Вниз по реке (гет)

— Чего встал, дурень? Заняться нечем? Иди реку от кувшинок чисть, раз времени свободного много!

— А чего ты ворчишь всё на меня, карга старая?!

— Да потому что ты, карась вяленый, как обычно расселся в луже своей, от тебя помощи не дождёшься!

— Так ты скажи чем помочь, я помогу!

— Реку от кувшинок чистить иди! А то «я повелитель воды, я повелитель воды», тьфу! Нашёлся мне повелитель! Завтра молодёжь купаться в ночь побежит и утонет в иле твоём! Иди чисти!

Водяной обиженно сопит.

— Не любишь ты меня, Яга, вот что, — тихо бубнит он себе под нос. Тут не поспоришь: речушку-то и впрямь пора бы всё в порядок привести. Да вот только лень как-то…

Есть в природе несколько неизменных истин. Первая — огонь жжёт; вторая — солнце светит; третья — перед Купалой Баба-Яга становится особой нежной, которую вывести из себя легче лёгкого.

Чем ближе становилась ночь на Ивана Купалу, тем чаще Яга исходила на едкости. За последние два дня досталось всем: Софье («Кто ж так тесто месит, дурында?!»), Финисту («Ты очи-то свои разуй, богатырь недоделанный! Нам лошадиный череп нужен, а это коровий!»), Марье («Сила есть, ума не надо, да?! Куда ты эти дрова волочешь, ежели их к реке надо?!») и даже Ивану Ильичу разочек досталось («Ваша благородь, вы не серчайте, но горилка у вас в этом году поганая»).

Словом, каждый при деле — кто круглое таскает, кто квадратное катает. Зато какова потом ночь на Ивана Купалу!.. Горят красные ленты, костры поднимаются до небес, вода в реке чиста, что в неё как в зерцало смотреть можно! А каковы лепёшки да каши — не вышепчешь! Да и шептать себе дороже — пока говоришь, умыкнут твой кусок прямо из-под носа — уж так вкусно!

Да и нет другой такой ночи, что на дела сердечные бы наводила. Уж и Яга на суженого погадает, и в хороводе какой молодец за руку возьмёт да через костёр прыгать поведёт… А в полночь девицы бегут по реке венки свои пускать. Их мальчишки чуть ниже по реке ловят: какой красавицы венок поймал — за той год цельный ухаживать можешь. Некоторые венок свой на Купалу начинают ажно за неделю готовить. Ходят девушки, шепчутся, к Яге за советом наведываются, мол, а ежели я ежевику вплету — это к чему будет? И у каждой второй девицы в думах: «Только бы Финист Ясный Сокол вместе со всеми вниз по реке пошёл венки доставать!»

Но Финисту обычно не до этого было. Он то через костёр сигал с залихватской удалью, то уминал вареники, запивая их горилкою, а на прошлый год так и вовсе возился с ребетятами, в горелки салился. Самому-то незнамо какой год пошёл, а он… Богатырь всё-таки, что с него взять.

А всё ж подтачивало девичьи сердца ожидание. И одно из них с силой особенной…

* * *

Алый круг солнца ещё не поднялся из-за реки полностью, как Яга уже всех на берегу собрала. Дует слабый ветер. Лучи ещё не греют, но уже румянят щёки ярко-оранжевым. Деревья шуршат, птицы перекидываются трелями в три нотки. Яга стоит подбоченившись внизу, у глади водной, осматривает берег.

Марья сидит на склоне, бездумно раздирает пальцами травинку. От влажного ночного воздуха кудри у лица завиваются. Солнце путается в рубахе и сарафане, но от этого теплее не становится.

Рядом на боку лежит Финист, безотрывно смотрит на воду, которую Водяной заговаривает — видать, успокоить пытается, да только всё без толку: волны всё равно набегают да набегают на брег песчаный.

А у Финиста на рубахе ворот вышит. Кто, интересно, узор красный ниткой и иголкой складывал?

— Финист, — зовёт Марья тихо, срывая травинку мятлика.

— М?

— Петушок или курочка? — спрашивает она, показывает ему стебелёк.

— Чего? — он смотрит на неё взглядом затуманенным, ещё не проснувшимся. — Трава это, Марьюш, не видишь что ль?

— Ты не понял, — она краснеет стыдливо и качает головой, — я сейчас метелинки эти сорву и если у меня в руках длинный комочек останется — то петушок, а если короткий — то курочка. Вот ты посмотри и скажи: петушок или курочка?

Марья успевает себя тридцать раз проклянуть, пока Финист разглядывает мятлик. Надо было такую дурацкую игру вспомнить! Вот уж кому впору в горелки играть — отроду восемнадцать годков, а ума как у трёхлетки! Уж лучше б молчала, сошла бы за умную.

— Петушок, — наконец изрекает богатырь, щурясь от солнца.

Его золотые кудри блестят в рассвете.

Марья ведёт пальцами вверх по стеблю, срывает метелинки. В пальцах у неё остаётся ершистый комочек с длинным хвостиком.

— Смотри, и вправду петушок. Угадал.

— Давай я теперь, — подхватывает игру Финист и срывает ещё одну травинку. — Петушок или курочка?

— Пущай курочка.

Он пытается то же самое со стеблём проделать, но не получается — богатырские руки уж больно грубы. Мятлик рвётся пополам, а метёлки на месте остаются. Финист смотрит недоумённо, Марья прыскает.

— Не твоя это игра, Ясный Сокол, — она смеётся, забирает из его рук разорванный стебель. Пальцы его соприкасаются с её девичьими на секунду всего, но ей и этого хватает — меж рёбер в клетке начинает птичкой биться сердце. — Тебе лучше и впрямь с мальчуганами наперегонки бегать.

— Спасибо за совет, — он хмыкает, но садится ровно. — Сегодня как раз и побегаю.

— А за венками не пойдешь? — спрашивает Марья непринужденно, да только вот птичка-сердце за рёбрами заходится ещё быстрее. В этот раз от страха.

Она толком не знает, что услышать хочет. Ведь ежели пойдёт, значит сердце его не занято никем. А если он не её венок поймает? Если не она ему по судьбе, а Софья али ещё какая вертихвостка? А ежели скажет, что не идёт, то тут и вовсе чёрт ногу сломит. Может, и занято его сердце, да только Марьей ли? А может не созрел он ещё для любви нежной и преданной?

— Не пойду, — отмахивается он. — На Купалу и без того развлечений хватает, окромя за юбками бабскими бегать.

Птичка в клетке останавливается, падает замертво. И на что надеялась?..

Она хочет что-то возразить, но не успевает. Баба-Яга прекращает Водяного отчитывать, оборачивается к склону и свистит громко:

— Эй, оболдуи, расселись там! Работать пора, солнце высоко поди! Финист, ну метнись кабанчиком к терему за столбом, ставить его здеся будешь! Марья, а ты иди дрова колоть и чтобы к пяти часам костёр готов был!

— Иду уже! — кричит в ответ Марья, вскакивая с земли. И в самом деле, сейчас поработать лучше, нежели без конца думы в голове переваривать.

С реки налетает холодный ветер. Внутри пусто, Марья себя обнимает за стан — то ли от неловкости, то ли от холода — и уже уйти хочет, да только Финист её останавливает:

— Обожди, — говорит он, поднимая с земли лёгонькую свою однорядку. — Возьми, Марьяш, а то у тебя зуб на зуб не попадает.

Он отряхивает красный кафтан свой, накидывает ей на плечи. Она в нём утопает — однорядка и так длинна, а тут уж почти до пят ей доходит.

— Спасибо, — молвит она, рассматривая носки своих черевичек.

— Миловаться прекращайте! — снова кричит снизу Баба-Яга. — Опять время нашли! Марья, кыш отседова! К брёвнам своим иди, и чтобы духу твоего здесь не было! Финист! Ещё раз увижу, как ты склабишься, и в жабу превращу! Наплюю, что мужик ты ладный, и превращу!

Финист тяжело вздыхает.

— Свидимся ещё, — он быстро дотрагивается до Марьиного локтя, улыбается бодро и спускается вниз, к реке.

* * *

Р-раз!

Бревно с хрустом разлетается в разные стороны. Топор застревает в колоде. Марья берёт толстенькие чурбаны, складывает в дровяник и утирает со лба пот. Солнце начинает припекать. Взгляд падает на сложенную финистову однорядку, лежащую на скамье рядом.

Финист.

С Финистом всё сложно и просто в одночасье.

Марья берет следующее бревно, ставит на колоду, заносит топор над головой.

Р-раз!

Вот вроде просто: Софья ему не мила — это понятно, это Цвырь выдумал. В Замороке они ходили рука об руку — чем ни влюблённые? Да и после Заморока он же звал её на подвиги, потом баллады о них складывал!.. По нраву она ему, подходят они друг другу — это даже Яга признала. Бранилась долго, правда, кляла Ясного Сокола за глаза словами тёмными, но потом смирилась и даже ворчать перестала.

Р-раз!

А с другой стороны всё сложно до ужаса. Ни разу он и словечка не проронил о том, как дорога она ему, а напрашиваться на слова нежные унизительно. За руку он её не возьмёт, не приобнимет лишний раз, а сама она… Да разве ж можно так? Засмеют.

Р-раз!

Вот и ходит Марья, мается — как понять, любит ли или просто играется? Али не всё Цвырь выдумал, может, про Софью только, а Марья ему и впрямь как сестра, как брат боевой? А она со своими нежностями к нему лезет, с глупостями этими…

Р-раз!

Оно уж и вправду так, наверное. Сколько на Финиста красавиц вешается каждый день? Так он, конечно, в Марью и влюбится, в чистую её душу. Как он тогда говорил? «Мужик в юбке»?

Р-раз!

А знает ли хоть одна из этих красавиц, что за думы у него на душе лежат? Видала ли хоть одна из них его спину, шрамами исполосованную? А Марья видела! Видела! И всё равно любит его, окаянного!

Р-раз!

Топор остаётся в колоде чуть ли не по рукоятку. Марья моргает испуганно.

— Что за треск? — из окна кухни высовывается по пояс перепуганная Софья. — Всё хорошо? Ой…

Сестрица смотрит на топор глазами огромными, размером с блюдца. Потом на Марью взгляд переводит. Даже Иван Ильич ни одну колоду так не прошибал…

— Неладное чего случилось? — спрашивает Софья не то любопытно, не то сурово. Взгляд её по брёвнам, во дворе раскиданным, пляшет.

— Задумалась, — бурчит мрачно Марья, плюхается на скамью под окном устало. — Где клин у нас, Софьюшка?

— Этот твой опять учудил?

— Где клин скажи лучше.

— Да почём мне знать, где клин твой, — безразлично кидает сестра и повторяет упрямо:

— Чего Финист-то натворил опять? Али не он?

— Так я тебе и сказала.

— Ну не ерепенься, Марья, — Софья щурится хитро, выставляет на подоконник ковшик с похлёбкой. — Давай я тебе супца налью, а ты мне расскажешь всё? Уж лучше я придумаю, что делать с орлом твоим ощипанным, чем ты колоды наши разбивать будешь почем зря?

По двору запах ползёт сладкий.

— Щи? — Марья супротив воли своей принюхивается. — С капустой кислой, да?

— А то. Так будешь или нет?

— Наливай, — Марья встаёт со скамьи, ладони отряхивает. — Как раз передохну.

Не проходит и пяти минут, как она на кухне садится, тарелку щей уминает за обе щёки. Щи наваристые, хорошие. Небось их не Софья варила, но лучше не спрашивать, а то обидится ещё…

Сестрица сидит на подоконнике, ногами качает, пристально Марью разглядывает, будто в первый раз видит. Но молчит, не говорит ничего. Да и Марья голоса не подаёт, момент допроса оттягивает.

— Марь, а чья это однорядка у нас во дворе на скамье лежит? — наконец тянет Софья голоском елейным.

— А тебе зачем?

— Не знаю, — девица склабится добродушно, плечами пожимает, — всем ведь ведомо чья. Финистова однорядка-то, раз уж красная такая. Он тебе кафтан свой, а ты на него дуешься, ходишь мрачнее тучи — это с чего?

Марья взгляда от тарелки не отводит.

— И ничего я не дуюсь, — отвечает она наконец. — Расстроилась чуточку, да и что с того?

В груди давит невыносимо.

— А расстроилась-то почему? Что только однорядку отдал, а не сердце из груди выдрал?

Марья молчит, не отвечает. К горлу отчего-то ком подкатывает.

— Какое там сердце… — шепчет она себе под нос. — Не любит он меня, Софьюшка. Я ему: «Венки ловить на Купала будешь?», а он мне отвечает: «Да и без того есть чем заняться, кроме как за бабскими юбками увиваться»! Не любит меня Финист. Никого не любит…

Голос дрогает предательски, не слушается, будто он от Марьи отдельно. Из глаз в суп слёзы капать начинают. Софья с подоконника соскакивает мигом.

— Ну, Марьюшка, ну ты чего? — щебечет она, сестру к себе лицом поворачивает, слёзы вытирает. — Неужто так суп плох, что ты теперь его своими слезами досаливать будешь?

Марья улыбается надломленно, а Софья голову её кладёт себе на плечо, поглаживает по волосам нежно. Богатырша только с силами собирается — не дозволено ей плакать, негоже из-за сердца разбитого.

Вдруг дверь скрипит жалостливо и отворяется медленно. В кухоньку Василиса заглядывает.

— Обедаете, голубушки мои? — Василиса улыбается мягко, стеснительно. — А я с вами, можно?

— Сплетничаем, матушка, — ехидничает Софья, пока Марья украдкой слёзы утирает. — Косточки перемываем.

— А и перемывайте-перемывайте, — хихикает Василиса Премудрая, — не буду мешать, раз уж такое дело.

И дверку за собою прикрывает.

— Люблю я его, сил нет никаких… — устало говорит Марья, носом шмыгая. — Как посмотрит он на меня, так сердце сжимается от ласки, а как представлю его с другою — утопиться хочется, понимаешь? Не пойду сегодня на Купалу, Софьюшка, не смогу… А ежели он там…

Она замолкает.

— Ты что это удумала? — Софья отстраняется, смотрит на сестрицу старшую как на дуру последнюю. — Из-за халдея этого пернатого дома сидеть?! Венок не плести?!

— А на кой мне плести, ежели его Финист не достанет? Подберёт дурак какой-нибудь болезный, а мне год с ним гулять апосля.

— Ну это ладно, это пущай будет как ты хочешь, — смягчается сестрица, — но совсем не ходить? Иван Купала раз в год бывает! Ты когда ещё через костёр попрыгаешь, квасу выпьешь, до утра на берегу посидишь да побесчинствуешь вволю? А погадать, Марья?! Неужели тебе погадать не хочется?

— Вообще…

Софья не даёт ей договорить:

— В общем, я вот что думаю, — бойко чеканит она, хлопая Марью по плечу воодушевляюще. — Не плети венок, коли не хочешь, а к Яге на гадание давай-ка сходим. Как раз скажет, что тебе ждать этим вечером, ежели ты дома запрёшься.

— У меня дел, а Яга…

— Я договорюсь, — обрывает Софья деловито подбоченившись, — а дела своему этому перепоручишь. Пусть отдувается, петух напыщенный.

Марья улыбается слабо.

Хорошо всё-таки, что у неё Софья есть. И щи вкусные.

* * *

— Ясный Сокол! — окликает Василиса, спускаясь по склону к реке. — Ясный Сокол, разговор к тебе есть!

На склоне уже девицы сидят, венки плетут, да на Финиста посматривают. Река сияет в свете солнечном, что твоё серебро. Кругом ленты висят, да Водяной грустный мокрыми своими руками факелы на вечер крутит — видать, опять Яга залютовала…

Финист сидит на столбе, череп коний на колесо воодружает, да ленты привязывает. Бабы-Яги нет — небось с Софьи стол трясёт, а та ещё за лепёшки не принималась даже…

— Обожди, дай спуститься, — кричит Финист и череп на колесе поправляет для лоску большего.

Василиса знает — нехорошо сейчас поступает, нельзя так. Есть правило такое негласное: коли подслушал чей разговор — так роток на замок, а она… Ну что поделать, если помощь нужна Финисту дружеская, а она случайно у двери оказалась, услышала чуточку…

А с другой стороны, если б и не подслушала дочерние сплетни — новость это разве, что Финист за венками не пойдет? Только для того вестью будет, кто последние лет сорок ухо своё давил.

И всё ж таки на душе нехорошо, да только решение принято уже. Теперь ей только мужаться и остаётся.

Финист со столба соскальзывает, девицы шушукаться начинают. Широкоплеч, хорош, сшит крепко, до сих пор собою ладен.

— Чего хотела, Василиса Батьковна? — он отряхивает ладони, рукой могучей шею затёкшую потирает. — Срочное что-то, али так?

— Дело у меня к тебе личное, — говорит Василиса сурьёзно. — Отойдем с тобой, друг милый.

Они и впрямь отходят — идут вниз по реке чуточку, чтобы с глаз любопытных скрыться. Василиса по берегу идёт, Финист по склону, по траве бредёт, босыми ногами травинки обрывает.

— Пугаешь ты меня, Василиса, — говорит он наконец, останавливаясь за ивой старой. — А ну-ка, выкладывай, как на духу: что стряслось?

Она тоже останавливается, смотрит на него пристально.

— Слух тут до меня дошёл, что ты в этом году снова по венки не пойдешь.

— Не пойду, — кивает он, а глаза голубые в сторону отводит. — И?

Ему только покраснеть не хватает — вылитый мальчишка, маменькин бидон разбивший.

— Давай на чистоту поговорим, друг мой, — Василиса вперёд наклоняется, шепчет, словно тайну великую молвит. — Это ты на прошлую купальскую ночь горилки упился и выл, как тебе тыла крепкого не хватает, да руки нежной, али другой кто?

— Ну я, — Финист и впрямь краснеет. — Обещала ж не напоминать, а ещё другом называет…

— Обещала, — она складывает руки на груди, насмешливо головой качает, — а только боюсь в этом году снова вой твой слушать придётся. Так я не хочу жалобы твои слушать. Скажи, почему на Купалу суженную себе не ищешь? За венками не ходишь?

— А зачем мне за венками идти, коли я нашёл уже девицу по сердцу? — хмурится богатырь, а только выглядит всё равно виновато. — Боюсь, что достану по судьбе чужой венок, и утечёт у меня сквозь пальцы моя Ма…

Он осекается, будто сказал лишнее. Василиса делает вид, что не поняла ничего — пущай верит, что никто не подозревает. Это ж только Марья с Финистом думают, что искры между ними — это игра воображения молодого, а меж тем весь Белгород от огней этих ярких слепнет.

— Все вы богатыри одинаковые. В делах любовных ни хитрости, ни обходительности! Так судьбу и обмануть можно.

Ясный Сокол на неё смотрит косо, явно не понимает, о чём речь идёт.

— А коли подглядеть, что за венок у любимой? — разъясняет Василиса, разве что по лбу ладонью себя не бьёт. — Да ты представь, как это красиво будет!

Она приосанивается, плечи расправляет гордо:

— Достаёшь ты её венок из реки, говоришь, мол, вот она судьба моя, чей венок это? А она тебе отвечает, — Василиса голос повыше делает, — «мой это венок, мой!» И ты её ведёшь к хороводу плясать, через костёр с ней сягаешь рука об руку. Дитяткам потом будете рассказывать, как на Ивана Купала познакомились. Ну?

Повисает тишина. Финист с ноги на ногу переминается, ус в руках крутит…

— Хорош план, нечего сказать, — наконец он поднимает на собеседницу свою глаза, — да только загвоздка одна есть…

Он наклоняется к ней пониже. Теперь его очередь тайну раскрывать:

— Я после похода нашего воды боюсь, — басит почти беззвучно. — Было там одно озеро… Долго говаривать не буду, но к водяной кромке подойти теперь мне боязно. Мало ли что там…

Снова тишина и только речка бьётся о берег, шлёпает волнами слабыми. Василиса смотрит на Финиста ошалело:

— Смеешься надо мной что ли? Ты ж первый богатырь Белогорья!

— А ты Василиса Премудрая, — он улыбается едко. — Давай ещё очевидные вещи поперечисляем, авось к чему придём.

— Не морочь мне голову, — строго говорит Василиса. — Сегодня до заката всем впервой искупнуться надо. Вот сходи и искупнись при свете дня, чтобы от боязни своей избавиться, и нечего отмазки себе придумывать. Я всё сказала тебе, Финист, дальше сам думу думай.

Она разворачивается, бросает ему через плечо:

— До вечера.

И удаляется царственно. Василиса даже по склону подниматься умеет с достоинством, а не в раскоряку. Ей и не стыдно почти — в конце концов, по-дружески она верно поступает, а то, что по-матерински она вытворила… Надобно надеяться, что не узнает никто. Всё ж пора бы уже Финисту с духом собраться, начать за счастье своё бороться. Чудищ всяческих он, видите ли, штабелями укладывает, а с девицей по душам поговорить… Эх…

Богатырь, одним словом.

* * *

Финист сидит у водной глади, всматривается в неё. Река шумит, шепчет, словно к себе подзывает. Страшный то шёпот, нечеловеческий, пиявий будто. И как он мог тогда на пиявок купиться? Если б не Марья, лежал бы сейчас испитый досуха.

От мысли о Марье внутри всё теплеет, будто маленький костёр разжигается.

С Марьей всё сложно и просто в одночасье.

Вот вроде просто: не было никогда в его жизни девицы спокойнее и надёжнее, честнее и нежнее. Другие были — чего уж скрывать, да и он не сегодня на свет родился — но такой не было. Она и в бою опора, и в охоте подмога, душой широка, да умом остра. Как же ж в такую не влюбиться без памяти? Ясное дело — никак.

Сложнее всё становится, как только он рот открывает. Хочется объясниться, да только слова у него в глотке застывают. И нужны ли его объяснения? Не отпугнёт ли он её словами громкими? Ежели он для неё просто старший брат, да помощник хороший? Погонит она его от себя после признаний таких, а он ничего сделать не сможет — придётся уходить.

И если с ранами да синяками он слаживаться научился, то от этого удара оправиться ему непросто будет.

— А я тебя искала, Финист, — Марья будто из мыслей его выходит и рядом присаживается.

— Зачем?

Звучит неприветливо. Вот что за наказание! Он ведь просто спросить хотел, а оно вырывается из его уст грубо.

— Да однорядку твою отдать, — девушка ему свёрточек красный протягивает — кафтанчик, сложенный бережно, — негоже у себя её держать, испачкаю ещё…

— А. Ну спасибо, Марья.

— Это тебе за помощь спасибо.

И всё равно сидит, не уходит, тоже речку разглядывает. А у неё профиль красивый такой, гордый. Глаза большие, а когда смотрят нежно, так краше них нигде не сыскать.

— Слушай, я ещё спросить хотела… — Марья поворачивается к нему, пальцами разглаживает складки на сарафане простеньком. Смущается чего-то. А чего смущаться-то, коли все свои?

Неужто…

Да быть того не может.

— Я… У меня… — у Марьи слов будто не хватает. Хочется прижать её к себе, зацеловать до смерти раньше, чем закончит.

Хотя может и не потому делу она пришла, правда же?

Она вздыхает тяжело.

— Мне неловко просить тебя, — наконец произносит девица, краснея. — Но очень уж мне хочется к Яге на гадание поспеть, а коли я начну сейчас дрова на костёр таскать, то не успею совсем. Подсоби, Соколик, будь добр, отнеси их на берег… Там всё наколото, в дровнице во дворе у терема лежит…

Шелест волн по голове бьёт. Не потому пришла, ясное дело, а он размечтался, дурак влюблённый!

— Конечно, натаскаю, — он кивает и улыбается просто и широко. Ему за счастье Марье помочь — хоть так от него польза будет.

— Ой, как славно! — радостно всплёскивает руками Марьюшка. — Сам понимаешь, когда ещё гадать, как ни на Купалу! Спасибо тебе большое, выручил!

А у самой глаза грустные какие-то. Неужель обидел кто? Надо бы разузнать, в самом деле, да только как спросить?

Марья мешкается ещё с секунду, смотрит на него своими глазами, самыми прекрасными во всём Белогорье, вдруг подаётся вперёд и целует его в щёку.

Сердце вдруг в груди заходится с такой силой, словно полк целый марширует.

— Ты чего это, Марья? — спрашивает Финист испуганно. Вот-вот в дурной улыбке расплывётся — а где это видано, чтобы богатырь склабился из-за поцелуя робкого?

— Ты не подумай ничего лишнего, — тараторит девица, вскакивая, — это я тебе как спасибо, как брата любимого…

Она прощается спешно и бежит к сестре своей. Софья стоит на склоне, смотрит на него взглядом подозрительным. И с чего он Софье так не нравится? Он ж не сделал ей ничего дурного.

«Как брата», — с тоской думает Финист, пальцами до щеки дотрагиваясь, и не думает, что глаза Марьины ещё грустнее стали. В мыслях у него только как бы успеть до заката деревяшки все перетаскать, чтобы в воду войти, да страх свой лютый перебороть. А ежели не успеет?

Хочется же Марьюшкин веночек из реки достать и уж если не поцеловать, то хотя бы год за нею поухаживать, чтобы точно на него как на доброго молодца смотрела, а не как на брата старшого…

А в конце концов, за Марью он со всем справится. Даже в воду полезть не сдюжит.

Вот так.

* * *

Дверь в избушку открывается со скрипом страшным, да об стенку жалостливо бьётся. Баба-Яга стоит на пороге, смотрит поочередно, то на Софью, то на Марью.

— Во дурные, — ворчит Яга недовольно. — Вам что, так заняться нечем? Чегой-то вы ко мне в первых рядах бежите?

— Да сделано уже всё, — Софья ресницами хлопает наивно. — Там осталось всего ничего — матушке из печи достать лепёшки мои, а Финисту костёр сложить, а так всё сделано уже!

— Вот-вот, — кивает Марья, продолжает умасливать. — А мы к тебе так спешили, бабушка, через буераки пробирались, сама знаешь, избушка твоя далеко стоит, не добраться к ней легко…

— От, хитрованки две! Пришли, соловьями заливаются, — Яга улыбается ехидно, да только дверь не закрывает. — Чего надобно-то вам?

— У Марьюшки беда приключилась, — Софья берёт сестру за руку, стискивает крепко. — Говорит, не пойдёт сегодня на реку. Может погадаешь ей, авось и проснётся у Марьи настроение купальное, а?

— Ишь ты, придумала тоже, — фыркает Яга, от двери отходит. — Ходьте давайте, только быстро, пока не самый чёс.

Девочки гуськом в дверку проталкиваются, набиваются в избушку. Воздух застоялый пахнет сыростью, грибами и мхом. Повсюду скляночки какие-то, травы сушатся, в чашках стоят стебли для девичьих венков. На толстую закрытую книгу капает воск с заплывшей старой свечи, под потолком висят закопченные котлы да другие лоханки разные.

Яга убирает со стола чернильницу, книжки собирает, перевязки с травами на пол сваливает. Сверху отцепляет маленький ковшик.

— Софья, сбегай, воды набери, в ручье, — командует она.

— А чего я-то сразу?

— Сказано тебе воды набрать — иди набери.

Как только Софья скрывается за дверью, Яга тут же вручает Марье листик мяты.

— Мни, — распоряжается она, достаёт с полки какой-то свечку и вдруг спрашивает беспардонно:

— Это из-за этого тваво?

Марья мнет листик мяты и делает вид, что не слышит. Отвечать не хочется.

По избушке ползёт аромат сладковатый.

— Ну и дура, раз из-за мужика от веселья отказываешься, — Баба-Яга лезет на самую верхнюю полку за перцем заморским. — На, руки натри. Ежели хочешь знать моё мнение: Финист тебе может и по судьбе, но намучаетесь вы друг с другом знатно.

— Не намучаемся, — откликается Марья и начинает крошечками перца руки тереть. Кожа красными пятнами покрывается, жечь начинает, а только Марья всё равно трёт с усердием. — Я думаю, у него судьба другая какая…

— Думалка ещё не отросла думать! Я ей слово, она мне десять! — Яга в окно высовывается, кричит оглушительно:

— Софья, где ты, окаянная! Сказано вам, я тороплюсь!

Запыхавшаяся Софья появляется на пороге с полным ковшом морозной воды. Суматоха в избушке останавливается, все в ожидании замирают. Баба-Яга берёт ковш, подносит его Марье, говорит заговорщицки:

— Руки промой в воде, мысли с себя смой, а потом возьми свечу вот эту, подпали её от старой и воском в водицу накапай. Я по воску судьбу твою предскажу.

Марья медленно руки в ковше умывает, смывает с себя перец жгучий. Из руки Софьи берёт восковую свечку тоненькую, поджигает её от старой и загнувшейся. Софья с замиранием сердца под руку ей смотрит, да и сама Марья дышать забывает. По свече бегут восковые капли, в ковшик падают, застывают в формах причудливых. Сколько ни всматривайся — ничего не видно. Это только Яга восковые разводы читать умеет…

— Хватит! — резко восклицает старуха. — Задувай, насмотрелася я!

Богатырша на свечку дует да так, что чуть пол избы не сдувает. Софья Марью под руку хватает и вопрошает нетерпеливо:

— Чего там такое?

— Темноту вижу, — говорит Яга сумрачно, в глазах только черти пляшут — а отчего пляшут непонятно. — Воду, много воды увидела. Снизу, сверху, внутри, снаружи… Большую глупость ты, Марья, сделаешь, коли одна со своими думами останешься. Поняла меня?

— Поняла, Ягуся, поняла, — лепечет старшая сестрица. — Не останусь ни за что, не буду…

— Вот и славно. А теперь выметайтесь отседова, идите к празднику наряжаться. От ведь, ведьмы малолетние!

Обратно идут молча. Марья себя руками обнимает — зябко ей, уж как зябко. Что за глупость она совершит, коли наедине с собою останется? Неужто и впрямь увидит что неладное и топиться пойдёт? Нет, не бывать этому! Точно на Купалу идти надо. Авось, и без венка найдется чем поразвлечься, правда?

— Софья, — кличет Марьюшка сестру, — я решила, Софьюшка.

— Что решила? — она глядит испуганно.

— Пойду я с тобой к реке на праздник.

Софья налетает на Марью с объятиями крепкими.

Им обеим ещё не ведано, что судьбу не поворотить никаким боком и не обмануть никак, и коли сказано воде быть сверху, снизу, внутри и снаружи, так она будет. Другое дело, только ли воду Яга в воске увидала?

А ночь купальная тем временем всё наступает и наступает неминуемо...

Почти закончились приготовления к ночи купальской — разве что костёр не зажгли.

На длинные столы выложили белые нарядные скатерти с узорами вышитыми. Из каждого дома натаскали тарелок с едой всяческой — тут и лепёшки с конопляным семенем толчёным, каши ячменные да галушки творожные со сметаною. Кто-то блинов наготовил масляных и тоже на стол их выставил. Молодцы по указу Василисы вынесли бочки с квасом тёмным забористым, жёнки принесли горилку в графинчиках хрустальных, рядом сока поставили берёзового. Кто-то из молодняка грозился приволочь отцовский хмель (али медовуху какую — кто их разберёт, окаянных).

Словом, стол от яств ломился. Даже Яга осталась довольна, не ворчала привычно.

Всё своим чередом идёт: дитятки по дворам носятся, а девицы ещё дома суетятся — в косы ленты заплетают, бусы выбирают покраше да побогаче. Молодцы только из бань выходят, и пахнет от них полынью, иван-чаем да тимьяном. Старики былое вспоминают — ужно многих купальская ночь свела.

А те, кто дела свои закончил, ходят бесцельно, никак найти себе место не могут. То и дело кто в чужое окошко постучится, да к реке позовёт. И всё тянется, всё замерло будто — каждый ждёт, когда опустится на Белогорье ночь тёмная, жемчугом звёздным озарённая. И всё это только чтоб посмотреть, как костёр поджигают; чтоб пуститься в хоровод долгий; чтоб венок свой вниз по реке пустить; чтоб до рассвета успеть соседский забор разобрать; чтоб под утро нырнуть в холодную воду, по которой туман стелется, а потом расходится с подруженьками по домам, хохоча в кулак негромко.

* * *

Финист Ясный Сокол выходит к реке уже в потёмках: слишком долго он костёр мастерил, а потом баня всё никак не протапливалась… Словом, никак не смог он искупаться — сама судьба против него настроилась будто. Да и пущай! Али он трус какой, что воды испугался?

Финист останавливается на пригорке, смотрит вниз: в глазах от цветов и лент рябить начинает. Одна девица случайно замечает его, что-то подружке шепчет и та поворачивается тоже, берёт соседушку за руку, головой в сторону кивает. Вслед за ней и другие головами вертеть начинают, хихикают, мол, поглядите-ка, кто явился. Одна девчушка подбегает к нему, лопочет что-то, чарочку с горилкой протягивает, а он отмахивается только, Марью на берегу ищет.

Где ж она? Неужто не пришла?..

Финист поворачивает голову, и дыхание у него перехватывает.

Марья сидит на склоне — ровно там, где они поутру вместе сидели.

Платье на ней белое, с красным узорчиком простеньким. В косу длинную ромашки вплетены да васильки, а вокруг лента зелёная шёлковая, в свете лунном сияющая. Пальцами своими длинными она венок перебирает, новые стебли в него вплетает бережно. Вот и иван-да-марья на коленях у неё лежит, вон и папоротника листы… Она задумчиво губы поджимает, щурится. У Финиста от ласки сердце сжимается. Если бы только мог — прижал бы к себе Марью да не отпускал бы никогда на свете, лишь бы только рядом с нею быть, каждое утро в глаза её смотреть и улыбаться, когда она улыбается…

Финист срывает травинку мятлика, идёт к Марье медленно. В голове мысли стайками роятся, в животе всё в узел сплетается.

— Марья, петушок или курочка? — спрашивает он тихо, несмело.

Она дёргается, поднимает глаза свои испуганные и моргает, будто не верит, что это он перед ней стоит.

— Трава это, Финист, не видишь что ли? — растягивается она в улыбке мягкой, подол платья к себе подвигает. — Курочка.

Ясный Сокол рядом присаживается, пытается вновь метелинки снять со стебля, да только вновь случайно его пополам разламывает. Марья хихикает, да и Финист, глядя на неё, смехом заливается. Хохочут оба по-доброму, а он всё на венок её поглядывает: каков он? Вон жёлтые цветки, вон синие, вон хмель да полынь… Не маловат ли будет?.. А красивый-то какой! Такой не спутать ни с чем.

— Чего пришёл-то хоть? — она венок чуть в сторону откладывает, к нему пододвигается, бедром нечаянно ладонь его задевает.

Платье у неё тонкое-тонкое, сквозь ткань льняную он тепло её кожи чувствует. Марья от Финиста отскакивает, как ошпаренная, в темноте видны щёки её зардевшиеся.

— Да так, — отвечает он, будто не случилось ничего, а сам тоже под бородой краснеет, — на тебя пришёл поглядеть, красавицу.

— Смеёшься что ль, змей подколодный? — Марья усмехается не весело, снова за венок берётся. — Вон, смотри, сколько там красавиц…

И ведёт подбородком бледным вниз — у берега и впрямь девицы к танцу готовятся. Финист смотрит на станы их тонкие и не екает ничего внутри. Не надобно ему других, кроме Марьи, никто из них ей даже в подмётки не годится.

— Наговариваешь ты на себя, вот что.

Она пожимает плечами безразлично, не веря ему будто, и берёт в руки сильные да нежные новую ветку полыни.

— Ты думай что угодно, Марья, — Финист на ноги поднимается, — но я никого тебя краше, никого добрее и милее не знаю. А я, сама знаешь, врать тебе не стану.

Марья головой качает, но глаз на него не поднимает.

* * *

Не хватает Марье силы своей богатырской, чтобы вслед Финисту посмотреть.

— Никого тебя краше, никого добрее и милее не знаю, — повторяет она беззвучно, лихорадочно вплетая веточку, да венок подтягивая. — Коли и впрямь никого краше нет — что ж ты кота-то за хвост тянешь? Вот поцеловала тебя сегодня — думала, может хоть это лёд растопит, а ты? Чего это ты, Марья? Так и хочется тебя кулаком по башке треснуть, дурака! А я лучше что ли? Да я за спасибо, я как брата… Вот дурная головёшка! Правильно говорят — с кем поведёшься, от того и наберешься. Повелась с богатырём и вот-те на-те. Теперь до конца жизни морочиться буду, да глазками хлопать, а слова дельного сказать так и не смогу…

Новую веточку берёт, вплетает.

Нет, так не пойдёт. Надо быка за рога брать. Объясниться с ним что ли сегодня в ночь, пока не видит никто, а там будь что будет? Ежели взаимно всё, то и славно, а ежели нет — хоть душу он ей травить перестанет. И пущай считает её дурочкой последней, ей плевать. Лишь бы кончилось это всё.

Снизу слышится громкий «Ах!» зачарованный да треск громкий. Марья резко голову поднимает.

Костёр высокий, Финистом сложенный, вспыхивает, и поднимаются в потемневшее небо искры красные да жёлтые, на звёзды похожие. Девицы в хоровод пускаются, юношей за собой тащат танцевать. И бегут по песку до по траве тени их слабые, светятся лица их радости полные в свете огня живительном. Марья в лица эти вглядывается, Финиста глазами ищет и не видит. То у той красавицы под боком молодец какой стоит, что аршин в плечах — аннет, не Финист! — то у другой под боком мальчика видит с головой золотой — тоже не Финист!..

— Марья, чего сидишь? — окликает её Софья, побегая. — Закончила?

— Закончила, — Марья в руках венок вертит. — Нравится?

— Нравится! — Софья заверяет, за руку Марьину богатырскую хватается, но медлит. — Так танцевать-то побежали, али весь вечер кукситься будешь?

Ладошка у сестры грязная, горячая. Марья сжимает эту ручку маленькую крепко:

— Побежали! — выдыхает, с земли холодной вскакивая, и Софье на голову веночек нахлобучивает. — Не сидеть же всю ночь туточки, ведь правда?

И бегут обе со склона резво, влетают в хоровод с разбегу пару чью-то разбивая. Несутся по кругу, плясовую подхватывают. Кто-то Марьину руку окромя Софьи сжимает — Марья смотрит в сторонку, а то мальчишка прехорошенький, чернявый. Он ей склабится широко да подмигивает. А Марья хуже что ли? Возьми да и улыбнись в ответ — без мысли всякой задней. И только в тот момент замечает глаза ясно-голубые, на неё смотрящие завороженно.

Финист по ту сторону костра стоит, и лицо его видно сквозь дымку неясную. В руках у него чарочка маленькая, да тарелка с галушками, которые, кажется, Софья готовила. Видит Ясный Сокол, что глядит она на него, да тут же глаза отводит, чарочку внутрь себя роняет, не поморщившись.

Тревога Марью накрывает, зыркает она на Софью мельком. А Софья взгляда её не замечает — смеётся, да песню горланит.

«Не к добру всё это… — думает Марьяша, руку сестрицы покрепче сдавливая. — Ой, как не к добру…»

* * *

Стоит Финист у стола праздничного, глаза разбегаются, а один всё равно на Марью косит. Вот она в хороводе пляшет — счастливая да пунцовая.

Бегает Финист за мальчуганами — уж больно просили снова посалиться, а один глаз всё равно на Марью косит. Она заплетает косу девчоночке какой-то. Девчоночка щебечет, лопочет что-то, Марьюшка посмеивается, а Финиста салят позорно.

Ведёт Финист с кем разговор оживленный, а один глаз всё равно на Марью косит. Она лепёшку со стола ворует украдкой, медленно в рот сует кусок — а что б не видел никто. Застращала её Софья-то…

Время катится к полночи неумолимо, а дел меньше не становится. Череп коний Финист в костёр скидывает и стоит ему только со столба спуститься, как девица на локоть его виснет, спрашивает игриво и залихватски:

— Ясный Сокол, а ты расскажи, как ты Соловья-Разбойника одолел?

— Не одолел я его, — пытается он из цепкой девичьей хватки вывернуться. — Повязать — повязал, а убивать не стал.

— Благородный ты, Ясный Сокол. Скажи, а вниз по реке сегодня пойдешь венки ловить?

— Пойду, — отвечает он без раздумий, да сам об этом жалеет мигом.

— Тогда венок мой запомни, Финист, — девчонка склабится умильно, крутится, себя кажет, а ему и дела нет. — Запомни, а то ведь окажусь тебе по судьбе!

Он отбрыкивается наконец, доходит до стола, наливает ещё чарочку горилки из графинчика чьего-то хрустального. Зря Яга бранилась: не дурна горилка-то, да только разве ж легче от этого?.. Упиться нельзя — ещё в воду лезть сегодня, да и не упиваться нельзя — в воду ещё лезть сегодня…

— Полночь скоро! — кричит кто-то с холма. — Затянем-ка!

Девицы у воды садятся, ноги подбирают свои длинные, спинки выпрямляют, чтобы пелось легче. Мальчишки рядом стоят с кружками — видать, притащили-таки бочку со хмелём! — приваливаются друг к другу, за шеи обнимаются. Кто окашливается, кто жмурится пьяно и впрямь песнь затягивают.

Сначала низкоголосые начинают, а сверху звонкие подхватывают, журчат, что твой ручеёк. У Марьи голос нежный, бархатный, среди первых заступающих слышен. Финист ни с кем голос этот не перепутает. Поют «Ой, рано на Ивана» — один начинает, другие продолжают, третий вторит, и вместе звучат так пронзительно, и летит песня над рекою, с течением уносится вниз, к другим городкам да посёлкам…

Туман над водой кружится, словно хоровод водит. Старики друг к другу жмутся, кто-то поодаль от берега лобзаться начинает. Костёр трещит сладко так и по душе Финистовой мёдом счастье с горилкой разливается. Он глаза закрывает, к деревцу прислоняется спиной, слышит, как молодняк переругивается: стоит ли «Рано я женился» петь, али подождать ещё? А пока они спорят, Марья «Солдатскую» мурлыкает и хочется ему думать, что каждое слово той песенки — то Марьино сердце для него поёт — как любила его, как боялась за жизнь его богатырскую…

Пение смолкает три песни спустя и Финист глаза открывает, словно ото сна разбуженный.

Смотрит, а девицы без венков уже все, да и молодцев на берегу не видно никого. Девицы стоят в воде: кто по лодыжки в реке, кто уж на берег выходит, да ноги от песка отчищает…

Марья на берегу стоит в сапожках, стан свой руками обнимает — как тогда утром, да только вот сейчас не холодно. Он лица её не видит, только спину ссутулившуюся. Коса её от танцев растрепалась, цветы из волос повыпадали.

— Куда подевались все? — спрашивает Финист, да только у кого спрашивает — того сам не ведает.

— Так вниз по реке пошли, — отвечают, — венки ловить.

— А давно ль ушли?

— Уж с полчаса как. Скоро возвращаться будут.

— А когда ж успели-то? Только что петь закончили.

— Так с «Солдатской» и ушли.

— Вот чёрт! — Финист с места торопливо вскакивает. — Мне тогда пора уж за ними.

— К разбору поспеешь, — смеются.

— Да и пущай к разбору, — отмахивается он. — Пока моей милой венок другой не принёс — не потеряно ещё ничего.

Отряхивается Финист Ясный Сокол и исчезает за деревьями.

* * *

Как только последний венок с глаз Марьиных скрывается, так она от реки и отворачивается. В воде тёмной горит костёр золотой, и на душе пусто так, что даже плакать не хочется. Софья рядышком приплясывает, довольная до ужаса.

— Чего ты счастливая такая? — спрашивает Марья хмуро. — Сама ж знаешь — не поймает никто твой венок. Денисушка по ту сторону от Белогорья остался.

— А ежели и не поймает, — Софья за руки Марьины хватается цепко, радостно, — так это значит, что Денис точно мне судьбою начертан. А он знаешь какой молодец красный? Не знаешь, да и представить себе не сможешь!

Стыдно Марье себе признаться, да только она завидует сестре своей — вон как она умеет тоске сердечной не поддаваться! Научиться бы также…

— Ну что, пойдём бесчинства творить? — сестрице всё нипочём, кажется. — Давно хотела телегу чью-нибудь перевернуть, али колесо какое скрутить! Пойдём, Марьяш, а?

— Обожди маленько, у меня дело есть. Иди с другими пока, а я опосля к вам присоседюсь, ладно?

Софья губы недовольно поджимает, но долго не думает — тут же вслед за другой молодёжью уносится, кричит им вдогонку, мол, с вами я! С вами!

Марья вздыхает тяжело, а шага сделать не может, словно онемело всё. Надо только решиться — повернуться, посмотреть в глаза Финисту, подойти да сказать: «Поговорить мне с тобой надо, друг мой, отойдем в подлесок, пожалуйста». И там, у берёзы какой ли, у сосны, вывалить ему всё, что на сердце у неё тяжким грузом лежит.

Голова требует назад всё вертать, не делать ничего. Да только вот решение принято уже.

Сжимает она кулаки решительно, оборачивается.

Там, где лежал Финист, нет его больше. Был да всплыл. Рядом с пустующим местом разве что мужички хмельные сидят.

Подбегает к ним Марья, спрашивает невозмутимо, а у самой глаза горят блеском нездоровым:

— Куда Финист Ясный Сокол делся?

— Вниз по реке пошёл, — отвечает ей первый хмельной мужичок, а второй добавляет:

— За венком милой своей.

В глазах у неё темнеет. Какой ещё милой? Какой венок? Она ж не плела!..

— Спасибо, — неразборчиво благодарит Марья, и сама в пролесок ныряет, вниз по течению реки собирается.

Догнать бы его… Только бы догнать.

* * *

Ясный Сокол идёт вдоль реки, а та всё медленней и медленней становится. Видно уж здесь Водяной не чистил ничего, поленился — тут и кувшинки, и ряска, и рогоз всё чаще и чаще мелькают. Луна на волнах играет, с реки ветерок дует слабый прохладный, да туман белёсый сам с собою в догонялки играет. Сверчки пиликают тихонько, лягушки поквакивают счастливо. Тиха ночь, нежна ночь! Хороша, чтобы в самых лучших да в самых крепких чувствах признаваться.

А венка-то всё нет и нет. Течение медленное, уж должен был нагнать его с тыщу раз. Авось затонул?..

Уж лучше об этом не думать.

Река петляет резко, в заводь Финиста выводит. У схода в воду, недалеча от берега, в тростнике запутавшись да в свете серебряном, на воде качается венок. Стоит только вглядеться — а в нём и иван-да-марья, и папоротник, и полынь, и хмель…

— Её! — выдыхает Финист счастливо, подбегает к берегу и останавливается ровно у кромки водяной.

Страх к горлу приливает, а в голове волны шумят.

Финист сглатывает. Чудится ему, что из воды смотрят на него глаза мутные, руки бледные с тонкими пальцами со дна тянутся.

— Сделай шаг, — шепчут ему с глубин будто, — сделай шаг, а мы тебя на дно затянем. Не выберешься больше, в глаза её больше не взглянешь. На дне останешься, с нами вместе!..

Он закрывает глаза.

Открывает.

Ни рук, ни глаз, ни шепота змеиного.

Финист медленно сапоги с ног стаскивает, от водной глади взгляда не отрывает.

Песок холодный, влажный.

Чуть помедлив, он и косоворотку расстёгивает — хочется потом во что-то сухое одеться — складывает её аккуратно, да на траву рядом кладёт.

И всё вокруг тихо-тихо, ничегошеньки не происходит: всё так же скрипят сверчки, жабы квакают.

Он жмурится и шагает вперёд.

* * *

Марья по лесу идёт спешно. Подол платья меж ногами мешается, коса тяжелая по плечам бьёт, цветы из неё выпадают окончательно, а она их и не подбирает. Сердце в груди заходится — успеть бы, успеть бы, успеть бы…

Признаться бы раньше, чем он чужой венок достанет. Сказать, что он ей мил уже давно, что сердце её кровью обливается всякий раз, когда он смотрит на неё нежно и не говорит ничего! Поцеловать бы его хоть раз, а дальше…

Сердце сжимается болезненно.

Да пусть чей угодно потом венок достаёт, коли совести нет!

Тук-тук.

Марья невольно на бег переходит, вперёд несется оголтело.

Резко волосы назад тянет — это лента шёлковая изумрудная за куст терновника зацепилась. Быстро, движениями рваными, чертыхаясь то и дело, Марья ленту из косы вынимает, она на кусте терновом остаётся. Коса распускается, кудри медные по плечам рассыпаются, а она их за уши заправляет, да всё вперёд рвётся. Соловьи трелями заливаются, а Марья и не слышит их — только стук собственного сердца в лёгких отдаётся.

Тук-тук.

Между деревьями силуэты юношей с венками мелькают. Марья останавливается и всякий раз за деревьями ближними прячется, к стволам толстым припадает, надеется, что не заметят её. Сердце в груди пляшет отчаянно.

Тук-тук.

Всё дальше и дальше она отходит, река ряской покрываться начинает — и точно, здесь Водяной поленился угодья свои чистить — кувшинки повсюду, да илом тянет от берега. Вот почему Яга с утреца-то ругалась, говорила, что у Заводи Северной камни скользкие в иле, как бы не поскользнулся кто хмельной, да не утопился!

Тук-тук.

А Финист горилку пил…

Тук-тук.

Во рту будто металлом отдавать начинает, но Марья сильнее, Марья вперёд бежит.

Река петляет резко. Впереди Заводь Северная, а с заводи плеск слышится.

* * *

Финисту вода по пояс — тёплая, что твоё парное молоко. Это только с берега казалось, что близко венок, а идти до него долго оказывается да всё по камням, по глине скользкой.

Вдруг из подлеска шорох слышится, треск да скрип. Финист на звуки оборачивается и обмирает.

На пятачок песчаный, крошечный, Марья вылетает. Она в свете луны белая-белая, словно не кровинушки на её лице не осталось. Волосы рыжие распущены, разметались по белому платью лёгонькому, глаза от страха огромные, и в них будто всё небо разом отражается.

— Финист! — кричит она испуганно, в мгновение с себя черевички красные скидывает. — Там Водяной не чистил, ты ж подскользнуться и утопиться можешь! Ты зачем туда полез, дурак хмельной?!

Кажется, совсем она не замечает Финистовой наготы. Она вбегает в воду, сама на камнях илистых поскальзывается, падает вперёд с громким плеском. Богатырь навстречу ей бросается, только вода густая будто противится, удерживает. Марья поднимается живо, капли с лица утирает да так и замирает — только за спину ему смотрит, а там венок на волнах качается.

— За венком твоим! — отвечает Финист, к ней приближаясь.

— За каким за моим?! — Марья руками грустно всплёскивает. — Я не плела!

Всё смолкает, даже жабы со сверчками затихают. Финист останавливается, как вкопанный.

— Как не плела?

— А на кой мне венок, ежели ты бы не пошёл за ним?! — она подбородок вскидывает, злится видно. — Я никому кроме тебя, окаянного, принадлежать не хотела никогда!

Она вдруг краской заливается да такой сильной, что ажно в темноте видно.

— Так у тебя ж на коленях… Этот самый… — он рукой машет слабо в сторону венка.

— Этот я Софье доделывать помогала. Её это венок! Я ж весь вечор без венка на голове, а ты…

Она вдруг замолкает, громом поражённая. Между ними расстояние не такое большое, но кажется, что в аршинов несколько.

— Ты что же, думал, что это мой?..

И мир весь вокруг них меркнет в ту же секунду. Остаётся только пятачок этот водяной, крошечный, луной залитый. Марья стоит в белом платье своём на русалку похожая — ткань белая тонкая стан её могучий да ладный облепляет так, что Финисту и смотреть стыдно, и глаза в сторону отвести не под силу. Завитки мокрые к плечам прилипли. Она дышит тяжело, будто злится от чего-то.

Финист шаг к Марье делает, а она на шею к нему бросается. Он её руками сильными обнимает, по спине да по складкам мокрым от воды речной пальцами ведёт, к себе прижимает. Щёки у неё алые, глаза зелёные на себя сами не похожи — огонь в них горит такой, что и не потушить.

Да оно ему и не надобно.

Мгновенье проходит, и Финист к губам её припадает жадно, руки в волосы её длинные запускает. Марья лицо его обхватывает, жмётся к нему, дрожит, а он только сильнее к себе её прижимает, будто хочет меж рёбер своих поселить.

— Люблю тебя, Финист, слышишь? — шепчет она, поцелуями горячими, лицо его осыпая. — Сказать боялась всегда, а то вдруг…

Договорить не успевает. Финист вновь в губы её с поцелуем впивается и всё внутри него сжимается и поёт сладостно.

— А я тебя люблю, Марья. Знаешь, как люблю?

Марья головой мотает, снова к устам его льнёт, а по щекам красным слёзы текут и текут. Глупые слёзы, счастливые.

Его она. Его только.

Лягушки квакают, сверчки стрекочут, волны бьют о берег, да только Финисту и Марье всё это безразлично совсем.

* * *

Уж светать начало, когда впервые Финиста на берегу заметили — это он до своей хаты за красной однорядкой бегал, чтобы Марью, до нитки продрогшую да промокшую, прикрыть. Потом их уже вместе видели: шли они рука об руку — сперва Финист в косоворотке своей белой, следом Марья — в кафтане его красном, да в Софьином венке. И оба от счастья светились так, что огнём своим костёр затмевали.

— Соколик мой, — шепчет Марья, к Финисту своему станом прижимаясь. — Ты меня здесь у костра подожди, ладно? В сухое переоденусь только, и пойдём с тобою бесчинствовать в волю.

— Хорошо, — он её в висок целует незаметно. — Сколько ждал — и ещё подожду.

Марья кивает и бежит домой со всех ног — черевички в руках держит, чуть на месте не подскакивает. Останавливается у чёрного хода в терем, носом в кафтан зарывается, а он Финистом пахнет. И улыбка дурная через всё её лицо тянется.

На цыпочках она по терему крадётся к себе в комнатку, чтобы матушку с батей не разбудить. Софьи в светлице нет — она наверняка телегу на соседней улочке переворачивает ещё.

Всё так, как должно быть и никак иначе.

Марья их светёлки через окно выбирается, чтоб не шуметь лишний раз, и бежит, сверкая пятками, вниз к берегу.

Впереди у неё всё самое лучшее: бесчинство по улочкам, рассвет да песни, костёр догорающий, поцелуи украдкой, да лето долгое, полное счастья девичьего.

* * *

Баба-Яга отпивает иван-чая, взглядом укоризненным смотрит вслед бегущей к берегу Марье.

Сидят они с Василисой впотьмах на кухоньке, чаи гоняют. Странно, что их Марьюшка не заприметила. Да хотя оно и к лучшему должно быть.

— Коза! — Яга кружку на стол ставит. — Я ж её предупреждала: одна останешься — ерунды надумаешь да искупаешься, а она? Что в лоб, что по лбу!

— Оставь своё ворчание, — Василиса по спине старуху гладит дружески. — Раз случилось так, может и вправду они по судьбе друг другу.

— Марья потаскуну этому?!

Василиса головой качает, смеётся беззвучно.

— А может и права ты, — Яга головой качает задумчиво. — Судьбу не повернуть каким другим боком. Чему быть, того не миновать…

— Брось ты поговорки свои, в самом-то деле. Себя в юности вспомни — разве ж ты не такая была?

— А и то верно, — Яга отмахивается. — Права ты, Василисушка. Права.

На траву роса опадает, из реки солнце выглядывает, туман над водою рассеивается медленно. Молодёжь крадётся усталая, по домам возвращается тихонько, чтобы родителей своих не разбудить, а у реки затягивают песню хмельную, утреннюю да ленивую.

Много пересудов в ночь эту родится — хватит ажно на год вперёд: кто чей венок поймал, кто кого лобзал украдкой, да кто с кем под руку ходил. Много страстей да нежностей дня этого потом перетекут в истории любви крепкой али дружбы сильной, что ничем не порвать.

И ведь не знает Белогорье ночи чудесней, громче, удалей да теплее, чем ночь на Ивана Купала!..