Отвертка (джен)

В маленькой ленинградской квартирке, холодной и пустой, жила семья. Семья небольшая — всего два человека. Мальчик Антошка и его мама. Отца ещё в начале войны забрали на фронт, а бабушка умерла год назад. Была ещё сестрёнка. Однажды они с мамой оставили её одну больную дома, а когда пришли, её не было. Искали, всех соседей обошли, кто ещё живой. Будто сквозь землю провалилась.

Вот они и остались вдвоём. Мама с утра до ночи работала на Кировском заводе, а Антошке было всего шесть лет от роду. Таких малышей на завод не брали. Только Антошке дома не сиделось. Он с другими ребятами бегал тушить зажигательные бомбы, пока мама не видела, помогал, чем мог. Но недавно сильно обжёгся, и уже целую неделю у него держалась высокая температура и голова болела. Он очень сильно ослаб. Настолько, что становилось тяжело говорить. Каждый раз, уходя на работу, мама говорила:

— Антоша, если кто-то придёт, не открывай ни за что! У меня ключик есть, я сама открою. Что бы ни говорили — не открывай никому!

Её глубокие карие глаза так и сверкали в такие моменты. Обычно-то они были такие потухшие и усталые, как будто совсем сливались с бледным худым лицом.

Антоша в ответ лишь кивал, как мог. Когда мама уходила, Антоша старался не сидеть без дела. Он разбирал паркет, стулья, выделенные мамой на дрова, лишь бы согреть квартиру к маминому приходу. Это было не так легко, потому что его забинтованная рука сильно болела. Надолго его сил обычно не хватало. Антоша старательно растапливал буржуйку по мере надобности и ложился, стараясь не заснуть. От голода его и без того тонкие ручки стали походить на кости, обтянутые кожей. Всякий намёк на бодрость пропал уже давным-давно. Лёжа на старом диване возле буржуйки, он тихонько смотрел на улицу. Сквозь окна, заклеенные крест-накрест бумажными лентами и затянутые шторами, он мог видеть совсем немного. И каждый раз, выглядывая в окно, об этом жалел.

Он видел много плохого. И не всегда дело было в смерти на каждом шагу. С каждым днём блокады город был всё меньше похож на себя. Все окна заклеены, почти никого нет на улице, а кто есть — падают без сил в грязный снег. И даже любимый шпиль Петропавловской крепости был беспощадно закрашен серой, словно небо в самый пасмурный день, краской, лишь бы скрыть его от врага.

Задумавшись, загрустив от этих картин, Антошка вдруг встряхивался: нет у него времени горевать по радостям прежней жизни. Надо работать, делать хотя бы то немногое, что он может. Он вставал, брал небольшую отвёртку и понемногу опять принимался снимать паркет, который так ценили в довоенное время. Да и сейчас ценят, только совсем по-другому.

Кто-то дёрнул ручку входной двери, надеясь войти. Антоша притих и уставился на источник звука. Спустя минуту из-за двери послышался голос:

— Антоша! Антоша! Ты там? Это ваша соседка — тётя Люда. Я тут суп варю, а соль кончилась. Можешь выйти — соль принести? А я тебя супом угощу.

Антоша очень хотел супа. Предложение казалось таким заманчивым. Он на секунду забылся и даже приподнялся, чтобы пойти за солью, но вспомнил мамин наказ, её полные страха и слёз глаза, смотрящие прямо в душу. Снова забился в самый угол дивана и, не издавая ни звука, с ужасом наблюдал за входной дверью.

— Антоша! Антоша! Ты же ведь болеешь, да? Мне мама твоя сказала, чтоб я за тобой последила. Открой дверь, пойдём кушать!

В хриплом голосе тёти Люды слышалась надежда, болезненная надежда дожить до завтра. Антоша давно научился различать такое. Он молча лежал теперь уже под диваном, содрогаясь от ужаса и холода. Квартира быстро остывала, огонь в буржуйке почти потух. Он не знал, почему тётя Люда его звала. Не знал, почему ему сейчас так страшно. А ещё не понимал, отчего вдруг вспомнил давно пропавшую сестрёнку.

— Антоша! Ты же ведь хочешь кушать? Знаю, что хочешь! Пошли, хватит шалить! — не унималась тётя Люда.

От голода и ужаса Антоша вдруг начал проваливаться в липкую темноту. Кажется, это называется обморок. Бабушка падала в обморок, когда ещё была жива. А теперь вот и он, Антоша, тоже. Он теперь умрёт, как бабушка?

Очнулся он так же внезапно. В квартире стояла звенящая тишина. Осторожно пошевелившись, Антоша высунулся из-под дивана. Словно почуяв его шевеление, за дверью тоже кто-то ожил и тихонько заскрёбся в дверь.

— Антоша, пусти меня. Открой дверь, — зашептал голос.

Только теперь это был не голос тёти Люды. Это был мамин голос. Точно мамин! Как он мог не узнать?

Сорвавшись с места, Антоша отчаянно бросился к двери. Конечно, он только думал, что сорвался и побежал. На самом деле еле переставлял одеревеневшие ноги. Но всё равно спешил как мог. Вот уже и дверная ручка совсем рядом. Надо подтащить табуретку, а то не дотянется. Ручка такая тугая.

— Быстрее, Антон, быстрее, — подгонял шёпот за дверью, — я совсем замёрзла. Что ты так долго копаешься?

Антоша замер. Мама никогда не называла его Антоном. Так его звал только папа. Говорил, что сын у него совсем взрослый, а Антошка — это тот малыш, которого всё время зовут копать картошку. Может, мама теперь тоже считает его взрослым? И она там совсем замёрзла, одна за дверью. А он стоит тут и думает о какой-то картошке.

Он с новой силой принялся крутить ручку, но она всё никак не поддавалась. Что же делать? Что, если мама устанет ждать и уйдёт куда-нибудь, как сестрёнка? Уйдёт и потеряется навсегда! И останется Антоша на свете совсем один. Что делать? Что делать? Надо эту ручку сломать!

Антоша вспомнил, что оставил на подоконнике свою отвёртку. Вот он сейчас возьмёт её и расковыряет проклятую ручку. И тогда мама войдёт, наконец, в квартиру, согреется, обнимет и скажет: «Ты совсем взрослый, сынок!»

— Я сейчас, — пообещал он двери и слез с табуретки.

На нетвёрдых ногах добрался до окна. Замёрзшими, едва гнущимися пальцами ухватил отвёртку и уже почти развернулся, чтобы поспешить к злополучной ручке и раз и навсегда расправиться с ней. В последний момент взгляд его упал за окно. В сгущающихся сумерках он с изумлением различил на заснеженной тропинке знакомую фигуру. Мамину фигуру!

Как же так? Ведь мама сейчас за дверью. Он слышит её шёпот, у него отвёртка…