно отступает, а вдоль переносицы начинает щипать. Он приваливается боком к высокой спинке кровати.

— А есть?

— Откуда мне знать? — Тео шёпотом убирает следы шоколада с пальцев. — У меня всё ещё Тролль.

— Ну ты своё хотя бы написал. — Драко заминается на секунду, смотрит на тающую половинку котелка, зажатую в ладони. — Думаешь, имеет значение, как именно я его провалю?

Так всё и меняется.

Позже тем вечером Драко перечитывает сухое заключение Визенгамота и пустое письмо матери, и он всё ещё чувствует, как что-то, что зовётся, вероятно, его жизнью, просачивается сквозь пальцы, но это холодное осознание. Оно не сбивает дыхание, не обдаёт загривок холодом, не возвращается дрожью в теле. Когда-нибудь, понимает Драко, он разберётся с этим. Или нет. Это не имеет значения.

 

Это происходит, потому что Драко теряет бдительность. Он пропускает мимо ушей всё, что говорит им преподавательница по — теперь уже обязательному — магловедению и не слишком удивляется, когда оказывается в списке отстающих. Ему назначают отработку; и он ожидает чего-то выматывающего и бесполезного, вроде сортировки книг или чистки котлов, но вместо этого обнаруживает себя в библиотеке в компании Грейнджер и стопки книг. И Драко не представляет, как он мог прослушать это.

На столе перед ними лежит исчёрканный пергамент с его незадавшимся эссе, и Грейнджер смотрит на него поверх учебника. Взгляд горячий от раздражения, и вдоль лба тянутся яркие пятна краски. Она хмурится, перечитывает первую строчку, и кажется: её неряшливые растрёпанные волосы взметаются следом за её рукой, которой она щиплет себя за переносицу.

— Надеюсь, ты не забыл, что тебе нужно сдать магловедение хотя бы на удовлетворительно. Иначе ты не будешь допущен до ЖАБА.

Голос у Грейнджер трескучий и ломкий. И злит он не меньше, чем этот бесполезный предмет, всученный ему министерством, не меньше, чем обязательный повтор седьмого курса. Не меньше, чем он сам, отчего-то не догадавшийся, что если и есть в мире кто-то, готовый вести дополнительные занятия по магловедению, то только Грейнджер. Драко громко фыркает, когда она упоминает экзамены, и Грейнджер морщится только сильнее. Между бровей ложится глубокая складка, и она скрещивает руки на груди и выплёвывает:

— Что смешного?

Грейнджер, конечно, не понимает. И Драко думает, что это непонимание между ними — неизбежная данность. Он ведёт плечом, отворачивается к жалкому свитку пергамента, раскатанному по столу.

Общество Грейнджер удушающее. От него в горле оседает сухая горечь и подводит окклюменция; Драко стискивает пальцами край стола, сминает зубами изнанку щеки, чтобы согнать мутную тошноту, подбирающуюся к горлу.

— Что смешного, Малфой? — настырно повторяет она.

— Не знаю, — голос хрипит, и Драко судорожно сглатывает, медленно разжимает побелевшую руку. — Может быть, твоя уверенность, что меня вообще беспокоит ЖАБА?

Драко почти слышит, как Грейнджер задыхается — новый вдох с бульканьем замирает в горле. Это смешно и странно: Грейнджер — даже после всего — не может поверить в такую простую истину: экзамены уже мало кого волнуют.

— Ладно. — Он вздыхает, не желая в самом деле, спорить с ней. — Что от меня нужно?

— Ты не сдал четыре эссе, так?

Драко уверен, что всего три, но спорить с Грейнджер ему не хочется, поэтому он просто кивает.

— В таком случае тебе нужно написать эти эссе и прочитать вот этот учебник. Я даю тебе неделю.

Грейнджер роняет увесистую книгу поверх его пергамента, и та падает с глухим стуком и мелким облаком пыли. Драко дёргает бровью и откидывается назад на стуле.

— Неделю? По-твоему, магловедение — это единственный предмет?

— По-моему, у тебя было почти три месяца, чтобы разобраться с ним самому.

Грейнджер поднимается рывком, её стул с визгом проезжается по половицам, стучит, чуть не падая. Шаг у Грейнджер тяжёлый, и до Драко ещё долго доносится её глухой топот. В другом углу библиотеки её ждёт Уизел, его лицо пунцово-красное и наверняка уродливо-возмущённое. Он говорит что-то, кивая в его — Драко — сторону, и Грейнджер заходится резким и хрипловатым смехом, от которого у Драко сминает нутро. Он отворачивается, утыкается невидящим взглядом в замаранный пергамент.

Всё в Грейнджер раздражает его.

Её самоуверенность и заносчивость; незаслуженная лёгкость, с которой ей всё даётся; то, что Грейнджер никак не поймёт: в его мире она навсегда чужая.

Но худшее в Грейнджер — это образ, застывший за его веками. В своих воспоминаниях Драко отчётливее всего видит её на полу гостиной.

Он стискивает перо в ладони, перед глазами расплывается бесполезное эссе. Бросить его, бросить, как и все предыдущие, было бы, конечно, проще, но так Грейнджер ни за что от него не отстанет. И это последнее, чего Драко хочется. Поэтому он тянет к себе старую книгу с жёлтыми и тонкими страницами, кривится — на кончиках пальцев оседает липкая пыль.

Он разберётся с этим дурацким эссе и упрячет Грейнджер за мягкий туман окклюменции. Туда, где ей самое место.

Драко уверен, что управится за неделю. Но к пятнице у него готово только одно эссе из четырёх, и Грейнджер хмурится, когда читает его. Трёт костяшками щеку, оставляя на коже синеватые разводы чернил, устало сдувает кудри, упавшие на лицо. Она шумно вздыхает, когда откладывает пергамент в сторону, поднимает на него колючий от раздражения взгляд, и Драко не успевает отвернуться.

— Автолёты? Серьёзно?

 

От Грейнджер, конечно, не отделаться, и он раз за разом пишет эти бесполезные эссе. Со временем они становятся немного лучше; Драко догадывается по складке между её бровей — уже не такой хмурой и глубокой. Ноябрь заканчивается, когда она наконец не выдерживает, устало вздыхает, кивком отпускает притаившегося в углу Уизли и говорит:

— Тебе совсем наплевать?

Драко смотрит на неё только украдкой, а сейчас не смотрит совсем, но воображение достраивает всё само: и всклоченные волосы, и пятна теней под глазами, и краску на переносице, и воспалённые от книжной пыли белки, и, конечно, взгляд.

Для Грейнджер — думает Драко — всё просто: Хогвартс, ЖАБА, стажировка в Министерстве. И раньше Драко тоже знал, как всё будет: хорошенькая чистокровная жена; пронизанные скукой дни; семейные ужины за столом, накрытым на пятнадцать человек; бесцельные министерские интриги или, может, зелья. Вопрос, что делать дальше, никогда в самом деле перед ним не стоял. А теперь мир, раскинувшийся перед ним, кажется огромным, необъятным и враждебным; а эссе и экзамены — абсурдно и безнадёжно далёкими.

— Или что, маглы настолько ниже тебя, что ты не можешь даже прочитать детский учебник? — её голос сбивается. — Это просто поразительно. Ты предпочтёшь снова пустить всю свою жизнь под откос, вместо того что бы что? Признать существование маглов? Узнать о них хоть что-то?

Она говорит это таким тоном, словно несданные экзамены оскорбляют лично её. И Драко не может сдержать усмешку. Грейнджер замолкает, её губы сминаются в тонкую линию. Неизбежное непонимание, вспоминает он. Её взгляд направлен ему прямо в лицо, и Драко избегает его как может. И приходится сцепить зубы, чтобы проглотить бесполезные слова и глупые оправдания. Как будто она сможет понять, как будто захочет! Грейнджер полна сострадания, да, но всё это сострадание не для него.

— Как по-взрослому, — добавляет она, когда наконец понимает, что Драко не планирует отвечать. Её голос немного сиплый и надтреснутый, как больной. — Надеюсь, ты доволен собой.

Она тянется за своими книгами, остервенело заталкивает их в сумку. Стул резко взвизгивает, когда она встаёт.

— Знаешь, ты мог просто не возвращаться, если на то пошло.

— Ты сейчас серьёзно? — наконец не сдерживается он. Злость делает его голос визгливым и неровным, сбивчивым. — Думаешь, я хотел вернуться?

Она, конечно, понимает это не так. Раздражается только сильнее; щурится, вскидывает подбородок, её лицо вспыхивает, и румянец затапливает гладкий лоб и щёки. Красные и обкусанные губы поджимаются в линию, и во взгляде загорается что-то такое, что Драко видел лишь однажды, за мгновение до того, как Грейнджер влепила ему самую унизительную пощёчину в его жизни.

— Знаешь…

— Это было решение Визенгамота, Грейнджер. Как и обязательное магловедение, как и…

Он прикусывает язык, дёргает плечом. Дела его семьи её не касаются. Но Грейнджер его заминки совсем не замечает.

— Ты не можешь делать этого, — говорит она отрывисто, — не можешь делать вид, что в этой ситуации ты жертва.

Между ними длинный стол; занозистое, грубо остроганное дерево. И Драко понимает, что её слова пробираются гораздо глубже, чем он готов их пустить, когда основания ладоней отдаются саднящей болью — так резко он ударяет ими по столу. Грейнджер даже не вздрагивает, прожигает его взглядом, таким горячим и злым, что между лопаток колет холодом. Он хочет сказать ей, что она ничего о нём не знает и что он всего лишь хочет, чтобы его оставили в покое, но Грейнджер кривится сильнее, и вместо этого Драко выплёвывает:

— Я написал эти идиотские эссе; что ещё тебе от меня нужно?

— Ничего, Малфой. Мне от тебя ничего не нужно.

Она отрывисто выдыхает, стискивает перекрученную лямку в ладони. И тут же уходит, не дожидаясь ни его ответа, ни реакции; и Драко этому даже рад. Оцепенение, которым скованы его шея и плечи, медленно отступает, оставляет за собой лёгкое покалывание вдоль позвонков.

Грейнджер несносна, заносчива и всезнаиста; её голос похож на жужжание, а волосы — на воронье гнездо. Но, когда Драко смотрит на неё, он видит другое: бледно-серые губы, стянутые полосы от слёз на коже, надорванный угол рта и чёрные пятна крови на глянцевом мраморном полу.

Хуже всего в Грейнджер — Драко не может ненавидеть её, как раньше.

Драко не может ненавидеть её такой.

И в одночасье Грейнджер (как и многое другое) становится частью того, что внезапно перестало быть и понятным.

Из угла доносятся шепотки; их ссора не проходит незамеченной. И пока Драко собирает ненужные книги о самых лучших маглах в неровную стопку, чужие взгляды жгут ему спину. Его трижды называют Пожирателем, и Драко чувствует предательскую дрожь, разбивающую его плечи. Они правы, да, и вместе с тем — не совсем.

Но это неважно, потому что на сегодня с его обязательным магловедением покончено, и это, наверное, главное.

Драко немного надеется, что Грейнджер больше не придёт, но в следующую среду она появляется в библиотеке минута в минуту. Уизела, обычно плетущегося за ней по пятам, нет. В руках у неё какая-то очередная книга, котрую она самодовольно роняет на стол перед ним. На обложке змея обвивает чашу, и Драко поднимает на неё непонимающий взгляд.

— Что…

— Ты же любишь зелья. Вот. — Она тыкает пальцем в змею на обложке, но та вопреки всем ожиданиям остаётся неподвижной. — Магловские зелья.

— Магловские зелья? Бред.

— Посмотри сам.

— Для зелий необходима магия, — упрямо отзывается он, но Грейнджер только хмыкает в ответ, прижимает ладони к бокам.

— Что, боишься узнать, что маглы в чём-то лучше? — Она смотрит на него сверху вниз, и под таким углом усмешка на её губах выглядит холодной и жёсткой. — Прочитай её, напиши нормальное эссе, и всё это мучение будет позади.

Его ответа Грейнджер не ждёт; занимает один из свободных столов. А через пару минут уже растирает чернильное пятно по щеке. И Драко ещё долго переводит взгляд от неё к книге и обратно.

Магловские зелья, даже звучит глупо.

Корешок книги надламывается с тихим хрустом. Драко лениво пролистывает белоснежные страницы со сломанными колдографиями, пока не замечает знакомый символ в углу, а после не замечает, как время снова протекает мимо него. Мадам Пинс приходится дважды позвать его по имени, прежде чем Драко наконец откликается. За витражами библиотеки уже смерклось, и Грейнджер, стоящая в паре метров от него, усмехается, кивает на книгу, заложенную на последних страницах.

— Бред, значит?

— Ничего общего с зельями, — отвечает он, но выходит неубедительно.

Грейнджер уходит вперёд с тихим смешком, и Драко зачем-то смотрит ей вслед. Неряшливые кудри пружинят в такт её шагам; она заворачивает за угол, так и не удостоив его новым взглядом. Уголок грейнджеровской книги давит ему в ладонь, и Драко едва не отбрасывает её прочь.

 

Признавать это почти унизительно, но магловская медицина затягивает его не меньше зелий. Он перечитывает книгу, принесённую Грейнджер, ещё раз, а после, пока никто не видит, заглядывает в секцию магловской литературы. Книги оттуда он выносит, спрятанными в складках мантии. Эссе, которое он пишет, на пятнадцать дюймов длиннее, чем требуется. И когда он отдаёт его Грейнджер, то замечает, как край её рта дёргается в улыбке. Взгляд, которым она проходится по первым строчкам его эссе, а потом обводит и его, раздражающе самодовольный.

— Я передам его мисс Битчем.

— И всё?

— Да. Если ты, конечно, не хочешь узнать что-то ещё о маглах.

Она хмыкает и тянется за новой книгой. И Драко хочется уйти, но вместо этого он замирает на месте, вцепляется в спинку стула, шаткого и хлипкого, и ждёт. Молчание, сперва странное и натянутое, становится неловким, и Грейнджер только выше задирает брови.

— Что ещё?

Её брови высоко вскинуты, рот приоткрыт надломленным «о», и Грейнджер не меньше него самого не понимает, зачем он стоит здесь перед ней. Он сглатывает слюну, сухую и колкую, разжимает побелевшие пальцы. Невысказанный вопрос отмирает на языке, и он резко мотает головой.

— Больше не приходить? — тупо бормочет он вместо.

— Нет. Больше не приходить.

Этого достаточно, чтобы Драко наконец сорвался с места, унёс себя из библиотеки на прямых и негнущихся ногах.

Её взгляд ещё преследует его, когда он сворачивает в узкий альков, отдирает галстук от высохшего горла, судорожно поджимает пальцы. В затылок давит холодный и выщербленный камень. И Драко сдвигает фокус до одного этого ощущения, пока дыхание не приходит в норму и мягкий туман окклюменции не расползается в голове.

Драко не знает, что хуже: то, что едва не попросил её о чём-то, или то, что так и не смог этого сделать.

Но их бесцельные встречи и в самом деле заканчиваются, Драко окончательно убеждается в этом, когда через неделю Грейнджер не появляется в библиотеке к назначенному времени. Он ещё замечает её в коридорах и на занятиях, но это становится всё легче игнорировать. Окклюменция больше не подводит его, и ничего почти не дотягивается до Драко через её мягкий туман — ни время, ни воспоминания. Письма из дома становятся всё тоньше, а дни всё короче.

Незаметно подкрадывается Рождество, первое в его жизни встреченное не с семьёй и первое, в которое он напивается. До этого дня Драко огневиски даже не пробовал, и бутылка, протащенная Блейзом и разделённая на троих, заставляет мир перед его глазами кружиться до мутной тошноты. Из-за каникул замок опустел, и им не приходится даже запираться в спальне. Тео пародирует дребезжащий и надрывистый голос одного из судей, и Драко смеётся почти до хрипа.

Свет в подземелье грязно-зелёный, и он красит их лица в болезненно-серый цвет, и сегодня Драко это даже нравится. Он сидит, развалившись, на жёстком диване. Подлокотник давит под лопатки, и бутылка из-под огневиски на его животе чуть покачивается на вдохе. Тео ещё говорит, его руки беспокойно мечутся, задевая то его колени, то спинку дивана, и Драко не разбирает ни слова почти, пока Блейз не отбирает у него бутылку, не пинает его под голень.

— Так что скажешь?

— О чём? — бормочет Драко едва слышно, его голос вялый и нечёткий.

— Что думаешь делать после всего этого?

Блейз ведёт нетвёрдой рукой, запрокидывает голову назад, пьёт; кадык неровно ходит под смуглой кожей. Ответа у Драко, конечно, нет; и он только фыркает, хмыкает, тянется за бутылкой, но потом добавляет:

— Запереться в поместье?

— О, это точно нет. — Тео перехватывает у него бутылку и усмехается. — Я в своём не задержусь ни на день.

— И при чём здесь ты?

— Я думал насчёт Италии, — вклинивается Блейз. — Отличная погода, вино и ровно ноль снулых министерских рож.

Драко не знает, кто из них — он или Тео — начинает мотать головой первым, выходит почти синхронно.

— Ну нет, слишком жарко.

— Кимия, — Драко прикрывает глаза, пока бормочет это. Он пьян, и за смытыми контурами ламп и кресел тянутся блёклые тени.

— Кимия?

— Магловская алхимия.

Драко забирает к себе полупустую бутылку, нетвёрдой рукой выпускает сноп ярко-зелёных конфетти.

— Ну нет, с меня хватит их полифонов, — откликается Тео.

Блейз тоже говорит что-то в ответ, но Драко этого уже не разбирает; мир перед его глазами размывается в пятно.

 

До выпуска они с Грейнджер сталкиваются ещё несколько раз, но это почти не беспокоит его. В его мыслях он давно уже не в Хогвартсе.

Часто она проскальзывает мимо, пока Драко пишет всем знакомым зельеварам про набор подмастерьев, или читает книги, укрытые таким количеством отводящих чар, что Драко едва ли видит обложку сам.

Грейнджер его, конечно, не замечает, но Драко её появления не пропустить. Он узнаёт её шаг, тяжёлый и торопливый; чувствует сперва слабое покалывание вниз от шеи, а после странную скребущую боль у рёбер. Иногда Драко сбегает из библиотеки, быстрее, чем она успевает разложить все свои бесчисленные книги и свитки, иногда — остаётся.

Драко говорит, что близость Грейнджер не должна волновать его, что между ними только неизбежное непонимание и невыносимый вес старых ошибок. И он не может на неё смотреть, но вместе с тем не может не смотреть. Грейнджер притягивает его взгляд, и Драко смотрит на её задумчиво закушенные щёки, недовольно сведённые брови и тонко поджатые губы, пока окклюменционные стены не начинают осыпаться. И Драко ничего не остаётся, кроме как напоминать себе раз за разом: скоро — пара месяцев только — и он оставит позади и Грейнджер, и ненавистный замок.

Он откладывает в сторону очередное извините-мы-никого-не-ищем письмо, стряхивает с рукава пепел, оставленный ярко-оранжевыми перьями, когда слышит, как она входит в библиотеку. Но в этот раз что-то иначе, потому что шаг у Грейнджер раздавленный и шаткий. На вид она такая же, как и всегда, и приходится прищуриться, вглядеться повнимательнее, чтобы заметить воспалённо-красные пятна в углах глаз и едва подрагивающую линию сведённых губ. Она раскрывает какую-то книгу на середине, но её глаза не двигаются, тонкие пальцы не перелистывают страницы. Грейнджер кажется окаменевшей, и единственное, что выдаёт её, — тихие и торопливые вдохи. Она наклоняется ниже, выпавшие из-за уха пряди ложатся на страницы книги.

В библиотеке они не одни; он слышит приглушённые разговоры и смех, скрип перьев и стук шагов, но в их закутке никого. И когда Драко улавливает приближающиеся голоса, он бездумно отделяет их отводящими чарами.

— Ты уверен, что это было здесь? Мне кажется, нам нужно было повернуть за тем шкафом налево?

Голос звучит совсем близко, и Грейнджер дёргается, поднимает глаза. Сталкивается с его застывшим взглядом, моргает растерянно, но сразу подбирается. Лицо вмиг становится серьёзным и строгим, и она одаривает его одним отрывистым кивком, возвращается к книге. Но через пару минут — Драко чувствует — снова смотрит.

— Это точно было где-то здесь.

Она смотрит то на него, то на провал коридора между книжными шкафами. Рука прижата к губам, плечи расправлены, волосы заткнуты за уши. И пока Драко заталкивает разложенные по столу письма и книги обратно в сумку, грейнджеровский взгляд преследует его. Он задумчивый и поражённый, а не злой и раздражённый, но всё равно не менее колючий.

И взгляд её пусть и становится другим, остаётся таким же невыносимым.

* * *

Когда Драко возвращается в залу, официальная часть уже заканчивается. Он чувствует мягкую ладонь Блейза на своём плече и слепо щурится в попытке разглядеть её среди блеска и света. Драко никогда не нравились эти приёмы. Но последние два года они не нравятся ему особенно.

Он делает нетвёрдый шаг вперёд и замечает сперва родителей, всё так же развёрнутых к нему спиной, потом Гермиону. Рядом Уизли и Поттер, и она улыбается и выглядит по-настоящему счастливой: на переносице лежит мягкий, стушёванный румянец, а глаза блестят.

Блейз ещё раз сжимает его плечо на прощание, и через минуту Драко уже видит его и Тео в компании Гринграссов; и там Драко ждут ещё меньше. Он обходит зал по кругу, прежде чем вернуться к Гермионе. Запонка болтается в расхлябанной и надорванной петле.

Гермионино лицо едва вытягивается, когда он подходит ближе, протягивает ей руку в немом приглашении. Инструменты, дирижируемые эльфом в аккуратном сюртучке, начинают вальс. И она дважды растерянно смаргивает, прежде чем кивнуть, бросить через плечо, что вернётся скоро.

Они не разговаривают, пока танцуют, но к этому Драко уже привык. Её лицо вровень с его плечом и слегка повёрнуто влево. И Драко пытается запомнить его таким: ровный профиль, очерченный блеском свечей; мягкие тени у глаз и вниз по щекам; выпущенные кудри у самого лица и открытое ухо; тонкие сухие губы; а ниже — ровная линия расправленных плеч и небольшая впадина над ключицей.

Его рука, невесомо прижатая к центру её спины, скользит выше, большой палец неуверенно мажет вдоль мягкого края платья. И Гермиона вздрагивает, поднимает на него взгляд, строгий и серьёзный.

— Что? — спрашивает она бесшумно.

— Как инвесторы?

— Отлично. У Бриджит была пара знакомых.

Она ведёт плечом, слегка двигает рукой. Её ладонь, вложенная в его, соскальзывает, царапает его запястье ногтями.

— Извини. А ты как провёл вечер?

— Неплохо. Тео передавал привет.

— Он был здесь?

— И Блейз тоже. Они уже ушли, я думаю, — добавляет он, когда Гермиона оборачивается через плечо. Это ложь, конечно, но ей всё равно.

— О, очень жаль, — говорит она своим светским голосом. И Драко едва не закатывает глаза — так нелепо и неестественно это звучит.

Разговор затухает, а вместе с ним и музыка. Драко отступает от неё на два шага, медленно кланяется, прижимая одну ладонь к животу, другую — к спине.

— На сегодня всё? — спрашивает он, пока отводит её обратно к друзьям, и даже не удивляется, когда она уклончиво качает головой в ответ.

— Отчёт.

— Я думал, ты ушла сегодня раньше, чтобы закончить с ним.

— Я не успела. У Томаса возникли небольшие проблемы с материалом, который я попросила его подготовить.

— Снова? — Драко не сдерживается, и его голос пропитывается едкой желчью.

— Он не виноват. Задание, которое я дала ему, было слишком неоднозначным.

— Вот как.

Больше Драко не говорит ничего. Ему не хочется омрачать один из последних вечеров бесполезной ссорой, которая — он знает — ни к чему не приведёт. И он проглатывает злые и едкие комментарии, едва сжимает её запястье.

— В таком случае встретимся дома?

Гермиона нетвёрдо и отрывисто кивает. Драко не успевает отпустить её руку, Поттер и Уизли уже втягивают её в какой-то бесполезный разговор, и она виновато поджимает губы, снова кивает, будто говоря «уходи». И Драко уходит. Он не прощается с её друзьями (им всё равно не до него) и не прощается с его (они всё ещё возле Гринграссов).

От точки, в которую он аппарирует, до дома почти шесть миль. Фонари вдоль дороги не горят, только там дальше, у перекрёстка, один слабо мигает, подсвечивая мокрую дымку вокруг. Под ногой скрипит гравий. Драко мог бы аппарировать сразу к дому, но вместо этого он идёт. Сворачивает на одну из улиц; сегодня пятница, и район, в котором они живут, прилегает к магловскому. В переулках у баров, горящих липкими огнями, мнутся вчерашние студенты. Они встречались в таких раньше, подальше от назойливых взглядов, подальше от случайных знакомых. Магический Лондон был до странного маленьким, магловский — до странного большим. Драко хорошо помнит эти первые вечера: щербатый камень под рукой; её волосы, взъерошенные дождём; улыбка, припрятанная в уголках губ; кисло-яблочный вкус вина на языке; несколько украденных прикосновений (к узкому запястью, к бедру, обтянутому грубой джинсой, и к шее, чтобы перекинуть её кудри за спину). Драко помнит их все.

Он не знает, что хуже: свернуть туда или сбежать оттуда. Всё одинаково жалко, но хуже всего, наверное, то, что Драко вообще задаётся этим вопросом.

Когда он наконец замыкает входную дверь, отсекая шум занимающегося дождя и ожившего города, его руки трясутся от холода. Драко стягивает наспех завязанный галстук, заталкивает его в карман к письму. На ощупь проходит вглубь дома.

Лампа на кухне не горит, и в спальне тоже. И это, наверное, к лучшему.

---

1) Эдвард Эстлин Каммингс

Вернуться к тексту

Драко просыпается засветло, но в спальне пусто. Гермиона, конечно, уже на кухне, и на столе стопка писем, газета и чашка с давно остывшим чаем. Чудовищный кот, который вечно прячется от него, вьётся у её ног. Её плечи едва опущены, волосы собраны в неаккуратный хвост, а брови сведены. Но вот она пробегается свежим взглядом по письму, губы кривятся улыбкой, и до Драко доносится короткий и звонкий смешок.

«Смотри, с какими идиотами мне приходится работать, они даже не понимают, о чём пишут».

Он стоит в тени коридора, прислонившись к дверному косяку, и когда Гермиона поднимает взгляд, она не сразу замечает его. Но вот её плечи деревенеют, и от недавнего веселья не остаётся и следа.

— Доброе утро.

Драко кивает.

— Будешь чай?

— У меня… — Она тянется за чашкой, кривится. — Да, спасибо. Этот совсем остыл.

Ненадолго тишину заглушает шум воды; потом кипение, медленно нарастающее внутри чайника; потом звонкий стук чашек, ложек и ситечек.

— Как отчёт? — спрашивает Драко, когда левитирует к ней чашку, от которой ещё расходится влажный пар. Она остынет, естественно, остынет, как и все предыдущие, потому что Гермиона всегда слишком увлекается, когда работает.

— Отчёт?

— Про кентавров.

— А. — Она трёт переносицу пальцами. — Закончила вчера, да.

Снова возвращается к письмам, но больше не посмеивается и, кажется, почти не дышит.

Они сидят напротив друг друга, вокруг скрипят перья, изредка постукивают чашки, но в остальном — тишина. Раньше они ругались, ещё раньше — говорили без перерыва, а до того тоже ругались, но теперь только молчат.

— Портключ уже прислали?

— Да. Он активируется завтра в семь.

Её перо на секунду замирает, по тонкому пергаменту расползается чернильное пятно.

— Так рано?

— Да. Марк хочет, чтобы мы поскорее приступили к самому исследованию.

Когда Драко отрывает взгляд от гладкой поверхности стола, он видит, что её письма уже отложены в сторону, а щека прикушена изнутри (как всегда, когда Гермиона задумывается). Кончик пера, нервно подрагивая, проходится вдоль её подбородка.

— Ты уже решил насчёт сегодня?

— Что?

— Решил, чем хочешь заняться? — Драко ещё не находится с ответом, но Гермиона уже начинает как-то торопливо: — Молли и Артур собирают всех в Норе сегодня, и я пойму, если ты захочешь пропустить.

Драко не нужно спрашивать, пойдёт она или нет, — он знает, что сегодня за день.

— Ты уже купила подарок Джеймсу?

— Хотела заглянуть в «Сладкое королевство» по пути.

— Ты хочешь откупиться от своего крестника шоколадными котелками? Боюсь, этот трюк уже пару лет как устарел.

— Кто бы говорил.

Гермиона звонко фыркает, её лицо озаряется мимолётной улыбкой. Свет лампы ложится поверх ровно выточенного профиля. И у Драко почти не перехватывает дыхание — он сглатывает, отвечает едва осипшим голосом:

— В любом случае, сладости — не лучший подарок для пятилетнего мальчика.

— Я не буду дарить ему метлу.

— На всех детских мётлах амортизирующие чары.

— Это не значит, что он не может пораниться.

Гермиона снова берётся за перо, тянет к себе стопку нераскрытых писем.

— Фамильяр? — снова пробует Драко, кивает на Живоглота, который ещё трётся о её лодыжку. — Ему всегда нравилось играть с чудовищем.

— У Джинни развилась аллергия после гриппа чёрной кошки. — Она пожимает плечами и добавляет, будто замечая его недоумённо вскинутые брови: — Они переболели полгода назад.

— Вот как. Ну сладости так сладости.

Гермиона наклоняет голову, подпирает щеку рукой.

— Тео и Блейз не обидятся?

— На что?

— Это твой последний вечер. Они не обидятся, что ты проведёшь его не с ними?

— Нет. Мы попрощались вчера.

— О, поняла, — говорит Гермиона и тянет к себе на колени располневшее рыжее чудовище. — В таком случае ты присоединишься?

Драко соглашается, пусть ему и не хочется. Встречи с её друзьями всегда были мучительными. Казалось, все они только и ждали, когда же Драко наконец облажается. А впрочем, наверное, и не казалось.

 

Его, конечно, не ждали.

Драко догадывается по излишне радушной, будто приклеенной, улыбке, которой его встречает Молли. Она вытирает распаренные руки сначала о полотенце, затем о передник, ведёт их в заставленную гостиную. На стенах висят колдографии, детские рисунки и портретные миниатюры; на стульях лежат расшитые подушки с помпонами; а на столе — кружевные салфетки и три положенных поверх друг друга скатерти. И от одного вида этой гостиной у Драко зудит в носу.

Разговоры мгновенно затухают, стоит Драко переступить порог, все замирают в нерешительности. И он почти аппарирует прочь, когда Джеймс вдруг с визгом проносится к ним с Гермионой через полкомнаты и врезается в Гермиону в по-детски непосредственном объятии.

— Тётя Гермиона, ты пришла!

Она присаживается перед ним, легонько тыкает в лоб указательным пальцем и оставляет мягкий поцелуй на его перепачканной и раскрасневшейся щеке.

— Ну конечно я пришла. Как я могла пропустить день рождения моего любимого крестника?

— Но дядя Джордж сказал…

— Дядя Джордж сказал глупость, Джеймс, не нужно её повторять. — Джордж не даёт малышу договорить, усаживает его себе на плечи. — Особенно если ты хочешь, чтобы дядя Джордж случайно забыл коробку сладких шипучек в твоей комнате.

— Ты не можешь подкупать моего сына сладостями, — вмешивается наконец Поттер.

И этой заминки Джорджу достаточно, чтобы сбежать. Он уносится с Джеймсом вглубь гостиной и каким-то чудом не сбивает расставленные повсюду кресла, чемоданы, коробки и ящики. А Гермиона растягивает губы выученной улыбкой, но вдоль переносицы протягивается тонкая складка.

Они здороваются со всеми по очереди; Гермионе достаются тёплые объятия и влажные поцелуи, Драко — быстрые рукопожатия и короткие кивки. И разговор наконец разгорается вновь, обсуждают недавние перестановки в Министерстве, результаты отбора в национальную сборную и мелкие слухи. Но Драко молчит; сидит в самом углу, подперев щеку рукой, и уже по привычке молчит.

Его взгляд блуждает от одного веснушчатого лица к другому, изредка замирает на какой-нибудь особенно уродливой вышивке или неловкой колдографии. Гермионины снимки тоже часть этой ужасающей стены памяти: она и Поттер, она и Уизли, они втроём — и на всех она смеётся. Голова откинута назад, из-за ворота вытягивается белая шея, а на щеках краснеет румянец. Он заглядывается на снимок, сделанный, кажется, летом после третьего курса (зубы у Гермионы здесь ещё кошмарно огромные), краем уха слушает, как Поттер повторяет вчерашнюю аврорскую байку, потом ту, что Драко слышал месяц назад, потом ещё какой-то скучный и беззубый слух. Но через пару минут не выдерживает, отвлекается на уизеловский спор о том, есть ли у Кенмарских Коршунов шансы против Нетопырей Ньюкасла. И Гермиона вздыхает шумно и недовольно.

— Потерпи ещё месяц, — бормочет Драко, насилу отрывает взгляд от её старого снимка. — К февралю отборочные матчи закончатся, и они будут готовы говорить о чём-то ещё.

Гермиона щиплет край салфетки пальцами.

— А тебе, хочешь сказать, это совсем неинтересно?

— Не слишком. — Он пожимает плечами. — Не думаю, что у меня будет время на квиддич.

Да, говорит она, точно, говорит она. Двумя неровными движениями выпускает пару прядей из-за уха, зажимает нижнюю губу зубами. Её взгляд направлен вперёд, на Джеймса, который теперь носится по комнате на своей игрушечной метле. Основание метлы скребёт по половицам и на особенно неаккуратном развороте, сталкивает на пол стопку старых газет и резную коробку со спицами. Те рассыпаются с грохотом, и Поттер резко замолкает, оборачивается, накладывает на метлу, пол и расставленные повсюду вещи ещё десяток амортизирующих чар.

— Это всё ещё небезопасно, — ворчит Гермиона, и Драко не может удержать смешок:

— Брось, Грейнджер, игрушечные мётлы были у всех. И ничего, как видишь, все живы и здоровы. Хотя, возможно, если бы Уизли пореже бился головой… — добавляет он тише, но Гермиона обрывает его:

— Прекрати.

Сегодня края её рта даже не дёргаются улыбкой, и Драко замолкает на полуслове. Их короткая ссора остаётся почти незамеченной, только Поттер вскидывает брови и быстро отворачивается. И Драко снова замолкает и только изредка хмыкает в ответ на плосковатые шутки. И всё идёт хорошо, пока Чарли — единственный Уизли, который нравился ему до этого дня, — не решает втянуть его в разговор. Он улыбается Драко через широкий стол и говорит:

— Ты же заглянешь к нам в заповедник, правда? Греки, я слышал, выдают международные портключи за пару дней.

Всё внимание снова обращается к ним с Гермионой, взгляды мечутся от него к Гермионе и обратно. И приходится несколько раз сглотнуть, чтобы не выдать болезненное волнение в голосе.

— Если Марк меня отпустит, то конечно.

Привычным, но слегка сбитым жестом Драко откидывает волосы от лица, а Гермиона ёрзает, неловко задевает его рукой и тут же отшатывается.

— Отлично! У нас как раз к февралю должен вылупиться норвежский горбатый дракон. — Чарли прищуривается и добавляет: — Но нет, ты не будешь собирать яд у новорожденного дракона.

— Я могу приехать попозже. — Драко выдавливает усмешку. Уизли всё ещё пялятся на него, но этот разговор — куда более знакомая территория. — Ты же знаешь, как только они вырастают, яд уже не собрать.

— Ты серьёзно? — Только сейчас Драко замечает, что Гермиона смотрит на него. Смотрит и хмурится. — Ты не можешь так поступать с едва родившимся драконом.

— Гермиона, через пару месяцев этот дракон откусит мне руку, если я подойду к нему на метр. Яд всегда собирают у новорожденных.

— Это не означает…

— Это не причиняет им вреда, — обрывает он, и Гермиона хмурится только сильнее.

— Тут Драко прав, это немного неприятно, только и всего, — вмешивается Чарли, и Гермиона отрывисто кивает, угол её рта нервно дёргается. Она поворачивается к Джинни:

— Холихедские Гарпии тебе не ответили?

— Ответили, — в голосе Уизлетты столько притворного энтузиазма, что Драко перекашивает. — В феврале возвращаюсь в запас. А там, если всё пойдёт хорошо, к лету уже буду в основе.

Прежде чем её слова успевают затухнуть в тишине комнаты, новый Уизли подхватывает тему, и через мгновение над столом повисает привычный шум. Чарли ловит его взгляд и беззвучно бормочет своё «извини»‎, пока никто не смотрит.

Драко только ведёт плечом.

Лучше уж Чарли, чем любой другой Уизли.

* * *

А потом, да, потом было, конечно, разрешение.

Когда Министерство только сообщило, что его запрос передали Грейнджер, Драко едва всё не отменил, потому что это была Грейнджер и потому что Грейнджер всегда всё усложняла. Изначально ему назначили Чарльза Барнакла, готового за несколько тысяч галлеонов выписать все необходимые разрешения. Но тот попал в Мунго после попытки на спор оседлать абраксана и так и не успел поставить свою подпись.

И вот теперь его документы, все смявшиеся и завернувшиеся по бокам, разглядывает Грейнджер. И Грейнджер хмурится.

Её брови едва приподняты и сведены так, что между ними рисуется тонкая складка. Похожие мелькают вокруг её рта, когда она задумчиво прикусывает щеку или поджимает губы. Перо отбивает неровный такт по столу. Драко прочищает горло, ещё раз оглядывает кабинет: повсюду стопки с документами, папки с отчётами и коробки с какими-то другими бумагами; на столе сломанная колдография, а на ней, зажатая между двух маглов, совсем ещё юная Грейнджер с её кошмарными растрёпанными кудрями и выступающими передними зубами.

И ему хочется уйти, забрать свои документы и уйти, отказаться от попыток открыть настоящую лабораторию. Он может всё так же заниматься зельями втайне и в поместье. Так будет сложнее, конечно, связываться с другими зельеварами, но зато ему не придётся сидеть здесь перед Грейнджер и ждать её милости. Он всегда может попытаться позже.

Он поджимает пальцы, поправляет рукава, выкручивает запонки и трижды щиплет себя за запястье, пока Грейнджер наконец не бросает на него короткий и недовольный взгляд. Сложенная вдвое бумажка закрывает половину её лица, и Драко ничего не видно, кроме её задумчиво суженных глаз и сведённых бровей.

— Возле Каркиттского рынка уже есть три аптекарских лавки. Тебе не кажется, что четвёртая будет лишней?

Драко морщится и сдавливает пальцами переносицу. Ну вот, как он и думал: совершенно грейнджеровские переусложнения.

— Я пытаюсь открыть не аптекарскую лавку, Грейнджер, а лабораторию.

— И в чём принципиальная разница?

— В том, что я хочу заниматься исследованиями, а не зельями от облысения и головной боли. У меня приложены письма от зельеваров, с которыми мне удалось связаться, и примерный перечень проектов.

С глухим стуком Грейнджер разворачивает увесистую папку, вытаскивает стопку писем. С почти нескрываемым удовольствием Драко следит за тем, как вдоль её лба протягиваются удивлённые полосы.

— Изабелла Риззардо? Марк Фере? Мелета Рэдфорд? Та самая Мелета Рэдфорд, которая написала об использовании перьев болтрушайки от осложнений после обширного Обливэйта?

Грейнджер смотрит прямо на него; глаза широко распахнуты, а губы едва приоткрыты. И Драко не находится что сказать, только тихо хмыкает.

— Что?

— Ничего.

Он качает головой, но Грейнджер это, конечно, не сбивает — она опускает письма, повторяет твёрже:

— Что?

— Ничего. Просто это очень в твоём стиле — быть в курсе всех незначительных исследований во всех незначительных областях.

Он говорит это, и что-то меняется почти мгновенно, потому что её губы резко поджимаются, а лицо вспыхивает. Она кивает ему сухо и холодно, снова пробегается взглядом по разложенным бумагам, оставляет несколько пометок на полях. Кончик пера мажет по щеке, замирает, едва не запутавшись в неряшливых кудрях.

— Дата проверки уже выбрана?

— Проверки?

— Ну да, проверки. — Грейнджер откладывает перо и проводит костяшками по скуле, растирая кожу до красноты. — Мне необходимо убедиться, что твоя лаборатория соответствует всем стандартам Министерства.

Она ведёт рукой, и в распахнутую ладонь приземляется старый ежедневник; обложка потёрта и исцарапана, а уголки ободраны и смяты. Грейнджер отлистывает ежедневник в самый конец, резким движением разглаживает страницы.

— Я могу на следующей неделе в среду между одиннадцатью и часом, в четверг с восьми до девяти и в пятницу после пяти. Какое время подойдёт?

Драко выпрямляется в кресле, едва заметно подаётся вперёд.

— На следующей неделе? Я надеялся, мы закончим с этим сегодня.

Она снова поднимает взгляд; на дне зрачка мелькает удивление, и Драко слышит её короткий, но звонкий смешок:

— Очень смешно, Малфой. — Она вычёркивает что-то в ежедневнике и снова косится на него. — Среда или пятница?

— А что случилось с четвергом?

— У меня изменились планы.

— Так быстро?

— Протянешь ещё немного, и ждать придётся целый месяц.

— Месяц?

— Я записываю тебя на пятницу. — Грейнджер захлопывает ежедневник, перегибается через стол и протягивает ему папку, прошитую тонкой красной нитью. — Здесь полный список актуальных требований; обрати внимание на седьмой раздел о хранении и уничтожении испортившихся ингредиентов. Его недавно переработали.

— Снова? Его же обновили два месяца назад.

Грейнджер пожимает плечами и кивает в сторону двери. Её голова едва заметно наклоняется вбок, угол рта изгибается, и Драко вдруг замечает, что кожа у неё под глазами синевато-смуглая и светящаяся. Папка, которую она ему протягивает, с глухим стуком падает на край стола.

— Увидимся в следующую пятницу? И не забудь про седьмой раздел.

 

Всю неделю Драко готовится к её приходу: начищает котлы и колбы, воронки и бюксы; промывает часовые стёкла, стеклянные палочки, пестики, ступки, пипетки и ложки-шпатели; сортирует ингредиенты и зачаровывает ящички для хранения.

Плотно подшитая папка с инструкциями лежит раскрытая на середине его рабочего стола, и Драко возвращается к ней иногда, пробегается взглядом по страницам, исписанным прытким пером. Пару раз в день его отвлекают совы, серые сипухи с распушенными перьями и статные филины с острыми ушками; они приносят ему перевязанные лентами свёртки и запечатанные сургучом письма. Приглашения от других зельеваров заваливают половину его стола; в груди теснит, и мир, раскинувшийся перед ним, кажется одновременно непостижимо огромным и до странного маленьким.

— Ты, должно быть, издеваешься?

Колокольчик над дверью резко звякает, впуская Грейнджер и прилипчивый шум затихающего дождя. По залу разносятся тихие хлопки — позаимствованные у матери эльфы исчезают, и распушенные щётки, которыми они убирали последние пылинки, с глухим стуком падают на пол. Драко тяжело вздыхает и левитирует их прочь, а после оборачивается к Грейнджер, застывшей в проёме двери. Её неряшливые волосы промокли насквозь, но всё равно топорщатся во все стороны, будто и они тоже в ярости. Краска поднимается по её лицу, пятнает гладкий лоб, прячется за висками. И Грейнджер швыряет зонтик с тремя сломанными спицами в аккуратную кованую подставку.

— Я не подпишу разрешение, если ингредиенты за тебя готовил и сортировал кто-то другой.

Драко поджимает пальцы, устало выдыхает. Возможно, ему просто следовало дождаться выхода Барнакла из Мунго. Так было бы проще. Но вместо этого, вместо того чтобы отпустить Грейнджер, отложить ближайшее исследование ещё на один месяц, он скрещивает руки на груди и говорит, изо всех сил удерживая голос:

— Я не помню, чтобы в министерских инструкциях говорилось хоть что-то про эльфов.

— Министерство оставляет за мной право отказать в разрешении, если есть подозрение, что требования по безопасности не были усвоены.

— И какое отношение эльфы, вытирающие пыль, имеют к министерским требованиям по безопасности?

— Хочешь сказать, ты разбирался с ингредиентами сам?

— Разве это не твоя работа — убедиться в этом?

От злости у Грейнджер перехватывает дыхание; краснота соскальзывает вниз по шее, пока не скрывается под складками ткани. Её глаза горячие, а голос, напротив, почти ледяной.

— Что ж, — говорит она так медленно и чётко, что его плечи пробирает невольная дрожь, — в таком случае покажи мне свою лабораторию.

Он едва не оступается, когда проводит её к рабочей зоне. А после терпеливо ждёт, пока она роется в его шкафах и ящиках, оглядывает колбы и закупоренные склянки, трёт этикетки между пальцами, раздумчиво хмыкает. Что-то мелькает на дне её глаз, когда Гермиона замечает сперва стопку неубранных часовых стёкол и набор пробирок, а после два запечатанных ящика в углу стола.

— А это что?

Это не имеет отношения к её работе, но спорить Драко не хочется, и он убирает запирающие чары. А после следит за тем, как взгляд Грейнджер мечется от его лица к ящикам и обратно.

— Это же…

— Да. Я подумал, что это может быть полезно и для зелий тоже. Позволит лучше изучить некоторые ингредиенты.

— И они полностью магические? И работают?

Драко кивает. От её былой злости не остаётся и следа, и Грейнджер смотрит на него, как на совершенного незнакомца.

— Но как… Для этого ведь нужно было понять, как они работают. Без электричества это невозможно.

Драко в ответ только хмыкает. Ему не хочется в самом деле рассказывать ей, сколько раз проклятые машины били его током и каким идиотом он выставил себя перед полузнакомым маглорождённым зельеваром, пока разбирался с ними.

— А говорил, что бред.

Загривок обдаёт жаром, и Драко прикусывает щеку, чтобы не огрызнуться на неё. Ему нужно это разрешение.

Напоследок он подводит её к спрятанной под дезиллюминационными чарами нише, в ней всего три полки, заставленные аккуратными деревянными ящиками, и ими Драко почти гордится.

— Здесь будут все ценные или опасные ингредиенты: вода из Леты, слёзы феникса, тауматагория, яды. Для каждого свой специально зачарованный ящик с идеально подобранными условиями хранения. Вот этот, например, для крови ре-эма, поэтому температура внутри колеблется в пределах пары градусов возле нуля в течение дня, а влажность не опускается ниже пятнадцати процентов. Это позволит…

— Законсервировать кровь на многие годы, — перебивает его Грейнджер, и Драко устало цокает языком.

— Именно так.

Он протягивает ей один из аккуратно обточенных ящиков, дерево ещё шершавое и занозистое. И Грейнджер осторожно ведёт большим пальцем вдоль стыка. Края её рта едва заметно приподнимаются.

— Герметизирующие чары?

— Среди прочего.

На её щеках мелькают ямочки, высоко вздёрнутый кончик носа вздрагивает. Резким движением она откидывает встрёпанные кудри от лица, взвешивает ящик в ладони.

— И ты зачаровал их сам?

— У меня было много свободного времени после выпуска.

Она возвращает ящик в нишу, потирает правый локоть ладонью, отмечает что-то в своём кошмарном ежедневнике.

Через широкие окна в комнату льётся ослепительно-яркое послегрозовое солнце, его блики пятнами рассыпаются по стенам. Ярко так, что картинка перед глазами идёт мягкой рябью. И проверочные чары, которые она накладывает, мягким сиянием укутывают комнату. Драко молча следит за тем, как она разбирается с ними, а после перебрасывает свои удушающие кудри на левое плечо, вытаскивает сломанный зонтик из подставки, трижды встряхивает его, разбрызгивая капли по половицам. Её взгляд, колкий и тяжёлый, на мгновение задерживается на его лице. Грейнджер обещает прислать ему ответ в течение недели и испаряется вместе с лёгким звоном колокольчика.

Вскоре министерская сипуха приносит ему подписанное разрешение, и Драко почти забывает о Грейнджер, пока та не появляется на пороге его лаборатории. Её волосы привычно растрёпанные, а лицо непривычно красное и мокрое. Ливень бьёт по стеклу, и она проходит внутрь, хлопком затворяет дверь. И Драко так и замирает с разделанной мышиной селезёнкой в ладони. Он моргает, но странное видение не уходит, а напротив — заговаривает с ним знакомым и звонким грейнджеровским голосом.

— Как разрешение? Никаких проблем не возникло?

Драко откидывает распотрошённую селезёнку в пиалу, несколько раз вытирает руки о влажное полотенце, прежде чем вспоминает про очищающие чары.

— Нет, всё отлично, — отзывается он. Грейнджер коротко переминается, смахивает остатки дождя с плаща на коврик. — Это всё?

Драко вскидывает брови, и она пробегается беспокойными ладонями по складкам плаща, сминает губы зубами. И он жадно следит за этим удивительным зрелищем: за Гермионой Грейнджер, растерявшей слова.

— Я хотела узнать про одного из зельеваров, с которым ты работал. Мелета Рэдфорд. Ты не знаешь, как я могу с ней связаться? Я писала ей, но…

Она дёргает рукой, выдыхает торопливо и шумно. Она не договаривает, но Драко подхватывает и так:

— С ней бывает трудно — она редко отвечает незнакомцам. Мне повезло, потому что мой дедушка и её отец… а впрочем, неважно.

Драко замирает, вдавливает ладони в острый край столешницы. Всполох света касается её лица, полосами растягивается по щекам. Её плечи сникают.

— О, я поняла.

Она почти разворачивается, когда Драко её останавливает. Проще, конечно, позволить ей уйти, но это странная реальность — реальность, в которой Грейнджер, кажется, пытается попросить его о помощи. И Драко видит, как она застывает, как заламывает пальцы вокруг ручки зонта. И говорит себе: он напишет одно дурацкое письмо, и её нестерпимый взгляд утратит над ним всякую силу.

— Ты можешь прислать мне свой вопрос. Я всё равно планировал написать ей на неделе.

Грейнджер замирает, будто оглушённая: её руки безвольно повисают вдоль тела; щёки и лоб, ещё недавно красные от холода и дождя, белеют. Она моргает, горло вздрагивает, и в нём рождается какой-то незнакомый, надсадный звук. Зонт со стуком падает на пол, и Грейнджер зажимает рот рукой, медленно выдыхает.

— Я… Мерлин. — Она шумно сглатывает, и подбородок перекашивает. — Спасибо. Ты не представляешь…

И Драко и правда не представляет; он всегда знал: Грейнджер помешана на знаниях, но такая реакция — слишком даже для неё. Она снова замолкает, смотрит на него, но смотрит иначе — в её взгляде столько удивления, что Драко отворачивается первым, неспокойной рукой тянется за пиалой с брошенной селезёнкой, пожимает плечами.

— Не за что, — нетвёрдо откликается он наконец.

Пройдёт время, и Драко привыкнет к этому: привыкнет к её словам благодарности, улыбкам и редким проявлениям слабости. Но это будет гораздо, гораздо позже.

А пока Грейнджер смотрит, и под её взглядом Драко кажется себе до ужаса маленьким.

 

Грейнджер аппарирует в лабораторию, как только получает записку. На ней тонкая хлопковая рубашка, и та быстро мокнет под накрапывающим дождём. Она захлопывает дверь, в несколько торопливых шагов преодолевает пустое пространство. Выхватывает распечатанное письмо, прочитывает его раз, другой. Драко видит, как беспокойно мечется её взгляд. Она щиплет себя за переносицу, потом между бровей, потом снова за переносицу. Ударяет ладонью, в которой ещё зажато письмо, по столу, шумно выдыхает.

— Ты читал это? Конечно ты читал. Поверить не могу, старая… — Грейнджер резко замолкает, отворачивает лицо.

— А чего ты ждала? Это теоретический ответ на теоретический вопрос.

Грейнджер заводится будто по щелчку, выдыхает сквозь стиснутые зубы.

— Теоретический вопрос?

— Разве нет?

Драко не нравится, насколько растерянным звучит его голос, но Грейнджер это будто, наоборот, успокаивает. Она смятённо поднимает брови, пробегается ладонями вниз вдоль рубашки.

— Чрезвычайно обширный Обливэйт это сколько? — снова заговаривает он. — Семь месяцев? Десять? Мы говорим о десятилетиях изменённых и изъятых воспоминаний. Ни один волшебник…

Грейнджер ёжится; её злость уже вся вымылась. И что-то в том, как она стоит, как смотрит, прожигая взглядом занозистое дерево стола, заставляет Драко проглотить слова. Он совершенно не к месту вспоминает обрывки разговоров о том, что её родителей так и не нашли. И пытается отбросить их подальше — сочувствовать Грейнджер ему совсем не хочется.

Он чувствует, как ворот рубашки плотно перехватывает горло и давит под кадык. На длинной подставке перед ним лежит неразделанная жила мантикоры, рядом ножик с костяной рукой и гравировкой у ободка. Драко тянется за ним, но замирает, вдыхает.

Дело не в Грейнджер (не в том, что она сделала или не сделала), дело в другом.

— Мне кажется, то, что Мелета написала, — хороший старт.

Драко ждёт, что Грейнджер снова взъестся на него, но она только широко распахивает глаза, едва сводит брови.

— Три тысячи болтрушайек — это, по-твоему, хороший старт? Где вообще можно достать их в таком количестве? В какой котёл это влезет?

— Речь идёт не о том, чтобы ощипать три тысячи болтрушаек. Не совсем. Речь идёт о том, чтобы получить экстракт, сильный настолько, что заменит такое количество перьев.

— Ну это, конечно, всё меняет. Три тысячи болтрушаек нужны не для зелья, а для экстракта.

Грейнджер едва не сминает письмо в ладони, вздёргивает подбородок.

— Ты же понимаешь, что мы не говорим о том, чтобы замочить перья в солёной воде?

Она ведёт плечом, прежде чем спросить, растеряв всю свою заносчивость:

— Но это возможно? Создать такой экстракт, я имею в виду.

— Это не невозможно.

Её лицо светлеет, и Драко отворачивается, возвращает взгляд к неразделённой жиле.

— Я покажу это моим знакомым в Мунго?

Грейнджер не просит его о помощи, и Драко это совсем не удивляет. Он кивает, когда она тянется за письмом. Медленно надрезает жилу, и только когда сетчатая дверь захлопывается за ней с тихим треском, он чувствует, как стихает жар, расталкивающий ему рёбра.

 

Проходит несколько месяцев, прежде чем она появляется в дверях снова. И Драко почти удается вытолкнуть её за пределы памяти, когда она приходит.

Он задерживается вечером над партией свежих заунывников и не сразу замечает её, немо застывшую на пороге. Колокольчик заходится звоном, стоит ей опустить палочку. Драко хочется сказать, что Грейнджер выглядит хуже, но Грейнджер выглядит так же. Она отрывисто кивает, вытирает ладони о край водолазки. Снаружи уже темно, и сверху на неё падает слабый свет от фонаря.

— Не закрываешь двери? — спрашивает она с нервным смешком на конце.

Драко ограничивается одним быстрым кивком, возвращается к аккуратным, ещё нераскрывшимся бутонам, подрезает стебли.

— Насчёт экстракта болтрушайки, — начинает она, и Драко нравится, как звучит её голос: уже не так высокомерно и самоуверенно. — Ты ведь знаешь, как приготовить его?

— У меня была пара идей.

— Ты не хотел бы поработать над этим?

— А что насчёт Мунго? Неужели они не справились?

Её лицо кривится, губы поджимаются в линию. Конечно, они не справились, кто бы сомневался. Драко тянет ещё с минуту, чешет лоб костяшками пальцев, перекладывает заунывники. Ему следует отказать ей, да, но, когда в его горле, сухом и саднящем, рождается наконец звук, он совсем не тот, что Драко ждёт.

— Я могу попытаться, всё равно хотел опробовать эти машины.

Потом Грейнджер, естественно, требует, чтобы он держал её в курсе каждой незначительной детали. И Драко снова соглашается, в конце концов откажи он сейчас, она просто засыплет его вопросами после.

— Итак, тебе нужен один экстракт болтрушайки…

— Два, — поправляет она тихо, и Драко недовольно сбивается, сглатывает, трёт горло указательным и средним пальцами, пока не ощущает, как кожа начинает гореть.

— Мне всё равно нужно дождаться, пока заунывники подсохнут, так что если ты никуда не спешишь…

Грейнджер кидает свои вещи на единственный свободный стул быстрее, чем он успевает договорить. Её глаза загораются, и Драко ощущает, как вмиг пересыхает горло. Между ними длинный и грубо остроганный стол, он пытается унять жжение, нарастающее за рёбрами, пока раскладывает обрезанные соцветия по пергаментной бумаге. В странной, почти неестественной тишине слышно, как шуршит бумага и стучит дождь. Протягивается, кажется, целая вечность, прежде чем она выдыхает и вдруг спрашивает его:

— Ты правда воссоздал центрифугу?

Она дожидается его кивка, прежде чем продолжить:

— Значит, я была права насчёт магловских зелий.

— Ты здесь ни при чём, — резковато отвечает Драко, но Грейнджер только усмехается — выходит неубедительно.

— Как скажешь.

Взгляд, который Драко поднимает на неё, наверняка горячий от раздражения, но он не имеет над Грейнджер никакой власти. Она даже плечом не ведёт, когда наклоняется ниже, внимательно оглядывает заунывники. Её кудри, выпавшие из-за ушей, едва касаются края пергамента, а глаза неотрывно следят за тем, как Драко отбирает два заунывника, отделяет цветоножку и цветоложе, лепестки и чашелистики и раскладывает их по часовым стёклам.

— А я думала, ты варишь умиротворяющий бальзам на заказ.

— И это тоже.

Драко накладывает согревающие чары на разрезанные цветы, и Грейнджер вдруг кривится.

— Что?

— Ничего.

— Что? — повторяет он. — Говори уже, Грейнджер.

— Заунывники нельзя нагревать, если ты, конечно, не хочешь, чтобы они стали совсем бесполезными.

— И кто тебе это сказал?

— Кто? Об этом всем известно!

Драко хмыкает, обводит взглядом её потеплевшие щеки и скрещенные на груди руки.

— Это бред, Грейнджер, так они работают только лучше.

— Это не бред…

— Бред, который к тому же не имеет значения. — Он левитирует пергамент с разложенными по нему цветами в сторону, призывает три запечатанных ящика с перьями, когтями и засушенными сердцами болтрушайки и возвращает своё внимание к застывшей напротив Грейнджер. — Потому что нам нужно понять, что из этого подойдёт лучше всего.

— Перья, конечно. Они идут в зелье памяти.

Драко едва не закатывает глаза, устало вздыхает. Ему следовало догадаться, что так всё и будет.

— Да, но это не значит, что для экстракта они подходят лучше.

— Магический потенциал когтей и сердец вообще не доказан.

— Не доказан — не значит, что он отсутствует.

— Знаешь…

— Грейнджер, если хочешь, ты можешь сварить этот экстракт сама, я не буду тебя останавливать.

Она стискивает зубы, прерывисто выдыхает, прежде чем отзывается звонким и злым голосом.

— Ладно. И какой у тебя план?

— Мы смешаем вот их, — он кивает на запечатанные коробки с перьями, когтями и сердцами, — с подснежником, могильником и башмачком, засунем в крутящуюся машину, а после проверим, какая из настоек обладает лучшим потенциалом.

Грейнджер всё ещё звучит слегка раздражённой, когда соглашается с ним.

С того дня Грейнджер появляется в его магазине через день. Поначалу она только наблюдает, щурясь и разбрасываясь бесконечными и непрошеными советами, но со временем это меняется.

 

Всё начинается с мелочи: когда Грейнджер приходит в очередной раз, Драко возится со сложным арифмантическим расчётом, который никак не сходится. И она не сразу даже понимает, чем он занят, но позже перегибается через стол, едва не бодает лбом в плечо, заглядывает в исчёрканный свиток. Ей, конечно, требуется всего пара минут, чтобы найти решение. Она тыкает указательным пальцем в одну из переменных, про которую Драко забыл, и выстукивает ответ своим раздражающе довольным голосом. Но с того дня, сталкиваясь со сложными расчётами, Драко всё чаще подсовывает их Грейнджер, и её глаза всякий раз загораются совершенно непонятной ему радостью.

Изредка, потирая щеку костяшками пальцев или щекоча лоб пером, она заговаривает с ним. Иногда спрашивает про его прогресс с экстрактом, иногда — спорит про зелья, а иногда — пытается объяснить ему базовые правила арифмантики. Их так много, что у Драко трещит голова, но Грейнджер говорит о своих формулах, подсчётах и коэффициентах с мягкой улыбкой, едва пересекающей лицо, и Драко отчего-то не хочется её останавливать.

Это странное и непонятное зрелище: довольная и счастливая Грейнджер. И оно едва ли уживается с тем, какой Драко привык её видеть: бледно-серой и надломленной или пёкло-красной и злой.

Драко не знает, в какой момент её близость становится чем-то привычным, чем-то ожидаемым. Но каждый раз, когда над дверью звенит колокольчик, впуская её и её безумные кудри, он чувствует: за рёбрами жжёт.

И вот она вносится в его лабораторию снова, с грохотом роняет стопку бумаг на стол, раздражённо выдыхает, сдувает сбитую прядь от лица. Грейнджер зла и удивительным образом, кажется, зла не на него.

— Почему вы… — она тыкает в него пальцем, а после взмахивает рукой, — …такие.

— «Такие»?

— Самовлюблённые? Зашоренные? Невыносимые?

— Я?

Драко замечает, как она смешливо прищуривается, хмыкает.

— Ты в особенности.

Она медленно выдыхает, пролистывает бесконечные стопки бумаг, пока не протягивает одну ему. Руки у Драко перепачканы соком волчеягодника, и он методично вытирает их, прежде чем взять документ, по-грейнджеровски длинный и запутанный.

— И что это?

— Проект убежища для домашних эльфов.

— Убежища?

— Ну да, чтобы те эльфы, с которыми хозяева плохо обходятся, — она оставляет короткую, но значимую паузу, от которой у Драко кислит на языке, — могли обратиться за помощью.

— Эльфы связаны с хозяевами магическим контрактом, они не могут просто уйти.

— Именно поэтому в убежище должен быть кто-то, способный разорвать такой контракт в одностороннем порядке.

— И ты искала инвесторов на это? — Драко фыркает. — Это не сработает. Поверь мне, вряд ли эльфы захотят лишиться связи с поместьями. Им нравится служить.

— Ты сейчас серьёзно? — Её лицо краснеет, и вся грейнджерова злость снова только для него. — Как вы вообще можете говорить, что эльфы довольны такой жизнью?

— Не знаю, может быть, потому, что мы сосуществуем с ними рядом поколениями?

— Вы говорите за них.

Она прищуривается, поджимает губы.

— А ты, конечно, этого не делаешь?

Новым вдохом Грейнджер давится, вжимает ладони в край столешницы с такой силой, что костяшки белеют, впивается в Драко взглядом настолько колючим и жарким, что он невольно отступает на шаг. Пусть между ними широкий рабочий стол, оказаться на пути разъярённой Грейнджер — последнее, чего ему хочется.

— Если хочешь убедить кого-то взяться за твой проект, то попробуй подать его иначе, найти компромисс, разбить проект на несколько частей. Или заставь их считаться с тобой, как с равной. — А после проговаривает почти на одном дыхании: — Либо просто попроси Поттера стать лицом твоего проекта.

Грейнджер обдаёт его новым взглядом, и Драко ёжится, отворачивается к кипящему котлу. Какое-то время она молчит, но позже, когда сбитое злостью дыхание почти приходит в норму, откликается:

— Знаешь, я хотела показать тебе одно интересное исследование про яд цилиня. Но вряд ли цилиню понравится лишиться своего яда.

Грейнджер выглядит ужасно самодовольной, но это Драко почему-то не злит. Он беззлобно хмыкает, протягивает ей очередной свиток с арифмантическими расчётами. Глаза у Грейнджер загораются, и от её недавней злости остаётся только мягкий румянец на щеках и вдоль переносицы.

 

К концу весны они находят лучшую комбинацию для экстракта: перемолотые перья и когти, настоянные на смеси могильников и безвременников. Но май запоминается Драко другим.

Они с Грейнджер ещё мучаются над экстрактом, когда в лабораторию влетает пара безликих министерских сипух. В петличках у них идентичные письма, выведенные прытким пером, и запечатанные сургучом свёртки. Драко уже знает, что в его, и удивлён, что Грейнджер получает такой же. Омерзительно-яркие искусственно-оранжевые перья высыпаются свёртков, и Драко не удерживается от усталого смешка:

— Каждый год одно и то же.

— Такая глупость, — кивает она. — К тому же перья просто ужасные, с них постоянно капают чернила.

— Думаешь, дело в перьях?

Грейнджер фыркает и морщит нос, будто говоря: «Ты такой смешной, Малфой». Драко почти слышит её голос, едва подрагивающий от возмущения. Она сгребает кошмарные перья в кучу.

— Ты не думала намекнуть Кингсли, что эти перья — просто ужас?

— Думаешь, министр сам их выбирает? Уверена, просто какой-то энтузиаст в Министерстве считает, что эти почти-фениксовы перья — отличный символ.

Её лицо медленно темнеет, взгляд падает на левое предплечье, и Грейнджер добавляет, растеряв недавнюю усмешку:

— Не думаю, что хоть кому-то из нас нужно это напоминание.

И Драко в ужасе от того, что происходит дальше, потому что он не узнаёт ни собственный голос, ни тон, ни себя вообще. Он говорит, касаясь палочкой верхнего пера:

— Знаешь, я думаю, им тоже не хочется быть частью этого фарса. Думаю, им хочется полетать.

Перо, к которому он прикасается, превращается в огромного ярко-оранжевого голубя, и Грейнджер почти давится смешком, тянется за своей палочкой, трансфигурирует другое — в жутковатого попугая. Через пару минут его лабораторию заполняют уродливые оранжевые птицы, и, когда он распахивает окна, выпуская их наружу, Грейнджер смеётся, зажимая ладонью рот. Её глаза лучатся.

— И как мы объясним дождь из оранжевых перьев над рынком?

Драко пожимает плечами, ловит её взгляд и чувствует, как губы изгибаются улыбкой:

— Понятия не имею, но, к счастью, я и не работаю в Министерстве.

Грейнджер слабо пихает его в плечо — прикосновение едва заметное, но от него горят плечо и рука и путаются мысли. И до конца дня Драко едва может сконцентрироваться на экстракте; в его голове, не сменяясь, крутится тихий, будто придушенный грейнджеровский смех.

 

Когда начинается лето, Грейнджер всё чаще появляется в его магазине в футболке с короткими рукавами, и поначалу Драко не может на неё смотреть, а позже — не может не смотреть. Бледно-белый шрам перетягивает его взгляд, и не проходит много времени, прежде чем Грейнджер замечает, что он пялится. Она, конечно, не смущается, привычно вскидывается, упирает ладони в бока. Её волосы буйные и пышные, а губы красные и приоткрытые, и весь вид напоминает Драко о том, что Грейнджер только и ждёт, когда он скажет какую-нибудь привычную грубость. Но Драко молчит; он смотрит на её шрам, на неё саму.

Запрятанное воспоминание возвращается едкой желчью в горле и дрожащей слабостью в коленях, и Драко хочется найти слова, чтобы объясниться: он никогда в действительности не хотел такого.

Но вместо этого выдыхает почти бездумно:

— Я ненавижу его.

Её плечи расслабляются, руки соскальзывают вдоль тела, а после возвращаются к охапке подснежников, которую она перебирала, едва слышно отбивают по столу незнакомый такт.

— Это очень эгоистично, Малфой.

— Возможно. Наверняка. Но я всё равно ненавижу его.

Он щиплет себя за переносицу, прежде чем заговорить снова. Но Грейнджер, к счастью, не смотрит, и слова почти не оставляют его.

— Я не хотел, чтобы было так.

Он кивает на себя, на неё, на её шрам, на пустое пространство между ними.

Её лицо ещё серьёзное и строгое. Она проводит пальцами вдоль шрама, и бледная кожа сминается под её рукой.

— Знаешь, я часто думала, на что они будут похожи, твои извинения. И я представляла, как великодушно приму их или наоборот — откажу. Но теперь… — она заминается, выдыхает, — я не знаю, я просто не хочу, чтобы было так.

До самого ухода она больше не говорит ему ни слова, но после того дня (а может, и чуть раньше?) что-то неуловимо меняется: неизбежное непонимание вдруг сменяют беззубые колкости, брошенные украдкой взгляды и случайные прикосновения. Они входят в привычку постепенно.

Вот Драко передаёт (а не левитирует) ей чашку чая, и кончики его пальцев едва прижимаются к её запястью.

Вот тянется за стеклянной палочкой или склянкой, и костяшки проезжаются вдоль её предплечья.

Вот говорит какую-нибудь колкую глупость, и она несильно толкает его в плечо, прежде чем засмеяться.

А вот они замирают над бурлящим котлом, и она так близко, что её голая рука плотно прижимается к его, спрятанной под плотным хлопком рубашки.

Это мелочи, конечно; но Драко запоминает их.

И её кожа оказывается совсем не такой мягкой, как он, конечно, не-представлял, но слегка шершавой, как обветренной, и очень-очень горячей. И иногда, залипая взглядом на росчерках теней под её лопатками, Драко напоминает себе, что она не для него, что её жизнь — в лучших грейнджеровских традициях — просчитана и предопределена на годы вперёд, и что хуже всего: Грейнджер — единственное, что родители никогда ему не простят.

Драко говорит себе, что нужно закончить с экстрактом поскорее, что чем раньше Грейнджер уберётся из его жизни, тем быстрее закончится это странное помешательство. Он откладывает несколько ближайших поездок, обещая себе, что отправится за Марком в Мексику, как только выдастся свободная минута.

И сам не замечает, как возвращается мыслями к её зелью, как перебирает в голове все возможные идеи и комбинации, как откладывает в сторону другие проекты и ингредиенты. И Тео, и Блейз только усмехаются, когда он в очередной раз говорит, что опоздает на встречу из-за Грейнджер. Он больше не говорит им, что они все не так понимают, потому что иногда Драко кажется, что это он — тот, кто понимает всё не так.

Но в день, когда он отдаёт ей предположительно рабочую версию зелья памяти, Драко почему-то не чувствует облегчения. Её «спасибо», торопливое и сбитое, больше походит на вдох, и Драко не успевает даже разглядеть её лица — так быстро она аппарирует.

Но Драко этому не удивляется. В конце концов, иногда ты просто знаешь, как всё будет.

Остаток дня он убирает ненужные уже склянки и настойки в дальний шкаф, начищает котлы и запаковывает ингредиенты. Слишком оглушённый и усталый, чтобы возвращаться к семье или встречаться с Тео и Блейзом, он запирает двери и трансфигурирует один из стульев в мягкое кресло. В верхнем ящике стола его ждёт недочитанное исследование про яд цилиней. И Драко заваривает себе обжигающе горячий чай, достаёт коробку шоколадных котелков, наточенное перо и стопку пергаментов. Он готовит два письма: одно — для Марка о том, что он присоединится к нему в конце недели, другое — для Изабеллы о том, что навестит её австралийскую лабораторию в октябре, как вернётся из поездки.

Он проваливается в исследование и не сразу даже различает грохот, который расколачивает ему двери. Сквозь сетчатую дверь он видит Грейнджер, слабый свет керосиновой лампы едва дотягивается до её лица. Снаружи идёт проливной дождь, и её волосы, спущенные на уши, кажется, промокли насквозь. Она обнимает себя за плечи, когда проскальзывает внутрь. Её вдох обрывается, и она глотает воздух сухими искусанными губами. Драко призывает тёплые полотенца, протягивает ей одно, но Грейнджер не реагирует. Тело разбивает дрожь, и Драко осторожно укутывает её полотенцем, стараясь не коснуться дрожащей руки или щеки, залитой горячим румянцем.

— Возвращаются, — наконец, заикаясь и сбиваясь от холода, выталкивает она. — Воспоминания — они возвращаются. Мы попробовали пару капель, и папа, он вспомнил немногое. Не всё, но знаешь, летом перед шестым курсом мы летали на месяц в Новую Зеландию, и он вспомнил…

Её голос превращается в хриплый шёпот, и Драко не разбирает ни слова из того, что она бормочет, пока вытирает лицо.

— Ты извини, — добавляет она громче. — Уже поздно, и ты занят, наверное. Просто ты так помог, и я подумала… — Она прикусывает щеку, чтобы остановить поток слов. — Я пойду, наверное.

— Забудь. — Драко пробегается пальцами сквозь свои волосы, зачёсывает их назад, быстро сглатывает. — Ты замёрзла и промокла, тебе нужны бодроперцовое зелье и горячий чай.

Она не вспоминает о том, что может просто аппарировать к дверям, не вспоминает о согревающих чарах, и он не вспоминает тоже. Он проводит её к креслу, зажигает все горелки под котлами, заваривает свежий чай. Пальцы Грейнджер трясутся, когда она забирает протянутую чашку; делает первый жадный глоток, морщится, обжёгшись.

— Сработало, значит? — спрашивает он наконец, опершись об угол рабочего стола.

— Целители дали им по полной порции зелья, сказали, что уже завтра вечером я смогу их навестить. — Она сдавливает губу зубами, прежде чем продолжить: — Я ведь почти отчаялась, знаешь, полгода назад целители сказали, что исчерпали все попытки и что родители… они не перенесут новые. И я не знаю, почему ты решил помочь, но…

Грейнджер не смотрит на него, пока говорит это: её плечи прошивает дрожь и взгляд падает на облупившийся угол рабочего стола.

— Им ещё потребуется время, чтобы восстановиться полностью, но папа чуть не утянул меня танцевать, так что, думаю, всё хорошо.

— Танцевать?

— Да, танцевать. — Она чешет лоб костяшками пальцев, кривит губы дрожащей улыбкой. — Папа… он всегда любил дурачиться: громко петь или донимать нас с мамой какими-нибудь ужасными каламбурами. А если кто-то из нас расстраивался, то всегда пытался заставить нас танцевать. Злило ужасно. Но, когда ты злой, ты уже не такой грустный.

Она сглатывает и отворачивается. Её горло дрожит, и она делает два торопливых глотка, сдавливает нижнюю губу зубами.

Драко не знает, что ей ответить. Он вытаскивает из коробки шоколадный котелок, разламывает надвое и протягивает одну половинку. Секундное непонимание пересекает её черты, она приподнимает брови, сконфуженно закусывает губу, несмело забирает половинку котелка.

— Это просто детская сладость, Грейнджер. Никакого бодроперцового зелья внутри, тебе же не пять.

— Родители давали тебе зелья в сладостях?

— Ну конечно. Какой пятилетний ребёнок захочет пить зелье?

— Ты такой избалованный, — фыркает в ответ, надкусывает тающий котелок; и её губы изгибаются мимолётной довольной улыбкой.

Разговор угасает, и слышно только, как потрескивают горелки под котлами и как она изредка шмыгает носом. Неожиданно Драко осознаёт, что не знает даже, что сказать теперь.

Вот. Зелье сработало, и всё закончилось, как он и хотел.

Вдох скребёт горло, и жжение за рёбрами становится почти невыносимым. Мгновение на его глазах обращается воспоминанием, и Драко не может этого изменить.

Он заговаривает снова, но это только бесплодная попытка угнаться за чем-то, чего уже нет.

— С убежищем пока ничего? — Грейнджер возвращает ему свой недоумённый взгляд, прикусывает щеку, и Драко продолжает: — Не удалось переубедить инвесторов?

— Нет ещё. Но их заинтересовала группа поддержки. — Она отрывает руку от чашки, заталкивает прядь кудрей за ухо, прижимает кончики пальцев к шее и коротко улыбается. — Я разделила проект на несколько частей.

— Значит, я был прав.

— Это случайность.

— Как скажешь. — Он дёргает бровью и добавляет, чтобы позлить её: — Можешь не благодарить.

Грейнджер давится смешком, торопливо проводит ребром ладони вдоль нижних век, но бросает короткий взгляд на часы, снова мрачнеет, двумя жадными глотками допивает чай.

— Мне, наверное, пора. Уже поздно, и у тебя наверняка были другие планы.

Поднимается рывком, стягивает полотенце с плеч, делает шаг к двери, но разворачивается, замирает. Её лицо опущено, и из-за буйства волос Драко совсем его не разглядеть.

— Я не знаю, как тебя отблагодарить, правда, я никогда не забуду то, что ты сделал.

Жар ползёт вверх к ушам, но Драко не успевает отметить этого, потому что Грейнджер оступается. Драко хватает её за плечо, острое и тёплое, едва замечает, как её ведёт назад.

— Спасибо, — бормочет она снова, вскидывает взгляд.

Мягкие тени застилают её лицо, и Драко видит только пятно слабого света на переносице.

— Ты можешь отпустить меня, Драко, всё в порядке.

Но не успевает он разжать ладонь, как Грейнджер приподнимается на носочки, несмелой рукой прячет прядь, выпавшую из его чёлки, за ухо. Пальцы ещё холодные, но кожа, где она его касается, почти горит.

Иногда ты просто знаешь, как всё будет, иногда — нет, а иногда даже не успеваешь задуматься. И Драко не успевает: он осторожно обхватывает узкое запястье, прижимает руку крепче к щеке. Ладонь её изъедена сухими мозолями от палочки, и они слегка цепляют кожу.

И, может, это он наклоняется ниже, а может, она выше задирает лицо. Этого Драко не запоминает, но запоминает другое. Даже теперь, годы спустя, он помнит, как слабый свет керосиновой лампы обводил её пальцы; помнит, какими сухими казались её губы, скользнувшие вдоль щеки, и гибкими — руки, сомкнувшиеся вокруг шеи; помнит, как кожу жалило и пекло от её прикосновений; и помнит, как казалось: времени нет.

Но это, конечно, только казалось.

И не успела она отстраниться, отступить от него на шаг, Драко вдруг со странной отчётливостью ощутил, как время иссыпается из него, из неё, из них и как обращает всё воспоминанием.

* * *

Гермиона выдёргивает невидимки с таким остервенением, что между их тонкими пластинами остаются обломанные волоски. Свет, льющийся сверху, ярко-синий, и он совсем её не щадит. Ложится налитыми фиолетовыми пятнами под глаза, бордовыми — на истрескавшиеся сеткой губы, убегает вслед за тонкими нитями вен под складки шерстяного платья; оплетает неестественным свечением растрёпанные кудри.

Драко замирает в проёме двери, прислоняется плечом к косяку, прячет руки в карманы брюк. И Гермиона едва вздрагивает, когда замечает его в отражении.

— Если это из-за драконов, то, успокойся, мне не нужен этот яд.

— Что? Какие… — Она щурится. — О. Нет. Нет, драконы здесь ни при чём.

Она вжимает ладони в бортик раковины, слегка раскачивается на носочках.

— Тогда что?

— Джордж. — Она дёргает плечом, и под мягкой тканью обрисовываются края лопаток. — Он сказал Джеймсу, что ему стоит отрастить копыта или, на худой конец, клыки, если хочет, чтобы я пришла на его день рождения.

Она сводит губы в линию, стискивает зубы, и Драко знает, что это значит. Знает, но всё равно не сдерживает усмешки.

— Это просто шутка, Гермиона. — Она, конечно, только кривится в ответ. — Тебе напомнить, сколько лет он донимал меня этими несчастными «хорьками»?

Гермиона ловит его взгляд в отражении, её подбородок перекашивает, а края рта изгибает вымученной улыбкой.

— Это просто шутка, — повторяет он. — Все знают, как много ты работаешь.

Она кивает, а после опускает голову — кудри занавешивают лицо. И мгновение Драко следит за тем, как поднимаются и опускаются её плечи. Он делает осторожный шаг ближе, потом ещё один, пока наконец не оказывается у Гермионы за спиной. Протягивает руку вперёд, чтобы коснуться руки, но в последний момент замирает. Между его пальцами и её платьем остаётся только пара жалких миллиметров. Он ведёт рукой ниже до узкого запястья, всё так же не касаясь. Потом обратно к плечу, и снова вниз.

— Они всё понимают. Они же твои друзья.

Драко не сразу замечает, что Гермиона смотрит. Рука обводит острый выступ её локтя, когда их взгляды встречаются. Сквозь отражение Гермиона следит за тем, как он едва не одёргивает руку, замирает. А после она слегка покачивается — плечо плотно прижимается к его руке, и мозоли от палочки цепляются за гладкую шерсть платья.

— А ты?

А он смотрит. Смотрит и видит её распущенные и распушённые волосы, растопыренные пальцы вокруг бортика раковины, приоткрытые губы, подрагивающие ресницы и едва воспалённые по углам веки. Открытое ухо с лёгкой краснотой у самой мочки. Драко сглатывает сухо и как-то судорожно. Второй рукой отводит кудри, едва касаясь шеи, вытаскивает оставшиеся невидимки, осторожно расцепляя тонкие пластины ногтями. Приходится подойти ещё на полшага ближе, и теперь Драко чувствует, как лопатки прижимаются к его груди. Он бросает снятые невидимки в раковину, снова проходится ладонью вдоль гермиониной руки, переплетает пальцы.

— Я всегда знал это.

Гермиона кладёт голову ему на плечо. Эмоции всегда легко читались в её чертах, и сейчас они сменяются так быстро, что Драко следит почти завороженно, как между бровей рисуются и сглаживаются складки, как они сперва пересекают лоб, но потом уходят, обрисовывают губы, подбородок, линию скул. Гермиона смаргивает несколько раз, прерывисто выдыхает.

— Но вот мы здесь.

Он зарывается носом в кудри, а Гермиона фыркает. Слабая дрожь прошивает её позвонки, когда она прижимается к нему крепче.

— Папа, кажется, расстроился, что ты пропустишь его день рождения.

— Кажется?

— Ну ты знаешь его. — Её голова едва наклоняется вправо, лбом касается его щеки. — Он вздохнул.

— Ну ничего себе.

Ему стоит отстраниться, отпустить её, но вместо этого он замирает. Не дышит даже, за рёбрами зудит. В отражении Драко видит их головы, склонённые друг к другу; её лицо, оттенённое усталостью; их сплетённые руки и скошенную линию его плеч. Сталкивается с её взглядом, таким же изъедливым и изучающим, как и его. Гермиона двигается первой, задирает голову, случайно проезжается сухими губами вдоль шеи. Её вздох щекоткой рассыпается по коже.

— Это было хорошее время, — говорит она для себя не меньше, чем для него.

Драко обнимает её поперёк живота. Ослепительно-яркая лампа гаснет вслед за его шёпотом, и ванная погружается в мягкую темноту.

 

Гермиона засыпает глубокой ночью. Он не засыпает совсем.

Он видит её: спутанные волосы, рассыпавшиеся по подушке; полуоткрытый рот; обнажённое плечо с тонкой лямкой поверх; начало груди под строчкой кружева; тело, чётко очерченное под простынёй; мелко трепещущие ресницы; бледно-лиловые веки и острый подбородок.

Он видит её, и всё кажется ему ненастоящим, будто выдуманным: и он, и она, и наступающее утро, и все бездарно утекшие годы. Всё, кроме этой самой минуты.

Дождь стучит по стеклу, косые полосы растягиваются в свете фонаря. Где-то в отдалении небо размывает грязно-розовым.

Ему хочется удержать это мгновение, но налитые тяжестью веки смыкаются, и оно обращается в ещё одно воспоминание, до которого уже не дотянуться.

Гермиона,

Грейнджер,

Не знаю, в самом деле, зачем я это пишу. Возможно, во мне говорит вино, а возможно — вина: мне стоило сесть за это письмо гораздо, гораздо раньше. Но подвох, конечно, в том, что я уже решил, что ни за что не отправлю его тебе, поэтому, наверное, оно внезапно так легко пишется. С другой стороны, думается мне, ты тоже будешь рада его не получить.

Но начну, пожалуй, по порядку, будто здесь всё по-настоящему.

В нашем особняке завелись докси, и нас на время заселили в небольшую гостиницу на границе с магловским районом. Два дня, за которые от докси должны были избавиться, тянутся уже почти месяц. Но это даже хорошо — особняк, конечно, неплохой, приемлемо просторный и сносно украшенный, но в нём так много пыли и так мало света, что у меня совсем нет желания туда возвращаться. Правда, новую лабораторию в гостиничном номере так быстро не сделаешь, поэтому ситуация выходит патовая.

Но пока что я в этой крошечной комнате, и она заставлена коробками, и я никогда не думал, что у меня столько вещей. Но ты, видимо, была права. Радуйся теперь, ты всегда права — это твоё худшее проклятие.

Наше исследование идёт хорошо; Марк нашёл нового травника. Его зовут (представь себе) Макинтош, и он, конечно же, шотландец. Но я думаю, он бы тебе понравился. Он отлично разбирается в целебных травах и ужасно похож на Макгонагалл. Возможно, всё дело в шотландском акценте, возможно — во взгляде; ну ты знаешь, в том самом взгляде.

За пару недель мы нашли почти всё, кроме крылотычинника смоляного, живкости аптечной и болгарской изумрудной стрекозы. Последние, правда, не покажутся до марта. Ещё нужно будет подождать немного перед тем, как собирать мыльнянку — цветы едва завязались. Зато у меня достаточно времени, чтобы перенастроить ящики для ингредиентов (те самые, помнишь? хотя что я спрашиваю, конечно ты помнишь).

Больше делать пока нечего, и в остальное время я слоняюсь по Афинам. Афины вполне терпимы, если не отходить от Парфенона, в остальном в городе грязь, пыль и бродячие коты, и ты была бы в восторге. Сейчас ещё январь, но солнце здесь ослепительное, и из моего окна видны и убегающий вперёд белый город, и пятна яркой зелени, и серые зыбкие тени, и темнеющее вдалеке море. И на этом солнце я, конечно, ужасно обгорел (руки, лоб и нос пунцово-красные, как тогда, в Марселе). Но, к счастью, в этот раз тебе не посмеяться надо мной.

Сейчас я прячусь в гостинице, весь в оранжевых пятнах от ожоговой пасты, и через щели в рамах в комнату льётся нескончаемый шум: голоса, флейты и ветер в проводах. Позже, когда солнце уже зайдёт, я, наверное, вернусь к пляжу. Берег здесь пустынный и каменистый, как тот, помнишь

Но мне хочется убраться отсюда поскорее, обратно в Англию или куда повезёт, но иногда я представляю это — тебя и твой поучающий голос — и становится почти выносимо. Не стоит этого делать, конечно, но твой голос в моей голове, и я не думаю, что смогу убрать его оттуда. Я представляю, что ты идёшь со мной вниз по улице и рассказываешь про какой-нибудь странный барельеф, который высмотрела вдалеке, или пересказываешь давно знакомую мне легенду (не останавливать же тебя, в самом деле?). Я надеюсь: когда-нибудь этот образ смоется и выгорит, как колдографии в лучах, обернётся чем-то настолько далёким, что уже не станет тобой. Без тебя будет тише, но это, наверное, и хорошо. Это ведь всегда так — сперва тебя оставляет человек, потом воспоминание о нём.

Но пока ты ещё здесь, скажи мне, Грейнджер, когда всё посыпалось? Знала ли ты с самого начала, что оно так будет? Ждала ли этого? Мне хочется верить, что нет, но иногда мне кажется: всё твоё презрение к прорицаниям — лишь следствие того, что ты никогда не ошибаешься. Хотя можно ли ошибиться в такой обыкновенной истории: один мужчина любит одну женщину, и эта женщина любит одного мужчину, но между ними что-то ломается, и концы уже не сходятся с концами.

Но хватит об этом.

Надеюсь, что твои проекты идут хорошо (и убежище, и заповедник, и чем бы ты теперь ни занималась) и что глупые чиновники и ушлые инвесторы не слишком тебя донимают.

Не злись на меня, Грейнджер, ты знаешь, так было лучше для нас

Надеюсь, ты понимаешь, почему я

В любом случае исследование идёт хорошо, Греция невыносима (настолько, что ты бы наверняка влюбилась), рецина⁽¹⁾ — моя главная отрада, и это всё, что я хотел тебе сказать.

С лю

Со всем,

ДМ

* * *

Грейнджер,

Докси оказались на удивление живучими, и мы устроили временную лабораторию в гостинице. Я стараюсь выглядеть не слишком довольным, но Марк, кажется, что-то подозревает.

Сейчас мы работаем над улучшенной версией зелья усиления магии, и я никогда ещё не видел столько подснежников. Они повсюду, и я уверен: сейчас у меня в волосах не меньше пяти лепестков. Но сама работа идёт на удивление хорошо. И ящики для ингредиентов оказались очень кстати, потому что поставщик привёз целых сорок миллилитров крови ре-эма, и это преступление — позволить такому сокровищу испортиться.

И ты была, конечно, права, ни один из тех заказов, что приходили мне в Лондоне, не сравнится с этим. Я и забыл, каково это — задумываться над тем, что ты делаешь. Ты знаешь, бодроперцовое я, вероятно, смогу сварить даже во сне, но это… это совершенно другое.

Мне даже пришлось заказать учебник по арифмантике. Моих знаний и того, что я помню из твоих путанных объяснений, давно перестало хватать. И мне хочется написать тебе о каждой крошечной детали, которую мы обнаружили. Ты знала, например, что сердценосный башмачок гораздо лучше обычного венериного работает с волосом гранианского крылатого коня? А левизию обновлённую лучше настаивать на утренней росе, а не на лунной? А ещё про кровь ре-эма, я засунул пару капель в крутящуюся машину (её я тоже забрал с чердака, если ты вдруг обнаружишь пропажу), и уже завтра (!) смогу проверить, какая именно из её частей обладает наилучшим потенциалом.

Ещё пару дней назад нас навестила Изабелла (та самая, которая выращивает ризантеллы для исцеления последствий Империуса), она снова пригласила меня посетить её лабораторию. Сейчас мне, конечно, в Австралию не сорваться, но, может быть, заглянуть к ней на пару недель, как мы разберёмся здесь со всем, не такая уж плохая идея. Найти нормальную свежую ризантеллу ни на континенте, ни тем более в Англии не представляется возможным. А греки и правда выдают международные (и возвратные) портключи за час. Как шутит Марк, с их подходом мы вполне могли бы работать и из Лондона. Это преувеличение, конечно, но в чём-то он прав.

И знаешь, я уже немного жалею, что годами откладывал эти поездки и проекты. Но с другой стороны, как я мог оставить тебя тогда, если даже теперь у меня едва ли это выходит.

Иногда мне почти удаётся избавиться от мыслей о тебе, но иногда, как сейчас, когда я пишу тебе письмо или спускаюсь к своему одинокому лежаку, или перебираю аккуратные завязи заунывников и подснежников, эти воспоминания возвращаются; иногда они короткие и жалящие, иногда — длинные и топкие. Иногда из-за них, закрывая глаза, я вижу твоё лицо, такое же, как тогда: расслабленное сном, застланное серым светом. Ты спишь, спрятав одну руку под подушку и, я надеюсь, всё так же улыбаешься.

Знаешь, наверное, будет лучше, если я просто перестану тебе писать.

ДМ

* * *

Грейнджер,

Я продержался почти два месяца, и это, наверное, чего-то да стоит. Но трюк, конечно, в том, что я был слишком завален работой и часто засыпал быстрее, чем успевал дотянуться до пера. Но вчера я наконец-то выбрался из очередной вылазки в Албанию, и это первый вечер за многие недели, когда мне не нужно готовиться к новой. И хорошо, наверное, что я не отправляю тебе эти письма. Иначе бедная Ангелия моталась бы по всей Европе, не зная, где меня искать.

Это были, конечно, удивительно бессобытийные два месяца. Из занятного, пожалуй, только то, что, пока мы собирали мыльнянку, Макинтоша за руку цапнула какая-то болгарская мышь. И у него развилась просто кошмарная инфекция; пришлось потратить весь запас бадьяна, который мы взяли с собой, чтобы привести его кисть в нормальный вид.

В остальном — мы слонялись по Балканам, и это было смертельно скучно.

Как ты, наверное, уже догадалась, меня занесло и в Румынию. Чарли сказал, что у тебя всё хорошо и что твой проект убежища наконец заработал, как ты и хотела. Надеюсь, инвесторы, с которыми тебе пришлось договариваться, были не слишком ужасны. Но даже если были — я никогда не сомневался, что ты справишься с этим.

Я пишу это, чтобы сказать, как я горжусь тобой, или, возможно, чтобы снова услышать твой голос в своей голове. Это всё вино, конечно, не обращай внимания. Оно здесь всё, кроме рецины, кошмарное (хуже, чем у итальянцев!), но в какой-то момент ты просто смиряешься.

Афины в последние дни нравятся мне всё больше. Возможно, дело в том, что остальные города ещё хуже, а возможно, в том, что после бесконечных поездок так приятно вернуться на их залитые солнцем улицы. Сейчас повсюду цветут мандариновые деревья, и это красивее даже, чем вишни, которые мать её эльфы высаживали у поместья.

К тому же Тео и Блейз приехали навестить меня. Они отправлялись то ли на виллу Блейза, то ли с неё, и немного свернули с пути. И видеть их не страннее, чем видеть Чарли; это как портал, как ниточка, протянутая к оставленной жизни. Они, конечно, первым делом утянули меня в бар. И я встретил девушку; девушку до ужаса похожую на тебя: и кудри, и нос, и даже линия шеи. Я представлял, как возьму её под руку, как проведу к морю и каменистому берегу, как позволю ей посмеяться над плёнкой облезающей кожи на моей переносице. Представлял, как полюблю её; полюблю её — и обрету равновесие в жизни. Или, возможно, как эта новость облетит половину Европы и заставит тебя недовольно поджать губы.

Но мы говорили, и я не чувствовал ничего, кроме стыда и желания убраться от неё поскорее. Я представлял, что это не я, но кто-то другой, говорит с ней, берёт её под руку или уводит к шумящему морю. А теперь я пишу тебе это письмо, которое, конечно, сожгу, как и все другие, чтобы рассказать о вещах, которые — я представляю — происходят не со мной.

У меня не хватает слов, но ты пойми: всё это — мост, вода и вещи, которые нам не пересечь.

* * *

Ты задумывалась когда-нибудь, что стало с моей старой лабораторией? Я знаю, без денег моей семьи мы бы в жизни не потянули её. И не думай, даже зная, как всё обернётся, я всё равно выбрал бы тебя.

Просто иногда я оборачиваюсь назад, вспоминаю тебя и нас и думаю: сколь многое изменилось за эти годы и вместе с тем, осталось тем же. Ты изменилась, да, но это только фасад; потому что, когда ты выучено улыбаешься очередному инвестору, я вижу, как краснеют твои уши и вздрагивают крылья носа. Я знаю, ты злишься и презираешь их не меньше, чем тогда, просто ты научилась прятать это. И я тот же, но и другой тоже. И знаешь, иногда я представляю, что мою лабораторию превратили в обычную аптекарскую лавку и что она теперь как я: такая же, но и другая тоже.

Не знаю, зачем я пишу тебе это и зачем пишу вообще.

За все эти годы я так и не смог обрести контроль ни над своими мыслями, ни над ходом своей жизни. И сейчас стоит чудная безлунная ночь, и мне лучше бы спать, потому что завтра мы отправляемся на юг Турции, но я совершенно бодр.

И прошло сколько уже? Семь месяцев? Восемь? А ты всё так же в моей голове, и твоё лицо всё так же ярко и отчётливо рисуется перед моими глазами. И мне хочется думать, что ты хоть иногда вспоминаешь обо мне, потому что в противном случае всё это нестерпимо и жалко. И я не хочу возвращаться в Англию, чтобы не увидеть, как всё, что между нами было, сведётся к двум неловким кивкам при случайной встрече.

И боюсь, что мне теперь от тебя совсем не избавиться. Как там было? Я никогда не один, потому что куда бы я ни пошёл, ты со мной.

Да, именно так.

---

1) Греческое «смоляное» белое вино.

Вернуться к тексту

Англия встречает его проливным дождём.

Из окна гостиницы он видит размытый дождём Каркиттский рынок. Мельком замечает собственное отражение, едва знакомое в тусклом и сером свете. У этого отражения неровные пятна загара по лицу и шее, неаккуратная щетина, висящая мешком рубашка и клоками отросшие волосы.

Драко бросает новый короткий взгляд на зеркало, ведёт бритвой вдоль шеи, снимая остатки мыльной пены и неровной щетины, потом снова наверх к щеке. Рука вздрагивает, и бритва оставляет тонкий порез вдоль линии подбородка. На коже, уже не такой бледной как раньше, но покрасневшей и потемневшей, проступает пара капель крови. И Драко морщится, проводит дважды вдоль левой щеки и трижды вдоль правой, снимает порозовевшую пену влажным полотенцем, привычно зачёсывает волосы назад. Тянется за галстуком и запонками, но в последний момент останавливается, вытаскивает из неразобранного сундука пыльно-серый свитер с замшевыми заплатами на локтях и растрёпывает едва уложенные волосы.

Этого отражения он ещё не узнаёт, но другого у него пока нет.

Внизу его уже ждут: Тео и Блейз сидят за одним из столиков в дальнем углу бара и лениво переговариваются о чём-то.

— Рад видеть, что вы всё так же проводите время с пользой.

Тео едва не давится орешком, который пытается поймать губами, но тут же сипит, откашливаясь:

— Вы посмотрите на него! Проработал целых полтора года и уже читает нам нотации.

Блейз подталкивает Драко бокал огневиски, неразличимо кивает.

— Как тебе дома? Уже мечтаешь убраться отсюда?

— До встречи с вами не задумывался об этом, но теперь — пожалуй.

Он делает один осторожный глоток, пока Тео фыркает и прицеливается в него новым орешком.

— Но если серьёзно, ты надолго?

— Пока неясно. Может, что-то найдётся через пару недель, может, через год. — Драко медленно ведёт плечом и чувствует, как ворот рубашки скребёт шею. — Изабелла обещала связаться со мной, как вернётся в Австралию. И у Марка была на примете пара исследовательских проектов, к которым я мог бы присоединиться.

— Но ты уедешь снова?

— Возможно, — говорит он и добавляет, погодя: — Наверняка. Вы и сами знаете, как всё будет, если я останусь.

— Ну что ж. — Тео торопливо кивает, прежде чем расплыться в деланной улыбке. — В таком случае мы должны использовать наше ограниченное время по максимуму.

— Как будто вы не заявитесь ко мне через неделю с очередным полулегальным портключом?

— Неважно, — фыркает Тео и забрасывает сразу три орешка в рот, — это будет уже там, а мы пока ещё здесь.

— Ну это, конечно, всё меняет.

— А разве нет?

Драко не отвечает ему, обменивается веселящимся взглядом с Блейзом и наконец выталкивает давно заготовленный вопрос. Выходит правда совсем не так лениво и походя, как ему бы хотелось.

— Что нового? Что изменилось?

— Дай подумать, — тут же встревает Тео. — Ликвидаторы проклятий наконец разобрались с гостевым крылом поместья, так что если у тебя возникнет желание переночевать в чуть менее смертельной ловушке, всегда можешь заглянуть ко мне.

— Ещё Пьюси отстроили новое крыло в Мунго, чтобы им перестали припоминать прошлое при каждой встрече. Помогло, конечно, не очень, но приём был неплохой и, как водится, смертельно скучный.

— А ещё твоя незадачливая невеста нашла себе кое-кого получше, но свадьба, чтобы ты знал, была просто кошмарная, совершенная безвкусица.

Пальцы, обёрнутые вокруг острых граней бокала, холодеют, и Драко заставляет себя поднять руку, сделать машинальный глоток.

— И она вас пригласила? — Растравленное горло хрипит, и Драко торопливо и судорожно сглатывает. Сбившееся в груди дыхание давит под рёбра, покалыванием отзывается вдоль позвонков.

— И жених тоже. Я бы не простил Монтегю…

— Монтегю?

— А ты не знал? Он обхаживал её годами, все газеты писали об их возможном союзе. — Драко поднимает взгляд, ловит кривую ухмылку, пересекающую Блейзово лицо. — Симпатичная пара из них, конечно, вышла. Гринграссы очень довольны.

— А Грейнджер так и занимается своими несчастными тварями, если ты об этом хотел спросить, — добавляет Тео.

Застывший в горле выдох вырывается с лёгким смешком. И Драко ощущает, как испаряется недавнее напряжение: плечи опускаются, рука безвольно соскальзывает вниз со стола, и сам он будто оседает. Щиплет себя за переносицу, снова усмехается, на этот раз громче и увереннее.

— Вы просто отвратительные друзья.

— Какие есть. — Блейз хмыкает и осторожно касается его плеча. — Вы с ней ещё не виделись?

Драко качает головой.

— Но ты предупредил её, что возвращаешься?

— Мы не общались с тех пор, как я уехал; не думаю, что Грейнджер волнует, вернулся я или нет.

— Паршиво. — Тео слегка морщит нос, когда говорит это. — Я надеялся, перерыв пойдёт вам на пользу.

Драко только пожимает плечами в ответ; сказать ему нечего.

* * *

В их первую встречу выходит всё именно так, как он и представлял: два неловких кивка.

Вероятно, Гермиона заметила его первой, потому что, когда их взгляды встречаются, её лицо остаётся строгим и непроницаемым, совершенно невозмутимым. Белое горло тянет на себя взгляд, и Драко жадно всматривается в её лицо. Он немного надеется найти в нём следы проскользнувшего времени, но Гермиона такая же, какой он её оставил. Её волосы собраны в высокий и неаккуратный хвост, пара завитков заткнута за уши. Она слабо щурится, и в углах глаз мелькают усталые морщинки, а на щеке, которую она снова прикусывает, — глубокая ямка. Гермиона качает головой, трёт шею ладонью, оставляя смыто-красные полосы на коже. Её губы кривит выученная улыбка. Кованая створка лифта дребезжит, пытаясь закрыться, но Гермиона не даёт.

— Ты поедешь?

Пёклый жар за рёбрами всё не унимается, и Драко чувствует на себе её строгий мимолётный взгляд. Их отделяет узкий порожек, и он перешагивает через него, отрывисто кивает.

— Рада тебя видеть, — говорит она, глядя прямо перед собой. — Давно вернулся?

— В субботу. — Драко одёргивает собравшиеся складками рукава и добавляет, тоже не глядя в её сторону: — Зашёл сдать портключи, ну ты знаешь.

Гермиона кивает — краем глаза Драко видит, как пружинят её кудри. За створками лифта тянутся смазанные проблески этажей. Он прячет руки за спину, расправляет задеревеневшие плечи. Снова напоминает себе, что мог ведь даже не приходить, ограничиться коротким письмом; все эти отчёты Портальному управлению — простая формальность.

— Прошло хорошо? Ваше исследование, я имею в виду.

— Да. Да, это было отлично. Марк организовал всё просто потрясающе.

— Хорошо.

На периферии взгляда он видит, как её пальцы сильнее стискивают прижатую к груди папку, едва вздрагивают.

— Я слышал, убежище заработало.

На щеке мелькает мимолётная ямочка, тихая и искренняя усмешка срывается с губ:

— Наконец-то! Будет время заняться чем-нибудь ещё.

Лифт снова звякает, останавливаясь на втором этаже; впереди виднеется утопающий в мягкой темноте коридор. Тот же коридор, вероятно, с которого всё и началось. И Гермиона ведёт плечом, поджимает губы в подрагивающую линию и почти не оборачивается, выходя.

— Я была рада встрече. Правда, — бросает она через плечо.

Драко видит её, обведённую проёмом лифта, как рамой. Почти как тогда, раньше, когда она, напротив, шла к нему, а не от него. Он тогда только день, как вернулся из Мексики, и Гермиона застыла у порожка лифта — глаза широко распахнуты, брови высоко вскинуты. За рёбрами кольнуло, как кололо всегда, будто не было этих нескольких месяцев, будто она только вчера выскользнула из его лаборатории в дождливую июльскую ночь.

«Мерлин, Малфой, что с тобой? — сказала она, пряча улыбку ладонью. И говорила она, конечно, о кошмарно-красных пятнах обгоревшей кожи, растянувшихся по его щекам и переносице. — Ты разучился варить пасту от ожогов?»

Тогда он только беззлобно огрызнулся в ответ, а через пару минут сам не заметил, как заговорил с ней о своей недавней поездке и всех незначительных мелочах: о многоцветных полях шпажника, залитых солнцем; о красном песке и тёмных контурах гор на горизонте; о плодах угни, которые, как оказалось, ничем не хуже горицвета в усыпляющих зельях. Гермиона кивала, хмурилась и засыпала его вопросами. А после он вытянулся за ней следом в министерский холл, и тот медленно пустел, пока они говорили. Она смеялась над его ошибками в арифмантических формулах и над полосами загара по лицу; и яркая краска затапливала её щёки, и кудри взвивались следом за руками, и Драко не мог отвести от неё взгляд.

Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем Гермиона наконец заметила, что снаружи давно уже смерклось, а вокруг не осталось ни души. Она замялась тогда и как-то совершенно не по-грейнджеровски смутилась, сказала, что у него, вероятно, были другие планы, а Драко стоял будто оглушённый. Из памяти давно уже стёрлось, что он ответил ей, предложил ли проводить или просто утянулся следом слепой тенью. В тот вечер он пропустил ужин с родителями, споря на ступеньках Гермиониного дома о том, можно ли добавлять асфодель в «‎сон без сновидений»‎, и потом ещё один, когда отправил ей десяток самых каверзных вопросов по арифмантике, которые только смог найти. И потом еще несколько подряд, пока они спорили в каком-то магловском баре с облупившейся краской на дверях и окнах о том, как правильно заготавливать заунывники.

Бар был тёмным и тесным, с щербатым камнем, облицовывающим стену. И его рука то и дело несмело задевала её руку, когда Драко тянулся за бокалом или слишком увлекался спором. Иногда в ответ на его поверхностные аргументы Гермиона только смеялась, запрокидывая назад голову и обнажая белое горло. Иногда — устало фыркала и закатывала глаза. Иногда — заводилась только сильнее. Но спор тянулся, и вместе с ним тянулись вечера и встречи.

Так всё и было, пока в один день Гермиона не прижалась своими губами, сухими и мягкими, к его губам. Воздух был ещё влажным от прошедшего дождя, а её волосы — жёсткими и вспушенными. Они стояли в переулке у бара под тусклым светом фонаря, в отдалении шумел город. Гермионины плечи слабо дрожали не то от холода, не то от волнения.

И руки, сомкнутые вокруг его шеи, и тело, слабо прижатое к нему, и неразличимый запах свежих чернил и пергамента — они вреза́лись в память и почти затмевали мысль о том, насколько же это ужасно разрушительная идея — целовать Гермиону Грейнджер.

* * *

Драко возвращается на её орбиту.

Признавать это нестерпимо, но после той встречи в Министерстве хватает всего недели: и вот он уже раз за разом оказывается на том же приёме, в том же баре, в том же месте, что и она; и врать себе не выходит. И его взгляд привычно выхватывает в толпе её беспокойные кудри, изгиб шеи и разлёт ключиц. Иногда он дарит Гермионе короткий кивок, иногда только наблюдает со стороны за тем, как она морщит нос, улыбаясь, или потирает шею кончиками пальцев. Драко безошибочно угадывает эмоции, тающие и загорающиеся на её лице, — иногда просто так бывает: знание о ком-то врастает в тебя намертво.

Он игнорирует глупые подначивания Тео и Блейза и озадаченные взгляды Поттера и всего выводка Уизли. Ответов у Драко нет — ни для них, ни для себя. Возможно, всё дело в притяжении, столь же неизбежном теперь, как и непонимание.

И не проходит много времени, прежде чем Драко вдруг обнаруживает: Гермиона так близко, что протяни руку — пальцы запутаются в бесконечных кудрях. Он в третий раз пробегается взглядом по развороту новой книги Мелеты, когда жжение за рёбрами становится почти нестерпимым.

И она, конечно, оказывается рядом.

Под этим углом Драко видны только её растрёпанные волосы, мягкая линия скул и кончик вздёрнутого носа. Она балансирует на носках, пальцы едва цепляют корешок книги, но соскальзывают. И она устало вздыхает, почти подпрыгивает, чтобы потянуться снова. И книга, за которой Гермиона тянется, — Драко не может удержать усмешку.

— Она тебе не понравится, — говорит он, но всё равно вытаскивает книгу и отдаёт её Гермионе. — Я слышал, авторы советуют просушивать заунывники, прежде чем добавлять их в умиротворяющий бальзам.

Гермиона хмыкает, подушечки её пальцев, все такие же обветренные и сухие, царапают ему ребро ладони, когда она забирает книгу, разворачивает её корешком.

— И что ни один из уважаемых зельеваров не сказал тебе, насколько это ужасная идея?

— Хуже, они со мной согласились.

Гермиона звонко цокает языком.

— Какой кошмар, куда мы катимся? — её голос ещё подрагивает от смеха, когда она поднимает на него взгляд.

Осознание заостряет её черты; всё дело, думается Драко, в пятнах загара на лице, в отросших волосах — в очевидных знаках времени, которое давно прошло. Тронутые улыбкой уголки рта опускаются, плечи сникают, и она снова зажёвывает щеку, смотрит на их дурацкую книгу.

— Ну что ж, всё равно будет полезно прочитать её, чтобы быть в курсе последних исследований. Ну ты знаешь, кто-то однажды сказал, что мне просто необходимо быть в курсе всех незначительных исследований во всех незначительных областях.

И это задумывалось насмешливо, наверное, но не выходит: голос звучит монотонно, а смешок на конце — зажато. Корешок книги стучит по её распахнутой ладони, и Гермионин взгляд падает в пустоту за его плечом.

— Будет интересно услышать твои мысли.

Гермиона кивает растерянно и как-то невпопад, выпавшая из-за уха прядь пружинит у щеки; и Драко невольно поджимает пальцы.

— Сомневаюсь. Ты всегда плохо переносил критику.

Она крепче прижимает книгу к груди, отступает на шаг, лопатками упираясь в выступы книжных полок. На её щеках темнеют тени, и Драко хочется коснуться её скулы большим пальцем, провести вдоль, сминая бледно-белую кожу; или наклониться ниже, поймать слабый горчащий запах чернил, уже неотделимый от Гермионы и будто въевшийся. Это кажется таким естественным, таким правильным.

Но вместо этого он отдёргивает ворот от горла, рвано фыркает:

— Только необоснованную.

— Ну да, конечно.

Гермиона отзывается почти мгновенно; её взгляд задерживается на его лице, прежде чем метнуться обратно за плечо, соскользнуть вдоль руки вниз. Проём между шкафами всего в полметра, и в этом узком пространстве Драко больших усилий стоит не коснуться её случайно. Он чуть не задевает её руку своей, когда привычным жестом зачёсывает волосы назад.

Она смотрит ещё секунду, прежде чем отвернуть лицо, из-за угла на профиль падает слабый, едва дрожащий свет. Жёлтый блик ложится вдоль переносицы, растягивается, пока не утопает в кудрях. Росчерки жил белеют на шее, и Драко вспоминает, как приятно невесомо провести вдоль них кончиками пальцев или жарко и влажно — языком, сорвать закушенный смешок и неровный вдох, уткнуться носом в ямку у ключиц. Под этим углом, Драко знает, их не видно ни случайным посетителям, ни дремлющему за стойкой старику. Знает, потому что раньше — в первые месяцы и даже позже — он часто утаскивал её в секцию с зельями, чтобы влепиться в губы жадным поцелуем, увидеть, как она делано хмурится, услышать, как наигранно ворчит ему в рот. Но её щеки всегда наливались краской, руки намертво смыкались за спиной, и, только он пытался отстраниться, Гермиона тянула его ближе. В конце концов она любила эту секцию не меньше него.

В отдалении звенит колокольчик. И Драко замечает, что Гермиона почти уже развернулась, чтобы уйти. Голос сипит, когда он заговаривает вновь:

— Знаешь, Грейнджер, думаю, я вполне могу вынести твою критику.

Она бегло оглядывает его, под светом лампы её веки кажутся едва покрасневшими, а глаза — влажно блестящими. Гермиона наклоняет голову вбок, протягивает нижнюю губу между зубами, хмыкает. Под тонкой тканью джемпера обрисовываются линии рёбер. Ногти стучат по кожаной обложке, и не успевает этот стук отпечататься у Драко в памяти, как она кивает.

— Тогда при следующей встрече. Ты же придёшь на благотворительный приём у Барнаклов?

— Разве он не завтра?

Гермиона улыбается ему, едва дёрнув уголками губ.

— Ну это довольно лёгкое чтение, не находишь?

Она скрывается за поворотом книжного шкафа, и Драко жадно следит за тем, как прыгают на ходу её кудри и как под лопатками залегают и стираются мягкие тени. Он снова смотрит ей вслед, угол книги снова давит в ладонь, и только, когда над дверью звоном заходится колокольчик, Драко ощущает, как горячее онемение отпускает тело.

Позже вечером он будет перебирать в памяти все их старые ссоры, все брошенные в пылу слова, все захлопнутые перед лицом двери, все затаённые обиды и все оборвавшиеся надежды. Несчастье — будет говорить он себе — не про поворотные моменты, но про плохое, постепенно затмевающее хорошее; про то, чтобы быть вместе, но порознь; про уверенность — нет, про знание, — что тот, второй, тебя уже не поймет. Будет напоминать себе, что Гермиона уже раз пронеслась вихрем по его жизни, вырвав с корнем все едва намеченные ориентиры. Будет вспоминать, что она — была и есть — не для него.

Будет.

Но каждый раз, рисуя в памяти её лицо, обрамлённое кудрями, Драко будет соскальзывать мыслями к их завтрашнему разговору и к спору, который она, вероятно, начнет.

* * *

Конечно, она находит к чему придраться.

На благотворительном приёме у Барнаклов не протолкнуться, и это Драко — тот, кого находят первым. Гермиона выскальзывает из-за угла, пока он выслушивает нелепую историю очередной барнакловой травмы. Её волосы заколоты наверх, пара кудрей спущена на уши, и, когда она встряхивает головой, концы завитков мажут вдоль линии рта.

— Я прочитала, — говорит она, пряча руки за спину. — Даже нашла пару интересных мыслей.

— Всего пару?

Драко отворачивается от Барнакла и ловит медленное движение её плеч: немного вверх, чтобы осесть после, смягчиться.

— Очень щедро с моей стороны, не находишь?

Он по привычке протягивает ей свежий бокал шампанского и тихо хмыкает.

— Нахожу, что ты просто не можешь позволить себе признаться, что была неправа насчёт заунывников.

Гермиона дарит ему один короткий смешок, прежде чем накрыть рот рукой, качнуть головой, только сильнее растрёпывая кудри.

— Тебе не кажется, что этот спор немного устарел?

— Устарел? — Драко едва ли замечает Барнакла, ретирующегося в центр толпы, все его внимание снова отдано только ей. — Сколько ему? Лет девять уже? Он не устаревший, а хорошо выдержанный.

— Думаешь, споры как вино?

— Думаю, почти всё в этой жизни как вино.

— Печально. — Она едва поворачивает голову в сторону и перекатывает бокал в ладони. — Я читала где-то, что выдержка полезна только для небольшого процента вин.

— Там же, где, вероятно, вычитала тот бред про заунывники? — усмехается Драко, но лицо Гермионы сникает, недавняя короткая улыбка становится отстранённой и холодной.

— Вероятно.

Она отступает от него на шаг, и Драко вдруг замечает направленные на них взгляды, их не много, да, но определённо больше, чем ему бы хотелось.

— Ты так и не сказала, Грейнджер, — бросает он в надежде ухватиться за утекающее мгновение, — не сказала, что ты думаешь.

Ворот придушивает, и Драко слегка ослабляет узел галстука.

— Я думаю, что это было отличное исследование и что ты пожалел бы, если бы пропустил его, — тон её голоса примирительный, ровный; таким она разговаривает с зарвавшимися инвесторами и огорчёнными сотрудниками; таким она разговаривает с людьми, с которыми ей совсем не хочется говорить.

— И это всё? — его вопрос подначивающий, но тон сбитый, и от этого контраста Драко почти перекашивает. — Я уверен, ты можешь лучше.

На её щеке прочерчивается глубокая ямка, и до Драко доносится один рваный вдох. В ярком мерцании свечей видно, как подёргивается её горло. Она оглядывается через плечо, и он невольно замечает, как напрягаются мышцы на её спине, их росчерки мелькают под гладкой тканью платья.

— Я думаю, Драко, что мне пора. Работа, — добавляет она вскользь, — ну ты сам знаешь.

Она уходит, едва только договаривает, и шаг у неё всё такой же торопливый и резкий, и Драко ещё секунду глядит на её удаляющуюся спину, а после скрывается от непрошенных взглядов на террасе, отделённой от основной залы глухими окнами. На горизонте виднеются сочно-лиловые тучи, в воздухе стоит запах прибитой ветром пыли и занимающейся грозы. Лило вчера, и сегодня, конечно, тоже польёт; в Лондоне дожди, кажется, никогда не кончаются.

Он просовывает два пальца за тугой воротник, оттягивает его от горла, сдёргивает галстук. Потом подкатывает рукава рубашки, заталкивает запонки следом за галстуком в оттянутый карман. Упирает согнутые в локтях руки во влажный парапет, задирает голову, подставляя и без того обгоревшую кожу последним слабым лучам. Сухожилия на шее растягиваются до ноющей боли.

Ему нужно уехать, написать Марку, Изабелле или кому угодно ещё и уехать, оставить Англию позади. Иначе его совсем затянет и иначе станет так же, как раньше, только иначе — хуже. Здесь, знает Драко, его уже мало что держит: Тео и Блейз найдут его, куда бы ни сбежал, а родители…

Что ж, некоторые вещи бывают сломаны так, что их уже не починить. Он знал, конечно, что так будет. Знал, когда промакивал её мокрые кудри полотенцем; знал, когда смотрел снизу вверх на то, как лампа на крыльце подсвечивала её растрепавшиеся волосы; знал, когда целовал её под липким светом фонаря, раз и навсегда путаясь в том, что звалось Гермионой Грейнджер.

Это была безвыигрышная ситуация.

В тот год Драко понял эту незначительную, но непреодолимую разницу между ним и отцом: для Люциуса поступить хорошо значило поступить на благо семьи. И распавшиеся переговоры о помолвке с Гринграссами, и рассыпавшиеся надежды вернуть себе прежний вес в обществе, и грязнокровка Поттера — они раскололи их отношения сильнее, чем война и все годы после.

В их последнюю встречу с семьёй он смотрел на отца через длинный заставленный обеденный стол. Годы отпечатывались на лице Люциуса заломами, усталыми тенями протягивались по коже. Злое разочарование звенело в голосе, но оно уже не имело над Драко прежней власти. Неизвестно (а может, и известно) откуда обретённая сила позволила Драко выйти из-за стола, не выдав ни предательской дрожи в ногах, ни залёгшей обиды в голосе. Он простился с ними, как прощался всегда, оставил невесомый поцелуй на мягкой и бледной материнской щеке.

Гермионе он о той последней ссоре не сказал ни слова, пока не пришлось проститься с лабораторией. Он отшутился тогда, что лаборатория всегда была блажью (и блажью дорогой настолько, что даже теперь, уже вставший на ноги после разрыва с семьей, Драко не мог себе её позволить). Позже пришлось отказаться от всяких поездок — мысль о том, чтобы оставить Гермиону и их едва завязавшиеся отношения, претила ему. В конце концов, зельями он мог заниматься и дома, и на заказ. И только позже Драко выяснил, что безразличный на вид мир, двинувшийся дальше, всё-таки не был готов позволить бывшему Пожирателю варить что-то серьёзнее простейших зелий от простуды. Нет, варить он их, конечно, мог, только спрос был нулевой.

А потом… ну, а потом всё закончилось так, как закончилось.

Дверь за его спиной захлопывается с громким лязгом, но Драко не оглядывается, проводит ладонью вдоль шеи, придавливая позвонки. Чужие шаги не стучат в тишине, и Драко едва не оборачивается, когда ощущает: за рёбрами колет.

— Тебе не обязательно сбегать, ты ведь это знаешь? — хрипит он.

— Думаешь?

Гермиона останавливается поблизости, в метре или даже меньше, упирает локти в холодный камень. И её профиль, высвеченный солнцем, кажется острым, словно вырезанным по бумаге. Она заталкивает пару выпавших прядей за ухо, обводит его осторожным взглядом.

— Мы пробыли вместе почти семь лет, думаю, выдержать пару минут нам вполне по силам.

— Рада это слышать. — Она подносит бокал к губам, делает несколько торопливых глотков. Вино красит её губы в багряно-красный, и Гермиона слабо морщится. — Омерзительно.

— Бузинное вино?

— Оно самое. Скажи мне, почему оно есть на каждом приёме?

— Англичане. — Драко пожимает плечами и протягивает ей нетронутый бокал шампанского.

— Спасибо. — Гермиона цепляет его ладонь ногтями и тут же отшатывается, смятённая.

— Не обольщайся. Оно не лучше, но всё-таки не такое кошмарно сладкое.

Свет из залы яркими, сочными пятнами ложится на каменные плиты. Там, внутри, наверняка шумно и душно, но здесь — ни звука, кроме тихого скрипа ветра, заплутавшего в ветвях. Гермиона плотнее запахивает накинутую на плечи мантию, кладёт подбородок на раскрытую ладонь. На горизонте, видит Драко, занимается дождь, темнеющая туча медленно движется в их сторону, растрёпывая кроны.

— Расскажешь, как это было? Твоя поездка, как она прошла?

— Инвесторы не ждут?

— На сегодня с меня хватит, — она ведёт плечом, когда говорит это, слабо поджимает губы. — С годами они становятся всё глупее и всё невыносимее.

— Верю. — Волосы лезут в глаза, и Драко пробегается сквозь них пальцами, зачёсывает назад. — Тебе бы понравились Афины.

— Что, они настолько ужасны? — Она тихо усмехается, снова подносит бокал к губам.

— Совершенно ужасны. Солнце, пыль и бродячие коты; то есть всё, как ты любишь.

— Поразительно, конечно, провёл полтора года в Афинах, и это всё, что ты можешь сказать?

— Отчего же? Ещё там кошмарное вино, жирная еда и непрекращающееся цветение.

— Тебе не угодишь.

— Мне вполне нравится Лондон.

Драко оборачивается, сталкивается с её едва мутным, но ещё веселящимся взглядом.

— С каких пор?

— С тех пор, как я его покинул.

— Очень в твоём стиле. — Она проводит пальцами вдоль шеи, вдавливает ногти в основание затылка. — А как исследование?

— Разве ты о нём не прочитала?

— От тебя услышать всё-таки интереснее.

— Ну, всё началось с того, что в особняке, который Марк нашёл для нас, завелись докси. От них должны были избавиться за пару дней, но ты знаешь, как это бывает. В особняк мы в итоге так и не вернулись.

Он поворачивается к Гермионе, предплечьем мягко прижимается к её руке, но ни один из них не одёргивается, и Драко торопливо выдыхает, прежде чем продолжить. Он не может вспомнить, почему раньше казалось, что говорить с ней невыносимо. Он говорит и говорит, и не может остановиться. Он рассказывает ей и о докси, и о временной лаборатории, и о каменистом пляже, и обо всех маленьких и незначительных находках и открытиях.

И не может вспомнить ни одной причины, по которой у них так и не вышло в первый раз.

Драко совсем не замечает, как занимается слабый моросящий дождь, как заканчивается приём и как они оказываются в одном из проулков Лондона. Дорога впереди блестит, в гладких лужах отражается свет фонарей и витрин. Гермиона идёт немного впереди. В пальцах защипнуты полы мантии, но по кайме — Драко видит — всё равно тянется темнеющее пятно. Она перескакивает через очередную лужу, и новые брызги покрывают её щиколотки и тугие икры.

— Болгарская мышь? — Гермиона оглядывается, в уголках её губ мелькает улыбка. — Никогда не слышала о ядовитых болгарских мышах.

— Сомневаюсь, что она была ядовитой, но запястье раздуло ужасно.

Тень дерева набегает на её лицо, прочерчивает линию вдоль левой щеки. И Драко едва не оступается. Выше по дороге, где ярче горят фонари, шумно — там громко смеются, а здесь… Здесь тихо, и слышен и треск ветра в кронах, и тихий скрип, с которым подошвы проезжаются по асфальту, когда Гермиона притормаживает.

— Это могла быть аллергия.

— Вряд ли. Диагностические чары показали бы.

— Смотря какие чары. Расширенные — безусловно, но урезанные… — Она качает головой. — Ты не читал последнее исследование Сметвика? Из-за использования урезанных чар в последние три года возрос процент ложных диагнозов.

— Разве это не касалось диагностики расщепляющих проклятий?

— В примечаниях было указано, что это может быть справедливо и для других ситуаций тоже.

— И что ты предлагаешь? Прогонять расширенную диагностику каждый раз, когда нужно убедиться, что рука действительно сломана?

Гермиона звонко фыркает, выше вскидывает подбородок.

— Ну, для начала предлагаю не передёргивать. — Она разворачивается на носках, немного оступается. — К тому же расширенная диагностика всё равно может быть очень полезной. Вдруг у пациента аллергия на один из ингредиентов костероста.

— В таком случае ты даёшь ему дополнительную дозу восстанавливающего раствора, Грейнджер. Никто в здравом уме не станет переизобретать костерост под одного пациента.

— Но разве это не разнообразит приготовление обычных зелий? Как ты всегда говорил: варить одно и то же смертельно скучно? — её голос становится слегка выше и плаксивее, и Драко ёжится, когда узнаёт в нём знакомые нотки. — Вот, неплохой способ сделать зельеварение повеселее.

— Знаешь, я и забыл, насколько кошмарные у тебя представления о веселье.

Гермиону его слова отчего-то не смешат, она торопливо цокает языком, отворачивается. Под новой тенью дерева тускнеет свет от фонаря, и лицо её тускнеет тоже. И Драко тянется за первой глупостью, которую может придумать:

— Но с другой стороны, стоит ли доверять суждениям зельевара, который не может сварить нормальную пасту от ожогов?

Это заставляет Гермиону распахнуть глаза шире, выпустить полы мантии и зажать рот ладонью. И несколько мгновений Драко просто следит за тем, как слабо дрожат её краснеющие щёки, пока она не выталкивает наконец, едва охрипшим от задушенного смеха голосом:

— Я не хотела этого говорить, но выглядит, конечно, просто ужасно.

— Как грязь, я знаю.

Её смешок, звонкий и весёлый, распадается в наплывающем шуме города. Гермиона теперь совсем рядом, и при новом шаге он задевает её руку своей. За поворотом Драко видит очертания знакомой улицы, расплывающиеся в черноте дома, чужие, да, но её (их) тоже. Гермиона замирает следом, и свет от фонаря пятнает её лицо ярко-оранжевым. Близость, думается Драко, и та, что была, и та, что есть между ними, всегда казалась недовысказанной и полуосознанной. И сейчас, как раньше, слегка запнувшись на перекрёстке, он с какой-то усталой усмешкой подмечает, что бывают вещи, над которыми не властно даже время.

Это не то воображение, не то воспоминание; но перед своим мысленным взором он видит, как её руки смыкаются у него на затылке или невесомо ложатся на плечи, как свет от фонаря падает под её нижние веки и на острый подбородок. Драко может не то вспомнить, не то представить, как её тело ложится в его объятия, как губы горячо и влажно прижимаются к щеке, шее или краю рта. Привычно, знакомо, как было сотни раз до.

Свет, разлитый над их головами, моргает, ветер жужжит в проводах. Драко хочется представить, что вокруг них не избитая лондонская промозглость, но что-то другое, что-то отличное, что-то выходящее за пределы воспоминаний.

Он прячет руки в карманы брюк. Он знает: ему нужно уйти, проститься с ней и уйти, потому что, куда бы ни привёл его этот вечер, ничем хорошим он не закончится и потому что он уже пообещал Тео встретиться с ним позже в «Котле»‎ или где-то ещё. Драко знает, но слова прилипают к гортани.

Впереди темнеет до боли знакомый скелет дома. Он молчит. И Гермиона молчит тоже.

В следующий раз Драко встречает Гермиону не на приёме и не в Министерстве, а случайно на углу Каркиттского рынка. Он почти заворачивает к точке аппарации, когда замечает растрёпанную копну кудрей вдалеке. Сумка перекинута через плечо, и беспокойные пальцы теребят разлохмаченную лямку. Гермиона даже не дёргается, когда он подходит ближе. Её лицо развёрнуто вполоборота, и взгляд, наверняка такой же колючий и горячий, как и всегда, падает в убегающий вперёд переулок. Она дёргает плечом и заговаривает первой, так и не повернувшись к Драко:

— Так и не была там с тех пор, как ты отказался от лаборатории. Несколько раз хотела дойти, но не решалась. А ты?

— Тоже.

— Не хочешь? — она заминается, кивает на переулок.

Драко прячет ладони в карманы брюк, переступает с носка на пятку. Делает несколько шагов вперёд, когда наконец слышит: Гермиона идёт следом.

— Как думаешь, что там теперь? — спрашивает она на очередном повороте, за которым уже виднеются знакомые окна. Голос сбивается и слабо потрескивает, и Драко замедляет шаг, ловит её профиль краем взгляда.

— Аптекарская лавка?

— О. — Она заталкивает выпавшую прядь за ухо, на щеке мелькает тонкая ямочка. — Это было бы забавно. Но не слишком реалистично, не находишь?

— Почему же?

— Ну здесь всё ещё целых три аптекарских лавки в округе, куда ещё одну? Но это, конечно, должна быть лавка, тут ты прав.

Подошвы скрипят о мокрую брусчатку, когда они замирают. Мимо тянутся люди, но чужие голоса едва ли долетают до Драко.

— Тогда это должна быть нелепая лавка, если на аптекарскую ты не согласна.

— Что-нибудь вроде «Вредилок» Уизли?

— Как минимум.

Он обводит её коротким взглядом, чтобы убедиться: плечи у Гермионы напряжённо рисуются под тонкой, намокшей от дождя тканью джемпера. Драко видит острый выступ косточки и нервно сглатывает, прежде чем добавить:

— Магазин жутких фамильяров? Приходишь за какой-нибудь пушистой кошкой или тучной совой, а там…

— Живоглот — очаровательный полукниззл, — обрубает его Гермиона. Недавняя надтреснутость уходит из голоса, и Драко замечает пятна раздражённой краски на её шее.

— А кто сказал про него хоть слово? Я очень уважаю твою слепую любовь ко всяким рыжим чудовищам.

Гермионин взгляд горячеет, но вместо резковатого ответа с её губ падает звонкий смешок.

— К рыжим чудовищам и вечно обиженным волшебным тварям. — Она улыбается ему самодовольно и самоуверенно, привычно вскидывает подбородок. Драко дёргает плечом, едва шагает вперёд, когда её голос останавливает его: — А вдруг там ничего? Просто заброшенный дом?

— Такое тоже может быть.

— Нет. — Гермиона мотает головой, сильнее стискивает лямку сумки. — Я… не нужно, я передумала.

— Что, Грейнджер, спасуешь перед заброшенным зданием? — собственный голос кажется ему глухим и сиплым, и как бы Драко ни пытался придать ему напускной насмешливости, ничего не выходит.

Она крепче сжимает челюсти, хмурится. И почти не смотрит на него: взгляд мажет по лицу, прежде чем метнуться за плечо, едва заметно смягчиться. Драко оборачивается следом, смотрит в даль проулка, впадающего в магловский район. Там на углу бликом виднеется вывеска знакомого бара.

— Ещё только час.

— Хуже день от этого не станет.

Гермиона обходит Драко по дуге, едва задевает плечом. И Драко тянется за ней следом, как тянулся, кажется, все годы до. Кудри пружинят в такт шагам, пока она идёт вперёд, приподнимаясь на носках.

— Не знаю, почему это так тяжело, — начинает она немногим позже, когда сбрасывает сумку на свободный стул и пропускает пальцы через растрепавшиеся волосы. — Это ведь обычное здание.

В баре так же темно и тесно, как Драко помнит. Свет неровно бликует на занозистом дереве стола; по углам оконной рамы виднеются хлопья облезающей краски. Официант с одутловатым лицом ставит перед ними две чашки без блюдец, но с тонкими трещинками у ободка. Драко ёрзает на месте — рейки стула втыкаются под лопатки — и смотрит, как Гермионины ладони, едва покрасневшие от холода, обнимают дымящуюся чашку.

— Не сказал бы, что оно обычное.

Торопливый глоток обжигает горло, и Драко невольно кривится.

— И да, и нет. Если так посмотреть, это только кирпичи да стёкла.

— Я и забыл, Грейнджер, насколько чёрствой ты бываешь.

Гермиона хмыкает, но не отвечает. Холодная дождливая весна уже окрасила её щёки в смыто-розовый, но извечных веснушек ещё не видно. И Драко не удерживается, скользит взглядом по её лицу. Это тусклый свет от лампы или, может, приглушённый — от окна, но на мгновение Драко кажется, что он видит её такой же, как тогда, раньше. И приходится прищуриться, чтобы согнать это странное видение. Оно отступает сперва росчерками усталых морщинок в уголках глаз, парой седых волосков на висках следом. Джемпер натягивается на плечах, когда Гермиона пожимает ими, отвечает глухо:

— Кто-то же должен.

Гермиона сдавливает нижнюю губу зубами, и кожа, там, где она её прикусывает, становится почти меловой. Она слабо встряхивает головой, и влажные кудри распадаются по плечам. Тишина между ними не то неловкая, не то привычная; Драко проводит ногтями вдоль шеи, растирая кожу до красных полос.

— Знаешь, — заговаривает она снова, отвернувшись к окну; на щеке дрожит вытянутая тень, отброшенная ресницами, — это не первая моя попытка. Когда ты только уехал, подумала: будет хороший способ попрощаться. Но в итоге… — Рука, которой она ведёт едва подрагивает. — В итоге вот мы здесь.

Гермиона неровно хмыкает, подтягивает рукава джемпера, закрывая пальцы почти на треть. А он снова цокает языком, снова обжигает горло безвкусным чаем.

— Но ты хочешь этого? Попрощаться, я имею в виду.

— А что ещё остаётся? — Она ведёт плечом, прикусывает щеку, прежде чем продолжить: — Я, в отличие от тебя, не могу жить прошлым.

— «Жить прошлым»?

— О, Драко, не делай вид, что ты меня не понимаешь. — Гермиона фыркает, дёргается, будто порывается привычно шлёпнуть его по руке, но застывает. — Все эти «а помнишь», «а представь, как было бы, если бы». — Она кивает на пустое пространство между ними, крепче обхватывает чашку ладонями. — Ты никогда не здесь.

— Смешно слышать это от тебя.

— О, ну конечно.

— Грейнджер, последние два года ты почти не появлялась дома.

Она усмехается тихо и как-то совсем невесело, смеживает веки, прежде чем отвернуться, и Драко не знает: странный блеск на дне её глаз — игра света или что-то ещё?

— У всего есть лимит. Я могу ровно столько раз выслушать обвинения в том, как тебе пришлось бросить всё ради меня.

— Я никогда… — начинает Драко, но осекается. — Ты знаешь, я никогда в действительности не имел этого в виду.

Гермиона морщится, дёргает плечом, но не отвечает. И Драко пробует снова:

— Это было в пылу ссоры. Люди часто говорят лишнее, когда злятся; я говорю, ты говоришь. Или что, все разы, когда ты припоминала мою семью, ты тоже говорила всерьёз?

Кудри хлещут Гермиону по щеке, когда она резко разворачивается к нему лицом.

— Это не одно и то же.

— Потому что это ты?

— Нет, потому что… — Она прищуривается, рвано выдыхает; по щекам расползаются пятна краски. — Потому что это не одно и то же. Они ненавидят таких, как я, — это факт. И я никогда не винила тебя в этом.

— А мне пришлось порвать со своей семьёй, отказаться от всех амбиций, чтобы быть с тобой, — и всё это тоже вроде как факт.

— Я не просила тебя об этом!

— Я и не говорил, что ты просила. Я сделал это сам, из-за тебя. Ради тебя.

Гермионино лицо не смягчается, и хмурая складка, пересекающая её переносицу, кажется, становится только глубже.

— И из-за этого теперь всё, что нам остаётся, — давно ушедшее прошлое и выдуманное будущее, которое никогда не наступит? Драко, это невыносимо: слушать, что вот раньше, как ты не то вспомнил, не то выдумал, было лучше. Может, и правда, может, и было. Но должно же быть что-то, кроме всего этого «было».

Чашка снова звякает о стол, когда Гермиона почти роняет её, жмурится.

— И я понимаю, — заговаривает она снова, — правда, понимаю. Тебе досталась короткая соломинка, и, наверное, со временем ты успел пожалеть. Но выслушивать это выше моих сил. Не может же всё быть только о тебе.

Она тянется за сумкой, рукав задирается, обнажая белую полосу кожи и сплетения синих вен на запястье. Её движения отрывистые, машинальные, и Драко следит за ними, следит и не может вдохнуть. Её слова, едва добравшиеся до него, глухо стучат в висках, а в горле сухо, сколько ни глотай.

— Я никогда не жалел об этом. Жалел себя, да, но это…

Слов у Драко не находится, а жест выходит неловким, и он случайно задевает её руку, ещё распластанную по столу, своей. Но Гермиона снова не дёргается, не отшатывается, и Драко крепче сжимает её кисть, прежде чем продолжить снова:

— Никогда. И даже теперь не жалею.

Гермиона качает головой, опускает лицо, плечи слабо вздрагивают. И её ладонь, укрытая его ладонью, кажется Драко ледяной. Она ещё долго молчит, позволяет плечам неровно ходить под тканью джемпера.

— А я ведь думала раньше: со мной такого не случится, не придётся ни ссориться, ни расходиться, это другие просто чего-то не понимают, а я смогу сделать всё правильно. А теперь, — один надорванный смешок падает с её губ, — я даже не знаю, когда это случилось, когда нас перестало хватать.

И дальше всё выходит почти неосознанно, Драко проводит кончиками пальцев вдоль её запястья, вычерчивает острую косточку у основания ладони; сухую мозоль, оставленную древком палочки; подстёртую родинку на одной из фаланг. И замечает, как Гермиона едва наклоняет голову, как пара кудрей выскальзывает из-за уха и налезает на щеку. Свет бликом ложится ей под глаза, тонкой полосой высвечивает переносицу, и Драко видел её такой десятки, сотни, тысячи, наверное, раз, и в то же время не видел никогда. Её губы поджаты, но не зло и раздражённо, как он привык, но как-то горько и устало; а тени, залёгшие на её веках, будто едва поблёкшие и выцветшие. Гермиона отпускает сумку, подцепляет свободной рукой кудрявую прядь, слабо тянет, цыкает.

— Мне следовало догадаться, что это не сработает, что это никогда не работает — жизнь не может быть завязана только на одного человека. Это слишком тяжело.

— Для тебя?

— Для нас обоих. — Она выдыхает, прежде чем продолжить: — Там, на приёме, я вечность тебя таким не видела.

Драко подаётся ближе, чтобы признаться: возможно, рассказать ей обо всех тех приключениях было важнее, чем прожить их самому. Но Гермиона отстраняется, её рука выскальзывает из его, напоследок царапая запястье ногтями. Она вновь тянется за сумкой и говорит, слегка осевшим голосом:

— Пойдём, надо покончить с этим наконец.

И в этот раз Гермиона идёт вперёд уверенно и упорно, она не оборачивается, чтобы проверить, поспевает ли он следом, не притормаживает, словно не даёт себе даже мгновения задуматься. И едва не проносится мимо здания, свернув в очередной проулок. Её рука взметается выше, подрагивающие кончики пальцев прижимаются к губам.

— Ох, Мерлин.

Драко подходит ближе, вглядывается в кичливо переливающиеся огни. Он не может удержаться от тихого смешка:

— Ну что ж, это что-то необычное.

— Необычное? Ты смеёшься? Это так плохо, это буквально ужасно.

— Возможно, они тоже посчитали количество аптекарских лавок вокруг?

Её усмешка выходит тихой и немного надорванной. Гермиона слабо пихает его в плечо, а после вцепляется в него почти намертво.

— Лучше бы это была аптекарская лавка. Или «Вредилки». Или даже заброшенное здание.

— Да ладно тебе, Грейнджер…

— Мётлы!

— Мастерская по починке мётел, вообще-то.

— Это вообще имеет хоть какой-то смысл? Все восстановимые повреждения устраняются «Репаро».

— Может, это какие-то особенные повреждения. Ну, или ситуации, когда метла разлетелась в щепки.

— И какой смысл тогда чинить?

— Не знаю, Грейнджер, хочешь зайти и спросить?

Гермиона морщит нос, снова оглядывает витрину. Её ладонь соскальзывает вдоль его руки, мягко задевает пальцы.

— Нет. — Она так резко мотает головой, когда говорит это, что концы кудрей едва не задевают его плечо. — Нет, ни в коем случае. Это какое-то издевательство.

— Ну, если подумать, это довольно нелепо, в какой-то мере даже более нелепо, чем «Вредилки».

Его ухмылка выходит натянутой.

— Думаю, я увидела всё, что хотела.

— И что теперь?

— Понятия не имею.

Он подмечает, как медленно розовеют её веки, как слабо подрагивает край рта и сильнее — плечо, прижатое к его плечу. Он проглатывает неуместную сейчас шутку, и невольный смешок выходит горше и утомлённее, чем все предыдущие.

— Хочешь уйти?

Гермиона ссутуливается, кивает прерывисто, и Драко несмело сжимает её руку. За рёбрами знакомо тянет, как будто вовсе даже и не из-за аппарации.

* * *

Драко ударяется коленом об угол сундука, когда их выбрасывает в комнате. Неровным взмахом палочки он зажигает свечи вдоль подоконника и на столе. Но в комнате ещё темно, свет, льющийся из окна, слабый и серый. Гермиона слепо щурится. Драко слышит, как она торопливо шмыгает носом, как сдавленно ругается под нос, когда всаживается носком в одну из неразобранных коробок. В глубине комнаты что-то стучит.

— Серьёзно?

— Я подумал, что ты предпочтёшь обойтись без лишних глаз.

— И ты живёшь так последний месяц?

Она обводит рукой наставленные друг на друга коробки и сундуки, распахнутые чемоданы, из которых наружу выглядывает сваленное в кучу тряпьё: рубашки, брюки, мантии, джемпера. Это беспорядок, да, но беспорядок ему уже привычный.

— Года полтора даже. Я не знал, как долго здесь пробуду. Подумал, нет смысла разбирать вещи.

— Это пара простейших заклинаний, ты ведь знаешь?

— Это никак не меняет…

— Нет, просто здесь же шею свернуть можно. Ты не думал хотя бы о том, чтобы уменьшить эти сундуки?

— Грейнджер, мне правда не нужен совет по организации пространства.

— Да? Потому что не похоже, и…

Он одёргивает её снова, и Гермиона наконец замолкает, делает осторожный шаг вглубь комнаты к пустому пространству между столом, окном и кроватью, но снова оступается, врезается бедром в стопку коробок, сдавленно шипит. И Драко не сразу замечает, как это шипение из раздражённого становится сорванным и сбитым.

Наконец Гермиона оборачивается к нему лицом, садится на угол стола и роняет сумку поблизости. Свет от свечей слабый, но даже так видно — её щёки заливает горячая краска. Она проводит ребром ладони вдоль глаз, пожимает плечами.

— Дурацкие мётлы!

— Это всего лишь мётлы.

— Я понимаю, просто… — Она протягивает пальцы через волосы, громко фыркает. — Это ведь мётлы.

— Да, я знаю. Ты несколько раз это сказала.

Гермиона морщит нос, отворачивается к окну и едва не подскакивает. И только позже, когда по стеклу снова стучит, Драко замечает силуэт тучной Марковой совы в тёмном провале окна. В петличке виднеется завернувшийся край пергамента, и письмо открывать не нужно; в памяти проносятся старые слова отца о том, что суть насмешки — она всегда во времени.

— Впустить её?

Драко кивает, и вслед за скрипом оконной рамы сова впархивает в комнату, бросает ему в руки письмо. Её перья влажные и едва блестящие от дождя, и, пока Драко разворачивает письмо, птица нетерпеливо ухает и несколько раз бьется о его запястье, выпрашивая лакомство.

— Марк? — Вопрос почти не звучит в Гермионином голосе, но Драко всё равно кивает. Её рука замирает у левой щеки, прежде чем безвольно упасть. — И куда на этот раз?

— В Бразилию.

— Надолго?

— Полгода минимум. — Высокий столбик у изножья кровати впивается ему в поясницу. Гермиона не задаёт новых вопросов, но Драко всё равно продолжает: — Это ещё ничего не значит. Пока что нет ни контракта, ни приличного описания проекта.

— Но ты бы хотел уехать?

— Ты знаешь, как всё будет, если я останусь. Мой выбор здесь — это внештатный зельевар Мунго или поставщик для Лютного.

— Это не ответ.

Её взгляд вновь становится нестерпимо горячим, и Драко не выносит его, кидает нетерпеливой птице пару орешков, прежде чем отпустить. Затем кивает Гермионе. В тишине слышно, как протяжно скрипят половицы, когда она переминается с ноги на ногу. Её лицо опущено, и Драко совсем его не видит.

— То, как вышло с Грецией… я не хочу этого повторять, — наконец выталкивает он. — Я скучал. Не только по тому, что было, но по тебе. Даже написать пытался.

Становится тихо. И когда Гермиона заговаривает немного погодя, она смотрит не на него, но в провал окна впереди. В свете свечей видно, как напрягаются мышцы на её спине, как под лопатками прочерчиваются мягкие тени.

— Это так странно, знаешь, за эти несколько дней мы, кажется, сказали друг другу больше, чем за последний год. И мысль, что ты уедешь снова… Тогда это казалось единственно правильным, единственно возможным. Как я могла лишить тебя такой возможности? Снова лишить чего-то, чего ты так хотел? А теперь… — Гермиона замолкает, и плечи резко опускаются. — Ты знаешь, я не могу так просто всё бросить.

— Знаю, и поверь, я бы не вынес и дня твоего безделья. — Драко подходит ближе, так что теперь и сам смотрит в задёрнутый дождём и туманом проулок.

— Вряд ли это было бы настолько плохо.

— Совершенно ужасно. Уверен, ты бы нашла три сотни бесполезных исследований и пустых споров, чтобы занять каждую секунду нашего времени.

— Пустых споров?

— Взять те же заунывники. Думаешь, меня в самом деле хоть когда-то беспокоило, нужно их подсушивать или нет? Просто тебе всегда так нравилось спорить — об этом и вообще.

Гермиона оборачивается, и быстрая улыбка пересекает её губы. А Драко протягивает руку, несмело касается её щёки, влажной и тёплой. Она хмыкает, но не отстраняется, напротив, плотнее прижимается щекой к его раскрытой ладони. Пальцы только сильнее путаются в кудрях. Горячий взгляд мечется по его лицу, и Драко под ним не дышится.

— Я читала отчёт одного независимого агентства о том, что в Бразилии в последние годы совершенно кошмарная ситуация с местами обитания курупиров. — Она выдыхает, прежде чем продолжить торопливо и сбивчиво: — Это такие волшебные существа, что-то вроде духов амазонских лесов. Места их обитания всё чаще вырубаются маглами, и, возможно, если мне удастся заинтересовать кого-нибудь на стороне британского Министерства, то…

— Угу.

Он проводит большим пальцем вдоль скулы, едва сминая нежную кожу. Замечает, как Гермиона краснеет, недовольно сводит брови.

— Я пытаюсь придумать, что нам…

— Знаю.

— Мы можем попробовать, — она сглатывает, — можем попробовать ещё один раз. Только иначе, не побросав всё. Никому из нас не нужны такие жертвы.

Драко смотрит на пятна краски, разлитые по её щекам; на кудри, только сильнее растрёпанные его рукой; на широко распахнутые глаза; на затопившие радужку зрачки и вопрос, скрытый в их мягкой черноте. На несколько мгновений (или, может, минут) комната погружается в тишину; они молчат, но это молчание другое, не вымученное и не тяжеловесное. Драко слышит, как тихо шелестит её дыхание, чувствует, как жилка пульса бьётся куда-то в основание ладони. И возможно, это он целует её первым, возможно, она — его. Это не имеет значения.

Её губы мягкие и сухие, едва солёные; и в съеденном тенями отражении в окне Драко видит только контуры их тел, прижатых друг к другу. Нескончаемая лондонская морось оставляет кудри влажными и вспушёнными, и Драко с восторгом почти протягивает их сквозь пальцы, пока целует её. Он бормочет что-то, приникая губами к шее, что-то едва ли похожее на настоящие слова. Они рождаются в горле, перемежаются с вдохами, отмирают, едва формируясь в звук, когда язык горячо и влажно прижимается к коже. Руки сминают Гермионин джемпер на талии, шарят по рёбрам, а внутри всё перекручивает. И Драко ничего так не хочется, как просочиться сквозь её кожу, как разорвать ток времени и остаться вот так: рядом с ней в нескончаемых предгрозовых сумерках.

Первыми о пол со стуком ударяются её туфли, после с шорохом падает застиранный джемпер. Гермиона шипит ему в рот, когда врезается бедром в угол подоконника; и пальцы, запутавшиеся в его — Драко — волосах, чуть сильнее дёргают пряди. Колени слабеют, и где-то в затылке свербит мысль о том, что между ними ничего ещё в сущности не решено, но мысль эта слабеет и отмирает, когда Гермиона пробегается пальцами вверх вдоль выступов позвонков или очерчивает края лопаток. Сердце стучит в горле, и рассеянный, мутный свет дымкой оседает вокруг, льётся на её белые плечи и запятнанную румянцем шею. Драко сдвигает лямку лифчика, проводит кончиком носа вдоль красной давленой полосы на плече, прежде чем снова прижаться ртом к основанию шеи, позволить проворным Гермиониным пальцам расщипнуть пуговицы на его рубашке, выследить, едва царапая, его шрамы, уродливые и узловатые.

Он целует её снова, но мягче, трепетнее. Сжатый воздух царапает лёгкие, кровь влажно стучит в висках, и Драко не сразу разбирает шёпот, едва дрожащий на вдохе. Гермиона глотает горячий воздух пересохшими губами, выдыхает:

— Ты точно…

— Блядь, да. Конечно, да.

Он кладёт ладонь ей на шею, опускает ниже к точке между лопатками, выслеживая позвонки, а Гермиона упирается лбом ему в щеку, и дыхание, горячее и влажное, разбивается о кожу. Драко подхватывает её под бёдра, усаживает на выступ подоконника; и его предплечья, и её спину, конечно, тоже холодит запотевшая гладь окна. Он наклоняется, чтобы влепиться ей в губы новым поцелуем, коснуться снова. И Драко, не отрываясь, следит за ней, чтобы впитать каждое незначительное изменение: задержавшийся вдох, кончик языка, скользнувший по пересохшим губам, нетерпеливую складку между бровей; чтобы увидеть, как она откидывает голову назад; услышать, как она сорвано шипит; почувствовать, как подаётся вперёд бёдрами: не то, нет, снова чуть ближе, лучше, намного лучше. Подрагивающие колени впиваются ему в бока. Рот приоткрывается надломленным «о». Гермионины руки шарят по плечам, оставляя тонкие царапины; и Драко касается её лба своим. Сквозь дымку ресниц он смотрит на её лицо, и перед глазами всё путается.

И всё кажется ему знакомым, но в то же время другим, отличным. Особенным.

И позже, когда за окном расползаются сумерки, а Гермиона дремлет в кольце его рук, Драко снова возвращается мыслями к словам, брошенным раньше. Ему не хочется думать о том, что было прежде, что может быть завтра. Время, думает Драко, оно неизбежно, непреодолимо; всё под его воздействием когда-нибудь меняется, обращается в воспоминание или смывается в пятно. И с этим ничего не сделаешь, но есть ещё и сейчас. Есть рука, мягко перехватывающая Гермионин живот, её мерно вздымающиеся рёбра, и сбитая простыня, совсем перепутавшаяся между их ног.

Отблеск свечи едва пятнает ей щеку, растягиваясь, убегает на изгиб шеи, путается в волосах. Её рот расслаблен и едва приоткрыт, края губ загнуты в улыбке, а одна из кудрявых прядей наискось присохла к щеке. Драко осторожно цепляет ту ногтем, чтобы убрать. Ему не хочется будить Гермиону, но кончик её носа вздрагивает, ресницы мелко трепещут, и от взгляда, который она поднимает на него, у Драко теснит в груди. Она оборачивается, приподнимается на локте, чуть не врезаясь носом ему в подбородок, быстро моргает.

— Уже стемнело? Я так долго спала. — Она трёт глаза ребром ладони, проглатывает зевок.

— Нет, недолго. Просто здесь темнеет быстро.

— Здесь — это над Каркиттским рынком?

— Здесь — это там, где ты не можешь перестать умничать хотя бы на минуту.

Гермиона дёргает бровью, сдувает кудрявую прядь с лица. А после толкает его в плечо, поднимается рывком. Простынь соскальзывает вниз, обнажая её голую спину.

— Ты…

— Домой, — бросает она торопливо, прежде чем рваным движением кисти призвать разбросанные по полу вещи. — Я определённо не планирую ночевать на складе. Но… — Под её плечами прорисовываются тени, когда она их расправляет. — Но, если хочешь, ты можешь меня проводить.

* * *

Пока они спускаются вниз по улице, Гермиона рассказывает ему про курупиров. Её рука вложена в его руку, и Гермиона несколько раз взмахивает ей в привычном жесте, прежде чем крепче сжать его пальцы. Горящие вдоль дороги фонари выхватывают её мимолётную улыбку и подстёртое пятно на шее, свечением обводят пышные, беспокойные кудри.

Гермиона перешагивает через очередную подсыхающую лужу, взлетает вверх по лестнице, а Драко выпускает её руку, неловко мнётся у крыльца. Следит за тем, как она неспешно открывает дверь и проходит вверх по коридору. Тихо щёлкает выключатель; свет загорается сперва на кухне, а после и в спальне тоже. Падает вглубь коридора, мягким мерцанием подсвечивает её лицо, линию шеи и выступы плеч. Взгляд медленно скользит по её силуэту, замершему за проёмом входной двери.

— Ты останешься сегодня дома?

Завтра, думает он, она снова это спросит, спросит через день и через неделю тоже, спросит, когда найдёт способ навестить его в Бразилии, и спросит, когда придёт время для нового компромисса. И жизнь — знает Драко — череда выборов и решений, вещей, которые причиняют тебе, и вещей, которые ты причиняешь в ответ, но даже так иногда из этого выходит что-то по-настоящему чудесное. Что-то стоящее.

Он поднимается по лестнице, переступает через порог, кивает.

— Да. — И тут же сглатывает, чтобы повторить чуть громче, увереннее. — Да, конечно.