Ignis Vitae (Каждый, который выжил) (гет)

* * *

Бесконечная каменная лестница, крутая, похожая на гигантское сверло. Нормальные люди, естественно, перемещаются через камин, если уж возникла вдруг такая надобность. Но мне нужно было пройти по этой лестнице, по каждой ее ступеньке. Почему-то. Он тоже всегда только пешком ходит. Сама не понимаю, зачем я сюда спустилась. Или понимаю… Да ладно, понимаю, конечно.

Зачем вы здесь, мисс Лавгуд, в самом-то деле? Зачем стучитесь в дверь этой мрачной комнаты в этих жутких Подземельях? Поговорить? Такое неуютное, промозглое место. Так основательно спрятанное от всего, что наверху и снаружи. Поговорить можно было бы в лаборатории, в Большом Зале, в библиотеке, в коридоре, в любом из классов, где угодно. Но вы-то, мисс Лавгуд, стучитесь именно в эту дверь. А это, знаете ли, преподавательская личная спальня. И зачем же вы пришли сюда, да еще и столь поздним вечером, а? Не понимаете, серьезно?

Профессор открывает. Чуть заметно бледнеет, приподнимает бровь — и мы очень долго стоим на пороге. Как будто никак не можем вспомнить, какие существуют слова и как ими пользоваться. А потом он делает шаг назад — и уже внутри комнаты между ним и дверью образуется кусочек свободного пространства. Для меня.

Я вхожу, тяжелая дверь закрывается за моей спиной. Пути к отступлению перекрыты. Но они мне и не требуются. Иначе меня бы тут не было.

Он говорит:

— Мисс Лавгуд…

И я задыхаюсь.

И я произношу имя. Обращаюсь по имени. Заявляю свое право обращаться по имени.

Его лицо застывает гипсовой маской, только глаза остаются живыми и подвижными, блестят в полумраке, свечи отражаются в них микроскопическими искрами.

И я молчу: «Ну же, давай. Смотри в меня. Читай. Всерьез. Не так, как тогда. И даже не так, как потом. Как сейчас. Ты видишь? Видишь?»

Я не знаю, из каких тайных алхимических элементов во мне складываются эти фразы. И эта смелость заодно. Потому что вообще-то мне очень страшно. Потому что я слишком хорошо понимаю, для чего пришла.

Я знала, что люди так… ну… занимаются таким. Мне никогда не было противно или смешно об этом думать, просто… смысл был неясен. Вот теперь я догадываюсь… кажется… но мне все равно дико страшно. Да и ему-то каково… судя по всему…

Он очень не хочет обидеть меня снова, так что не знает, как себя вести со мной, как правильно. Все смотрит и смотрит изнутри какого-то глухого ступора — оторопело и настороженно. В конце концов ему удается выдавить из себя:

— Мисс Лавгуд… Что вы делаете? Вы уверены?.. Луна… Вы… точно отдаете себе отчет в том, что вы делаете?

О да. Я уверена. Более чем. Как никогда в жизни.

И я придвигаюсь так близко, насколько это возможно. Встаю на носочки (он высокий!), дрожащими руками чуть наклоняю, притягиваю к себе его голову. И осторожно, легко целую — в лоб, правое веко, левое, кончик носа, уголок рта, второй… Он окончательно замирает, зажмуривается и, кажется, вообще перестает дышать. А потом снова смотрит на меня — и в этих глазах уже есть очень много всего. Не только свечи и замешательство. Помимо свечей и замешательства. Я раскрываю сознание настежь и впускаю его туда — полностью, без каких-то ограничений и правил. Пусть видит и чувствует все, что чувствую и думаю я. Мне нечего прятать. Только не от него.

Он вздрагивает, но не отводит взгляда. Не отодвигается. Не останавливает меня.

И я подхожу еще ближе. Хотя ближе вроде бы некуда. Но я подхожу.

И отлично распознаю тот момент, когда он выдыхает и позволяет себе — быть решительным, несдержанным, напористым, быть просто мужчиной, реагирующим на женское тело рядом… (Ух ты, я воспринимаю свое тело как женское… Типа, я женщина. Ну ладно, видимо, женщина, что ж… Вот что это такое, оказывается…) Он разрешает себе — пускай не навсегда, только здесь и сейчас — не контролировать каждый свой шаг и каждый жест, быть свободным, быть собой, настоящим…

Быть.

Его дыхание становится сбивчивым и прерывистым.

«Девочка… моя…»

Да. Да. Твоя девочка. Абсолютно, целиком, совсем — твоя девочка.

Это такая давняя правда, что мне странно признавать ее только сейчас. Вот этими осколками мыслей, вот этой пугающей и невесть откуда взявшейся сутью, разгоряченной, распахнутой ему навстречу душой.

Твоя. Девочка.

Он ведь тоже меня впустил. Я тоже чувствую все, что чувствует он, и даже то, как он улавливает мои собственные эмоции и ощущения. Как будто зеркало отражает зеркало. Границы стираются, где там чье — уже не разобрать. Как не отделить и физическое от нефизического. Все сплелось в пульсирующий, пылающий узор, опутывающий и заполняющий нас обоих.

Он тоже меня впустил.

И я растворяюсь — в его силе, в его готовности действовать, в его доверии и требовании доверия в ответ. Рассыпаюсь на атомы под его руками, губами, его натиском, его наготой (когда мы успели раздеться? Он заклинанием, что ли, это сделал?), его открытостью и незащищенностью.

Будь рядом со мной, будь собой, будь мной, будь во мне, будь просто хоть где-нибудь в этом мире. Будь живым. Только будь живым. Будь, будь, будь… Северус… Север…

Ты же видишь? Ты видишь?!

…Утром я, проснувшись, еще какое-то время не показываю этого. Моя рука лежит на его груди. Можно ожидать, что сейчас, стоит мне как-то проявиться, он возведет вокруг себя не то что забор — крепостную стену со рвом и крокодилами. Но он… он просто целует меня. И шепчет то, что я больше угадываю, чем слышу.

Я улыбаюсь и только потом открываю глаза.

Связь наших сознаний еще держится. Ночью, потрясенный происходящим, он забыл ее прервать — точнее, заснул раньше, чем подумал об этом. И я все же успеваю поймать отголоски его паники и ужаса. «Сейчас она пожалеет о том, что было. Сейчас все рухнет. Сейчас все кончится». Дальше он спохватывается и выгоняет меня из своей головы.

Я прижимаюсь, обнимаю крепко, обхватываю, пока не ушел в глубину, на дно, и не спрятался там напрочь, среди своих мозгошмыгов. Провожу ладонью по напряженному предплечью, по гладко выбритой щеке, по черным с проседью волосам, по шраму на шее. «Я тоже».

Он знает. Он видел. Но все равно тихо просит:

— Скажи еще раз. Скажи это вслух…

— Я тебя люблю.

— И еще… Скажи еще…

— Я люблю тебя. И теперь, когда стало можно, я буду говорить это вслух хоть двести тысяч раз в день, до тех пор, пока ты не смиришься и не поверишь.

— А потом перестанешь?

— Не перестану. Не надейся.

— Значит, мне повезло…

Я привычно ищу в его голосе насмешку или иронию, но их нет. Ну правда же, их нет, совсем нет. Зато там столько тепла и нежности, что я всерьез задумываюсь, не сплю ли я — или, того хуже, не начались ли у меня галлюцинации. Будем знать, что вот так он тоже умеет звучать, этот голос.

На меня постепенно накатывает осознание — для чего я на самом деле пришла сюда. Чтобы больше не уходить.

Прошлое не сразу его отпустит, конечно. Будет являться в дурных снах и наяву, высасывать частички души, протягивать свои щупальца, как ненасытный и равнодушный дементор. Но он видел. И знает. А значит, дементор будет приходить все реже, и реже, и реже. И однажды — может быть, еще не скоро, но однажды — исчезнет совсем. Потому что я никуда не уйду — из этих стылых Подземелий, из жизни этого неудобного человека, сейчас такого обескураженного, неузнаваемого, подрастерявшего (конечно же, временно) свой фирменный сарказм. Потому что через пять минут я наколдую прямо сюда поднос с бисквитами и кофе — и мы выпьем по нескольку глотков, а потом все перевернем и насыплем крошек на кровать, пока будем целоваться, потянувшись друг к другу через этот самый поднос, придется убирать беспорядок (уж на это моей магии точно хватит). Потому что оборванные нити срастаются огненным узором — и это правильно, только так и правильно. Потому что я тоже видела. И знаю. Я теперь — его настоящее. И пока это так, прошлое не имеет над ним власти. Больше — нет.

«У меня уже десять минут идет урок, — произносит он с какой-то удивленной, почти вопросительной интонацией. — На месте МакГонагалл я бы меня прибил». Я грозно смотрю на него поверх воображаемых очков, стараюсь воспроизвести интонации директора МакГонагалл: «Безобразие, мистер Снейп! Никуда не годится! Сорок баллов со Слизерина!». Конечно, тут же начинаю хихикать, уж очень похоже получилось. И он смеется тоже. Мы смеемся. Как, ну, обычные люди. И продолжаем просто лежать обнявшись, никто не встает и не начинает никуда собираться.

Кого я на месте МакГонагалл прибила бы, так это меня — за мои грандиозные идеи и мои, гм, методы стремительного взросления. Прямо в стенах школы. Но она, скорее всего, раньше меня самой поняла, что будет именно так. Так что поживем еще, пожалуй…

Проходит двадцать минут, потом полчаса — где-то там, наверху, заканчивается урок зельеварения, которого не произошло. И начинается следующий, которого не произойдет тоже.

* * *

Это ее стук. Ты узнаешь ритм: три быстрых, два медленных, как шифр. Она всегда так стучала — еще там, дома… У нее дома. Нет. Не может быть. Она не настолько безумна. Хотя... именно настолько. Черт. Ты знал, что она придет. Ты за этим и вернулся, ведь да? Не в Хогвартс, нахер тебе не нужен Хогвартс. За ней. К ней. Чтобы она пришла. Если это она — ты не откроешь. Не сможешь. Не должен. Если это она… Ты знаешь, что это она. Ноги сами несут к двери. Нет. Нет, только не сюда. Не сегодня. Не сейчас. Это — ловушка. Все всегда оказывается ловушкой. Не дай ей войти. Не делай этого. Или… сделай? Черт. Ты не готов. Конечно не готов. Ни сейчас, ни позже, никогда — ты не готов. Ты так давно и сильно ждешь ее прихода, что теперь не можешь открыть. Но открываешь.

Она просто стоит и смотрит — как тогда. Как всегда. Как никто раньше не смел… не хотел на тебя смотреть. Ее глаза с самого начала видят слишком много. Она кажется тебе хрупкой — но это ложь, она крепче всех, кого ты знал... Почему она молчит? Почему ты молчишь?

Она переступает порог (ну все, ловушка захлопнулась). Она называет тебя по имени, как будто так можно. Выговаривает это нелепое сочетание букв, которое почему-то определяет тебя, имеет над тобой власть, как персонально настроенное заклинание. Северус. Не «профессор», не «сэр». Как будто ты... человек. Как будто у тебя есть право им быть... Кажется, ты уже не помнишь, когда и кто в последний раз произносил твое имя всерьез, без приказа или отвращения. Впрочем, нет, помнишь. Ее отец, вот кто. «Северус, вы — хороший человек…» Те события (до момента, когда ты сам же все сломал) сейчас кажутся долгим сном. Видениями в коме. Фантазией, которую ты у кого-то украл. У кого-то… нормального.

Она не съеживается от мрака, не морщится от запаха зелий, книжных переплетов и пыли. Не опускает глаза. Как будто это просто комната, а не склеп для всего, что в тебе сгнило заживо. Она прикасается — к шрамам, к морщинам. К тебе. Это ведь уже было. Она лечила тебя, ты помнишь ощущение ее ладоней на покрытых испариной висках, на плечах, сведенных спазмом. Тогда это было иначе. Но все равно… Ты уже знаешь, как звучат в тебе ее прикосновения. Что они с тобой делают. Тело узнает их моментально, ты едва успеваешь приказать ему остолбенеть, чтобы не выдать себя… Ее пальцы теплые. Живые. Твоя кожа горит под ее руками, как будто она раз за разом выводит руну «оживи».

Немыслимо. Недопустимо. Не… Она целует тебя. Не в губы. В лоб, в глаза… Бережно, нежно, как будто боится причинить боль. Мерлин… Что же делать, что делают, когда… Нет. Нет. Да… Боже… Пожалуйста, продолжай... Только не торопись. Я... я не умею, я не знаю, как в это играть. Я никогда... это не про меня. Это всегда было про других. Но не про меня. Неужели сейчас — про меня?

Да, ты в ловушке, так что сейчас — про тебя. Ты никуда не денешься из этого. Господи, Снейп, ты жалок.

Это... невыносимо. Ты зависаешь на вдохе. Не шевелишься. Если пошевелиться — все рассыплется. Она целует тебя, будто разминает окаменевшую глину, и ты чувствуешь, как трескается засохшая корка где-то в глубине. Даже просто не возражать — значит, впустить ее слишком глубоко. Слишком близко к тем местам в душе, где уже сто тысяч лет ничего не живет. Это нарушает все договоры, которые ты заключил с собой когда-то, которые соблюдал беспрекословно. А она... она целует снова, и в тебе что-то сдвигается, как щеколда в давно заколоченной двери.

Она открывает свои мысли. Ты не просишь, не требуешь, она просто это делает, распахивается настежь, сама, по своей воле. Ты и не знал, что она так умеет, она ведь даже заклинаний никаких не использует. Что это за магия такая? Опять древние запрещенные штуки, принятые в их семье? Ты бы сейчас в могиле лежал, кретин, если бы не эти древние запрещенные штуки… Так что вот, смотри. Смотри наконец, как бьется в ней тот самый невозможный, непостижимый огонь. Ты же его искал, когда вломился, как грабитель с ножом, туда, где тебя и так ждали, где от тебя никогда и не закрывались? От этого ты сбежал, как последний мудак и трус, так и не решившись тогда взглянуть на свою находку? Почему она тебя простила? Почему ты сам-то себя простил?

Тебя зашкаливает. Слишком много. Слишком горячо. Слишком ясно, да? Ты же видишь? Ты видишь?

Она не врет. Она не боится. Она здесь. Ради тебя? Да ладно! Не ради тебя, конечно. Но ради кого-то, кем ты мог быть. Кем ты никогда не был, но, возможно, все еще можешь стать, если она продолжит смотреть вот так. Отвернуться, спрятаться от ее взгляда — это было бы просто и безопасно. Это было бы логично. Этого не будет. Ты сдвигаешь ржавую щеколду дальше, до предела. Ладно, пусть. Пусть видит тоже. Может, хоть это ее остановит.

Она в твоей голове. Все, что ты прятал, — теперь ее. Весь мрак и весь холод. Вся боль, вина, отчаяние, ненависть. Злость, жажда мести, стыд, никчемность, неверие никому и никогда. Черт, у тебя там хоть что-то хорошее отыщется, в твоей заскорузлой душонке? И вся уязвимость, да, уязвимость, Северус. Ты слабак, сколько бы ни хорохорился, сколько бы ни строил из себя невесть что, ты слабак — и знаешь это как никто другой. Теперь и она узнает. Смешно было бы рассчитывать и надеяться, что… Но она не смеется. Не отшатывается в страхе. Не уходит. Она... принимает. Как… как это возможно?! Как возможно принять такое?! Ты точно не стоишь этого. Ты не заслуживаешь ни одной ее улыбки.

Но ее руки тянут тебя ближе, и ты... о боги… Не ты это делаешь. Это делает что-то внутри тебя, что ты прятал, душил и топил столько лет.

Я... отвечаю. Сам не знаю как. Руки сами обвивают ее талию, губы находят ее шею. Это не я. Это не могу быть я. Северус Снейп не делает так. Не позволяет себе. Не... Но она издает слабый сдавленный вздох — тихо, как будто боится спугнуть момент, — и я... боже. Я хочу ее. Я хочу, черт возьми. Как мальчишка. Как человек. Как тот, кого во мне убили давным-давно. Кого я сам убил в себе давным-давно. Огонь разливается во мраке, отменяет его, рассеивает. Огонь теперь во мне тоже. В нас обоих. Он растапливает вечную мерзлоту. Он лепит из меня что-то другое и незнакомое. Смотри. Смотри и запоминай, как огонь делает живым неживое, даже если через миг он сожжет дотла. Девочка моя. Помоги мне. Я не знаю, не знаю, не знаю, как это пережить и не сойти с ума.

Утром ты просыпаешься резко, как от внезапного удара, и удивляешься, что вообще смог заснуть. Она все еще здесь. В твоей постели. Вполне реальная. Спит. Дышит. А ты... Ты не умер за ночь. Кажется. До тебя постепенно начинает доходить, что произошло. Что ты сделал.

Ты не умер, но ты облажался, Снейп. Ты сильно облажался. Этого всего не должно было случиться. Сейчас она проснется, опомнится и придет в ужас, скажет, что это была ошибка. Что она не так поняла. Что ты воспользовался. Сейчас все будет как всегда. Все закончится. Это не твоя жизнь. Это не про тебя. Разумеется.

Но что делать с огнем, который так и горит внутри? Почему он все еще горит?

Тебя колотит. Ты бормочешь что-то себе под нос и целуешь ее, чтобы скрыть дрожь. Ну и чтобы она перестала притворяться спящей. Пусть уже поскорее все это… Ваши глаза встречаются, тебя прошибает током. Проклятие! Она что же, до сих пор была в твоей голове?! Ты что, забыл?! Дожили! Ты совсем идиот, да? Интересно, сколько она успела…

Она улыбается. Что? Она тебя обнимает. Как будто все правильно. Как будто все именно так, как должно быть. И она говорит... эти слова. Вслух. Глаза не отводит. Ты же первый их произнес, невнятно, неразборчиво для себя самого. Ты думал, что она не слышит. Эти слова должны врать. Но ты... (о черт!) просишь ее повторить. Как нищий. Как голодный пес. Если она скажет это снова… и еще… и еще… может быть, ты рискнешь и останешься с ней в этом безумии. Может быть, ты поверишь. «Я буду повторять», — обещает она. Угрожает. Спасает — снова. Кто дал ей право... Кто дал тебе право... Это опасно. Опасно. Как будто она может вырвать из твоей души что-то… что-то колючее и отравленное. О чем ты даже не подозреваешь, что оно там вообще есть. И ты истечешь тогда отравленной кровью. Или выйдет только яд, и кровь очистится, ты не знаешь наверняка. Но невозможно же. Ты не умеешь... этого. Не имеешь права. И уж тем более ты не должен чувствовать себя таким… живым. Лили... Вот оно, сейчас взорвется, сейчас волна боли должна привычно поглотить тебя, подобно круциатусу. Странно, что ты не вспомнил раньше, ночью, не напоролся на это со всей дури, как напарывался всякий раз, когда пытался сделать хоть один свободный вдох. Всякий раз с того самого момента… Но нет... не болит? Впервые после стольких лет — не болит. Только пустота, как после выдернутого зуба. Как это подло, получается, ты опять предатель, Снейп, да? Как хорошо, когда не болит. Пусть предатель, но пусть не болит хотя бы сколько-то, хотя бы минуту, боже, как это хорошо... Твои мысли буксуют, запутываются сами в себе.

«Значит, мне повезло». Это капитуляция. Ты сдаешься. Пусть будет так...

— Ты… видишь? — Ее ночной голос так и звучит у меня в голове. Я вижу. Я вижу.

Она позволила мне… существовать. И это так страшно. И этого слишком много. Огонь внутри меня горит ровно и уверенно, и я абсолютно не представляю себе, как жить с огнем внутри. Пока что не представляю.

Она колдует еду прямо в постель. Это против всех правил. Возмутительно... прекрасно.

Ты случайно цепляешь взглядом часы… О чччерт! МакГонагалл тебя прикончит. Понабрали, понимаешь, по объявлению… И ладно. И пускай. И отлично. Ну прикончит. Ты смеешься. Смеешься. Кажется, ты все же сошел с ума. Или наоборот — впервые за двадцать лет что-то щелкнуло и встало на место. И ты... не хочешь, чтобы это исчезало. Я не хочу, чтобы это исчезало.

* * *

Ну разумеется они вместе. Могу даже точную дату назвать, когда все началось. Не сразу, не сразу… Еще недели три ходили тут, друг за друга глазами цеплялись, а словами поговорить — нет-нет, это страшно же, это где же столько храбрости набраться... Это же вам не на войне воевать… Но потом кто-то из них не выдержал. И, в общем, наверное, понятно — кто. Ну а где слова, там и все остальное, конечно…

Чтобы Снейп не пришел уроки вести… Отродясь такого не бывало. Ни сверхсекретные задания (хоть Дамблдора, хоть Темного Лорда), ни научные изыскания, ни ранения и болезни не могли его заставить пренебречь расписанием. Одна Луна Лавгуд справилась, подумать только. (Ну ладно, ладно, девочка, я же в полном восхищении от того, что ты творишь, я совершенно не понимаю, как у тебя это получается, но твори и дальше, хорошо? А я уж тут разберусь, как быть…)

Я сказала ученикам и администрации, что нашего героического профессора скрутили кошмарные последствия змеиного укуса (ладно, Нагайна, хоть на это ты, мерзость такая, сгодилась — впрочем, последствия и впрямь кошмарные, и это я наверняка еще знаю далеко не все). Мне поверили. Вообще поверить немудрено, он и в самом деле выглядит… нетипично. В каких-то мелочах, в походке, в интонациях, в наклоне головы. Если не присматриваться, можно и не заметить ничего, только ощущение-то все равно остается… Но лучше бы не повторять фокус, конечно. Я и так из-за них по такой тонкой грани хожу, что страшно подумать… Луне учиться еще четыре месяца. Вплоть до самого дня выпуска она — студентка. Если эта история всплывет, скандал будет невообразимый. Что я должности лишусь — это ладно. Но их-то просто в асфальт закатают. А им только этого не хватало.

Тогда Снейп пришел даже не с повинной — сразу с готовым заявлением в руках. Мол, подпишите. По собственному. Мол, не собираюсь увиливать.

Ну да, сейчас. Конечно. Потом догоню и еще раз подпишу, на обороте.

— Присаживайтесь. — Показываю на стул. Ни намека на какое-то движение в ответ. — Вы пропустили четыре урока подряд. Предоставленные сами себе гриффиндорцы устроили дуэль прямо в коридоре. Третьекурсник с Когтеврана уронил флакон с чешуйчатым зельем, к тому же сваренным неправильно. К счастью, никто не пострадал, но были взрыв, ужасный запах и очень много дыма. Какой-то умник написал огненными буквами на стене раздевалки, я прошу прощения: «Пикси-хуикси». Погасили быстро, но к тому моменту уже все сходили и посмотрели. Редактор школьной газеты Клаус даже колдографию успел сделать, завтра она будет у каждого. Это совершенно недопустимо. Я повторяю: совершенно недопустимо. Такого больше не повторится, вы дадите мне слово, и я вам поверю. А также составите отчет, который я закрою в личном архиве вместе с выговором. На этом буду считать инцидент исчерпанным. Хотела отстранить вас от ведения занятий на два дня, как того требует устав, но, боюсь, это стало бы скорее поощрением. Так что нет.

— Минерва… Вы слишком добры.

— Нет, мистер Снейп. Я просто очень устала хоронить людей! — Кажется, прозвучало это излишне резко, не надо, зачем... Но само вырвалось. Подняться, обойти стол, встать рядом. И уже сильно, сильно мягче: — Северус… Она же тут без вас чуть не загнулась. И сами вы столько лет прожили так, будто вас уже нет. Думаете, я не понимаю? Я не прошу вас ничего объяснять — у меня есть глаза, память и сердце, хоть и пожилое. Я прошу только быть осторожнее. Осмотрительнее. Не привлекать лишнего внимания. И все. На этот раз я вас прикрыла. Но не факт, что получится это провернуть снова.

— Она ученица… Я осознаю, что…

— Она взрослая. Вы не ведете у нее обязательные предметы. У вас с ней свои обстоятельства. Исключительные. И если вы сейчас вздумаете отговариваться правилами и нормами — вы лжете не мне. Я не стану делать вид, что ничего не было или что я в восторге от необходимости лавировать между законом, профессиональной этикой и глубоким личным расположением к вам обоим. Но я уж точно не собираюсь вас уничтожать за то, что вы — живой человек. Идите. И, ради всего святого, перестаньте себя изводить. Вид у вас — хуже, чем был в семнадцать.

Нет, не усмехнулся. Но губы дрогнули. Ну хоть так.

В общем, я их покрываю. И буду покрывать сколько смогу. А там, глядишь, и выпуск. А там и просто жизнь. Но пока что — пусть бы никто не замечал. Пусть бы дали им время насмотреться друг на друга, надышаться этим общим воздухом. Хоть опять их в заклятом доме прячь от всего мира.

Имела, кстати, разговор с Ксенофилиусом Лавгудом, он-то знает про заклятый дом и то, что там летом происходило, явно побольше моего. И он за них обоих горой. Луна-то понятно, она — все, что у него осталось, он за нее хоть душу продаст, хоть волшебную силу, хоть что. То ли он в принципе любые ее чудачества и решения готов принимать безоговорочно, то ли они со Снейпом тогда общий язык нашли и… я не знаю… подружились, как бы фантастически это ни звучало? То ли все сразу. Все-таки жутко интересно, что там было… От любопытства кошка сдохла, знаешь ли, Минерва. Твоя же кошка тебе еще пригодится.

А портрет Дамблдора сказал: «Хм». И больше ничего не сказал.