Сны о Гермионе (гет)

Гарри Поттер никогда не замечал, как дрожит воздух вокруг Гермионы Грейнджер. Для него она была константой — строгой, уверенной, как формула, высеченная в граните. Её вечный беспорядочный пучок казался больше конструкцией, чем причёской. Но всё изменилось в ту ночь, когда сон разбил стеклянную стену между понятием "друг" и "девушка".

Ему снилось, будто он парит в пустоте, где нет ни пола, ни потолка — лишь бархатная тьма, густая, как чернила. Вдруг вспышка: алая ткань, извивающаяся змеёй, вырвалась из небытия. Она обвивала фигуру, создавая ритм, который Гарри ощущал кожей. Музыка без звука, словно ритмы его собственного сердца.

Гермиона появилась, как взмах кисти художника-бунтаря. Её тело, обёрнутое, но не скрытое пламенеющей тканью, двигалось в танце, нарушающем законы физики. Материя то прилипала к изгибам бёдер, то взмывала вверх, открывая ключицы — хрупкие, как грани кристалла. Гарри не мог отвести взгляда.

"Она... обнажённая?" — мысль ударила, как разряд тока. Но нагота здесь не была вульгарной. Это был манифест: тело как продолжение разума. Ткань, алее крови, подчёркивала не плоть, а движение — каждый мускул играл в симфонии с шёлком. Гермиона двигалась так, будто пространство вокруг подчинялось её воле.

Её руки скрестились у груди — жест защиты? Или это была ловушка для взгляда? Гарри не знал. Волосы, обычно укрощённые заколками, теперь струились, как река после шторма. Отдельные пряди касались её губ, и Гарри вдруг ощутил укол ревности к этим непослушным волоскам.

Свет в этом сне не падал — он рождался от неё. Золотистые блики скользили по её рёбрам, подчёркивая изгиб спины, задерживались на локтях, превращая их в скульптурные изгибы. Её кожа светилась мягким персиковым сиянием. Гарри, никогда не задумывавшийся о таких вещах, вдруг понял, что значит "текстура": ему хотелось провести рукой от щиколотки до впадины за ухом, сравнить гладкость её кожи с шёлком ткани.

Контраст был убийственным. Чёрная бездна за её спиной поглощала пространство, делая алое ещё ярче, а её бледность — почти неземной. Когда она наклоняла голову, тени от ресниц падали на её щёки, создавая загадочные иероглифы. Что выражали её закрытые глаза? Стыд? Концентрацию? Или она, словно медиум, слушала музыку сфер?

Особенно гипнотизировали запястья. Ткань обвивала их, словно браслеты пленницы, но её пальцы оставались расслабленными — парадокс свободы в ограничении. Гарри ловил себя на мысли, что хочет развязать эти узлы, но боялся: вдруг тогда весь мир сна рассыплется?

Она начала вращаться. Ткань взметнулась, открывая линию ног от бедра до щиколотки. Это не была эротика — это была математика совершенства. Каждый её поворот был выверен с точностью до миллиметра. Гарри, заворожённый, вдруг осознал: это же Гермиона! Та самая, что вчера спорила о свойствах эльфийских рун, тыкала пером в пергамент, оставив на щеке чернильное пятно.

Но здесь... Здесь она была алхимией из плоти и символов. Её танец напоминал ритуал: скрещённые руки — пентакль, развевающиеся волосы — дым от благовоний. Даже её молчание стало заклинанием, проникающим в кости. И самое страшное: она не замечала его. Гарри, привыкший быть центром её внимания, вдруг стал невидимым.

Эта мысль обожгла сильнее, чем вид её обнажённых плеч. Для кого она танцевала? Для себя? Для Вселенной? Или для кого-то, кого Гарри не мог даже представить?

Он проснулся с воплем, в котором смешались восторг и ужас. Простыни стали саваном, пригвоздившим его к кровати. Сердце колотилось, будто пытаясь вырваться и вернуться в сон. Гарри зажмурился, но образ не исчезал — он отпечатался на сетчатке, как свет после вспышки.

— Это просто сон, — бормотал он, вставая. Но зеркало в ванной стало предателем: лицо было бледным, глаза — расширенными, зрачки напоминали бездну. Он умывался ледяной водой, но пальцы дрожали, будто они прикасались не к керамике, а к её коже.

* * *

За завтраком она сидела, как всегда — с книгой в одной руке и вилкой в другой. Но теперь Гарри видел её иначе.

Изгиб шеи, где под кожей бился пульс. Как свет из окна скользил по её предплечью. Тень между ключицами — теперь он понимал, почему поэты сравнивают их с крыльями бабочки.

Когда она засмеялась шутке Рона, Гарри заметил, как её губы растягиваются иначе слева и справа. Раньше он видел в ней статую из мрамора — совершенную, но холодную. Теперь же под этим мрамором оказалась лава.

С того дня Гарри начал замечать алые детали.

Как её ручка оставляет следы, похожие на капли вина.

Румянец на щеках после долгого бега по библиотеке.

Даже её гнев стал для него цветом — вспышками кармина в глазах.

Сон не повторился. Но теперь, глядя на Гермиону, Гарри осознавал: магия бывает не только в заклинаниях и зельях. Она прячется в изгибе спины, в дрожи воздуха между пальцами, в тишине, которая громче любого крика. И самое страшное — он уже не мог сказать, что хочет вернуть всё назад.

* * *

Гермиона готовилась три лунных цикла.

В уголке библиотеки, куда даже привидения не заглядывали, Гермиона отыскала трактат XIV века: «Сомниум Arcanum — Искусство сновидений как диалог с anima». Страницы пахли плесенью и амбицией. На рисунках — нимфы, сплетённые с дымом, их пальцы тянулись к спящим. Рецепт требовал смеси абсента, звёздной пыли и... капли крови.

— Цена вторжения в чужой ум, — прошептала она, вонзая иглу в подушечку пальца.

Её цель не была низменной. Нет, это не коварство пустого флирта. Она устала быть невидимой — умной тенью, вечно стоящей на полшага позади. Когда Гарри в пятый раз за обедом сравнил её с «сестрой», Гермиона разбила чашку, притворившись, что поскользнулась. Осколки впились в ладонь — физическая боль как замена той, что глубже.

Она провела мелом круг на полу комнаты в «Гриффиндоре» в 3:04 ночи. Свечи из пчелиного воска (не терпящего лжи) дрожали в такт её дыханию. В чаше — дымящаяся смесь: серебряный пар принимал формы змей, сердец, незавершённых поцелуев.

— Non somnium, sed speculum, — голос звучал чужим, низким, как будто через неё говорили все женщины, когда-либо менявшие реальность через тишину. Жидкость обожгла горло, но Гермиона не моргнула. Когда сознание поплыло, она увидела нить — алую, как ткань из сна Гарри, протянутую между их кроватями.

Войти в его сон оказалось... больно. Мозг Гарри сопротивлялся, как дикий гиппогриф. Она поймала обрывки: вспышки Тёмного знака, силуэт Сириуса, падающего за завесу, свой собственный голос, читающий лекцию о трансфигурации.

Но она упряма.

Обернувшись ветром (как учил трактат), Гермиона выткала сон из собственных страхов и желаний:

Красный — цвет её ярости, когда он не замечал, как её рука дрожит, поправляя очки на его носу.

Ткань — метафора кожи, которую она готова была сбросить, чтобы он увидел не «знания», а нервные окончания.

Танец — язык, которому её не учили. Каждое движение кричало: «Посмотри! Я же живая!»

Когда образ завершился, она вплела в сон себя-наблюдателя — крошечную бабочку. Видеть, как он смотрит на её обнажённую душу, было страшнее, чем стоять перед Волдемортом.

* * *

Гермиона проснулась с кровью на губах — прикусила язык, чтобы не кричать. Магия сновидений оставила шрам: тонкую линию на запястье, словно её связали невидимой нитью. За завтраком она не решалась поднять глаза, боясь, что он всё знает.

Но Гарри лишь ронял ложку, когда её рука случайно касалась его. Теперь он смотрел на её шею, на капли чая на её губах, на то, как её грудь поднимается при вдохе. Стыд и триумф горели в ней как огонь и лёд.

Гриффиндорка никогда не признается. Даже когда через год (или десять?) он прижмёт её к стене в каморке для мётел, бормоча что-то о «сне, перевернувшем всё», Гермиона лишь улыбнётся таинственно.

Но иногда, когда Гарри засыпает, положив голову ей на колени, она шепчет заклинание, которое не найдёшь в учебниках. Его губы дергаются в полусне — он снова видит:

Алую ткань, теперь общую, обвивающую их вдвоём, и танец, где уже нет невидимого наблюдателя. Только двое, создающие геометрию, которой не учат на уроках.