Запертое Детство (джен)

Тисовая улица в пригороде Лондона — Литтл Уингинга — была одной из тысяч таких же улиц по всей Британии. Ничем не примечательная, она тянулась вереницей аккуратных двухэтажных домов. У каждого — свой гараж, ухоженная лужайка и почтовый ящик. Рано утром тротуары и проезжая часть были пустынны, ни единой соринки, ни души.

В одном из таких домов под номером четыре жила молодая семья Дурслей. Мистер Вернон Дурсль, мужчина двадцати пяти лет, дородный и украшенный пышными усами, занимал пост директора по продажам в фирме «Граннингс» и гордился этим. Его супруга, Петуния, была на два года младше — худая блондинка с шеей, за которую ее дразнили в школе. Зато она была прекрасной хозяйкой: ее руки легко управлялись с иголкой, на кухне творились чудеса, а сад вызывал зависть соседей. Как и все, они имели свои недостатки: Вернон не смыслил ничего в искусстве, а Петуния обладала дурной памятью, так и не сдав на права.

Гордостью семьи был их маленький сын Дадли. Требовательный, но любимый. Когда он родился, на его голове уже была прядь светлых волос, и отец в порыве чувств называл его «светловолосым мальчуганом».

Казалось, их жизнь идеальна: стабильный достаток, уютный дом, здоровый ребенок. Но 1 ноября 1981 года все перевернулось.

В то утро миссис Дурсль открыла дверь, чтобы выставить пустые молочные бутылки. Холодный ветер обжег ей лицо. Взгляд упал на крыльцо, и она замерла.

— Вернон! — крикнула она, и в голосе прозвучал неподдельный ужас. — Иди сюда! Скажи, что мне это мерещится!

Она наклонилась и дрожащими руками подняла сверток. Из складок одеяла на нее смотрело лицо спящего младенца.

— Что за черт? — пробурчал Вернон, выходя на порог. — Кто подбросил ребенка? Они что, приняли нас за приют?

— Здесь письмо, — прошептала Петуния, не в силах оторвать глаз от конверта. — Мы должны его прочитать.

— Полиция разберется! И с письмом, и с ним! — Вернон выхватил у нее сверток. — Нам не нужен второй ребенок!

Петуния вырвала конверт из рук мужа. Бумага хрустнула. Ее взгляд скользнул по строчкам, и кровь отхлынула от лица, оставив лишь ледяную пустоту.

«...Гарри Джеймс Поттер... ваши покойные сестра и ее муж... вы — единственные родственники... ради его безопасности...»

Имя «Лили» застряло комом в горле, не в силах вырваться наружу. Последней каплей стала подпись — размашистая, неоспоримая: Альбус Дамблдор.

Вот и все. Конец. Она всегда знала. Знала, что волшебство, эта ослепительная, опасная аномалия, не доведет до добра. Их родители, вечно измотанные странностями Лили... а теперь и сама Лили... убита. Слова «Темный Лорд» казались абсурдными, выдуманными и оттого еще более чудовищными.

Вернон, прочитав письмо, пришел в ярость.

— Племянник? Безопасность? Кто этот Дамблдор, чтобы указывать мне? Я сейчас позвоню в Скотленд-Ярд! — он заходил по гостиной, сжимая листок так, что бумага хрустела.

— Они стерли тебе память, — ее голос прозвучал глухо, будто из-под земли. Вернон замер. — Нашу свадьбу. Ты все утро твердил про какого-то важного инвестора в лиловом пиджаке. А после церемонии не помнил ровно ничего. Это были... друзья Лили. Они пошутили. А их... правительство... стерло память всем гостям.

Она подняла на него взгляд, и в ее глазах он увидел не просто испуг, а глубинный, парализующий ужас.

— Для них мы не люди, Вернон. Мы — насекомые. Если они велят оставить ребенка, мы оставим. Иначе мы можем просто... перестать существовать. Как мама с папой. Как Лили.

Вернон посмотрел на ребенка в своих руках. Темноволосый малыш открыл глаза. Ярко-зеленые. Волна бессильной ярости подкатила к горлу. Он, Вернон Дурсль, и...

Он тяжело выдохнул.

— Ладно, — прохрипел он, ставя корзинку на стул. — Но чтобы ни слова о... об этом. Никакой этой дурнины! Я его в человека выдрессирую, сделаю нормальным! Слышишь?

Петуния лишь кивнула, глядя в пустоту. Тишина в доме номер четыре стала густой и тяжелой, как свинец.

* * *

Лето 82-го прошло натянуто, как струна. Мистеру Дурслю казалось, что строгая дисциплина приносит плоды — мальчишка сидел тише воды. Но Петуния не обманывалась. С тех пор, как в их доме появился Гарри, ее не покидало гнетущее чувство. Будто на душе скребли кошки — странная смесь раздражения, злобы и беспричинного страха. Она инстинктивно старалась держаться от племянника подальше.

Первые недели Гарри звал родителей, но после резких окриков дяди Вернона смолк. Теперь он лишь исподлобья, с опаской поглядывал на мужчину и учился молчать.

Мальчик быстро усвоил правила: Дурслям не нравится он и все, что с ним связано. Если он плакал, его игнорировали, пока он не начинал икать и у него не садился голос. Если смеялся, дядя Вернон хмурился и мог дать подзатыльник, а тетя Петуния тут же поджимала губы и озиралась, словно ожидая, что с потолка рухнет люстра. Но хуже всего было говорить. «Говори, только когда тебя спрашивают, мальчишка!» — рявкал дядя Вернон.

Весной 83-го это случилось впервые. За завтраком Дадли с размаху шлепнул ладонью по столу, требуя вторую порцию жареного бекона. Чашка с чаем перед Гарри подпрыгнула, и несколько капель обожгли ему руку. Мальчик вздрогнул от неожиданности и боли. И в этот миг игрушечный грузовик, мирно стоявший в углу комнаты, вдруг рванулся с места и на полной скорости врезался в ножку стула Дадли с глухим стуком.

Воцарилась тишина, густая и звенящая. Затем Вернон Дурсль медленно, как массивная гора гнева, поднялся из-за стола. Кровь прилила к его лицу.

— Это... — его голос был хриплым шепотом, из которого сыпались искры ярости. — Это что еще за уродские штучки?

Петуния не смотрела на мужа. Ее взгляд, полный чистого, животного ужаса, был прикован к Гарри. Не к грузовику, а к нему. В ее широко раскрытых глазах читалось не просто изумление, а жуткое, горькое узнавание. Оно было здесь. Оно проснулось.

Второй раз случился уже на следующий день. Петуния мыла посуду, ее нервы были натянуты. Гарри тихо сидел на полу, и его присутствие за спиной действовало ей на нервы — этот давящий, необъяснимый дискомфорт. Она резко обернулась.

— Хватит пялиться! Занялся бы чем-нибудь! — крикнула она, и от ее голоса, звонкого и срывающегося, в воздухе запахло озоном. Все полки на мгновение задрожали, а стеклянный бокал на столе с тонким, высоким звоном лопнул, рассыпавшись на тысячи осколков.

Четвертый инцидент, когда столовые вилки внезапно взметнулись в воздух и с звоном разлетелись по кухне, едва не поранив Дадли, стал последней каплей. Вернон Дурсль не выдержал.

— Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ! — рычал он, а Петуния стояла в дверях, не в силах войти и не в силах уйти. — НИКАКИХ ТВОИХ УРОДСКИХ ФОКУСОВ! ПОНЯЛ, МАЛЬЧИШКА?! Я СДЕЛАЮ ИЗ ТЕБЯ НОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА, ЕСЛИ ПРИДЕТСЯ ВЫБИТЬ ИЗ ТЕБЯ ВСЮ ЭТУ ДУРЬ!

Горькие, тихие всхлипы Гарри встали для Петунии тяжелым испытанием. Но она вспоминала осколки бокала, и ее сердце затягивалось ледяной коркой. Она хотела быть лучше сестры, не вымещать злобу на невинном. Но этот ребенок... в нем жило нечто чужое, опасное. Оно уже навредило ее дому. Но семье… она не допустит этого любой ценой. Если раньше она изредка сдерживала Вернона, то теперь поняла: с этим... этим... нужна железная рука. На следующий день она твердо объявила о решении переселить Гарри в чулан под лестницей — подальше от них всех.

Этой ночью миссис Дурсль не спалось. Винила ли она в этом громкий храп Вернона? Или очередные тихие всхлипывания? От бессонницы в голове Петунии роились самые странные мысли. Она думала о его глазах, в которых было что-то чужое... злое. Вспоминала ощущение, будто стены смыкаются вокруг нее, когда он рядом. Страх... удушающий... Откуда он? И эта злость? Необъяснимая и ядовитая, поднимающаяся из самых глубин. И навязчивые мысли: «Выгнать. Держать подальше. Не видеть».

Она закрыла глаза, пытаясь отогнать кошмары. Один, два, три... Перед глазами поплыла картина двух девочек в двух кроватках. У одной были темные волосы и темно-зеленые глаза, у другой — рыжие и ярко-зеленые. Петуния глубоко вдохнула. Лили.

Лили, с которой они заплетали друг другу косички. Которая забиралась к ней в постель во время гроз, а она, как старшая, читала ей сказки, хотя разница была всего в два года. А потом Лили уехала в Хогвартс, и между ними выросла стена. Петуния отогнала эти мысли, как всегда. Лили была мертва. Как и их родители, из-за того, что сестра оказалась волшебницей. Она всегда знала, что эта магия не доведет до добра.

Три года назад убили их с Лили родителей, затем — саму Лили. Теперь волшебство добралось и до Петунии, вновь не оставив выбора. Только теперь оно жило под ее крышей, запертое в чулане под лестницей.

Когда за следующую неделю не произошло ни единого выброса, Дурсли сделали выводы.

* * *

Самым ранним воспоминанием Гарри был не смех и не ласка, а третий день рождения Дадли. Тот день впился в память ослепительным блеском упаковочной бумаги и громким хохотом, в котором ему не было места.

Миссис Дурсль суетилась с рассвета. Завтрак был обильным, но главное зрелище ждало в гостиной: гора подарков, вздымающаяся до самого камина. Трехколесный велосипед с алой лентой. Летающий змей. Целая армия блестящих солдатиков, проигрыватель, груда кассет, инопланетный корабль... Гарри, притихший в дверном проеме, смотрел на это пиршество, завороженный. Его сердце учащенно забилось от немой надежды. «День рождения Дадли? А у меня тоже так будет?»

— А когда у меня день рождения? — вырвалось у него, маленький и наивный голосок, перерезавший праздничный гомон.

Дядя Вернон, разливавший портвейн, вздрогнул так, что капля пролилась на его свежие подтяжки. Он медленно повернулся. Его лицо исказила гримаса, будто Гарри только что плюнул в праздничный торт.

— Никогда! — прошипел он, и слова прозвучали как удар хлыста. — У таких, как ты, дней рождений не бывает! Понял, мальчишка? Никогда!

На мгновение в груди у Гарри все сжалось в крошечный, холодный комок. Чтобы не заплакать, он перевел взгляд на единственный подарок, который Дадли с презрением отшвырнул — книгу «Приключения Алисы в Стране чудес». Гладкая, переливающаяся обложка манила к себе. Он потянулся к ней, ведь если Дадли она не нужна...

— МОЕ! — пронзительно взревел Дадли и со всей силы толкнул его в спину.

Гарри шлепнулся на пол. Больно. Он поднял глаза, ища справедливости, но увидел лишь спокойные, равнодушные лица взрослых. Так и надо. И тогда его пронзила вспышка чистой, белой горячки. В тот миг он ненавидел их всем своим маленьким существом.

Петуния, наблюдавшая за происходящим, почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки. Ей показалось, что глаза племянника потемнели, стали черными-черными, как бездонные колодцы. Она моргнула — и этого мгновения хватило.

С громким, сухим треском тяжелые кухонные шторы вспыхнули ослепительным пламенем. Не желтым, а каким-то неестественно ярким, почти синим. Едкий запах гари ударил в нос, пополз дым.

Началась паника. Вернон завопил, схватился за кувшин с водой. Петуния, давясь кашлем, не могла оторвать взгляда от Гарри. Он все еще сидел на полу, и в его широко раскрытых глазах отражались пляшущие языки пламени.

Огонь потушили быстро, но гарь въелась в стены, а шторы висели почерневшими, обгоревшими лохмотьями.

Когда гарь и паника улеглись, Петуния подошла к Гарри. Ее лицо было серым от пепла и страха. Голос звучал тихо, свистяще и обжигающе-холодно, что было страшнее любого крика.

— Вон. На улицу. И чтобы твоего духа здесь не было до самого вечера.

Вечером, когда Гарри вернулся, его ждал последний приговор. Его кроватку разобрали.

Вместо нее в чулане под лестницей стояла старая армейская раскладушка с колючим, проседающим матрасом. На единственной пыльной полке лежала его жалкая пижама, доставшаяся от Дадли. Воздух был спертым и пах пылью, пауками и забвением.

Гарри стоял на пороге этого крошечного пространства. Комок подкатил к горлу, но он сглотнул его. Это была его комната. Холодная, темная, страшная. Но своя. Может быть, теперь, когда он спрятан с глаз долой, они наконец оставят его в покое и перестанут ругаться.

* * *

На следующее утро, выпуская Гарри из чулана, тетя Петуния поставила перед ним тарелку с объедками и велела мыть посуду, пригрозив ремнем. «И чтобы всё блестело!» — бросила она ему в спину. Гарри старался изо всех сил, скребя тарелки до скрипа. Он вглядывался в лица родственников, выискивая в них хоть каплю одобрения, малейший знак, что они перестали злиться. Но чем усерднее он трудился, тем увереннее Дурсли становились в своей догадке: труд для мальчика — отрада и спасение. И потому, однажды, едва он справился с посудой, Вернон, не отрываясь от газеты, бросил: «Кусты у крыльца похожи на дикие заросли. Стричь. Ножницами. Чтобы я не видел ни единого кривого листка».

Гарри покорно вышел во двор. Колючие ветви царапали руки, солнце слепило глаза. Через несколько часов, измученный и потный, он зашел на кухню попить. Петуния, вытаскивая противень из духовки, резко обернулась и наткнулась на него.

— Не путайся под ногами, паршивец! — взвизгнула она от неожиданности и, недолго думая, шлепнула его по голове раскаленной сковородкой, которую держала в руке.

Белая, ослепляющая боль пронзила висок. Гарри отшатнулся, и в тот же миг воздух на кухне сгустился, задрожал.

И грянул грохот.

Стеллаж с посудой будто взорвался. Тарелки, одна за другой, сорвались с полок и разбились о пол, усекая его осколками фарфора. Кастрюли с оглушительным металлическим лязгом посыпались в раковину. Мистер Дурсль с криком швырнул вверх газету, Петуния и Дадли с визгом нырнули под кухонный стол.

Когда грохот стих, наступила тишина, густая и звенящая. Первым ее нарушил Вернон. Он медленно поднялся из-за стола, его лицо было цвета запекшейся крови.

— Ах ты... отродье! — прошипел он, с трудом подбирая слова. — Ты... мстить вздумал?!

Гарри, все еще прижимая ладонь к обожженному виску, лишь бессмысленно уставился на него. Он ничего не вздумал. Он просто хотел пить.

Расплата была скорой и жестокой. В ту ночь Гарри не мог лечь на спину. Кожа под пижамой пылала свежими, жгучими полосами. Лежа ничком на колючем матрасе и прислушиваясь к храпу дяди Вернона, он уловил странную закономерность. Днем, когда он забивался в угол или уходил со двора, тетя Петуния переставала так сильно поджимать губы, а дядя Вернон — бросать взгляды, от которых сводило живот. Его невидимость действовала на Дурслей успокаивающе. Тишина в доме становилась не такой удушающей.

С тех пор он стал пропадать на улице. Не потому, что хотел гулять, а потому что это был единственный способ дать им — и себе — передышку.

* * *

Друзей на улице Гарри так и не нашел: стоило ему в поношенной, великой на дюжину размеров одежде Дадли появиться рядом с детьми, как взрослые поспешно уводили их прочь, бросая на мальчика брезгливые взгляды. Однажды он попытался помочь мальчику строить замок из песка. Едва он протянул руку, как появилась мать:

— Отойди от этого грязнули! — резко одернула она сына. — Нечего с такими водиться!

Мальчика отвели, оставив Гарри одного под тяжелым взглядом женщины.

Зато за пределами дома №4 с ним происходили разные странности.

Осенью, шагая по заброшенному пустырю, Гарри увидел маленького ужа. И ему ясно послышалось:

— Вечно эти двуногие мешают охотиться!

— Ты умеешь разговаривать? — изумился Гарри, присев.

— Говорящщий? Я никогда прежде не встречала говорящих. Мне нужно на охоту, говорящий, но мы еще встретимс-ся, — прошипел ужик и уполз.

После этого Гарри пытался заговорить вообще со всеми животными, но тщетно. Когда он спросил дядю Вернона, с какими животными тот разговаривает, мистер Дурсль взорвался. Он орал, что Гарри все выдумал, потому что у него нет друзей.

— Но я же слышал... — хотел возразить Гарри, но уверенность дяди поколебала его. — Может, и правда выдумал? — подумал он с горечью.

Несколько месяцев спустя Дадли гнался за Гарри. В отчаянии, пробегая мимо крупного булыжника, Гарри мысленно взмолился: «Споткнись!» И камень будто сам подскочил под ногу Дадли! Кузен с воплем рухнул. Гарри замер, потрясенный. Но тут же накатила волна усталости, словно он пробежал десять кругов вокруг дома №4. «Это невозможно, — отмахнулся он. — Просто Дадли не заметил камень».

Когда Дадли исполнилось пять, ему разрешили гулять до детской площадки одному. В один из дней Дурсли выставили обоих из дома: Дадли — с фунтом на сладости, Гарри — просто за дверь. Горькая обида сжала горло Гарри. Почему Дадли все, а ему ничего? По дороге Дадли хвастливо размахивал купюрой. Гарри, отвернувшись, достал из кармана найденный когда-то старый пенни. Он сжал монетку в кулаке, представляя, как она раскаляется докрасна от его злости. К его ужасу, пенни вдруг стал обжигающе горячим! Он вскрикнул и выбросил его. На земле лежала лишь почерневшая, деформированная лепешка металла! «Солнце… очень жарко», — поспешно подумал он, глядя на небо. С тех пор он избегал сжимать монеты слишком крепко.

* * *

Стояло лето 85-го. Гарри направлялся к выходу из дома, чтобы подстричь кусты. В окно светило яркое солнце, и мальчик непроизвольно улыбнулся. На кухне раздался дребезг и визг тети Петунии, перекрывший голос диктора из телевизора. Гарри улыбнулся еще шире. Кузену сейчас не сладко достанется.

Из кухни выскочил Дадли и помчался в свою комнату. Из вредности он пихнул Гарри в дверной косяк. Острая боль пронзила голову. Волна чужой, яростной ненависти захлестнула Гарри. Обернувшись и увидев Дадли, взбегающего по лестнице, он с дикой злобой пожелал: «Чтоб ты свалился!» Внезапно Дадли споткнулся и кубарем покатился вниз, прямо на Гарри, завывая от боли. Конечно, разбитая ваза была тут же забыта, а Дурсли обвинили в травме Дадли «паршивого мальчишку». После осмотра Дадли врачами и наложения гипса, мистер Дурсль, хмельной от бренди, избил Гарри. Жгучая боль в боку и руке не отпускала мальчика неделями.

После выздоровления Дадли нашел новое развлечение: с одобрения родителей он превратил Гарри в грушу для битья, назвав эту игру «Охотой на Гарри».

Осенью 85-го мальчишки пошли в начальную школу. Миссис Дурсль познакомила Дадли с местными ребятами Гордоном и Малкольмом. Теперь «охота» стала эффективнее: втроем ловить было куда проще.

Школа стала для Гарри новым кругом ада. Каждая перемена — ожидание погони. Неповоротливый Дадли бил в живот, а его дружки пинали, пока Гарри не падал. Но он не плакал. Никогда. Синяков и ссадин не было видно под мешковатой одеждой. Жалобы Гарри тонули в равнодушии: «Мальчики есть мальчики». Возможно, в этом были виноваты Дурсли, часто приходившие в школы на беседы, Гарри ведь защищать было некому. А потому в глазах учителей он теперь был «хулиганом и патологическим лгуном».

Найти друзей было невозможно. Сначала всех ребят отпугивала его странная выцветшая одежда. А затем это стала делать шайка Дадли. Гарри чувствовал себя в ловушке. Он знал: любая попытка дать сдачи обернется дома голодом и днями в темном чулане под лестницей. Эта мысль окрашивала каждый день в серый цвет безнадеги.

Несмотря на все, Гарри изо всех сил учился. Это было единственное, что он мог контролировать. В библиотеке, куда он прятался от банды, миловидная библиотекарша помогала ему с букварем. Особенно трудно давались чтение и письмо — ведь с Дадли занималась мама, а на Гарри ей было плевать.

К концу первого триместра Гарри принес табель с хорошими отметками. Он был горд собой. Надежда, что родня хоть чуть обрадуется, умерла мгновенно.

— Чего лыбишься, обманщик?! — рассвирепел дядя Вернон. — Не верю! Ты как-то сжульничал! Я тебя научу честности!

Ремень свистел вновь. «Чтобы не зазнавался!» — орал Вернон, не веря, что «тупой» племянник способен на успех. Пятилетний ребенок не мог сам научиться читать и писать! Значит, это все колдовство этого мерзкого выродка!

Во втором триместре Гарри разрывался. Ему нравились похвалы учителей, но он боялся злить Дурслей. «Но дядя говорил, что учиться важно», — утешал он себя.

Первый учебный день после каникул прошел хорошо. Учителя хвалили Гарри за усердие и отругали Дадли. Обычно банда гонялась за Гарри, но в тот раз устроила засаду. Зависть к успеху сделала Дадли хитрее. Они подстерегли его у дороги. Дадли сразу же больно ударил его в живот, а Мальком толкнул в плечо. Когда Гарри упал на землю, трое ребят принялись его мутузить. Последнее, что запомнил Гарри — это пинок Гордона в голову.

* * *

Холодное утро 6 января 1986 года за окном коттеджа на улице Глициний мало соответствовало тревожному тону разговора внутри. Арабелла Фигг, отхлебывая крепкий чай, качала головой, слушая взволнованный рассказ кузины по телефону. Речь шла о страшном теракте, потрясшем вчерашние переговоры между американцами и русскими где-то в Европе. «Просто ужас, Дорис, просто ужас... — повторяла Арабелла, глядя на снег за окном. — Мир с ума сошел». Механически она взглянула на настенные часы с кукушкой — стрелки показывали почти половину первого. Пора было заканчивать разговор и приниматься за дела. Еженедельный десятиминутный разговор затянулся почти на час.

Отложив трубку, Арабелла подошла к окну, чтобы задернуть занавеску. Ее взгляд скользнул по знакомому виду: припорошенный инеем тротуар, аккуратные палисадники соседей... И вдруг она замерла. У самого края тротуара, почти у проезжей части, неестественной куклой лежало маленькое тело. Мальчик. Он лежал на боку и был совершенно неподвижен. Сердце Арабеллы бешено застучало. «Господи!»— вырвалось у нее, и она, забыв про холод и возраст, бросилась к входной двери.

Выскочив на крыльцо в домашних тапочках, она подбежала к ребенку. Он не подавал признаков жизни. Дрожащими руками Арабелла осторожно перевернула хрупкое тело на спину, чтобы проверить дыхание и пульс.

Мальчик был без сознания, но главное — он был жив. Нужно позвонить в скорую и сообщить родителям. Она всмотрелась в черты его лица. Бледное, замерзшее лицо, обрамленное всклокоченными черными волосами и отмеченное знакомым шрамом на лбу.

Облегчение смешалось с ледяным ужасом узнавания. Растрепанные черные волосы, точеные черты... и шрам. Молния. Ребенок, о котором Дамблдор просил ее смотреть издалека. Гарри Поттер. И он лежал в сугробе, брошенный и избитый.

* * *

Гарри очнулся от непривычной легкости. Словно прежде он постоянно носил на плечах невидимый, тяжкий груз, а теперь его сняли. Или удерживал тяжеленный потолок. Мир стал ярче, четче. Легкоузнаваемый запах ударил в нос. Он был в больнице всего пару раз, когда ставили какие-то уколы (врачи называли их «прививками»), но все равно легко узнал этот запах.

Первые дни дома он инстинктивно ждал... чего-то. Раскаяния? Объяснений? Вместо этого его встретила ледяная стена молчаливого озлобления. Дядя Вернон, ворча что-то о «грабителях в белых халатах», стал лишь свирепее. Его толчки и затрещины теперь сопровождались не криком, а гробовым молчанием, от которого становилось еще страшнее. Тетя Петуния взвалила на него ворох новой работы. Порки стали реже, но зато каждый удар ремня теперь был выверенным, почти ритуальным актом наказания.

Гарри перепробовал все тактики. Кричать — не помогало. Плакать — злило дядю еще сильнее. Он пытался стать тенью, призраком — это иногда срабатывало.

Проблема с учебой требовала решения, и он его нашел, предложив Дадли списывать. Расплатой за провал на годовых экзаменах стало все лето впроголодь под удвоенным прессом ненависти.

Что бы он ни делал — всего было мало. Он вылизывал дом до блеска, стриг газон так, что он напоминал бархат, вставал на рассвете, чтобы приготовить завтрак. Он грыз гранит наук, цепляясь за похвалы учителей как за единственный источник тепла в ледяном мире. Он отдавал все, что у него было, в тщетной надежде купить себе крупицу обычной человеческой ласки.

Однажды вечером, возвращаясь в свой чулан, он остановился на пороге. Взгляд упал на его жалкую постель, на пыльную полку с одеждой Дадли. И в этот миг его осенило. Никакое усердие, никакая покорность не превратят его в их сына. Он не был здесь членом семьи. Он никогда не заслужит их. Они хотели лишь его послушания.

И тогда вопрос «Почему они меня не любят?», который годами точил его изнутри, замер и рассыпался в прах. Сменившись тихим, леденящим душу пониманием.

Потому что они и не должны.