Сны о Гермионе (гет)

Гарри Поттер никогда не замечал, как дрожит воздух вокруг Гермионы Грейнджер. Для него она была константой — строгой, уверенной, как формула, высеченная в граните. Её вечный беспорядочный пучок казался больше конструкцией, чем причёской. Но всё изменилось в ту ночь, когда сон разбил стеклянную стену между понятием "друг" и "девушка".

Ему снилось, будто он парит в пустоте, где нет ни пола, ни потолка — лишь бархатная тьма, густая, как чернила. Вдруг вспышка: алая ткань, извивающаяся змеёй, вырвалась из небытия. Она обвивала фигуру, создавая ритм, который Гарри ощущал кожей. Музыка без звука, словно ритмы его собственного сердца.

Гермиона появилась, как взмах кисти художника-бунтаря. Её тело, обёрнутое, но не скрытое пламенеющей тканью, двигалось в танце, нарушающем законы физики. Материя то прилипала к изгибам бёдер, то взмывала вверх, открывая ключицы — хрупкие, как грани кристалла. Гарри не мог отвести взгляда.

"Она... обнажённая?" — мысль ударила, как разряд тока. Но нагота здесь не была вульгарной. Это был манифест: тело как продолжение разума. Ткань, алее крови, подчёркивала не плоть, а движение — каждый мускул играл в симфонии с шёлком. Гермиона двигалась так, будто пространство вокруг подчинялось её воле.

Её руки скрестились у груди — жест защиты? Или это была ловушка для взгляда? Гарри не знал. Волосы, обычно укрощённые заколками, теперь струились, как река после шторма. Отдельные пряди касались её губ, и Гарри вдруг ощутил укол ревности к этим непослушным волоскам.

Свет в этом сне не падал — он рождался от неё. Золотистые блики скользили по её рёбрам, подчёркивая изгиб спины, задерживались на локтях, превращая их в скульптурные изгибы. Её кожа светилась мягким персиковым сиянием. Гарри, никогда не задумывавшийся о таких вещах, вдруг понял, что значит "текстура": ему хотелось провести рукой от щиколотки до впадины за ухом, сравнить гладкость её кожи с шёлком ткани.

Контраст был убийственным. Чёрная бездна за её спиной поглощала пространство, делая алое ещё ярче, а её бледность — почти неземной. Когда она наклоняла голову, тени от ресниц падали на её щёки, создавая загадочные иероглифы. Что выражали её закрытые глаза? Стыд? Концентрацию? Или она, словно медиум, слушала музыку сфер?

Особенно гипнотизировали запястья. Ткань обвивала их, словно браслеты пленницы, но её пальцы оставались расслабленными — парадокс свободы в ограничении. Гарри ловил себя на мысли, что хочет развязать эти узлы, но боялся: вдруг тогда весь мир сна рассыплется?

Она начала вращаться. Ткань взметнулась, открывая линию ног от бедра до щиколотки. Это не была эротика — это была математика совершенства. Каждый её поворот был выверен с точностью до миллиметра. Гарри, заворожённый, вдруг осознал: это же Гермиона! Та самая, что вчера спорила о свойствах эльфийских рун, тыкала пером в пергамент, оставив на щеке чернильное пятно.

Но здесь... Здесь она была алхимией из плоти и символов. Её танец напоминал ритуал: скрещённые руки — пентакль, развевающиеся волосы — дым от благовоний. Даже её молчание стало заклинанием, проникающим в кости. И самое страшное: она не замечала его. Гарри, привыкший быть центром её внимания, вдруг стал невидимым.

Эта мысль обожгла сильнее, чем вид её обнажённых плеч. Для кого она танцевала? Для себя? Для Вселенной? Или для кого-то, кого Гарри не мог даже представить?

Он проснулся с воплем, в котором смешались восторг и ужас. Простыни стали саваном, пригвоздившим его к кровати. Сердце колотилось, будто пытаясь вырваться и вернуться в сон. Гарри зажмурился, но образ не исчезал — он отпечатался на сетчатке, как свет после вспышки.

— Это просто сон, — бормотал он, вставая. Но зеркало в ванной стало предателем: лицо было бледным, глаза — расширенными, зрачки напоминали бездну. Он умывался ледяной водой, но пальцы дрожали, будто они прикасались не к керамике, а к её коже.

* * *

За завтраком она сидела, как всегда — с книгой в одной руке и вилкой в другой. Но теперь Гарри видел её иначе.

Изгиб шеи, где под кожей бился пульс. Как свет из окна скользил по её предплечью. Тень между ключицами — теперь он понимал, почему поэты сравнивают их с крыльями бабочки.

Когда она засмеялась шутке Рона, Гарри заметил, как её губы растягиваются иначе слева и справа. Раньше он видел в ней статую из мрамора — совершенную, но холодную. Теперь же под этим мрамором оказалась лава.

С того дня Гарри начал замечать алые детали.

Как её ручка оставляет следы, похожие на капли вина.

Румянец на щеках после долгого бега по библиотеке.

Даже её гнев стал для него цветом — вспышками кармина в глазах.

Сон не повторился. Но теперь, глядя на Гермиону, Гарри осознавал: магия бывает не только в заклинаниях и зельях. Она прячется в изгибе спины, в дрожи воздуха между пальцами, в тишине, которая громче любого крика. И самое страшное — он уже не мог сказать, что хочет вернуть всё назад.

* * *

Гермиона готовилась три лунных цикла.

В уголке библиотеки, куда даже привидения не заглядывали, Гермиона отыскала трактат XIV века: «Сомниум Arcanum — Искусство сновидений как диалог с anima». Страницы пахли плесенью и амбицией. На рисунках — нимфы, сплетённые с дымом, их пальцы тянулись к спящим. Рецепт требовал смеси абсента, звёздной пыли и... капли крови.

— Цена вторжения в чужой ум, — прошептала она, вонзая иглу в подушечку пальца.

Её цель не была низменной. Нет, это не коварство пустого флирта. Она устала быть невидимой — умной тенью, вечно стоящей на полшага позади. Когда Гарри в пятый раз за обедом сравнил её с «сестрой», Гермиона разбила чашку, притворившись, что поскользнулась. Осколки впились в ладонь — физическая боль как замена той, что глубже.

Она провела мелом круг на полу комнаты в «Гриффиндоре» в 3:04 ночи. Свечи из пчелиного воска (не терпящего лжи) дрожали в такт её дыханию. В чаше — дымящаяся смесь: серебряный пар принимал формы змей, сердец, незавершённых поцелуев.

— Non somnium, sed speculum, — голос звучал чужим, низким, как будто через неё говорили все женщины, когда-либо менявшие реальность через тишину. Жидкость обожгла горло, но Гермиона не моргнула. Когда сознание поплыло, она увидела нить — алую, как ткань из сна Гарри, протянутую между их кроватями.

Войти в его сон оказалось... больно. Мозг Гарри сопротивлялся, как дикий гиппогриф. Она поймала обрывки: вспышки Тёмного знака, силуэт Сириуса, падающего за завесу, свой собственный голос, читающий лекцию о трансфигурации.

Но она упряма.

Обернувшись ветром (как учил трактат), Гермиона выткала сон из собственных страхов и желаний:

Красный — цвет её ярости, когда он не замечал, как её рука дрожит, поправляя очки на его носу.

Ткань — метафора кожи, которую она готова была сбросить, чтобы он увидел не «знания», а нервные окончания.

Танец — язык, которому её не учили. Каждое движение кричало: «Посмотри! Я же живая!»

Когда образ завершился, она вплела в сон себя-наблюдателя — крошечную бабочку. Видеть, как он смотрит на её обнажённую душу, было страшнее, чем стоять перед Волдемортом.

* * *

Гермиона проснулась с кровью на губах — прикусила язык, чтобы не кричать. Магия сновидений оставила шрам: тонкую линию на запястье, словно её связали невидимой нитью. За завтраком она не решалась поднять глаза, боясь, что он всё знает.

Но Гарри лишь ронял ложку, когда её рука случайно касалась его. Теперь он смотрел на её шею, на капли чая на её губах, на то, как её грудь поднимается при вдохе. Стыд и триумф горели в ней как огонь и лёд.

Гриффиндорка никогда не признается. Даже когда через год (или десять?) он прижмёт её к стене в каморке для мётел, бормоча что-то о «сне, перевернувшем всё», Гермиона лишь улыбнётся таинственно.

Но иногда, когда Гарри засыпает, положив голову ей на колени, она шепчет заклинание, которое не найдёшь в учебниках. Его губы дергаются в полусне — он снова видит:

Алую ткань, теперь общую, обвивающую их вдвоём, и танец, где уже нет невидимого наблюдателя. Только двое, создающие геометрию, которой не учат на уроках.

Гарри закрыл глаза, наслаждаясь редким моментом тишины. После напряжённого дня в Хогвартсе, заполненного уроками зельеварения, спорами со Снейпом и изматывающими тренировками в Отряде Дамблдора, ему отчаянно хотелось забыться. Даже мысли о Волдеморте, обычно неотступно преследовавшие его, казалось, отступили под усталым шепотом сознания. Всё, что ему сейчас было нужно — это покой. Едва его голова коснулась прохладной подушки, как тело погрузилось в матрас, словно в облако. Сознание утонуло в полусне, унося прочь от тревог и бесконечных вопросов: успеют ли они подготовиться? Справится ли он с ролью лидера? Спасёт ли Гермиона их всех, как всегда, своей мудростью?

Сон накрыл его мягкой волной, и Гарри оказался в огромном зале, окутанном мягким, золотистым светом. Пространство вокруг было одновременно бесконечным и уютным — высокие своды растворялись в мерцающем тумане, а под ногами струился мрамор, холодный и гладкий, как поверхность озера. Воздух пахнул цветущим боярышником и свежестью после дождя — аромат, напоминавший ему летние вечера в саду у тёти Петуньи, но лишённый горечи воспоминаний. На мгновение Гарри ощутил одиночество, словно зал был зеркалом его души — прекрасной, но пустой. Однако затем он услышал едва уловимый звук — шорох лёгкой ткани, скользящей по полу, и тихий звон, будто ветер задел хрустальные колокольчики.

Он повернулся, и сердце его замерло.

Перед ним стояла Гермиона. Но не та, которую он знал — не подруга в мантии с растрёпанными волосами и пятном чернил на щеке. Эта Гермиона была воплощением волшебства, которого не найти даже в старинных сказках. На ней было платье цвета лунного света — голубое, переливающееся перламутром, словно сотканное из воздуха и звёздной пыли. Ткань облегала её фигуру, подчёркивая изгибы, которые Гарри раньше не замечал, или, быть может, не смел замечать. По лифу платья вились живые цветы — белоснежные розы с каплями росы на лепестках и изумрудные листья, будто сплетённые самой природой. Её волосы, обычно взъерошенные, теперь ниспадали волнами до талии, украшенные крошечными светлячками, мерцавшими, как диадема. Гермиона стояла с закрытыми глазами, её губы были чуть приоткрыты, словно она шептала заклинание, известное лишь ветру.

— Гермиона... — прошептал Гарри, но звук его голоса потерялся в тишине.

Она не ответила. Вместо этого её руки плавно поднялись, словно крылья птицы, готовой взлететь, и она начала танцевать. Это не был танец с Йольского бала — лишённый скованности и правил. Её движения рождались где-то глубоко внутри, будто сама магия диктовала ритм. Каждый шаг, каждый поворот был совершенным, словно она кружилась в объятиях невидимого партнёра. Платье парило вокруг неё, создавая ореол из света, а босые ноги едва касались пола, оставляя за собой следы из серебристых искр.

Гарри не мог пошевелиться. Он чувствовал, как его дыхание синхронизировалось с её танцем, как сердце билось в такт незримой мелодии. Ему хотелось приблизиться, но ноги словно вросли в мрамор. Он наблюдал, заворожённый, как её лицо, обычно напряжённое в моменты размышлений, теперь излучало безмятежность. Свет, исходивший будто отовсюду и ниоткуда, ласкал её кожу, делая её почти прозрачной, словно она была создана из самого сна.

— Ты всегда рядом... — прошептала вдруг Гермиона, не открывая глаз, и Гарри вздрогнул. Её голос звучал иначе — глубже, мелодичнее, словно эхо далёкой звёздной системы.

Она продолжила танец, но теперь её движения стали медленнее, осознаннее. Руки тянулись к нему, пальцы будто рисовали в воздухе руны, оставляющие за собой золотые следы. Гарри почувствовал, как что-то тёплое разливается у него в груди — не страх, не тревога, а нечто незнакомое, сладкое и мучительное одновременно. Он вспомнил, как она стояла перед ним в Запретном лесу, прикрывая его своим телом от акромантулы. Как её голос дрожал, когда она произносила: "Мы с тобой, Гарри. Всегда". Как её пальцы сжимали его руку в больничном крыле после битвы в Министерстве...

— Почему ты никогда не видишь? — её вопрос прозвучал как укор, но в нём не было горечи. Гермиона остановилась, и впервые за всё время открыла глаза.

Гарри ахнул. Её глаза, обычно тёплые и умные, теперь горели янтарным светом, словно в них отражалось пламя Философского камня. Взгляд был пронзительным, но мягким, как солнечный луч сквозь туман. Она улыбнулась — не своей обычной, слегка нервной улыбкой, а тайной, полной обещаний, которые не смели стать явью.

— Я... я не понимаю, — выдавил он, чувствуя, как горло перехватывает.

Гермиона сделала шаг вперёд, и пространство между ними сжалось, будто по мановению волшебной палочки. Теперь она была так близко, что он различал каждую ресницу, каждую веснушку на её носу. Её рука коснулась его щеки, и от прикосновения по коже пробежали искры.

— Ты смотришь, но не видишь, — прошептала она. — Слушаешь, но не слышишь.

Её пальцы скользнули к его губам, заставив его задрожать. Гарри хотел ответить, но слова потерялись где-то между реальностью и сном. Вместо этого он поднял руку, чтобы коснуться её волос, но в этот момент зал задрожал. Цветы на её платье начали увядать, светлячки погасли, а сам воздух стал густым, как сироп.

— Нет! — вырвалось у него, но Гермиона уже отдалялась, её образ расплываясь, словно рисунок на воде.

— Проснись, Гарри, — произнесла она, и её голос слился с шумом ветра. — Проснись...

Он резко сел на кровати, сердце колотилось так, будто он только что убегал от Дементоров. Комната в гриффиндорской башне была погружена в полумрак, лишь лунный свет струился сквозь витражные окна, рисуя на полу голубые узоры. Рон храпел за соседней ширмой, а где-то за стенами слышался мягкий шелест ночных птиц.

Гарри провёл рукой по лицу, пытаясь унять дрожь. Образ Гермионы — таинственной, сияющей — всё ещё стоял перед глазами, как послесвечение яркого света. Он лёг обратно, уставившись в полог кровати, где тени танцевали подобно её силуэту.

"Это всего лишь сон", — пытался убедить он себя. Но почему тогда в груди осталась эта жгучая пустота? Почему пальцы всё ещё чувствовали призрачное тепло её кожи?

Он вспомнил, как неделю назад застал её плачущей в библиотеке. Она сидела за столом, заваленным книгами по окклюменции, и её плечи дрожали от беззвучных рыданий. Тогда он не нашёл слов, просто сел рядом, положил руку на её спину. Она прижалась к нему, мокрая от слёз щека уткнулась в его плечо, а он гладил её волосы, бормоча что-то утешительное. Ему хотелось забрать всю её боль, но он не знал как.

Гарри повернулся на бок, сжимая подушку. Сон был не просто фантазией — это было зеркало, показавшее то, что он годами прятал даже от себя. Гермиона всегда была его якорем: умной, сильной, бесконечно преданной. Но сейчас, в тишине ночи, он признавался себе — она стала чем-то большим. Больше, чем другом. Больше, чем сестрой.

Луна сместилась, и луч света упал на тумбочку, где лежала её записка: "Не забудь повторить заклинания защиты перед завтрашней тренировкой. И не засиживайся, тебе нужен сон. — Г." Он взял клочок пергамента, проводя пальцем по её ровным буквам. Даже здесь, в этих сухих строчках, чувствовалась её забота.

Гарри закрыл глаза, пытаясь вернуться в тот зал, но сон растаял, как дым. Осталось лишь эхо — её голос, её улыбка, и странное новое чувство, которое он не решался назвать.

Утром, за завтраком, их взгляды встретились через стол. Гермиона, как всегда, уткнулась в книгу, но на этот раз между страниц виднелся конверт с письмом от Виктора Крама. Гарри почувствовал, как в груди дёрнулось что-то тёмное и колючее.

— Всё в порядке? — спросила она, заметив его взгляд.

— Да, — он насильно улыбнулся. — Просто... снился странный сон.

— О Волдеморте? — её брови сошлись в тревожной складке.

— Нет, — Гарри потянулся за тостом, избегая её глаз. — Не совсем.

Она хотела что-то спросить, но в этот момент в зал влетели совы с почтой. Гарри наблюдал, как она разворачивает письмо от Крама, и вдруг осознал — образ из сна навсегда изменил что-то в нём. Теперь, глядя на её улыбку, на привычный жест, когда она закручивает прядь волос на палец, он видел не только Гермиону Грейнджер, лучшую подругу. Он видел девушку в голубом платье, танцующую среди звёзд — символ всего светлого, что он готов защищать. И, быть может, когда-нибудь, когда война закончится, он найдёт в себе смелость сказать ей об этом.

А пока этот сон оставался его тайной — хрупкой и прекрасной, как первый снег, тающим при первом прикосновении рассвета.