Разбитые. Том I (джен)

Небо над Лотарингией в 1478 году было цвета разбавленной, застарелой крови. Оно никогда не было чистым; оно либо сочилось изнуряющим дождем, который превращал землю в голодную, чавкающую трясину, либо висело сухим, пыльным маревом, обещая мор. Люди, чьи лица были такими же серыми и потрескавшимися, как и земля под их ногами, давно перестали молиться о хорошей погоде. Они молились о быстрой смерти.

В этой безымянной деревне, затерянной в складках времени, как гнилая нитка в саване, жила девушка по имени Синиа. Она была секретом, который деревня хранила, сама того не зная. Днем она была просто девушкой, чьи волосы пахли вереском, а руки были в мозолях от работы. Но ночью, когда деревня тонула в своем липком, животном страхе перед темнотой, Синиа просыпалась.

Она не умела читать книги. Буквы были для нее мертвыми, бессмысленными крючками. Но она умела читать небо. Тайком выбираясь из душной хижины, она забиралась на холм, где ветер пах свободой, и смотрела вверх. В бархатную, бездонную черноту, усыпанную бриллиантовой пылью. Для других это были просто огни. Для нее это были слова, истории, обещания. Она знала созвездия не по именам, а по ощущениям: вот Охотник, вечно преследующий свою судьбу; вот Дева, проливающая слезы из звезд; вот Змей, хранящий тайны мироздания.

— Звезды не ведают боли людской, — шептала она в холодный ночной воздух, глядя, как их далекий свет серебрит ее ладони, — но дарят нам свет в бесконечной ночи.

Это было почти ее евангелие. Ее тихая, упрямая вера. Она верила, что в каждом человеке, в самой его сердцевине, есть крошечный, неугасимый осколок звездного света. Нужно было лишь уметь смотреть достаточно долго и пристально.

Она видела его. Она видела, как он вспыхивает в глазах ее младшего брата Лукаса, когда тот приносил ей найденное в лесу птичье перо. Она видела его в мозолистых, но нежных руках отца, который мог починить сломанный плуг или сломанное крыло бабочки с одинаковой заботой. Она видела его в усталой, но теплой улыбке матери, которая могла из горьких корней сварить лекарство, а из горсти муки испечь праздник.

И ярче всех звезд на небе она видела его в глазах Яна. Молодого каменотеса, чьи руки пахли гранитной пылью и летним дождем. Он был молчалив, как камни, с которыми работал, но в его взгляде, когда он смотрел на нее, было больше слов, чем во всех священных книгах. Он обещал ей не богатство и не славу. Он обещал ей дом. Маленький, крепкий дом у ручья, сложенный из белого камня, с окном в крыше, через которое они могли бы вместе смотреть на ее звезды.

Это был ее мир. Хрупкий, бедный, окруженный трясиной и страхом, но освещенный изнутри ровным, тихим светом. Светом, который вот-вот должны были потушить.

В каждой истории о свете есть тень. В этой деревне тень имела имя — Этьен. Староста.

Он не был похож на демона из сказок. Он был похож на человека, который слишком долго ел и слишком мало двигался. Его тело было мягким, рыхлым, как непропеченное тесто, но душа внутри была твердой и тяжелой, как жернов, перемалывающий в пыль все, что попадалось на его пути. Его власть была не в силе, а в знании. Он знал все тайные грехи, все страхи, все долги жителей этой деревни. Он держал их души в своей пухлой, потной ладони.

И он смотрел на Синию.

Его взгляд не был похож на взгляд Яна. Во взгляде Яна отражались звезды. Во взгляде Этьена отражался сальный, коптящий огонек плохой свечи — свет без тепла, полный чада и желания. Он не видел в ней девушку. Он видел вещь. Красивую, своенравную вещь, которую нужно было добавить в свою коллекцию, подчинить, сломать ее волю, чтобы доказать свою власть.

Их встреча была неизбежна. Однажды вечером, когда солнце уже утонуло в багровой трясине заката, а воздух стал густым и прохладным, он преградил ей дорогу у старого, корявого дуба на берегу реки.

— Красивая ты, девка, — просипел он, и его дыхание несло тяжелый запах лука, кислого вина и нечистых зубов. — Слишком красивая для этого заморыша-каменотеса. Старосте нужна жена. Крепкая. Здоровая. Чтобы рожала сыновей.

Синиа отступила, инстинктивно прижимая к груди тяжелое деревянное ведро с водой. Ее сердце, до этого бившееся ровно и спокойно, забилось о ребра, как пойманная в силки птица.

— Мое сердце отдано Яну, господин староста, — ее голос был тихим, но твердым. — И я дала ему слово.

Этьен скривил губы в усмешке, которая была больше похожа на гримасу.

— Слово… — он выплюнул это слово, как косточку от вишни. — Слово девки стоит меньше, чем лай собаки на луну. Подумай, Синиа. Со мной ты будешь хозяйкой. В тепле. В сытости. С ним — будешь грызть камни и рожать ему таких же нищих щенков.

Он сделал шаг вперед и протянул свою влажную, похожую на лягушачье брюхо руку, чтобы коснуться ее щеки.

Это движение, это липкое, собственническое намерение, разрушило ее оцепенение. Она отшатнулась, и вода из ведра выплеснулась, обдав его сапоги и подол его добротной одежды.

На мгновение его лицо потеряло маску благодушного хозяина. В его маленьких, глубоко посаженных глазках вспыхнул уродливый, злой огонек. Огонек униженной гордыни. Он не сказал ни слова. Он лишь медленно, очень медленно опустил взгляд на свои мокрые сапоги, а затем снова поднял его на нее. В этом взгляде было все: угроза, обещание расплаты, холодная, расчетливая ярость.

Он молча отступил в сторону, пропуская ее.

Синиа побежала. Она не шла — она бежала домой, не оглядываясь, чувствуя его взгляд спиной, как два раскаленных гвоздя. Ведро билось о ее ноги, расплескивая остатки воды.

В ту ночь, забравшись на свой холм, она смотрела на небо, но впервые в жизни не видела в нем ответов. Звезды казались холодными, далекими и безразличными. Словно они были просто осколками льда, застывшими в вечной тьме. Трясина подползала все ближе.

Тьма, которую Этьен носил в себе, не вырвалась наружу ревом или насилием. Она начала просачиваться в деревню медленно, как яд, влитый в общий колодец. Он был слишком умен, чтобы действовать открыто. Он не обвинял. Он лишь создавал условия, в которых обвинения рождались сами.

Началось с шепота. Негромкого, вкрадчивого, как шелест змеи в сухой траве. Он рождался в таверне, за кружкой мутного эля, или у церкви, после проповеди о грехах. Староста, с лицом, полным отеческой заботы, вздыхал и говорил: «Тяжелые времена. Урожай плох. Болезни косят скот. Словно кто-то навлек на нас беду…». Он не называл имен. В этом не было нужды.

И шепот начинал свой путь.

Первой его подхватила старая вдова Марга, чья зависть к молодости и красоте Синии была такой же черной и кислой, как ее траурный платок. «А я говорила, — шипела она на рынке, — девка-то не от мира сего. Глаза у нее… колдовские. Да и в лесу ее часто видят. Травы собирает. А какие травы, кто знает?».

Потом к ней присоединился мельник, которому Синиа однажды отказалась улыбнуться. «Сглазила она мою корову! — ревел он. — Вчера еще давала молоко, а сегодня лежит, брюхо раздуло! Это все она!».

Яд начал действовать. Люди, чьи умы были отравлены страхом перед голодом и болезнями, отчаянно искали виновного. Им нужен был простой ответ на сложные вопросы. И образ тихой, красивой девушки, которая предпочитала звезды людям, идеально подходил на эту роль.

Взгляды, которыми на нее смотрели, изменились. Раньше в них было любопытство, иногда — восхищение. Теперь — подозрение. Косые, изучающие, враждебные. Когда она шла по деревне, разговоры замолкали. Ей в спину летели не камни — пока еще не камни, — а слова, липкие, как паутина. «Ведьма». «Прислужница дьявола». «Порченая».

Ее маленький мир, сотканный из звездного света, начал рушиться. Мать плакала по ночам. Отец ходил мрачнее тучи, сжимая в кармане рукоять ножа. Даже маленький Лукас однажды прибежал домой в слезах — другие дети не захотели с ним играть, крикнув, что его сестра — ведьма.

Ян, вернувшийся из города, был в ярости. Он хотел пойти к старосте, потребовать ответа. Но Синиа умоляла его не делать этого. Она видела торжество в глазах Этьена, когда тот проходил мимо их дома. Она понимала, что это ловушка. Любое действие с их стороны лишь подтвердит их «вину».

— Мы уедем, — шептал он ей по ночам, когда они тайно встречались у старой ивы. — Как только я закончу работу. Мы уедем далеко, туда, где никто не знает наших имен. Мы построим наш дом, Синиа. Я обещаю.

Но она видела страх и в его глазах. Не за себя. За нее.

Их молчание, их попытка переждать бурю, была воспринята как признание вины. Яд из колодца уже отравил всю деревню. Оставалось дождаться, когда первый зараженный проявит симптомы безумия.

Все случилось через неделю. Ночью. В ту ночь, когда Ян снова ушел в город за последней партией белого камня для их очага.

Они пришли после полуночи, когда луна спряталась за тучами, а деревня утонула в вязкой, беззвездной тьме. Их приход был не тихим. Он был объявлен яростным лаем собак, а затем — тяжелым, глухим ударом в дверь, от которого затряслась вся хижина.

Лукас и Синия, разбуженные шумом, вскочили с кроватей. Отец схватил топор, стоявший у очага, и крикнул им прятаться. Но прятаться было негде.

Второй удар, и дверь, сбитая с деревянных петель, с грохотом рухнула внутрь. В проеме, на фоне мечущегося пламени факелов, стояли силуэты. Люди. Их соседи. Но их лица, искаженные яростью и пьяным куражом, были лицами чудовищ. Впереди стоял мельник с вилами в руках, его глаза горели безумным, праведным огнем.

— Вот она! Ведьма! — проревел он, указывая на Синию, которая в ужасе прижимала к себе дрожащего Лукаса.

— Вы обезумели! — крикнул отец, заслоняя их собой. — Убирайтесь из моего дома!

— Это не твой дом, предатель! — рявкнул кто-то из толпы. — Это гнездо нечисти!

Мельник сделал выпад. Отец попытался отбить удар топором, но он был один против десятерых. Кто-то ударил его сзади по ногам, и он рухнул на колени. Вилы мельника вошли ему в грудь с глухим, влажным хрустом.

Он не закричал. Он лишь посмотрел на Синию, и в его глазах было невыразимое удивление и боль. Он захрипел, изо рта пошла кровь, и он завалился набок, на земляной пол.

Мать закричала. Пронзительным, нечеловеческим криком, полным ужаса и горя. Она бросилась на мельника, вцепившись ему в лицо ногтями. Другой крестьянин, тот, что ударил отца по ногам, размахнулся и ударил ее по голове рукоятью факела. Она упала рядом с мужем, и ее волосы, разметавшиеся по полу, начали тлеть от упавших искр.

Все произошло за несколько секунд. Мир Синии, ее тихий, освещенный звездами мир, был разрушен, втоптан в грязь и кровь на полу ее собственного дома.

Она сидела в углу, окаменев от ужаса, не в силах издать ни звука. Она лишь крепче прижимала к себе Лукаса, который кричал без остановки, зарывшись лицом в ее платье.

— А вот и отродье! — сказал кто-то, и его голос был полон брезгливого удовлетворения. Это был один из помощников старосты. Сам Этьен предусмотрительно остался в тени, наблюдая за своей работой со стороны. — Он тоже отравлен ее злом! Его нужно очистить!

Двое мужчин шагнули к ней. Синиа зарычала, как волчица, защищающая щенка. Она царапалась, кусалась, билась, но ее грубо отшвырнули в сторону. Она ударилась головой о стену, и мир на мгновение померк.

Когда зрение вернулось, она увидела, как они уносят Лукаса. Он кричал, извивался, тянул к ней свои маленькие ручки.

— Синиа! Сестренка!

Она попыталась встать, но кто-то наступил ей на волосы, прижав к полу. Она могла только смотреть, как ее брата, ее мальчика с волосами цвета пшеницы, вытаскивают из дома во тьму, в сторону реки.

Она слышала его удаляющийся, отчаянный крик. А потом — всплеск.

И тишину.

Эта тишина была концом всего. Концом любви, концом надежды, концом ее души.

Ее саму выволокли из дома. Она не сопротивлялась. В ней больше ничего не было. Только ледяная, бездонная пустота. Ее потащили по грязной улице к площади. Она видела, как из окон соседних домов на нее смотрят испуганные, любопытные, а порой и удовлетворенные лица. Никто не вышел. Никто не сказал ни слова.

Их молчание было страшнее ударов вил.

Площадь была залита неровным, дерганым светом факелов. В центре, как костлявый палец, указывающий на равнодушное, беззвездное небо, стоял столб. Его обычно использовали для ярмарочных объявлений, и на нем еще виднелись обрывки прошлогодних указов. Теперь он ждал иного.

Ее подтащили к нему. Она не сопротивлялась. Ее тело было чужим, ватным. Она была лишь зрителем в кошмарном спектакле, где ее играли в главной роли. Они рвали на ней остатки платья, и холодный ночной воздух коснулся ее кожи, но она ничего не почувствовала. Унижение было слишком абстрактным понятием для той пустоты, что разверзлась внутри нее.

Она видела их лица. Лицо вдовы Марги, искаженное злобным торжеством. Лицо мельника, все еще забрызганное кровью ее отца, его глаза были мутными от эля и самодовольства. Лица детей, которые прятались за спинами матерей, их глаза были круглыми от ужаса и любопытства.

И она видела Этьена. Староста стоял чуть в стороне, у порога церкви. На его лице была маска скорбного благочестия. Он даже перекрестился, глядя на нее. Их взгляды встретились на мгновение через всю площадь. В его маленьких, свиных глазках она увидела не просто торжество. Она увидела удовлетворение художника, любующегося своим законченным произведением. Он не просто убил ее. Он превратил ее в символ, в страшилку, которой будут пугать непокорных дочерей. Он стер ее историю и написал свою — историю о ведьме, справедливо наказанной за свои грехи.

Когда ее привязывали к столбу грубой, колючей веревкой, из толпы вышел священник. Лысый, тощий человек, от которого пахло ладаном и немытым телом.

— Отрекись от Дьявола, дочь моя! — прокричал он дрожащим, фальшивым голосом. — Покайся в грехах своих, и, быть может, Господь смилостивится над твоей заблудшей душой!

«Покайся». Это слово, как искра, упало в ледяную пустоту внутри Синии. И что-то вспыхнуло. Не надежда. Не вера. Ярость. Белая, раскаленная, как сердце звезды, ярость.

Она подняла голову. Ее спутанные, окровавленные волосы упали с лица. Она обвела взглядом толпу. Всех. Одного за другим.

Она не стала кричать о своей невиновности. Она не стала звать на помощь. Она не стала молиться. Она начала говорить. Тихо, но ее голос, сорванный и хриплый, разнесся по площади с неестественной четкостью.

— Я проклинаю вас, — сказала она. И от этих слов толпа замерла. — Не ваши тела. Ваши души. Я проклинаю ваш хлеб, чтобы он казался вам пеплом во рту. Я проклинаю вашу воду, чтобы она не утоляла жажды. Я проклинаю ваш сон, чтобы в нем вы вечно видели глаза тех, кого сегодня убили. Я проклинаю ваших детей, чтобы они рождались с вашим страхом в крови. Вы хотели изгнать тьму? Я стану вашей тьмой. Я буду в каждом скрипе половицы. В каждом завывании ветра. В каждом молчании.

Факел опустился. Сухой хворост у ее ног занялся с голодным треском.

Боль.

Она была не такой, как она представляла. Она была всем и ничем одновременно. Это был океан огня, в котором она тонула. Живой, мыслящий монстр, который пожирал ее, клетку за клеткой. Она закричала. Но это был уже не крик предательства. Это был крик рождения.

В этом огне, в этом аду на земле, она увидела. Увидела, что небо над ней было не просто пустым. Оно было треснувшим. И сквозь трещины в мироздании на нее смотрели Они. Существа из геометрии боли и холодного света, привлеченные чистотой, совершенством ее ненависти.

Голос прозвучал не в ушах, а в самом центре ее агонии.

«ТВОЯ БОЛЬ ПРЕКРАСНА. ТВОЯ НЕНАВИСТЬ — ШЕДЕВР. СОГЛАСНА ЛИ ТЫ?»

Она больше не была девушкой по имени Синиа. Она была Волей. Чистой, концентрированной волей к справедливости, которая была страшнее любой мести.

Ее последний, беззвучный крик, который вырвался из ее сгорающих легких, был ответом.

«ДА».

Огонь взревел, взметнувшись к небесам столбом черного пламени, которое, казалось, поглотило сам свет факелов. Толпа в ужасе отшатнулась, закрывая лица.

Когда пламя опало, оставив после себя лишь запах серы и сожженных душ, у столба не было ничего. Ни костей. Ни пепла.

Только выжженный дочерна круг на земле.

Деревня была спасена.

А в другом месте, в холодной, безвременной пустоте, существо, которое когда-то было Синией, открыло глаза. И заплакало кровавыми слезами.

Ее ад только начинался.