Узы крови (джен)

Тьма здесь была не отсутствием света. Она была сущностью. Дышала — утробным, вибрирующим гулом, что исходил от самих камней зала Сумеречного Молота, черных, испещренных трещинами, словно кости древнего, проклятого зверя, погребенного под миром. Воздух, густой и неподвижный, отдавал ржавым железом, застарелой кровью и едва уловимым, тошнотворным запахом гниющей плоти — вечный смрад мест, где поклоняются забвению. Этот смрад сплетался с шепотом — мириадами беззвучных, сливающихся голосов, что вились вокруг Джайны Праудмур, подобно ледяным змеям, выжидая момент для смертельного укуса в душу.

Ее руки были скованы. Не грубым металлом тюремщика, но цепями из пляшущих, голодных теней, что жили своей жизнью, впиваясь в запястья, оставляя тонкие, дымящиеся ожоги, пахнущие паленым мясом и отчаянием. Она стояла на коленях на холодном камне, но спина оставалась несгибаемо прямой — упрямство, выкованное солеными штормами и морскими ветрами ее родины, Кул-Тираса, наследие отца, чей адмиральский флагман держался до последнего, прежде чем бездна забрала его. Ее волосы, когда-то сиявшие чистой белизной горных снегов над волшебным Далараном, теперь были тусклой, спутанной паклей, пропитанной каменной пылью и подсыхающей кровью. Кровь тонкой струйкой сочилась с рассеченного ударом виска, капая на истертый пол глухими, тяжелыми каплями. Кап… кап… кап… Отсчет не времени — отсчет ее стойкости перед лицом бездны.

Перед ней, почти касаясь ее, застыла фигура в рваной, выцветшей мантии — жрец культа Сумеречного Молота, безумцев, что жаждали конца света во славу своих темных хозяев. Его лицо тонуло в глубокой, неестественной тени капюшона, но два глаза горели мертвенно-красным огнем, словно угли в давно остывшем очаге надежды. В его руке покоился кинжал — кривой, зазубренный клинок из обсидиана или чего-то темнее, чье лезвие было покрыто рунами. Они не были выгравированы — они извивались, пульсировали слабым, болезненным, тошнотворным светом, точно скопище трупных червей, впившихся в металл.

Он сделал шаг вперед. Пол под его стоптанными сапогами не дрогнул — он ответил низким, протяжным стоном камня, эхом уходящим в недра земли. Туда, где спали они. Древние, как сам мир, кошмарные сущности. Старые Боги. Их голоса она слышала уже третий день — не в ушах, а глубоко внутри черепа, словно ядовитый плющ, прораставший сквозь кость, оплетавший ее мысли.

— Ты устала, Праудмур, — проронил жрец. Голос его был обманчиво мягок, почти вкрадчив, как у утешителя у смертного одра. Но под этим бархатом скрывалась холодная, безжалостная сталь, режущая глубже слов, проникающая под кожу, прямо в истерзанную душу. — Терамор горит в твоих снах. Видишь его? Не остывшим пеплом — живым, вечным огнем, в котором корчатся те, кого ты не спасла.

Слово ударило, как физический удар. Реальность зала на миг подернулась дымкой, запахло гарью и солью. Перед ее внутренним взором встал город — ее дитя, ее мечта о мире между Альянсом и Ордой, ее величайшая ошибка и незаживающая рана. Десять лет назад… или это было вчера? Боль стирала время. Она снова стояла на высокой башне своего портового города, ее синий плащ развевался на ветру, пропитанном дымом орочьего флота на горизонте. Гаррош Адский Крик — новый вождь Орды, орк, опьяненный жаждой войны и ненавистью ко всему, что не было орком. Он отверг хрупкий мир, который она так старательно строила с его предшественником, Траллом. Его черные паруса несли смерть. «Мы выдержим», — сказала она тогда верному Рексару, полу-огру, пытавшемуся сохранить остатки чести в Орде. Но верила ли сама? Она ждала штурма, готовила магические щиты… но удар пришел с другой стороны. Предательство. Не от Орды — от них она ждала лишь клинков. Предательство изнутри ее собственного мира. Мана-бомба — чудовищное оружие, созданное из артефакта, который она, как член правящего совета магов Кирин-Тора, должна была охранять. Ее передал врагу один из эльфов крови, соплеменников ее бывшего возлюбленного Кель’таса, втершийся в доверие в Даларане. Взрыв. Слепящий, багровый свет, расколовший небо над ее домом. Крик, оборвавшийся в тишине тотального распада материи. Она успела вырваться, телепортироваться в последний миг, инстинктивно защитившись потоком чистой магии, но видела все — рушащиеся стены, людей, ее людей, солдат, горожан, друзей, обратившихся в черные тени на выжженном камне. Она видела Ронина, главу Кирин-Тора, ее друга, пожертвовавшего собой, чтобы спасти ее и Верису. Видела маленькую девочку с косичками, бегущую к матери за мгновение до того, как свет поглотил их обеих. Пепел. Тишина. И ее волосы, некогда золотые, стали белыми как снег — плата за выживание, за магию, выжегшую часть ее души. Город умер. Надежда умерла. И часть ее души умерла вместе с ними. Шепот Старых Богов ликовал в ее голове, сплетаясь с голосом жреца: Смотрела и не спасла. Твоя наивность убила их. Слабая. Виновная.

Жрец словно читал ее мысли, его губы под капюшоном скривились в жутком подобии сочувственной улыбки.

— Кул-Тирас оплакивает отца… Адмирала Даэлина Праудмура, героя Альянса, твоего отца, который видел Орду теми, кем они были — кровожадными чудовищами. Он привел флот, чтобы уничтожить их, защитить тебя, отомстить за Лордерон! А ты? Ты встала между ним и Ордой. Ты выбрала не кровь, не семью, не свой народ, а призрачную надежду на мир с теми, кто растоптал твою первую родину. Ты позволила Рексару и его орочьим союзникам убить его. Его кровь на твоих руках, Джайна. Ты предала отца ради тех, кто потом сжег твой город. Какая ирония.

И снова удар, теперь по самому больному — по семье. Даэлин. Ее суровый, но любящий отец. Его недоверие к Орде было фанатичным, но… не был ли он прав? Она видела его лицо в последние мгновения — не ненависть, а разочарование в дочери, выбравшей чужих вместо своих. Эта вина грызла ее всегда, тихий яд в глубине души.

— А Артас… — жрец сделал паузу, смакуя имя, как самый изысканный яд. — Принц Артас Менетил. Твоя первая любовь. Свет Лордерона. Помнишь его? Мальчик, который обещал тебе будущее? Он смотрит на тебя из вечной стужи Нордскола, с трона Ледяной Короны, и смеется. Смеется над той наивной девчонкой, что отвернулась, когда он сделал трудный выбор. Когда он взял на себя бремя спасения своего народа любой ценой.

И снова память, острее кинжала. Не Король-Лич в шипастой броне, нет — сначала тот юноша, принц Лордерона, наследник великого королевства, ее друг, ее возлюбленный. Их прогулки по садам столицы, его смех, его клятвы, его голубые глаза, сиявшие ярче летнего неба. «Ты станешь великой волшебницей, Джайна. А я — великим королем. Мы будем править мудро и справедливо». Как легко было тогда верить… А потом — чума Плети, пожиравшая королевство. Город Стратхольм, обреченный. Его страшное решение — очистить город огнем и мечом, убить зараженных жителей, прежде чем они станут нежитью. Она ужаснулась. Она отказалась участвовать. «Я не могу, Артас… Просто не могу смотреть, как ты это сделаешь». А потом — Нордскол. Ледяная пустыня. Пещера. И проклятый рунный клинок Фростморн, Ледяная Скорбь, обещавший силу для победы над демоном Мал’Ганисом, но требовавший душу взамен. «Артас, брось его! Это ловушка! Мы найдем другой путь!» Ее мольба, отчаянная, последняя. Но он уже не слушал ее. Он слушал шепот клинка, такой же лживый и соблазнительный, как шепот Старых Богов сейчас. «Другого пути нет, Джайна. Я должен спасти свой народ». Он выбрал тьму. А она… она ушла. Снова. Оставила его там, одного, на пороге бездны. Стала ли она соучастницей его падения своим бездействием? Этот вопрос терзал ее годами. Она видела его потом — уже не принца, но Рыцаря Смерти, а затем Короля-Лича, повелителя нежити, чудовище, разрушившее и Лордерон, и Кель’Талас, и угрожавшее всему Азероту. Она сражалась с ним. Оплакивала его. Ненавидела его. И любила — ту тень света, что осталась в воспоминаниях. Жрец видел и эту кровоточащую рану, давил на нее словами: Бросила. Предала. Могла остановить, но испугалась замарать руки. Его тьма — и твоя вина.

Он наклонился ниже. Его дыхание, холодное и липкое, как погребальный саван, коснулось ее щеки. Запах гнили усилился.

— Ты видела, как рушатся не только города, но и сами основы бытия, Праудмур. Как ломаются оковы самой смерти. Ты стояла там, на вершине Ледяной Короны, когда шлем Короля-Лича был расколот. Когда Сильвана Ветрокрылая, бывшая предводительница Отрекшихся, твоя временная союзница и вечная соперница в страдании, решила переписать законы мироздания. И ты снова ничего не смогла сделать. Лишь смотреть.

Ледяная Корона. Ветер, воющий погребальную песнь над ледяными пиками. И Сильвана. Когда-то героиня Кель’Таласа, убитая Артасом и поднятая им в нежить. Ставшая Королевой Банши, потом Вождем Орды — той самой Орды, что сожгла Тельдрассил, дом ночных эльфов, совершив очередной геноцид. Теперь она стояла там, победив Болвара Фордрагона, нового стража проклятого Шлема Доминирования, что сдерживал остатки Плети. Шлем Артаса. Символ его власти, его тюрьмы, его проклятья — теперь лишь трофей в руках той, кто решил сломать не только его, но и саму машину смерти.

— Сильвана, остановись! Ты не знаешь, что это выпустит!

Ее крик, отчаянный, но уже лишенный былой силы, надломленный годами войн и потерь. И ответ Сильваны, полный холодной, пугающей решимости, взгляд ее красных глаз, видевших ад и решивших переделать его:

— Я знаю, Праудмур. Эта тюрьма — лишь иллюзия. Мир — тюрьма. Я освобожу нас всех.

Треск сжатого нечеловеческой силой металла. Крик самой Сильваны, вложившей в это действие всю свою боль и ярость. И небо… небо над Азеротом, расколовшееся багровой, зияющей раной, ведущей в Сумеречные Земли, в царства загробного мира, о которых смертные лишь гадали. Волна потусторонней силы, ударившая не по телу — по душе, вырвав из небытия слабейший, последний отголосок голоса Артаса: Джайна… Или это было лишь эхо ее вечной вины? Потом была война в загробных мирах. Утроба, где пытали самые темные души. Башня Проклятых Торгаст, лабиринты отчаяния. Она сражалась там, плечом к плечу с Траллом, Андуином, Болваром — теми, с кем когда-то воевала или кого оплакивала. Сражалась против Тюремщика, древнего зла, манипулировавшего Сильваной. Но усталость — не тела, а духа — накапливалась с каждым днем, с каждой потерянной душой, с каждым воспоминанием. И именно тогда, в момент этой вселенской усталости, Сумеречный Молот и нанес удар, вырвав ее из мира живых. Жрец был прав — она снова не смогла предотвратить катастрофу, лишь боролась с последствиями. Шепот вторил ему: Вечная свидетельница чужих трагедий. Бесполезная. Сломанная.

— Ты не можешь бежать вечно от себя самой. От своей вины. От пустоты внутри, которую ты пытаешься заполнить льдом и яростью, — голос жреца вернул ее в зловонную реальность зала, его рука с кинжалом замерла над ее плечом. — Прими наш дар. Прими силу тех, кто не знает сомнений. Стань нашей. Стань *целой*. Забудь боль.

Джайна стиснула зубы так, что заскрипела эмаль. Синева ее глаз на мгновение вспыхнула яростным, колючим льдом. Тело дрожало от боли и истощения, но внутри разгорался холодный огонь праведной ненависти. Он копался в ее жизни, как стервятник в падали, вытаскивал самые страшные моменты, самые глубокие раны, используя их как топливо для своего гнусного ритуала, как крюки, чтобы вцепиться в ее душу и подчинить.

— Я… не ваша, — выдохнула она. Голос был слаб, похож на шелест сухих листьев, но в нем звенела несокрушимая сталь Кул-Тираса. — И никогда… не буду.

Жрец криво усмехнулся. Усмешка существа, для которого человеческая воля — лишь досадная помеха перед лицом вечности и воли его хозяев. Он поднял кинжал. Тени на стенах заплясали еще неистовее, складываясь в искаженные болью лики Гарроша, Даэлина, Артаса, Сильваны, безымянных жертв Терамора… Она напряглась, собирая жалкие крохи магии, что еще тлели в ее истерзанном теле.

— Ты будешь, — голос жреца стал тверже, теряя последние нотки вкрадчивости. Кинжал вонзился в плоть плеча с отвратительным, влажным хрустом рвущейся ткани, мышц, достигающим кости. Она закричала — высокий, пронзительный крик не столько от боли, сколько от ярости и оскверненного естества. Кровь хлынула — густая, почти черная в тусклом свете факелов, мгновенно пропитывая остатки ее туники и заливая камень под ней. И он начал резать. Медленно, методично, с видимым, почти ритуальным наслаждением, выводя на ее коже символ — спираль с острыми шипами, что тут же запульсировала жгучим черным светом, словно клеймо самой Бездны, выжигая не только плоть, но и саму суть ее бытия. — Ты станешь матерью нашего возрождения. Сосудом для хаоса, что грядет. Твоя кровь — твоя сила, твоя боль, твои потери — свяжет тебя с нами. С Ним. Навеки.

Разум поплыл, утопая в агонии. Боль физическая сплеталась с ментальной пыткой, с образами прошлого, усиленными ревом Старых Богов в черепе: Ты одна. Ты сломлена. Ты предала всех. Ты наша. Цепи из теней сжались с новой силой, их ледяные пальцы впились глубже, высасывая остатки тепла и воли. Она рухнула вперед, ладони с силой ударились о холодный, липкий от ее же крови камень, оставляя размазанные отпечатки — символ ее падения.

Но даже здесь, на самом дне, в этой удушающей тьме отчаяния, тлел огонек. Слабый, почти незаметный, но упрямый, как единственный маяк в ревущем шторме. Ее воля. Дух Кул-Тираса. Искра Архимага. Гордость Праудмуров. Она не сломается. Не позволит им победить. Не так. Она пережила падение Лордерона, гибель Терамора, войну с Легионом, предательство Орды, ужасы Сумеречных Земель. Она не сдастся кучке фанатиков и их шепчущим хозяевам.

Джайна с неимоверным усилием подняла голову. Ее глаза, затуманенные болью, но не сломленные, встретились с горящими углями глаз жреца. И она плюнула. Густой смесью крови и слюны, прямо в скрытое капюшоном лицо врага. Жрец инстинктивно отшатнулся, его жуткая усмешка на мгновение дрогнула, исказилась брезгливостью и удивлением. И в этот самый миг, в этой краткой заминке, она нашла ее — трещину. Не в нем. В ритуале, который он проводил. В той связи, которую он пытался навязать через ее кровь и ее боль.

Ее пальцы скрючились, ногти до хруста впились в ладони, игнорируя боль. Она прошептала заклинание — не громкое слово силы, а тихий, едва слышный выдох, вложив в него всю оставшуюся волю, всю ненависть, всю жажду жизни. Последний вздох умирающего — или первый крик возрождающегося?

Свет. Резкий, ослепительно-голубой, чистый, как сердце незапятнанного Даларана, как ледники Нордскола, вспыхнул изнутри ее существа, разрывая теневые путы в клочья. Воздух в зале сжался, затрещал, как перед ударом молнии невероятной силы. Жрец взвыл от боли и ярости, отшатываясь, роняя кинжал, который со звоном ударился о камень. Тени, что составляли его стражу, культисты в мантиях, метнулись к ней со всех сторон, как стая голодных волков, почуявших ускользающую добычу. Она не знала, куда приведет ее этот скачок — телепортация была слепой, отчаянной судорогой измученного мага, последним шансом, броском костей в бездну. Но она рванулась вперед, в разверзшуюся перед ней пустоту, что зияла, как пасть неведомого зверя, унося с собой незавершенное проклятие, пульсирующую руну на плече и нить кровавой связи, ищущую новый якорь.

Последнее, что она услышала, был его голос, искаженный бешенством, но полный непоколебимой, ужасающей уверенности:

— Ты не уйдешь! Кровь найдет тебя! Она уже ищет! Ритуал не завершен, но он начат! Ты будешь нашей! НАШЕЙ!

А затем тьма схлопнулась, но не та, что была в зале. Другая. Чужая. Незнакомая. Она падала, падала сквозь рваные, трещащие завесы реальности, сквозь холод и пустоту, где ее проклятая, отмеченная ритуалом кровь, словно компас безумия, тянулась к другому средоточию боли, одиночества и незаслуженных страданий — к мальчику с ярко-зелеными глазами и шрамом в виде молнии на лбу, сидящему в душной маленькой комнатушке под лестницей, в мире, который никогда не слышал о Старых Богах, Альянсе или Орде. Ее истерзанное, кровоточащее тело рухнуло на скрипучий, пыльный деревянный пол, прямо к его ногам, тяжело придавив собой не только его, но и незримо связывая их судьбы нерасторжимой, кровавой, проклятой нитью.