Вниз по реке (гет)

— Чего встал, дурень? Заняться нечем? Иди реку от кувшинок чисть, раз времени свободного много!

— А чего ты ворчишь всё на меня, карга старая?!

— Да потому что ты, карась вяленый, как обычно расселся в луже своей, от тебя помощи не дождёшься!

— Так ты скажи чем помочь, я помогу!

— Реку от кувшинок чистить иди! А то «я повелитель воды, я повелитель воды», тьфу! Нашёлся мне повелитель! Завтра молодёжь купаться в ночь побежит и утонет в иле твоём! Иди чисти!

Водяной обиженно сопит.

— Не любишь ты меня, Яга, вот что, — тихо бубнит он себе под нос. Тут не поспоришь: речушку-то и впрямь пора бы всё в порядок привести. Да вот только лень как-то…

Есть в природе несколько неизменных истин. Первая — огонь жжёт; вторая — солнце светит; третья — перед Купалой Баба-Яга становится особой нежной, которую вывести из себя легче лёгкого.

Чем ближе становилась ночь на Ивана Купалу, тем чаще Яга исходила на едкости. За последние два дня досталось всем: Софье («Кто ж так тесто месит, дурында?!»), Финисту («Ты очи-то свои разуй, богатырь недоделанный! Нам лошадиный череп нужен, а это коровий!»), Марье («Сила есть, ума не надо, да?! Куда ты эти дрова волочешь, ежели их к реке надо?!») и даже Ивану Ильичу разочек досталось («Ваша благородь, вы не серчайте, но горилка у вас в этом году поганая»).

Словом, каждый при деле — кто круглое таскает, кто квадратное катает. Зато какова потом ночь на Ивана Купалу!.. Горят красные ленты, костры поднимаются до небес, вода в реке чиста, что в неё как в зерцало смотреть можно! А каковы лепёшки да каши — не вышепчешь! Да и шептать себе дороже — пока говоришь, умыкнут твой кусок прямо из-под носа — уж так вкусно!

Да и нет другой такой ночи, что на дела сердечные бы наводила. Уж и Яга на суженого погадает, и в хороводе какой молодец за руку возьмёт да через костёр прыгать поведёт… А в полночь девицы бегут по реке венки свои пускать. Их мальчишки чуть ниже по реке ловят: какой красавицы венок поймал — за той год цельный ухаживать можешь. Некоторые венок свой на Купалу начинают ажно за неделю готовить. Ходят девушки, шепчутся, к Яге за советом наведываются, мол, а ежели я ежевику вплету — это к чему будет? И у каждой второй девицы в думах: «Только бы Финист Ясный Сокол вместе со всеми вниз по реке пошёл венки доставать!»

Но Финисту обычно не до этого было. Он то через костёр сигал с залихватской удалью, то уминал вареники, запивая их горилкою, а на прошлый год так и вовсе возился с ребетятами, в горелки салился. Самому-то незнамо какой год пошёл, а он… Богатырь всё-таки, что с него взять.

А всё ж подтачивало девичьи сердца ожидание. И одно из них с силой особенной…

* * *

Алый круг солнца ещё не поднялся из-за реки полностью, как Яга уже всех на берегу собрала. Дует слабый ветер. Лучи ещё не греют, но уже румянят щёки ярко-оранжевым. Деревья шуршат, птицы перекидываются трелями в три нотки. Яга стоит подбоченившись внизу, у глади водной, осматривает берег.

Марья сидит на склоне, бездумно раздирает пальцами травинку. От влажного ночного воздуха кудри у лица завиваются. Солнце путается в рубахе и сарафане, но от этого теплее не становится.

Рядом на боку лежит Финист, безотрывно смотрит на воду, которую Водяной заговаривает — видать, успокоить пытается, да только всё без толку: волны всё равно набегают да набегают на брег песчаный.

А у Финиста на рубахе ворот вышит. Кто, интересно, узор красный ниткой и иголкой складывал?

— Финист, — зовёт Марья тихо, срывая травинку мятлика.

— М?

— Петушок или курочка? — спрашивает она, показывает ему стебелёк.

— Чего? — он смотрит на неё взглядом затуманенным, ещё не проснувшимся. — Трава это, Марьюш, не видишь что ль?

— Ты не понял, — она краснеет стыдливо и качает головой, — я сейчас метелинки эти сорву и если у меня в руках длинный комочек останется — то петушок, а если короткий — то курочка. Вот ты посмотри и скажи: петушок или курочка?

Марья успевает себя тридцать раз проклянуть, пока Финист разглядывает мятлик. Надо было такую дурацкую игру вспомнить! Вот уж кому впору в горелки играть — отроду восемнадцать годков, а ума как у трёхлетки! Уж лучше б молчала, сошла бы за умную.

— Петушок, — наконец изрекает богатырь, щурясь от солнца.

Его золотые кудри блестят в рассвете.

Марья ведёт пальцами вверх по стеблю, срывает метелинки. В пальцах у неё остаётся ершистый комочек с длинным хвостиком.

— Смотри, и вправду петушок. Угадал.

— Давай я теперь, — подхватывает игру Финист и срывает ещё одну травинку. — Петушок или курочка?

— Пущай курочка.

Он пытается то же самое со стеблём проделать, но не получается — богатырские руки уж больно грубы. Мятлик рвётся пополам, а метёлки на месте остаются. Финист смотрит недоумённо, Марья прыскает.

— Не твоя это игра, Ясный Сокол, — она смеётся, забирает из его рук разорванный стебель. Пальцы его соприкасаются с её девичьими на секунду всего, но ей и этого хватает — меж рёбер в клетке начинает птичкой биться сердце. — Тебе лучше и впрямь с мальчуганами наперегонки бегать.

— Спасибо за совет, — он хмыкает, но садится ровно. — Сегодня как раз и побегаю.

— А за венками не пойдешь? — спрашивает Марья непринужденно, да только вот птичка-сердце за рёбрами заходится ещё быстрее. В этот раз от страха.

Она толком не знает, что услышать хочет. Ведь ежели пойдёт, значит сердце его не занято никем. А если он не её венок поймает? Если не она ему по судьбе, а Софья али ещё какая вертихвостка? А ежели скажет, что не идёт, то тут и вовсе чёрт ногу сломит. Может, и занято его сердце, да только Марьей ли? А может не созрел он ещё для любви нежной и преданной?

— Не пойду, — отмахивается он. — На Купалу и без того развлечений хватает, окромя за юбками бабскими бегать.

Птичка в клетке останавливается, падает замертво. И на что надеялась?..

Она хочет что-то возразить, но не успевает. Баба-Яга прекращает Водяного отчитывать, оборачивается к склону и свистит громко:

— Эй, оболдуи, расселись там! Работать пора, солнце высоко поди! Финист, ну метнись кабанчиком к терему за столбом, ставить его здеся будешь! Марья, а ты иди дрова колоть и чтобы к пяти часам костёр готов был!

— Иду уже! — кричит в ответ Марья, вскакивая с земли. И в самом деле, сейчас поработать лучше, нежели без конца думы в голове переваривать.

С реки налетает холодный ветер. Внутри пусто, Марья себя обнимает за стан — то ли от неловкости, то ли от холода — и уже уйти хочет, да только Финист её останавливает:

— Обожди, — говорит он, поднимая с земли лёгонькую свою однорядку. — Возьми, Марьяш, а то у тебя зуб на зуб не попадает.

Он отряхивает красный кафтан свой, накидывает ей на плечи. Она в нём утопает — однорядка и так длинна, а тут уж почти до пят ей доходит.

— Спасибо, — молвит она, рассматривая носки своих черевичек.

— Миловаться прекращайте! — снова кричит снизу Баба-Яга. — Опять время нашли! Марья, кыш отседова! К брёвнам своим иди, и чтобы духу твоего здесь не было! Финист! Ещё раз увижу, как ты склабишься, и в жабу превращу! Наплюю, что мужик ты ладный, и превращу!

Финист тяжело вздыхает.

— Свидимся ещё, — он быстро дотрагивается до Марьиного локтя, улыбается бодро и спускается вниз, к реке.

* * *

Р-раз!

Бревно с хрустом разлетается в разные стороны. Топор застревает в колоде. Марья берёт толстенькие чурбаны, складывает в дровяник и утирает со лба пот. Солнце начинает припекать. Взгляд падает на сложенную финистову однорядку, лежащую на скамье рядом.

Финист.

С Финистом всё сложно и просто в одночасье.

Марья берет следующее бревно, ставит на колоду, заносит топор над головой.

Р-раз!

Вот вроде просто: Софья ему не мила — это понятно, это Цвырь выдумал. В Замороке они ходили рука об руку — чем ни влюблённые? Да и после Заморока он же звал её на подвиги, потом баллады о них складывал!.. По нраву она ему, подходят они друг другу — это даже Яга признала. Бранилась долго, правда, кляла Ясного Сокола за глаза словами тёмными, но потом смирилась и даже ворчать перестала.

Р-раз!

А с другой стороны всё сложно до ужаса. Ни разу он и словечка не проронил о том, как дорога она ему, а напрашиваться на слова нежные унизительно. За руку он её не возьмёт, не приобнимет лишний раз, а сама она… Да разве ж можно так? Засмеют.

Р-раз!

Вот и ходит Марья, мается — как понять, любит ли или просто играется? Али не всё Цвырь выдумал, может, про Софью только, а Марья ему и впрямь как сестра, как брат боевой? А она со своими нежностями к нему лезет, с глупостями этими…

Р-раз!

Оно уж и вправду так, наверное. Сколько на Финиста красавиц вешается каждый день? Так он, конечно, в Марью и влюбится, в чистую её душу. Как он тогда говорил? «Мужик в юбке»?

Р-раз!

А знает ли хоть одна из этих красавиц, что за думы у него на душе лежат? Видала ли хоть одна из них его спину, шрамами исполосованную? А Марья видела! Видела! И всё равно любит его, окаянного!

Р-раз!

Топор остаётся в колоде чуть ли не по рукоятку. Марья моргает испуганно.

— Что за треск? — из окна кухни высовывается по пояс перепуганная Софья. — Всё хорошо? Ой…

Сестрица смотрит на топор глазами огромными, размером с блюдца. Потом на Марью взгляд переводит. Даже Иван Ильич ни одну колоду так не прошибал…

— Неладное чего случилось? — спрашивает Софья не то любопытно, не то сурово. Взгляд её по брёвнам, во дворе раскиданным, пляшет.

— Задумалась, — бурчит мрачно Марья, плюхается на скамью под окном устало. — Где клин у нас, Софьюшка?

— Этот твой опять учудил?

— Где клин скажи лучше.

— Да почём мне знать, где клин твой, — безразлично кидает сестра и повторяет упрямо:

— Чего Финист-то натворил опять? Али не он?

— Так я тебе и сказала.

— Ну не ерепенься, Марья, — Софья щурится хитро, выставляет на подоконник ковшик с похлёбкой. — Давай я тебе супца налью, а ты мне расскажешь всё? Уж лучше я придумаю, что делать с орлом твоим ощипанным, чем ты колоды наши разбивать будешь почем зря?

По двору запах ползёт сладкий.

— Щи? — Марья супротив воли своей принюхивается. — С капустой кислой, да?

— А то. Так будешь или нет?

— Наливай, — Марья встаёт со скамьи, ладони отряхивает. — Как раз передохну.

Не проходит и пяти минут, как она на кухне садится, тарелку щей уминает за обе щёки. Щи наваристые, хорошие. Небось их не Софья варила, но лучше не спрашивать, а то обидится ещё…

Сестрица сидит на подоконнике, ногами качает, пристально Марью разглядывает, будто в первый раз видит. Но молчит, не говорит ничего. Да и Марья голоса не подаёт, момент допроса оттягивает.

— Марь, а чья это однорядка у нас во дворе на скамье лежит? — наконец тянет Софья голоском елейным.

— А тебе зачем?

— Не знаю, — девица склабится добродушно, плечами пожимает, — всем ведь ведомо чья. Финистова однорядка-то, раз уж красная такая. Он тебе кафтан свой, а ты на него дуешься, ходишь мрачнее тучи — это с чего?

Марья взгляда от тарелки не отводит.

— И ничего я не дуюсь, — отвечает она наконец. — Расстроилась чуточку, да и что с того?

В груди давит невыносимо.

— А расстроилась-то почему? Что только однорядку отдал, а не сердце из груди выдрал?

Марья молчит, не отвечает. К горлу отчего-то ком подкатывает.

— Какое там сердце… — шепчет она себе под нос. — Не любит он меня, Софьюшка. Я ему: «Венки ловить на Купала будешь?», а он мне отвечает: «Да и без того есть чем заняться, кроме как за бабскими юбками увиваться»! Не любит меня Финист. Никого не любит…

Голос дрогает предательски, не слушается, будто он от Марьи отдельно. Из глаз в суп слёзы капать начинают. Софья с подоконника соскакивает мигом.

— Ну, Марьюшка, ну ты чего? — щебечет она, сестру к себе лицом поворачивает, слёзы вытирает. — Неужто так суп плох, что ты теперь его своими слезами досаливать будешь?

Марья улыбается надломленно, а Софья голову её кладёт себе на плечо, поглаживает по волосам нежно. Богатырша только с силами собирается — не дозволено ей плакать, негоже из-за сердца разбитого.

Вдруг дверь скрипит жалостливо и отворяется медленно. В кухоньку Василиса заглядывает.

— Обедаете, голубушки мои? — Василиса улыбается мягко, стеснительно. — А я с вами, можно?

— Сплетничаем, матушка, — ехидничает Софья, пока Марья украдкой слёзы утирает. — Косточки перемываем.

— А и перемывайте-перемывайте, — хихикает Василиса Премудрая, — не буду мешать, раз уж такое дело.

И дверку за собою прикрывает.

— Люблю я его, сил нет никаких… — устало говорит Марья, носом шмыгая. — Как посмотрит он на меня, так сердце сжимается от ласки, а как представлю его с другою — утопиться хочется, понимаешь? Не пойду сегодня на Купалу, Софьюшка, не смогу… А ежели он там…

Она замолкает.

— Ты что это удумала? — Софья отстраняется, смотрит на сестрицу старшую как на дуру последнюю. — Из-за халдея этого пернатого дома сидеть?! Венок не плести?!

— А на кой мне плести, ежели его Финист не достанет? Подберёт дурак какой-нибудь болезный, а мне год с ним гулять апосля.

— Ну это ладно, это пущай будет как ты хочешь, — смягчается сестрица, — но совсем не ходить? Иван Купала раз в год бывает! Ты когда ещё через костёр попрыгаешь, квасу выпьешь, до утра на берегу посидишь да побесчинствуешь вволю? А погадать, Марья?! Неужели тебе погадать не хочется?

— Вообще…

Софья не даёт ей договорить:

— В общем, я вот что думаю, — бойко чеканит она, хлопая Марью по плечу воодушевляюще. — Не плети венок, коли не хочешь, а к Яге на гадание давай-ка сходим. Как раз скажет, что тебе ждать этим вечером, ежели ты дома запрёшься.

— У меня дел, а Яга…

— Я договорюсь, — обрывает Софья деловито подбоченившись, — а дела своему этому перепоручишь. Пусть отдувается, петух напыщенный.

Марья улыбается слабо.

Хорошо всё-таки, что у неё Софья есть. И щи вкусные.

* * *

— Ясный Сокол! — окликает Василиса, спускаясь по склону к реке. — Ясный Сокол, разговор к тебе есть!

На склоне уже девицы сидят, венки плетут, да на Финиста посматривают. Река сияет в свете солнечном, что твоё серебро. Кругом ленты висят, да Водяной грустный мокрыми своими руками факелы на вечер крутит — видать, опять Яга залютовала…

Финист сидит на столбе, череп коний на колесо воодружает, да ленты привязывает. Бабы-Яги нет — небось с Софьи стол трясёт, а та ещё за лепёшки не принималась даже…

— Обожди, дай спуститься, — кричит Финист и череп на колесе поправляет для лоску большего.

Василиса знает — нехорошо сейчас поступает, нельзя так. Есть правило такое негласное: коли подслушал чей разговор — так роток на замок, а она… Ну что поделать, если помощь нужна Финисту дружеская, а она случайно у двери оказалась, услышала чуточку…

А с другой стороны, если б и не подслушала дочерние сплетни — новость это разве, что Финист за венками не пойдет? Только для того вестью будет, кто последние лет сорок ухо своё давил.

И всё ж таки на душе нехорошо, да только решение принято уже. Теперь ей только мужаться и остаётся.

Финист со столба соскальзывает, девицы шушукаться начинают. Широкоплеч, хорош, сшит крепко, до сих пор собою ладен.

— Чего хотела, Василиса Батьковна? — он отряхивает ладони, рукой могучей шею затёкшую потирает. — Срочное что-то, али так?

— Дело у меня к тебе личное, — говорит Василиса сурьёзно. — Отойдем с тобой, друг милый.

Они и впрямь отходят — идут вниз по реке чуточку, чтобы с глаз любопытных скрыться. Василиса по берегу идёт, Финист по склону, по траве бредёт, босыми ногами травинки обрывает.

— Пугаешь ты меня, Василиса, — говорит он наконец, останавливаясь за ивой старой. — А ну-ка, выкладывай, как на духу: что стряслось?

Она тоже останавливается, смотрит на него пристально.

— Слух тут до меня дошёл, что ты в этом году снова по венки не пойдешь.

— Не пойду, — кивает он, а глаза голубые в сторону отводит. — И?

Ему только покраснеть не хватает — вылитый мальчишка, маменькин бидон разбивший.

— Давай на чистоту поговорим, друг мой, — Василиса вперёд наклоняется, шепчет, словно тайну великую молвит. — Это ты на прошлую купальскую ночь горилки упился и выл, как тебе тыла крепкого не хватает, да руки нежной, али другой кто?

— Ну я, — Финист и впрямь краснеет. — Обещала ж не напоминать, а ещё другом называет…

— Обещала, — она складывает руки на груди, насмешливо головой качает, — а только боюсь в этом году снова вой твой слушать придётся. Так я не хочу жалобы твои слушать. Скажи, почему на Купалу суженную себе не ищешь? За венками не ходишь?

— А зачем мне за венками идти, коли я нашёл уже девицу по сердцу? — хмурится богатырь, а только выглядит всё равно виновато. — Боюсь, что достану по судьбе чужой венок, и утечёт у меня сквозь пальцы моя Ма…

Он осекается, будто сказал лишнее. Василиса делает вид, что не поняла ничего — пущай верит, что никто не подозревает. Это ж только Марья с Финистом думают, что искры между ними — это игра воображения молодого, а меж тем весь Белгород от огней этих ярких слепнет.

— Все вы богатыри одинаковые. В делах любовных ни хитрости, ни обходительности! Так судьбу и обмануть можно.

Ясный Сокол на неё смотрит косо, явно не понимает, о чём речь идёт.

— А коли подглядеть, что за венок у любимой? — разъясняет Василиса, разве что по лбу ладонью себя не бьёт. — Да ты представь, как это красиво будет!

Она приосанивается, плечи расправляет гордо:

— Достаёшь ты её венок из реки, говоришь, мол, вот она судьба моя, чей венок это? А она тебе отвечает, — Василиса голос повыше делает, — «мой это венок, мой!» И ты её ведёшь к хороводу плясать, через костёр с ней сягаешь рука об руку. Дитяткам потом будете рассказывать, как на Ивана Купала познакомились. Ну?

Повисает тишина. Финист с ноги на ногу переминается, ус в руках крутит…

— Хорош план, нечего сказать, — наконец он поднимает на собеседницу свою глаза, — да только загвоздка одна есть…

Он наклоняется к ней пониже. Теперь его очередь тайну раскрывать:

— Я после похода нашего воды боюсь, — басит почти беззвучно. — Было там одно озеро… Долго говаривать не буду, но к водяной кромке подойти теперь мне боязно. Мало ли что там…

Снова тишина и только речка бьётся о берег, шлёпает волнами слабыми. Василиса смотрит на Финиста ошалело:

— Смеешься надо мной что ли? Ты ж первый богатырь Белогорья!

— А ты Василиса Премудрая, — он улыбается едко. — Давай ещё очевидные вещи поперечисляем, авось к чему придём.

— Не морочь мне голову, — строго говорит Василиса. — Сегодня до заката всем впервой искупнуться надо. Вот сходи и искупнись при свете дня, чтобы от боязни своей избавиться, и нечего отмазки себе придумывать. Я всё сказала тебе, Финист, дальше сам думу думай.

Она разворачивается, бросает ему через плечо:

— До вечера.

И удаляется царственно. Василиса даже по склону подниматься умеет с достоинством, а не в раскоряку. Ей и не стыдно почти — в конце концов, по-дружески она верно поступает, а то, что по-матерински она вытворила… Надобно надеяться, что не узнает никто. Всё ж пора бы уже Финисту с духом собраться, начать за счастье своё бороться. Чудищ всяческих он, видите ли, штабелями укладывает, а с девицей по душам поговорить… Эх…

Богатырь, одним словом.

* * *

Финист сидит у водной глади, всматривается в неё. Река шумит, шепчет, словно к себе подзывает. Страшный то шёпот, нечеловеческий, пиявий будто. И как он мог тогда на пиявок купиться? Если б не Марья, лежал бы сейчас испитый досуха.

От мысли о Марье внутри всё теплеет, будто маленький костёр разжигается.

С Марьей всё сложно и просто в одночасье.

Вот вроде просто: не было никогда в его жизни девицы спокойнее и надёжнее, честнее и нежнее. Другие были — чего уж скрывать, да и он не сегодня на свет родился — но такой не было. Она и в бою опора, и в охоте подмога, душой широка, да умом остра. Как же ж в такую не влюбиться без памяти? Ясное дело — никак.

Сложнее всё становится, как только он рот открывает. Хочется объясниться, да только слова у него в глотке застывают. И нужны ли его объяснения? Не отпугнёт ли он её словами громкими? Ежели он для неё просто старший брат, да помощник хороший? Погонит она его от себя после признаний таких, а он ничего сделать не сможет — придётся уходить.

И если с ранами да синяками он слаживаться научился, то от этого удара оправиться ему непросто будет.

— А я тебя искала, Финист, — Марья будто из мыслей его выходит и рядом присаживается.

— Зачем?

Звучит неприветливо. Вот что за наказание! Он ведь просто спросить хотел, а оно вырывается из его уст грубо.

— Да однорядку твою отдать, — девушка ему свёрточек красный протягивает — кафтанчик, сложенный бережно, — негоже у себя её держать, испачкаю ещё…

— А. Ну спасибо, Марья.

— Это тебе за помощь спасибо.

И всё равно сидит, не уходит, тоже речку разглядывает. А у неё профиль красивый такой, гордый. Глаза большие, а когда смотрят нежно, так краше них нигде не сыскать.

— Слушай, я ещё спросить хотела… — Марья поворачивается к нему, пальцами разглаживает складки на сарафане простеньком. Смущается чего-то. А чего смущаться-то, коли все свои?

Неужто…

Да быть того не может.

— Я… У меня… — у Марьи слов будто не хватает. Хочется прижать её к себе, зацеловать до смерти раньше, чем закончит.

Хотя может и не потому делу она пришла, правда же?

Она вздыхает тяжело.

— Мне неловко просить тебя, — наконец произносит девица, краснея. — Но очень уж мне хочется к Яге на гадание поспеть, а коли я начну сейчас дрова на костёр таскать, то не успею совсем. Подсоби, Соколик, будь добр, отнеси их на берег… Там всё наколото, в дровнице во дворе у терема лежит…

Шелест волн по голове бьёт. Не потому пришла, ясное дело, а он размечтался, дурак влюблённый!

— Конечно, натаскаю, — он кивает и улыбается просто и широко. Ему за счастье Марье помочь — хоть так от него польза будет.

— Ой, как славно! — радостно всплёскивает руками Марьюшка. — Сам понимаешь, когда ещё гадать, как ни на Купалу! Спасибо тебе большое, выручил!

А у самой глаза грустные какие-то. Неужель обидел кто? Надо бы разузнать, в самом деле, да только как спросить?

Марья мешкается ещё с секунду, смотрит на него своими глазами, самыми прекрасными во всём Белогорье, вдруг подаётся вперёд и целует его в щёку.

Сердце вдруг в груди заходится с такой силой, словно полк целый марширует.

— Ты чего это, Марья? — спрашивает Финист испуганно. Вот-вот в дурной улыбке расплывётся — а где это видано, чтобы богатырь склабился из-за поцелуя робкого?

— Ты не подумай ничего лишнего, — тараторит девица, вскакивая, — это я тебе как спасибо, как брата любимого…

Она прощается спешно и бежит к сестре своей. Софья стоит на склоне, смотрит на него взглядом подозрительным. И с чего он Софье так не нравится? Он ж не сделал ей ничего дурного.

«Как брата», — с тоской думает Финист, пальцами до щеки дотрагиваясь, и не думает, что глаза Марьины ещё грустнее стали. В мыслях у него только как бы успеть до заката деревяшки все перетаскать, чтобы в воду войти, да страх свой лютый перебороть. А ежели не успеет?

Хочется же Марьюшкин веночек из реки достать и уж если не поцеловать, то хотя бы год за нею поухаживать, чтобы точно на него как на доброго молодца смотрела, а не как на брата старшого…

А в конце концов, за Марью он со всем справится. Даже в воду полезть не сдюжит.

Вот так.

* * *

Дверь в избушку открывается со скрипом страшным, да об стенку жалостливо бьётся. Баба-Яга стоит на пороге, смотрит поочередно, то на Софью, то на Марью.

— Во дурные, — ворчит Яга недовольно. — Вам что, так заняться нечем? Чегой-то вы ко мне в первых рядах бежите?

— Да сделано уже всё, — Софья ресницами хлопает наивно. — Там осталось всего ничего — матушке из печи достать лепёшки мои, а Финисту костёр сложить, а так всё сделано уже!

— Вот-вот, — кивает Марья, продолжает умасливать. — А мы к тебе так спешили, бабушка, через буераки пробирались, сама знаешь, избушка твоя далеко стоит, не добраться к ней легко…

— От, хитрованки две! Пришли, соловьями заливаются, — Яга улыбается ехидно, да только дверь не закрывает. — Чего надобно-то вам?

— У Марьюшки беда приключилась, — Софья берёт сестру за руку, стискивает крепко. — Говорит, не пойдёт сегодня на реку. Может погадаешь ей, авось и проснётся у Марьи настроение купальное, а?

— Ишь ты, придумала тоже, — фыркает Яга, от двери отходит. — Ходьте давайте, только быстро, пока не самый чёс.

Девочки гуськом в дверку проталкиваются, набиваются в избушку. Воздух застоялый пахнет сыростью, грибами и мхом. Повсюду скляночки какие-то, травы сушатся, в чашках стоят стебли для девичьих венков. На толстую закрытую книгу капает воск с заплывшей старой свечи, под потолком висят закопченные котлы да другие лоханки разные.

Яга убирает со стола чернильницу, книжки собирает, перевязки с травами на пол сваливает. Сверху отцепляет маленький ковшик.

— Софья, сбегай, воды набери, в ручье, — командует она.

— А чего я-то сразу?

— Сказано тебе воды набрать — иди набери.

Как только Софья скрывается за дверью, Яга тут же вручает Марье листик мяты.

— Мни, — распоряжается она, достаёт с полки какой-то свечку и вдруг спрашивает беспардонно:

— Это из-за этого тваво?

Марья мнет листик мяты и делает вид, что не слышит. Отвечать не хочется.

По избушке ползёт аромат сладковатый.

— Ну и дура, раз из-за мужика от веселья отказываешься, — Баба-Яга лезет на самую верхнюю полку за перцем заморским. — На, руки натри. Ежели хочешь знать моё мнение: Финист тебе может и по судьбе, но намучаетесь вы друг с другом знатно.

— Не намучаемся, — откликается Марья и начинает крошечками перца руки тереть. Кожа красными пятнами покрывается, жечь начинает, а только Марья всё равно трёт с усердием. — Я думаю, у него судьба другая какая…

— Думалка ещё не отросла думать! Я ей слово, она мне десять! — Яга в окно высовывается, кричит оглушительно:

— Софья, где ты, окаянная! Сказано вам, я тороплюсь!

Запыхавшаяся Софья появляется на пороге с полным ковшом морозной воды. Суматоха в избушке останавливается, все в ожидании замирают. Баба-Яга берёт ковш, подносит его Марье, говорит заговорщицки:

— Руки промой в воде, мысли с себя смой, а потом возьми свечу вот эту, подпали её от старой и воском в водицу накапай. Я по воску судьбу твою предскажу.

Марья медленно руки в ковше умывает, смывает с себя перец жгучий. Из руки Софьи берёт восковую свечку тоненькую, поджигает её от старой и загнувшейся. Софья с замиранием сердца под руку ей смотрит, да и сама Марья дышать забывает. По свече бегут восковые капли, в ковшик падают, застывают в формах причудливых. Сколько ни всматривайся — ничего не видно. Это только Яга восковые разводы читать умеет…

— Хватит! — резко восклицает старуха. — Задувай, насмотрелася я!

Богатырша на свечку дует да так, что чуть пол избы не сдувает. Софья Марью под руку хватает и вопрошает нетерпеливо:

— Чего там такое?

— Темноту вижу, — говорит Яга сумрачно, в глазах только черти пляшут — а отчего пляшут непонятно. — Воду, много воды увидела. Снизу, сверху, внутри, снаружи… Большую глупость ты, Марья, сделаешь, коли одна со своими думами останешься. Поняла меня?

— Поняла, Ягуся, поняла, — лепечет старшая сестрица. — Не останусь ни за что, не буду…

— Вот и славно. А теперь выметайтесь отседова, идите к празднику наряжаться. От ведь, ведьмы малолетние!

Обратно идут молча. Марья себя руками обнимает — зябко ей, уж как зябко. Что за глупость она совершит, коли наедине с собою останется? Неужто и впрямь увидит что неладное и топиться пойдёт? Нет, не бывать этому! Точно на Купалу идти надо. Авось, и без венка найдется чем поразвлечься, правда?

— Софья, — кличет Марьюшка сестру, — я решила, Софьюшка.

— Что решила? — она глядит испуганно.

— Пойду я с тобой к реке на праздник.

Софья налетает на Марью с объятиями крепкими.

Им обеим ещё не ведано, что судьбу не поворотить никаким боком и не обмануть никак, и коли сказано воде быть сверху, снизу, внутри и снаружи, так она будет. Другое дело, только ли воду Яга в воске увидала?

А ночь купальная тем временем всё наступает и наступает неминуемо...