Ignis Vitae (Каждый, который выжил) (гет)

* * *

Бесконечная каменная лестница, крутая, похожая на гигантское сверло. Нормальные люди, естественно, перемещаются через камин, если уж возникла вдруг такая надобность. Но мне нужно было пройти по этой лестнице, по каждой ее ступеньке. Почему-то. Он тоже всегда только пешком ходит. Сама не понимаю, зачем я сюда спустилась. Или понимаю… Да ладно, понимаю, конечно.

Зачем вы здесь, мисс Лавгуд, в самом-то деле? Зачем стучитесь в дверь этой мрачной комнаты в этих жутких Подземельях? Поговорить? Такое неуютное, промозглое место. Так основательно спрятанное от всего, что наверху и снаружи. Поговорить можно было бы в лаборатории, в Большом Зале, в библиотеке, в коридоре, в любом из классов, где угодно. Но вы-то, мисс Лавгуд, стучитесь именно в эту дверь. А это, знаете ли, преподавательская личная спальня. И зачем же вы пришли сюда, да еще и столь поздним вечером, а? Не понимаете, серьезно?

Профессор открывает. Чуть заметно бледнеет, приподнимает бровь — и мы очень долго стоим на пороге. Как будто никак не можем вспомнить, какие существуют слова и как ими пользоваться. А потом он делает шаг назад — и уже внутри комнаты между ним и дверью образуется кусочек свободного пространства. Для меня.

Я вхожу, тяжелая дверь закрывается за моей спиной. Пути к отступлению перекрыты. Но они мне и не требуются. Иначе меня бы тут не было.

Он говорит:

— Мисс Лавгуд…

И я задыхаюсь.

И я произношу имя. Обращаюсь по имени. Заявляю свое право обращаться по имени.

Его лицо застывает гипсовой маской, только глаза остаются живыми и подвижными, блестят в полумраке, свечи отражаются в них микроскопическими искрами.

И я молчу: «Ну же, давай. Смотри в меня. Читай. Всерьез. Не так, как тогда. И даже не так, как потом. Как сейчас. Ты видишь? Видишь?»

Я не знаю, из каких тайных алхимических элементов во мне складываются эти фразы. И эта смелость заодно. Потому что вообще-то мне очень страшно. Потому что я слишком хорошо понимаю, для чего пришла.

Я знала, что люди так… ну… занимаются таким. Мне никогда не было противно или смешно об этом думать, просто… смысл был неясен. Вот теперь я догадываюсь… кажется… но мне все равно дико страшно. Да и ему-то каково… судя по всему…

Он очень не хочет обидеть меня снова, так что не знает, как себя вести со мной, как правильно. Все смотрит и смотрит изнутри какого-то глухого ступора — оторопело и настороженно. В конце концов ему удается выдавить из себя:

— Мисс Лавгуд… Что вы делаете? Вы уверены?.. Луна… Вы… точно отдаете себе отчет в том, что вы делаете?

О да. Я уверена. Более чем. Как никогда в жизни.

И я придвигаюсь так близко, насколько это возможно. Встаю на носочки (он высокий!), дрожащими руками чуть наклоняю, притягиваю к себе его голову. И осторожно, легко целую — в лоб, правое веко, левое, кончик носа, уголок рта, второй… Он окончательно замирает, зажмуривается и, кажется, вообще перестает дышать. А потом снова смотрит на меня — и в этих глазах уже есть очень много всего. Не только свечи и замешательство. Помимо свечей и замешательства. Я раскрываю сознание настежь и впускаю его туда — полностью, без каких-то ограничений и правил. Пусть видит и чувствует все, что чувствую и думаю я. Мне нечего прятать. Только не от него.

Он вздрагивает, но не отводит взгляда. Не отодвигается. Не останавливает меня.

И я подхожу еще ближе. Хотя ближе вроде бы некуда. Но я подхожу.

И отлично распознаю тот момент, когда он выдыхает и позволяет себе — быть решительным, несдержанным, напористым, быть просто мужчиной, реагирующим на женское тело рядом… (Ух ты, я воспринимаю свое тело как женское… Типа, я женщина. Ну ладно, видимо, женщина, что ж… Вот что это такое, оказывается…) Он разрешает себе — пускай не навсегда, только здесь и сейчас — не контролировать каждый свой шаг и каждый жест, быть свободным, быть собой, настоящим…

Быть.

Его дыхание становится сбивчивым и прерывистым.

«Девочка… моя…»

Да. Да. Твоя девочка. Абсолютно, целиком, совсем — твоя девочка.

Это такая давняя правда, что мне странно признавать ее только сейчас. Вот этими осколками мыслей, вот этой пугающей и невесть откуда взявшейся сутью, разгоряченной, распахнутой ему навстречу душой.

Твоя. Девочка.

Он ведь тоже меня впустил. Я тоже чувствую все, что чувствует он, и даже то, как он улавливает мои собственные эмоции и ощущения. Как будто зеркало отражает зеркало. Границы стираются, где там чье — уже не разобрать. Как не отделить и физическое от нефизического. Все сплелось в пульсирующий, пылающий узор, опутывающий и заполняющий нас обоих.

Он тоже меня впустил.

И я растворяюсь — в его силе, в его готовности действовать, в его доверии и требовании доверия в ответ. Рассыпаюсь на атомы под его руками, губами, его натиском, его наготой (когда мы успели раздеться? Он заклинанием, что ли, это сделал?), его открытостью и незащищенностью.

Будь рядом со мной, будь собой, будь мной, будь во мне, будь просто хоть где-нибудь в этом мире. Будь живым. Только будь живым. Будь, будь, будь… Северус… Север…

Ты же видишь? Ты видишь?!

…Утром я, проснувшись, еще какое-то время не показываю этого. Моя рука лежит на его груди. Можно ожидать, что сейчас, стоит мне как-то проявиться, он возведет вокруг себя не то что забор — крепостную стену со рвом и крокодилами. Но он… он просто целует меня. И шепчет то, что я больше угадываю, чем слышу.

Я улыбаюсь и только потом открываю глаза.

Связь наших сознаний еще держится. Ночью, потрясенный происходящим, он забыл ее прервать — точнее, заснул раньше, чем подумал об этом. И я все же успеваю поймать отголоски его паники и ужаса. «Сейчас она пожалеет о том, что было. Сейчас все рухнет. Сейчас все кончится». Дальше он спохватывается и выгоняет меня из своей головы.

Я прижимаюсь, обнимаю крепко, обхватываю, пока не ушел в глубину, на дно, и не спрятался там напрочь, среди своих мозгошмыгов. Провожу ладонью по напряженному предплечью, по гладко выбритой щеке, по черным с проседью волосам, по шраму на шее. «Я тоже».

Он знает. Он видел. Но все равно тихо просит:

— Скажи еще раз. Скажи это вслух…

— Я тебя люблю.

— И еще… Скажи еще…

— Я люблю тебя. И теперь, когда стало можно, я буду говорить это вслух хоть двести тысяч раз в день, до тех пор, пока ты не смиришься и не поверишь.

— А потом перестанешь?

— Не перестану. Не надейся.

— Значит, мне повезло…

Я привычно ищу в его голосе насмешку или иронию, но их нет. Ну правда же, их нет, совсем нет. Зато там столько тепла и нежности, что я всерьез задумываюсь, не сплю ли я — или, того хуже, не начались ли у меня галлюцинации. Будем знать, что вот так он тоже умеет звучать, этот голос.

На меня постепенно накатывает осознание — для чего я на самом деле пришла сюда. Чтобы больше не уходить.

Прошлое не сразу его отпустит, конечно. Будет являться в дурных снах и наяву, высасывать частички души, протягивать свои щупальца, как ненасытный и равнодушный дементор. Но он видел. И знает. А значит, дементор будет приходить все реже, и реже, и реже. И однажды — может быть, еще не скоро, но однажды — исчезнет совсем. Потому что я никуда не уйду — из этих стылых Подземелий, из жизни этого неудобного человека, сейчас такого обескураженного, неузнаваемого, подрастерявшего (конечно же, временно) свой фирменный сарказм. Потому что через пять минут я наколдую прямо сюда поднос с бисквитами и кофе — и мы выпьем по нескольку глотков, а потом все перевернем и насыплем крошек на кровать, пока будем целоваться, потянувшись друг к другу через этот самый поднос, придется убирать беспорядок (уж на это моей магии точно хватит). Потому что оборванные нити срастаются огненным узором — и это правильно, только так и правильно. Потому что я тоже видела. И знаю. Я теперь — его настоящее. И пока это так, прошлое не имеет над ним власти. Больше — нет.

«У меня уже десять минут идет урок, — произносит он с какой-то удивленной, почти вопросительной интонацией. — На месте МакГонагалл я бы меня прибил». Я грозно смотрю на него поверх воображаемых очков, стараюсь воспроизвести интонации директора МакГонагалл: «Безобразие, мистер Снейп! Никуда не годится! Сорок баллов со Слизерина!». Конечно, тут же начинаю хихикать, уж очень похоже получилось. И он смеется тоже. Мы смеемся. Как, ну, обычные люди. И продолжаем просто лежать обнявшись, никто не встает и не начинает никуда собираться.

Кого я на месте МакГонагалл прибила бы, так это меня — за мои грандиозные идеи и мои, гм, методы стремительного взросления. Прямо в стенах школы. Но она, скорее всего, раньше меня самой поняла, что будет именно так. Так что поживем еще, пожалуй…

Проходит двадцать минут, потом полчаса — где-то там, наверху, заканчивается урок зельеварения, которого не произошло. И начинается следующий, которого не произойдет тоже.

* * *

Это ее стук. Ты узнаешь ритм: три быстрых, два медленных, как шифр. Она всегда так стучала — еще там, дома… У нее дома. Нет. Не может быть. Она не настолько безумна. Хотя... именно настолько. Черт. Ты знал, что она придет. Ты за этим и вернулся, ведь да? Не в Хогвартс, нахер тебе не нужен Хогвартс. За ней. К ней. Чтобы она пришла. Если это она — ты не откроешь. Не сможешь. Не должен. Если это она… Ты знаешь, что это она. Ноги сами несут к двери. Нет. Нет, только не сюда. Не сегодня. Не сейчас. Это — ловушка. Все всегда оказывается ловушкой. Не дай ей войти. Не делай этого. Или… сделай? Черт. Ты не готов. Конечно не готов. Ни сейчас, ни позже, никогда — ты не готов. Ты так давно и сильно ждешь ее прихода, что теперь не можешь открыть. Но открываешь.

Она просто стоит и смотрит — как тогда. Как всегда. Как никто раньше не смел… не хотел на тебя смотреть. Ее глаза с самого начала видят слишком много. Она кажется тебе хрупкой — но это ложь, она крепче всех, кого ты знал... Почему она молчит? Почему ты молчишь?

Она переступает порог (ну все, ловушка захлопнулась). Она называет тебя по имени, как будто так можно. Выговаривает это нелепое сочетание букв, которое почему-то определяет тебя, имеет над тобой власть, как персонально настроенное заклинание. Северус. Не «профессор», не «сэр». Как будто ты... человек. Как будто у тебя есть право им быть... Кажется, ты уже не помнишь, когда и кто в последний раз произносил твое имя всерьез, без приказа или отвращения. Впрочем, нет, помнишь. Ее отец, вот кто. «Северус, вы — хороший человек…» Те события (до момента, когда ты сам же все сломал) сейчас кажутся долгим сном. Видениями в коме. Фантазией, которую ты у кого-то украл. У кого-то… нормального.

Она не съеживается от мрака, не морщится от запаха зелий, книжных переплетов и пыли. Не опускает глаза. Как будто это просто комната, а не склеп для всего, что в тебе сгнило заживо. Она прикасается — к шрамам, к морщинам. К тебе. Это ведь уже было. Она лечила тебя, ты помнишь ощущение ее ладоней на покрытых испариной висках, на плечах, сведенных спазмом. Тогда это было иначе. Но все равно… Ты уже знаешь, как звучат в тебе ее прикосновения. Что они с тобой делают. Тело узнает их моментально, ты едва успеваешь приказать ему остолбенеть, чтобы не выдать себя… Ее пальцы теплые. Живые. Твоя кожа горит под ее руками, как будто она раз за разом выводит руну «оживи».

Немыслимо. Недопустимо. Не… Она целует тебя. Не в губы. В лоб, в глаза… Бережно, нежно, как будто боится причинить боль. Мерлин… Что же делать, что делают, когда… Нет. Нет. Да… Боже… Пожалуйста, продолжай... Только не торопись. Я... я не умею, я не знаю, как в это играть. Я никогда... это не про меня. Это всегда было про других. Но не про меня. Неужели сейчас — про меня?

Да, ты в ловушке, так что сейчас — про тебя. Ты никуда не денешься из этого. Господи, Снейп, ты жалок.

Это... невыносимо. Ты зависаешь на вдохе. Не шевелишься. Если пошевелиться — все рассыплется. Она целует тебя, будто разминает окаменевшую глину, и ты чувствуешь, как трескается засохшая корка где-то в глубине. Даже просто не возражать — значит, впустить ее слишком глубоко. Слишком близко к тем местам в душе, где уже сто тысяч лет ничего не живет. Это нарушает все договоры, которые ты заключил с собой когда-то, которые соблюдал беспрекословно. А она... она целует снова, и в тебе что-то сдвигается, как щеколда в давно заколоченной двери.

Она открывает свои мысли. Ты не просишь, не требуешь, она просто это делает, распахивается настежь, сама, по своей воле. Ты и не знал, что она так умеет, она ведь даже заклинаний никаких не использует. Что это за магия такая? Опять древние запрещенные штуки, принятые в их семье? Ты бы сейчас в могиле лежал, кретин, если бы не эти древние запрещенные штуки… Так что вот, смотри. Смотри наконец, как бьется в ней тот самый невозможный, непостижимый огонь. Ты же его искал, когда вломился, как грабитель с ножом, туда, где тебя и так ждали, где от тебя никогда и не закрывались? От этого ты сбежал, как последний мудак и трус, так и не решившись тогда взглянуть на свою находку? Почему она тебя простила? Почему ты сам-то себя простил?

Тебя зашкаливает. Слишком много. Слишком горячо. Слишком ясно, да? Ты же видишь? Ты видишь?

Она не врет. Она не боится. Она здесь. Ради тебя? Да ладно! Не ради тебя, конечно. Но ради кого-то, кем ты мог быть. Кем ты никогда не был, но, возможно, все еще можешь стать, если она продолжит смотреть вот так. Отвернуться, спрятаться от ее взгляда — это было бы просто и безопасно. Это было бы логично. Этого не будет. Ты сдвигаешь ржавую щеколду дальше, до предела. Ладно, пусть. Пусть видит тоже. Может, хоть это ее остановит.

Она в твоей голове. Все, что ты прятал, — теперь ее. Весь мрак и весь холод. Вся боль, вина, отчаяние, ненависть. Злость, жажда мести, стыд, никчемность, неверие никому и никогда. Черт, у тебя там хоть что-то хорошее отыщется, в твоей заскорузлой душонке? И вся уязвимость, да, уязвимость, Северус. Ты слабак, сколько бы ни хорохорился, сколько бы ни строил из себя невесть что, ты слабак — и знаешь это как никто другой. Теперь и она узнает. Смешно было бы рассчитывать и надеяться, что… Но она не смеется. Не отшатывается в страхе. Не уходит. Она... принимает. Как… как это возможно?! Как возможно принять такое?! Ты точно не стоишь этого. Ты не заслуживаешь ни одной ее улыбки.

Но ее руки тянут тебя ближе, и ты... о боги… Не ты это делаешь. Это делает что-то внутри тебя, что ты прятал, душил и топил столько лет.

Я... отвечаю. Сам не знаю как. Руки сами обвивают ее талию, губы находят ее шею. Это не я. Это не могу быть я. Северус Снейп не делает так. Не позволяет себе. Не... Но она издает слабый сдавленный вздох — тихо, как будто боится спугнуть момент, — и я... боже. Я хочу ее. Я хочу, черт возьми. Как мальчишка. Как человек. Как тот, кого во мне убили давным-давно. Кого я сам убил в себе давным-давно. Огонь разливается во мраке, отменяет его, рассеивает. Огонь теперь во мне тоже. В нас обоих. Он растапливает вечную мерзлоту. Он лепит из меня что-то другое и незнакомое. Смотри. Смотри и запоминай, как огонь делает живым неживое, даже если через миг он сожжет дотла. Девочка моя. Помоги мне. Я не знаю, не знаю, не знаю, как это пережить и не сойти с ума.

Утром ты просыпаешься резко, как от внезапного удара, и удивляешься, что вообще смог заснуть. Она все еще здесь. В твоей постели. Вполне реальная. Спит. Дышит. А ты... Ты не умер за ночь. Кажется. До тебя постепенно начинает доходить, что произошло. Что ты сделал.

Ты не умер, но ты облажался, Снейп. Ты сильно облажался. Этого всего не должно было случиться. Сейчас она проснется, опомнится и придет в ужас, скажет, что это была ошибка. Что она не так поняла. Что ты воспользовался. Сейчас все будет как всегда. Все закончится. Это не твоя жизнь. Это не про тебя. Разумеется.

Но что делать с огнем, который так и горит внутри? Почему он все еще горит?

Тебя колотит. Ты бормочешь что-то себе под нос и целуешь ее, чтобы скрыть дрожь. Ну и чтобы она перестала притворяться спящей. Пусть уже поскорее все это… Ваши глаза встречаются, тебя прошибает током. Проклятие! Она что же, до сих пор была в твоей голове?! Ты что, забыл?! Дожили! Ты совсем идиот, да? Интересно, сколько она успела…

Она улыбается. Что? Она тебя обнимает. Как будто все правильно. Как будто все именно так, как должно быть. И она говорит... эти слова. Вслух. Глаза не отводит. Ты же первый их произнес, невнятно, неразборчиво для себя самого. Ты думал, что она не слышит. Эти слова должны врать. Но ты... (о черт!) просишь ее повторить. Как нищий. Как голодный пес. Если она скажет это снова… и еще… и еще… может быть, ты рискнешь и останешься с ней в этом безумии. Может быть, ты поверишь. «Я буду повторять», — обещает она. Угрожает. Спасает — снова. Кто дал ей право... Кто дал тебе право... Это опасно. Опасно. Как будто она может вырвать из твоей души что-то… что-то колючее и отравленное. О чем ты даже не подозреваешь, что оно там вообще есть. И ты истечешь тогда отравленной кровью. Или выйдет только яд, и кровь очистится, ты не знаешь наверняка. Но невозможно же. Ты не умеешь... этого. Не имеешь права. И уж тем более ты не должен чувствовать себя таким… живым. Лили... Вот оно, сейчас взорвется, сейчас волна боли должна привычно поглотить тебя, подобно круциатусу. Странно, что ты не вспомнил раньше, ночью, не напоролся на это со всей дури, как напарывался всякий раз, когда пытался сделать хоть один свободный вдох. Всякий раз с того самого момента… Но нет... не болит? Впервые после стольких лет — не болит. Только пустота, как после выдернутого зуба. Как это подло, получается, ты опять предатель, Снейп, да? Как хорошо, когда не болит. Пусть предатель, но пусть не болит хотя бы сколько-то, хотя бы минуту, боже, как это хорошо... Твои мысли буксуют, запутываются сами в себе.

«Значит, мне повезло». Это капитуляция. Ты сдаешься. Пусть будет так...

— Ты… видишь? — Ее ночной голос так и звучит у меня в голове. Я вижу. Я вижу.

Она позволила мне… существовать. И это так страшно. И этого слишком много. Огонь внутри меня горит ровно и уверенно, и я абсолютно не представляю себе, как жить с огнем внутри. Пока что не представляю.

Она колдует еду прямо в постель. Это против всех правил. Возмутительно... прекрасно.

Ты случайно цепляешь взглядом часы… О чччерт! МакГонагалл тебя прикончит. Понабрали, понимаешь, по объявлению… И ладно. И пускай. И отлично. Ну прикончит. Ты смеешься. Смеешься. Кажется, ты все же сошел с ума. Или наоборот — впервые за двадцать лет что-то щелкнуло и встало на место. И ты... не хочешь, чтобы это исчезало. Я не хочу, чтобы это исчезало.

* * *

Ну разумеется они вместе. Могу даже точную дату назвать, когда все началось. Не сразу, не сразу… Еще недели три ходили тут, друг за друга глазами цеплялись, а словами поговорить — нет-нет, это страшно же, это где же столько храбрости набраться... Это же вам не на войне воевать… Но потом кто-то из них не выдержал. И, в общем, наверное, понятно — кто. Ну а где слова, там и все остальное, конечно…

Чтобы Снейп не пришел уроки вести… Отродясь такого не бывало. Ни сверхсекретные задания (хоть Дамблдора, хоть Темного Лорда), ни научные изыскания, ни ранения и болезни не могли его заставить пренебречь расписанием. Одна Луна Лавгуд справилась, подумать только. (Ну ладно, ладно, девочка, я же в полном восхищении от того, что ты творишь, я совершенно не понимаю, как у тебя это получается, но твори и дальше, хорошо? А я уж тут разберусь, как быть…)

Я сказала ученикам и администрации, что нашего героического профессора скрутили кошмарные последствия змеиного укуса (ладно, Нагайна, хоть на это ты, мерзость такая, сгодилась — впрочем, последствия и впрямь кошмарные, и это я наверняка еще знаю далеко не все). Мне поверили. Вообще поверить немудрено, он и в самом деле выглядит… нетипично. В каких-то мелочах, в походке, в интонациях, в наклоне головы. Если не присматриваться, можно и не заметить ничего, только ощущение-то все равно остается… Но лучше бы не повторять фокус, конечно. Я и так из-за них по такой тонкой грани хожу, что страшно подумать… Луне учиться еще четыре месяца. Вплоть до самого дня выпуска она — студентка. Если эта история всплывет, скандал будет невообразимый. Что я должности лишусь — это ладно. Но их-то просто в асфальт закатают. А им только этого не хватало.

Тогда Снейп пришел даже не с повинной — сразу с готовым заявлением в руках. Мол, подпишите. По собственному. Мол, не собираюсь увиливать.

Ну да, сейчас. Конечно. Потом догоню и еще раз подпишу, на обороте.

— Присаживайтесь. — Показываю на стул. Ни намека на какое-то движение в ответ. — Вы пропустили четыре урока подряд. Предоставленные сами себе гриффиндорцы устроили дуэль прямо в коридоре. Третьекурсник с Когтеврана уронил флакон с чешуйчатым зельем, к тому же сваренным неправильно. К счастью, никто не пострадал, но были взрыв, ужасный запах и очень много дыма. Какой-то умник написал огненными буквами на стене раздевалки, я прошу прощения: «Пикси-хуикси». Погасили быстро, но к тому моменту уже все сходили и посмотрели. Редактор школьной газеты Клаус даже колдографию успел сделать, завтра она будет у каждого. Это совершенно недопустимо. Я повторяю: совершенно недопустимо. Такого больше не повторится, вы дадите мне слово, и я вам поверю. А также составите отчет, который я закрою в личном архиве вместе с выговором. На этом буду считать инцидент исчерпанным. Хотела отстранить вас от ведения занятий на два дня, как того требует устав, но, боюсь, это стало бы скорее поощрением. Так что нет.

— Минерва… Вы слишком добры.

— Нет, мистер Снейп. Я просто очень устала хоронить людей! — Кажется, прозвучало это излишне резко, не надо, зачем... Но само вырвалось. Подняться, обойти стол, встать рядом. И уже сильно, сильно мягче: — Северус… Она же тут без вас чуть не загнулась. И сами вы столько лет прожили так, будто вас уже нет. Думаете, я не понимаю? Я не прошу вас ничего объяснять — у меня есть глаза, память и сердце, хоть и пожилое. Я прошу только быть осторожнее. Осмотрительнее. Не привлекать лишнего внимания. И все. На этот раз я вас прикрыла. Но не факт, что получится это провернуть снова.

— Она ученица… Я осознаю, что…

— Она взрослая. Вы не ведете у нее обязательные предметы. У вас с ней свои обстоятельства. Исключительные. И если вы сейчас вздумаете отговариваться правилами и нормами — вы лжете не мне. Я не стану делать вид, что ничего не было или что я в восторге от необходимости лавировать между законом, профессиональной этикой и глубоким личным расположением к вам обоим. Но я уж точно не собираюсь вас уничтожать за то, что вы — живой человек. Идите. И, ради всего святого, перестаньте себя изводить. Вид у вас — хуже, чем был в семнадцать.

Нет, не усмехнулся. Но губы дрогнули. Ну хоть так.

В общем, я их покрываю. И буду покрывать сколько смогу. А там, глядишь, и выпуск. А там и просто жизнь. Но пока что — пусть бы никто не замечал. Пусть бы дали им время насмотреться друг на друга, надышаться этим общим воздухом. Хоть опять их в заклятом доме прячь от всего мира.

Имела, кстати, разговор с Ксенофилиусом Лавгудом, он-то знает про заклятый дом и то, что там летом происходило, явно побольше моего. И он за них обоих горой. Луна-то понятно, она — все, что у него осталось, он за нее хоть душу продаст, хоть волшебную силу, хоть что. То ли он в принципе любые ее чудачества и решения готов принимать безоговорочно, то ли они со Снейпом тогда общий язык нашли и… я не знаю… подружились, как бы фантастически это ни звучало? То ли все сразу. Все-таки жутко интересно, что там было… От любопытства кошка сдохла, знаешь ли, Минерва. Твоя же кошка тебе еще пригодится.

А портрет Дамблдора сказал: «Хм». И больше ничего не сказал.

* * *

Гермиона как будто сразу взрослой и родилась. Ей идет. А вот Рон никогда взаправду не вырастет, наверное. Так что они отлично друг друга компенсируют. Гарри стал серьезный как сто директоров, старший аврор, куча обязанностей, полномочия… Джинни очень красивая, расцвела просто. Занимается изучением магии вейл — и как будто сама немножко их повадки переняла. Я долго их всех не видела, переписывались только. Жизнь, дела, расстояние. И тут вот собрались наконец…

Они были в шоке, конечно. Многоступенчатом таком шоке, растянутом во времени. Сначала — когда стало известно, что Снейп жив и вернулся в Хогвартс. Потом — когда я вкратце написала, как именно он выжил. Потом — когда на свадьбу позвала. Они сперва думали, что я их разыгрываю. Главное, сами все между собой переженились — это ничего, это можно… Но я понимаю.

Свадьба — это громко сказано, впрочем. Никто не хотел никакого шума, никакой публичности, мы оба этого не переносим. Так что просто собрали близких. У меня таких набралось шесть человек — эти четверо, папа и МакГонагалл. У него — никого. Ну, посидели, выпили вина, поудивлялись друг другу.

Гарри долго с ним говорил. Наедине. Можно догадаться о чем, но мы не обсуждали это — и вряд ли будем. Рон и Джинни предпочитают держаться от Северуса подальше и лишний раз в коммуникацию не вступать, им неловко и страшновато в его присутствии. Гермиона — честно старается выстроить контакт заново, поддержать беседу, спрашивает, отвечает, держит лицо. Но и она побаивается. Все сложно, что делать. Нужно время. Вот папа просто очень рад. И директор МакГонагалл тоже. Но они и знают больше остальных, и отношения там совсем другие.

В общем, в итоге все устали, а сам страшный профессор — в первых рядах. Сослался на срочную работу с утра, извинился и сбежал спать. Ну, я-то знаю, что не спать ни разу, а осознавать и в себя приходить. Бедолага, для него это прямо испытание. И ни на кого не нарычал за весь вечер даже. Я оценила. Ну и остальные потом стали расползаться. Только мы с Гермионой и Джинни заболтались за полночь. Гарри, уходя, пошутил, мол, ну все понятно, тут имеет место женский заговор.

Ну а что. Ну и да. Ну и допустим.

Вспоминали старые добрые (и недобрые тоже) времена. Так странно думать, что мы взрослые. Так странно думать, что мы когда-то были детьми.

Джинни беспокоится, что Гарри стал замкнутым, работа накладывает отпечаток, но дело и в другом тоже. Ему каждую ночь снится Волдеморт — живее всех живых. Гарри встает, заваривает чай, долго сидит потом один в гостиной, порой до самого утра. Ни с кем не хочет об этом...

— А Рону никогда ничего не снится, — говорит Гермиона. — Спит как убитый.

— "Эмоциональный диапазон — как у зубочистки!" — цитирует Джинни.

Мы смеемся.

— Но вот… — говорит потом Гермиона, — если меня накрывает, он сразу вскакивает. Я иногда и сама еще не поняла, что оно началось. А Рон уже и отвар принес, и камин разжег, и за руку держит… Но у меня не Волдеморт, а Беллатриса. Всегда просыпаюсь в тот момент, когда она меня убивает и хохочет. Ну и это… неприятно. А интересно было бы посмотреть, как сон будет дальше выкручиваться, если не просыпаться…

— А часто тебя? Ну… накрывает? — спрашиваю.

— Да нет… так, иногда… Нормально все. Раньше чаще было. Сейчас уже по мелочи. Я проходила курс лечения, и результат есть. Мне, конечно, зелья пожизненно принимать, но это не мешает же, главное — не пропускать время…

Мы были бы совсем другими взрослыми, понимаю я. Так странно думать, что мы должны были бы стать совсем другими взрослыми. Мы никогда не узнаем какими.

— Давайте вино допьем, — говорит Джинни. — Луна, за тебя. Ты всегда мыслила нестандартно и поразительно, за это и любим. Сейчас, конечно, по нестандартности и поразительности ты абсолютный рекорд поставила. Но мы рядом. И мы как-то… научимся. Обязательно.

— Хорошо, что он живой, — говорит Гермиона. — Когда он вроде бы как умер, меня это добило. Мировое свинство все-таки должно какие-то пределы иметь. Иначе совсем непонятно, зачем мы нужны. Зачем это все нужно. Хорошо, что он не умер. И я бы хотела у него стажироваться по зельеварению… потом, попозже. Когда привыкну. Когда перестану заикаться, как на первом курсе, и нести заумную чушь с перепугу. Если он согласится. Он же гений. Других таких нет.

Мы допиваем вино — и я думаю о том, как много теперь у каждой из нас того, что мы не договариваем, не проговариваем, вычитаем из наших рассказов, шуток и воспоминаний. Того-что-нельзя-называть. И как много того, что больше не нуждается в озвучивании, что понятно и так, без слов.

МакГонагалл потом, через несколько дней, в учительской представит меня в новом качестве. Точнее, сразу в двух. Я остаюсь работать в Хогвартсе, с нового учебного года буду преподавать основы природной магии. Те осколки древнего искусства, которые еще разрешено практиковать. Наука мне интереснее преподавания, но директор сказала, что кроме меня некому. А науки тут тоже будет изрядно, так что… Мне, конечно, похлопают, руку пожмут. В целом, я уверена, примут хорошо. У меня тут нет врагов. Драко Малфой, кажется, не в восторге, но это его сложности. Я, может, тоже от него не в восторге, что ж теперь.

А еще мне все время страшно, что в самый неподходящий момент я проснусь. И окажется, что обманывают не только ночные кошмары. Что может присниться просто жизнь — которая потихоньку чинится. Заживает. Выстраивается во что-то хорошее. Обычное. Теплое и правильное. А потом — раз… и ты где? В какой из моментов тебя выбросит? В последнюю битву? В Визжащую хижину? В месяцы плена? В день смерти Дамблдора? Во времена правления Амбридж? На каком этапе твой мозг не справился и перепридумал твою судьбу, показал тебе утешительную историю перед окончательным пониманием?

— Северус, — шепчу я, укладываясь рядом. — Ты же есть? Ты же правда есть? Ты настоящий? Вот это все на самом деле с нами происходит?

— Еще какой настоящий, — говорит он без намека на улыбку, но я все равно ее слышу. — Спроси вон у второкурсников, когда вернутся после каникул. Гриффиндор в последний учебный день сто тридцать баллов потерял. Спрашивается, если я не настоящий — кто их снял? Но у меня и еще доказательства найдутся, более убедительные. Иди сюда.

Я здесь. Я всегда здесь.

* * *

Боже правый, ну и компания тут у нас…

Сижу в уголочке с бокалом, наблюдаю за всеми понемногу — и не могу отделаться от настырно лезущей в голову картинки. Какие-нибудь два, допустим, года назад ко мне приходит, допустим, Сибилла Трелони и возвещает: "Минерва! Мне было видение (допустим) в хрустальном шаре! В недалеком будущем вы, Поттер, Грейнджер, два отпрыска Уизли и Ксенофилиус Лавгуд соберетесь вместе во время летних каникул в гостиной Когтеврана, чтобы поздравить Северуса Снейпа и Луну Лавгуд с бракосочетанием". Вот тут бы я ее и уволила, наверное. Потому что — ну должны же быть какие-то рамки… Ты ври, да не завирайся-то, Сибилла! Снейп женится! Ты еще скажи, что он когда-нибудь станет, я не знаю, африканцем! Нет, ну а как? Кто мог такое всерьез себе вообразить?

Но вот они мы, пожалуйста, все по списку. Собрались, поздравили.

Я в Хогвартсе столько пафосных речей произнесла, что и не сосчитать. Но сейчас мне не то что речей не хочется, мне хочется только пить вино и смотреть во все глаза. Чтобы не упустить ничего, ни малейшей детали. Чтобы потом посылать подальше моего внутреннего скептика, твердящего, что что-то там в этом мире невозможно.

Разглядываю каждого — подробно, внимательно. Как же вас всех побило, хорошие мои…

Грейнджер тайком трансфигурирует вино в чай в своем бокале. Ей нельзя алкоголь. Беременность? Нет, вряд ли, не похоже. Скорее, несовместимость с лекарствами, которые она принимает. Выглядит очень собранной, но пальцы слишком плотно сжимают бокал.

Рядом Рон — болтает с сестрой, с Луной, много смеется. Изо всех сил показывает, как ему весело. Пристально, но коротко смотрит на Гермиону раз в минуту точно — оценивает ее состояние. Он на посту. На посту проще делать вид, что ничего не чувствуешь. Это я как человек на посту говорю.

Джинни… Ну хоть кто-то вышел целым из этого ада. Хотя… Нет. Слишком металлические нотки в голосе. Слишком хищная, хоть и такая мягкая улыбка. Слишком много холодной красоты. А была огоньком… Вейлы не прощают. И не забывают. Ничего. Она сделала из себя вейлу сознательно, усилием воли. Чтобы не прощать и не забывать.

Гарри… Мальчик, который выжил — и который до сих пор не осознал этого. Они с Джинни — как два пепелища, и понимают друг друга чересчур хорошо. Научились преобразовывать свой пепел во что-то другое. Выращивать на нем странные цветы.

Северус держится. Не язвит, не повышает голос, старается. Разговаривал с Ксенофилиусом про какие-то рукописи. Невероятно. Лавгуды — единственные люди на земле, с которыми он может общаться без шипов и щитов. Луна касается его руки — и он не отдергивается. Но я вижу, как он напрягается, когда смех в гостиной становится слишком громким. Когда кто-то оказывается слишком близко. Особенно Гарри. Они с Гарри выходят вместе, о Мерлин, это будет непростой разговор. Неужели наконец будет? Отсутствуют они изрядное время. Возвращаются бледнее обычного, но в глазах у обоих что-то изменилось. И не убили друг друга, это само по себе результат. Но долго Северус не продержится теперь, он на пределе. Луна знает. Ловит его взгляд, кивает, отвлекает гостей — дает ему передышку. Как она это делает? Как она видит то, чего он даже сам не осознает? Вскоре он прощается и уходит. Луна, не прерывая разговора с Джинни, провожает его глазами. Пусть идет, он и так сегодня подвиг совершил — вытерпел этот вечер. Ксенофилиус подливает дочери вина. Он тоже заметил. Эти Лавгуды друг друга чувствуют с полумысли-полудвижения. Селина, мать Луны, была такой же. Жаль, что сегодня ее здесь нет. Очень жаль. Прекрасная девочка была. Талантливая. Храбрая. Но неосторожная (не просто так же ее Пандорой прозвали... Задолго до...). Ксенофилиус так никогда и не смирился…

Гарри подходит и садится рядом со мной. Молчит. Я тоже молчу, просто кладу руку ему на плечо. Молчание — иногда единственный язык, на котором все мы еще умеем говорить правду.

Мне так часто снится тишина. Не молчание, а тишина — полная и бесконечная. Пустой Хогвартс. Коридоры, где не слышно шагов и ученического гомона. Классы, где мне некому сказать свое строгое "Садитесь!". Мир, где я никого не смогла спасти — и осталась одна. Живой призрак.

Северус что-то говорил про нарушение мной правил, мол, он бы так не смог, вроде бы как благодарил, в своей манере. Это он-то — не смог бы. Да-да. Он действительно не понимает, сколько он тогда сделал. В те страшные времена своего директорства. Скольких спас, скольким помог. "Я выполнял приказ". Любит он этой фразой подменять все хорошее в себе. Привык.

Я всегда очень верила в порядок. В правила, в устав, в закон. Верила, что система защищает. Должна защищать.

Но потом мне пришлось скрывать беглецов, врать министерству, отправлять детей на войну. Все мои принципы полетели к чертям. И там, в этой тишине из моих снов, в этой пустоте без смысла и оправдания, я раз за разом каждую ночь стираю все законы магии одним взмахом палочки — просто чтобы посмотреть, что будет.

И вот они все — наяву. Выжившие. Нарушители правил и тишины. Горстка измученных людей, ради которых я пойду на что угодно. Буду опорой и поддержкой для каждого из них, буду "железной Минервой", чего бы это ни стоило. Потому что Хогвартс — это не стены. Это люди, нашедшие друг друга в кромешной тьме. Упорно, упрямо, осторожно, шаг за шагом втаскивающие друг друга обратно в жизнь. Чувствующие и понимающие друг друга без слов. Для следующих поколений магов, возможно, будет как-то по-другому. Но для нас это так. Сегодня, здесь, сейчас это понятно как никогда.

Зря, Сибилла, ты не рассказала мне тогда о своем видении. Даже если я просто его придумала. Зря ты не рассказала.

* * *

Я потом об этом подумаю. Не сейчас.

Ей было важно их всех собрать. Собрать весь свой мир в одной комнате. Что же делать, если у нее мир такой… разноплановый. И ей было важно, чтобы после этого вечера все остались в живых. Она так и сказала: "Давай ты не будешь их грызть. Они лучше, чем тебе кажутся". Наверняка им про меня она то же самое сказала.

Я пообещал. И приложил все усилия. А потом понял, что уже и усилий почти не требуется. За что их грызть-то? Грейнджер все такая же невыносимая всезнайка, но, должен признать, это дает результат. Она действительно соображает. И характер железобетонный. И хватка. И определенные способности, не только старание. И жажда справедливости, доходящая до абсурда. Не удивлюсь, если это наш будущий министр магии — потом, когда Шеклболту все осточертеет. Зачем ей нужен младший Уизли, я по-прежнему не понимаю. Зачем кому-то в принципе может быть нужен младший Уизли. Но я готов, при определенном усилии, допустить, что Грейнджер виднее. Вот, кстати, девчонка Уизли вполне человеком выросла. Умная, цепкая, прагматичная, но успешно притворяется эдаким пугливым небесным созданием. Только зубки там такие… заостренные. Даже не скажешь, что из самой нелепой семейки во всем магическом мире. И зачем ей нужен Поттер — очень понятно, тут вопросов нет. Сам Поттер… ну Поттер. Он повзрослел. Этого нельзя не заметить. Я собирался по возможности его игнорировать. Соблюсти нормы минимально необходимой вежливости — и этим ограничиться. Ну не разговаривать же с ним… Как нам разговаривать, о чем?

И в целом все шло неплохо. Тем более что приехал Ксенофилиус Лавгуд, вот кому я действительно был рад. Как ни странно, кажется, он мне — тоже. Мы обсудили кое-какие рабочие вопросы, он привез несколько книг, которые непросто найти (всегда было интересно, где он их берет). Удивительно, насколько легко с ним общаться. С самого начала было легко, как будто мы знакомы тысячу лет. У Лавгудов, видимо, вообще что-то такое есть в крови, что для меня несколько оправдывает существование человеческого рода.

И МакГонагалл, которой мы с Луной обязаны многим и многим. Луна считает ее кем-то вроде члена семьи, и я все чаще ловлю себя на мысли, что склонен с этим согласиться. Не уверен, что смог бы, будучи в должности директора, настолько пренебрегать правилами и уставом ради помощи кому-то, пусть даже в сложной и рискованной ситуации. Впрочем, когда я насчет этого обмолвился, Минерва долго смеялась. Ну нет, наши случаи все же не идентичны. Я как директор нарушал уже нарушенные, искаженные внешним вмешательством правила. Это совсем не одно и то же. И я был готов объяснить разницу, но Минерва не стала слушать. Она только махнула рукой и сказала: "О, заткнитесь, Северус! Лучше налейте мне еще вина, поухаживайте за дамой!" Кому бы другому я такое позволил, а? Да никому! Но ей — можно.

В общем, да, все было терпимо. И я уже почти подумал, что идея с этой вечеринкой оказалась не такой уж дурацкой. А потом Поттер подошел и сказал: "Профессор, можно вас?" И все перестало быть терпимым. И стало нестерпимым. Поттер сказал: "Давайте выйдем на воздух. Только вы и я. Пожалуйста".

Мне пришлось сказать:

— Давайте, Поттер.

Я обещал "не грызть" и его тоже.

Мы вышли во двор. В такой час там обычно уже никого не бывает, и слава богу. И вот мы стоим во дворе вдвоем. Зачем-то. Почему-то.

Поттер говорит:

— Я не знаю, с чего начать.

— Тогда зачем начинать?

— Потому что я должен.

В голосе Поттера чего-то не хватает. Что раньше было там всегда, абсолютно в каждой реплике, обращенной в мою сторону. Должен. Какое удушающее слово. И как же оно мне надоело.

— Оставьте свои героические порывы для того, кто в них нуждается, мистер Поттер.

— Тут нет ничего героического, сэр. Я просто хочу сказать…

"Сэр". Надо же… Какая щедрость, подумать только.

— Что прощаете меня? Не утруждайтесь, министерство и Визенгамот уже это сделали.

— Я хочу сказать спасибо.

И смотрит. Этими своими глазами. Не-своими глазами. Черт. Ненависть — вот чего не хватает в его голосе. И в его взгляде. Все годы, пока он учился, я видел ненависть к себе в этих глазах. Таких же, как... Сейчас он смотрит прямо и открыто. Легче ли от того, что ненависти больше нет? Скорее, наоборот.

— Только не приписывайте мне благородства на ровном месте. Я выполнял приказ.

— Это не отменяет того, что вы сделали для меня. Для всех нас. И я рад, что вы живы.

Ну отлично, Поттер. Допустим, я тронут. И что мне делать с этой информацией?

Он же не отступит. Он будет тут повторять эти сентиментальные глупости, пока я не… пока я что? Не пущу скупую слезу? Не признаю, что ошибался в нем? Не начну убеждать его в нашей вечной дружбе? Что он хочет услышать?

— Я тоже рад, что вы живы, Поттер. — Я произношу единственную правду, в которой уверен. Я ведь больше не вижу перед собой того мальчишку, который умудрялся раздражать просто самим фактом своего существования, внешностью, повадками. Не вижу легендарного мальчика-со-шрамом. Я вижу… сильного, но измотанного мужчину, у которого душа покрыта шрамами сплошняком. Который тоже не знает, как ему нести дальше все, через что жизнь его протащила. Смешно и нечестно делать вид, что мы все те же. Мы не те же. Ни он, ни я, ни моя бедная жена, ни постаревшие Ксенофилиус и Минерва, ни Грейнджер в терапии (уж что-что, а мага на зельях я отличу сразу), ни новоявленная стальная вейла Джинни Уизли, ни даже бестолковый Рон. Наверное, правильно, что Луна нас всех собрала. Нужно было это понять.

— Я не мой отец, профессор. И… не моя мать, — говорит он, словно откликаясь на мои мысли. — Человек — не просто переплетение лиц и характеров его родителей. Есть что-то свое, отдельное. Сам по себе человек, как таковой. Если когда-нибудь у вас получится увидеть отдельное, увидеть просто Гарри… это будет очень ценно для меня.

Мне необходимо осознать, о чем он говорит. Или осознать, что я всегда это понимал. Но потом. Не сейчас.

— Поттер, я… Я постараюсь. Гарри.

В глазах у него что-то вспыхивает. Надежда, облегчение, благодарность, какое-то неустойчивое тепло.

— Луна… она счастлива.

Э, нет. Вот этого не касайся. Не смей. Только не ты.

— Кажется, мы обсудили все, что вы хотели обсудить? Думаю, пора вернуться, Поттер, нас там уже потеряли.

Мы возвращаемся. Но меня хватает еще только на полчаса, потом наваливается что-то… не усталость, но что-то… Что заставляет меня извиниться и уйти. Луна все понимает. Она не обижается, она остается с подругами — и чтобы наговориться с ними, и чтобы дать мне возможность побыть одному. Никто раньше такого для меня не делал. Никогда. Никто до нее.

Потом, уже глубокой ночью, она проскальзывает в спальню, ложится, прижимается и спрашивает шепотом:

— Ты же есть, Северус? Ты настоящий?

Я еще никогда не был таким настоящим. Ты же сделала так, чтобы я был, — и я есть. По слову твоему. Сердце мое. Мое сумасшедшее, невозможное чудо. Иди сюда.

* * *

Еще толком не проснувшись, задеваю его ладонь — и понимаю, что она горит. Невольно вздрагиваю. У него обычно холодные руки, а тут… Подхватываюсь, он не спит, лежит на спине и смотрит в потолок. Трогаю лоб — раскаленный. У него жар. Ну конечно. Накануне просидел в ледяном подвале несколько часов, разбирался с какими-то архивными манускриптами. Промерз там до костей, дрожал весь, когда пришел, но не замечал этого: нашел что-то важное, был полностью поглощен своим открытием. Ученые все психи, тут он мало чем от других отличается.

Говорю:

— Эй… Ты как? Ты заболел…

Он хрипло отвечает:

— Ерунда! Мне надо на занятия…

И на полном серьезе собирается вставать. Ох, Мерлин. Я сразу же представляю, сколько раз он над собой вот это проделывал. Включал уверенность, что он не может заболеть, устать, проголодаться или захотеть спать. Никаких потребностей, никаких слабостей… Собирался, применял к себе тонну заклинаний, убийственных для организма, зато удерживающих вертикально, и шел — вести уроки, выполнять поручения, совершать подвиги… Нет уж. Хватит. Не сегодня.

Мягко давлю на его плечи, преодолевая сопротивление (впрочем, несильное), укладываю обратно:

— Ты болеешь!

— Ну и что! Ничего подобного! Ты сейчас…

— Я сейчас поднимусь к МакГонагалл и все ей объясню, она перестроит расписание и подберет замены. А ты будешь валяться в кровати и страдать, все страдают, когда простужаются, так положено. Потом я вернусь с целым подносом зелий из хранилища — и буду рядом. Жаропонижающее, укрепляющее, обезболивающее и все, что еще назовешь. У меня сегодня свободный день. Я сделаю чай — и завтрак, если ты в состоянии поесть. Если захочешь, почитаю тебе вслух. Или поговорим. Или выспишься наконец как следует. По-моему, план безупречный!

У него в глазах стоит такое изумление, как будто я заговорила на неведомом древнем языке, не поддающемся расшифровке. Потом взгляд теплеет, словно он внезапно нашел ключи от этого языка, вспомнил, что уже решил эту загадку. Усмехается, сипит:

— А что, так можно было?

Это моя фраза. Я ее все время повторяю, изображая его голос, ну, подкалываю его, когда он неожиданно для себя делает что-то простое и человеческое и тут же сам удивляется этому, «подвисает». У нас-то на каждом шагу такое в последнее время… А теперь вот он реально эти слова присвоил, принял как свои собственные. И они звучат как пароль. Он соглашается, отдает мне контроль над ситуацией.

Там, дома, когда он барахтался между жизнью и смертью после укуса Нагайны, у него не было выбора, принимать или не принимать заботу — мою, папину… Сейчас выбор есть, и ему, конечно же, привычнее не принимать. И я только сейчас осознаю, насколько он старается. Как много он делает. И как все уже изменилось.

Наверх перемещаюсь через камин, все-таки каждый раз выползать из этого царства Аида пешком — выше моих сил. Стучусь в кабинет директора.

Застаю МакГонагалл почти на пороге. Она выслушивает меня, сочувственно и понимающе кивает.

— Конечно, пусть лечится! С расписанием разберемся, не беспокойтесь.

Потом с легкой усмешкой добавляет:

— Как вы только убедили его?

Я смеюсь:

— У меня есть особые заклинания.

Она продолжает улыбаться и кивает снова.

— Да уж, это правда! У вас есть особые заклинания…

И вдруг на мгновение обнимает меня, ее руки сухие и бережные, легкие. Так когда-то обнимала мама. Очень давно. Как будто наделяла незримой защитой, передавала часть своей силы.

— Вам очень непросто, миссис Луна Снейп. Я знаю.

— Мне очень непросто, директор. Но я очень счастлива.

— И это я знаю. Передайте, пусть выздоравливает скорее. А то ученики моментально превращаются в стадо диких гиппогрифов, как показало его несанкционированное отсутствие на уроках в прошлом учебном году. — Она хитро подмигивает мне. Мерлин, эта женщина — лучший директор в мире. И лучший друг… — Но пусть сначала долечится полностью, а то перезаражает тут всех своими мрачными бациллами! Это приказ!

По пути обратно захожу в хранилище лаборатории, набираю флаконов. Надо же исполнять приказы директора, в конце концов.

Он дремлет, но мгновенно просыпается, когда я захожу.

— Ну что?

— Все в порядке, — говорю, — отдыхай, у тебя отпуск по болезни, МакГонагалл велела выходить на работу, только когда будешь полностью здоров.

Он фыркает:

— Это значит — никогда, что ли?

Ну да… Сразу перед глазами возникают и все его шрамы (о, их много, не только от того самого укуса, гораздо, гораздо больше), и все приступы, которые так и продолжаются периодически, и не снимаемая ничем головная боль, которая накатывает на него раз пять в месяц и длится по нескольку часов подряд (он тогда сжимает губы так, что они белеют, чуть сощуривается особым образом — и думает, что я не замечаю). И сны, ну да, конечно. Мерлин. Сны. После некоторых из них он долго не может нормально дышать, тело забывает, как это делается. ("— Не смотри! Уйди! — Я не смотрю. И не уйду".) Здоров полностью он действительно вряд ли когда-нибудь будет.

Но простуду-то мы вылечим.

— Пей! — Ставлю на кровать поднос с зельями. — Сначала жаропонижающее, потом…

— Да уж я знаю, в каком порядке их пить, сам варил!

Он проглатывает зелья, откидывается на подушку, прикрывает глаза. Ничего, сейчас подействует, станет полегче. Нахожу палочку, готовлю завтрак, завариваю чай с травами. Притаскиваю это все тоже.

Он морщится:

— Я не…

— Не голоден? Или боишься, что я отравила овсянку?

Он хрипло смеется:

— Второе! — но ложку все-таки берет.

Каждую секунду своей жизни я знаю, чувствую, помню: я умру ради этого человека не раздумывая. Но лучше я все же ради него поживу. Рядом с ним. Кто-то же должен напоминать ему, что овсянка не всегда отравленная и что в мире существует больничный отпуск.

* * *

С самого утра началось. Сначала доложили, что в столовой переполох: у Хагрида сбежали какие-то редкие саламандры, вперлись на кухню, распотрошили мешки с мукой, потом залезли в печь и там обосновались. Домовики никак не могли их оттуда выманить. Потом выманили, но не могли от пригоревшей муки отчистить. Потом не могли отчистить печь от… Ну, в общем, в конце концов отчистили — и слава Мерлину.

Только все это выслушала — прилетела сова, принесла письмо от директрисы Шармбатона. Они решили проводить турнир. Кубок Воды. Вот не знаю… Мне кажется, не до турниров пока что… Только-только стали в какую-то нормальную колею входить, только человекообразный учебный процесс наладили… Но, пишет, традиция, мол. А традиции надо соблюдать. Ну что ж, турнир так турнир. Команду соберем, ответственных назначим, тренировки проведем, приветствие придумаем… Где наша не пропадала. Не в первый раз все эти глупости. Пусть будет Кубок Воды.

Собиралась уже выходить из кабинета — у меня первые два урока трансфигурации, перед ними еще совещание в учительской... И тут в дверь постучали. Ну кто там еще?

Луна Лавгуд. Я ловлю ощущение дежавю. Это уже было. На следующий день после последней битвы. Она отпрашивалась домой. Я тогда так же спросила: ну кто там еще. Как будто в прошлой жизни.

— Директор… У профессора Снейпа лихорадка, — говорит она без предисловий. Видно, что готовилась эту речь произносить. — Я уложила его в постель, думаю, что восстановится быстро, ничего серьезного, обычная простуда. Но хотя бы два-три дня отдыха ему необходимы.

Черт! Сейчас придется опять перекраивать расписание… Кого ставить на зелья, опять Помпею Стоун? Вот она счастлива-то будет, она и так уже в ближайшую неделю за Малфоя ЗОТИ отрабатывает, этому тоже нездоровится. Лазарет, а не школа.

И тут меня догоняет. И я от удивления на месте застываю. Прости, что ты сделала? Уложила? Снейпа? Который в свое время провел семь уроков подряд со сломанной в двух местах правой рукой (была там история, я все помню, Альбус), прежде чем кто-то наконец заметил, что палочку он держит в левой? Который потом доказывал мадам Помфри, что помощь ему не требуется? И ведь доказал (не кому-нибудь, а Поппи!), настоял на своем, ушел в Подземелья самостоятельно раны зализывать. И еще случаев было в количестве. Его уложила? Потому что он… простудился, я правильно поняла? Это как тебе удалось, интересно?

Оказывается, я это вслух спросила.

Она говорит:

— У меня есть особые заклинания. — И улыбается.

Я, честно, не знаю, плакать мне или смеяться. Смотрю на эту хрупкую девочку — и поражаюсь, что она не понимает. Или понимает? Муж, говорит, приболел. Бывает. Конечно, пускай лечится. Применяй свои особые заклинания.

Меня уже не хватает ни на какие соблюдения рабочей субординации. Я ее обнимаю, потому что должна хоть как-то показать ей, что я безоговорочно на ее стороне. А это самый короткий и верный способ. И она это ценит, я вижу. Не прятать чувства она умеет отлично — в отличие от меня.

В конце концов я все-таки выдвигаюсь на совещание. И даже не опаздываю. В учительской пока что никого. Или… нет. Кто-то там есть. Что за новости? Это что, Драко? Ну точно. Одет абы как, скрючился за столом, пальцы сжаты, глаза стеклянные, взгляд расфокусирован. За каким дьяволом его сюда принесло в таком состоянии?

— Мистер Малфой, вы что здесь делаете? Вы же на больничном!

Он растерянно оглядывается, как человек, проснувшийся в незнакомом месте. Проводит ладонью по лицу, и я замечаю, что руки у него трясутся. Медленно поднимает голову, смотрит на меня непонимающим, пустым взглядом. Моргает.

— Я не знаю, — говорит. — Я был у себя…

Черт знает что.

— Вы больны. Вам не следовало приходить.

— Нет, я должен… кажется… у меня уроки…

— Помните? Мы с вами обговорили замену, Помпея работает за вас на этой неделе.

— Да? А, да… Я помню… Я пойду…

Он встает, делает шаг — и спотыкается. Ловлю его за плечо, чувствую пальцами: мантия промокла от пота насквозь. В глазах у него — паника, которую он не может скрыть.

— Драко, это не просто недомогание, я же вижу. Это какое-то системное магическое воздействие. Что с вами такое? Вам нужна помощь специалиста.

— Это пройдет… Просто голова кружится…

Он медленно, шатаясь, бредет к двери. Говорю ему в спину:

— Отлежитесь сколько потребуется. И лучше бы потом посоветоваться с профессором Снейпом насчет вашего состояния. Через несколько дней, когда он сам вернется к работе.

Малфой резко поворачивается и рычит:

— Нет! К Снейпу… с этим… я не пойду никогда!

Дышит часто, поверхностно. Слова звучат глухо. Потом собирается с силами, концентрируется и выходит из учительской. Сталкивается с Помпеей в дверях, та провожает его недоумевающим взглядом.

— Это новое слизеринское привидение? — интересуется она ядовито. Помпея не любит Драко, хотя пришла работать сюда уже после войны и всех событий не застала. Толковая девица, но уж очень категоричная. Впрочем, мало кто из преподавателей любит Драко. Не то чтобы я не понимала почему… Но он не увольняется, продолжает преподавать — и на весьма достойном уровне. И, в общем, это вызывает определенное уважение.

— Да вот что-то мистер Малфой совсем расклеился. У нас тут эпидемия какая-то. Косит преподавателей одного за другим. Кстати, Помпея, у меня ведь к вам разговор… В ближайшие три дня на вас еще восемь уроков зельеварения в общей сложности, и первый из них — сразу после совещания. Прошу меня простить за этот аврал, но по-другому никак, на вас вся надежда. Сейчас согласуем расписание.

Она стонет и кривит симпатичное личико, но возражать мне не решается. И потом — я знаю, что втайне она мечтает вести зелья, а не чары и заклятия. Только не заикается об этом. И правильно делает. Инстинкт самосохранения работает все-таки.

Надо будет потом заняться Малфоем. Не нравится мне все это. Я привыкла понимать, с чем имею дело. И насколько это опасно.

Тем временем все уже собрались — и мы наконец можем начать совещание. Бесконечное утро, бесконечное.

— Итак, коллеги…

* * *

— Слушай, Лавгуд… Есть минутка? Надо поговорить.

Малфой так-то обычно не особо жаждет общаться. Он всегда наличие меня в мире как таковое воспринимал скептически. А уж наличие меня в жизни профессора Снейпа, видимо, вовсе повергло его в полнейшее недоумение. И раздражение. Он даже как будто и в Снейпе разочаровался — всем своим видом показывает, мол, я-то думал, вы ого-го, а вы связались не пойми с кем… Они продолжают вместе работать, Северус его консультирует по поводу преподавания ЗОТИ. Но вот это — сквозит. Постоянно. И тут вдруг — поговорить ему надо. Ну поговорим, хорошо.

— Найдется минутка, садись.

«Кабанья голова», конечно, идеальное место для разговоров. Типа, в неформальной обстановке. Драко специально ждал, когда я сюда пойду? Следил за мной, что ли?

Он берет два сливочных пива и устраивается напротив меня за столом. Потом, подумав, пододвигает оба бокала ко мне, возвращается к бармену и берет себе стакан огневиски. Нормальный такой стакан, большой. Полный. Ну ладно.

Выглядит он фигово. На лице щетина, под глазами какая-то припухшая синева. Взгляд рассеянный, волосы в разные стороны торчат. И, кажется, ему бы не помешал душ. Вдруг понимаю, что он уже давно так выглядит, несколько месяцев точно. Просто я не фокусировала на этом внимание, очень нужно мне Малфоя разглядывать, больше же и заняться нечем…

— Слушай, Лавгуд…

— Формально уже не Лавгуд. Но, если что, у меня вообще-то есть имя, можешь временно об этом вспомнить, Драко.

Мда, привычек я нахваталась, оказывается. Прямо чувствую, как я с не своими интонациями это говорю. Взаимовлияние, ха-ха.

— Да… Луна… Ну, короче… — Малфой делает здоровенный глоток, морщится и сразу делает еще один. — Скажи мне, его тоже до сих пор от метки корежит? Судороги, там, обмороки, трясучка, вот это все? Что-то не могу больше. Вдруг есть способ…

Ой-ой… Я ведь не задумывалась даже, что и Малфой… Ну логично. Есть метка — есть проблема. Большинство выживших Пожирателей — в Азкабане, не знаю уж, как там поцелуй дементора с этой дрянью сочетается. Может, усиливает, а может, стирает напрочь вместе со всей личностью и памятью. Но немногих носителей метки, оставшихся на свободе, наверняка всех, как он выразился, корежит… Я недолюбливаю Драко, но в этот момент мне становится его жалко. «Вдруг есть способ…» Если бы…

— А у отца чего не спросишь?

Он мрачнеет еще больше и снова отпивает из стакана. Дикция начинает подплывать, зато язык развязывается.

— Мы не общаемся. Я и дома-то не был после войны ни разу. Мать приезжает сюда на два дня в месяц, и все. Так мы с ней даже и не разговариваем про отца. Как будто его нет. Я хотел у нее спросить, но не смог. Она же не только про метку расскажет, начнет все подряд на радостях… А я ничего не хочу знать. Как подумаю про Малфой-мэнор, сразу дышать не могу.

Память тут же подсовывает чертов подвал чертового поместья во всех подробностях. И круглосуточные крики, и тусклый свет от коптящих факелов, и постоянную боль, на которую просто перестаешь реагировать в какой-то момент, и вечные голод с жаждой — еду и воду пленникам выдавали постольку-поскольку…

— Знаешь, Драко, тут мы с тобой похожи, пожалуй. Я вот отчего-то тоже дышать не могу, как подумаю про Малфой-мэнор…

Он осекается. Допивает стакан, подзывает бармена и просит повторить.

— Лавгуд… Луна… Слушай… Прости меня. Они бы все равно вычислили, что ты в том поезде едешь. И все равно тебя бы нашли. Даже если бы я не сказал. Но я сказал, потому что боялся их, я все время их боялся, все время ждал, что сейчас где-то проколюсь — и меня убьют. Но не сразу. Самое страшное, что не сразу. Я потом столько раз пытался… — Он понижает голос, почти шепчет. Но мне кажется, что он кричит. — Я не знаю, как со всем этим жить, Лавгуд. Не знаю зачем. Почему Волдеморта нет, а его блядская метка есть? Почему она воскресает именно тогда, когда только-только опять начал надеяться, что уже все, отпустило? Что можно как-то дальше — преподавать, работать, жить хоть какую-то другую жизнь? Она же как паразит, который пожирает изнутри. Это чтобы я уж точно ничего не забыл? Или чтобы перестал даже пытаться? У твоего мужа найдется нужное зелье, чтобы с этим покончить — хоть как? Хоть даже и со мной вместе?

Малфой залпом допивает второй стакан, его окончательно развозит. Он пытается еще что-то сказать, но в итоге машет рукой и просто плачет. На нас начинают коситься. Аберфорт подходит и тихо спрашивает:

— Луна, детка… Тебе нужна помощь с этим пьяным дураком?

— Нет, сэр, — говорю, — спасибо, я справлюсь.

Малфой и правда в стельку. Я никогда его таким не видела.

— Так, — говорю, — пошли. Нечего тут клиентов распугивать.

Но идти он не может. А от Хогсмида все-таки нужно как-то добраться… «Собрио!» — Я пытаюсь применить отрезвляющее заклинание к обмякшему за столом телу, но какое там «собрио». К тому же я пила сливочное пиво, отрезвляющее не сработает, если в тебе самом хоть капля алкоголя есть. Ладно. Кое-что другое точно подойдет. «Трансфигуро хуманито!» Теперь у меня есть абсолютно пьяный белый хорек. Почему опять хорек-то, господи? Никакой фантазии! Я же могла его в кого угодно превратить, допустим, в мышь или жука, было бы удобнее тащить… Ну уже что теперь, хорек так хорек. Засовываю в сумку это несчастье. Завсегдатаи «Кабаньей головы» аплодируют мне. Смех и грех. Но тут, я думаю, такие сцены не редкость. А вообще все это планировалось как выходной…

Муж работает. Он всегда работает. Выходные — это отличная возможность сделать все, что не успел за рабочую неделю, я помню. Так что в Хогсмид я хожу без него. Хогсмид выше его сил. Нельзя требовать от человека слишком многого.

В лаборатории, слава Мерлину, больше никого нет. Вытряхиваю недвижимую тушку прямо на стол.

— Это у нас что? — бесстрастным голосом чеканит Северус. Но я уже научилась различать все оттенки его бесстрастия. Нынешняя реплика переводится примерно как «Я крайне удивлен и раздосадован, а также обеспокоен твоим психическим благополучием, потому что ты зачем-то принесла мне на рабочий стол дохлого хорька, вопреки здравому смыслу и правилам санитарной безопасности, и я не знаю, как на это реагировать, но если тебе тут нужен дохлый хорек, то тогда пускай, только будь добра объяснить мне его целесообразность».

— Это, — говорю, — не что. А кто. Это у нас профессор Хогвартса, преподаватель защиты от темных искусств Драко Малфой в состоянии глубокой депрессии и мертвецкого алкогольного опьянения. Все плохо, метка не дает жизни, приступы, панические атаки, суицидальные мысли и семейный раздрай. А обратиться к тебе напрямую он не решился, видимо, потому что ты страшный и можешь превратить в хорька. Вот. Сделай с этим что-нибудь. Он испортил мне выходной.

Северус вздыхает, переносит хорька на пол (ну да, в изначальной своей форме тот, пожалуй, на столе будет совсем неуместен) и возвращает ему человеческий облик. Драко спит как убитый. Тем лучше, проснется и не будет помнить, как вернулся в Хогвартс, а то еще и по этому поводу распереживается.

— Собрио!

Ах-ха! У него это тоже не работает! Так-так… Хихикаю:

— Профессор Снейп! Вы попались! Сознавайтесь, вы помимо зелий варили в лаборатории глинтвейн? Прямо на рабочем месте?

Он подкатывает глаза:

— Тьфу ты! Полчашки! Дурацкое заклинание! Придется ждать, когда мистер Малфой проспится и протрезвеет естественным образом. Только не на полу лаборатории же… Что с ним делать-то теперь?

Я смотрю выразительно. Очень выразительно смотрю. Он понимает, о чем я так выразительно смотрю. Говорит:

— Да ты издеваешься! Ну нет!

— Нет так нет. Можешь применить к нему мобиликорпус. Профессор Малфой в отключке, медленно плывущий по коридорам Хогвартса в направлении своей спальни… Зрелище будет незабываемое. А если через камин тащить, он своей пьяной головой все выступающие детали пересчитает. А если…

— Хватит, убедила! Сумасшедший дом, боже… Давай уже.

И снова здравствуй, белый хорек. Давно не виделись.

Пока мы относим Драко в его комнату, взламываем дверь, повторно превращаем хорька в храпящего человека и укрываем одеялом, я тихо радуюсь, что в Хогвартсе сейчас почти пусто. Все нормальные люди отдыхают, только мы хорьков носим. Мне и смешно, и грустно, и еще как-то. Не знаю как.

— Северус, ты ему поможешь?

— С меткой — нет, ты же знаешь…

— Знаю.

— А насчет остального… Я с ним поговорю. Потом сдам его мадам Помфри…

— На опыты, — вставляю я, не удержавшись.

— Вот именно. — Северус устало смеется. — Она тут уже стольких после войны вытаскивала, что еще один герой проблемой не станет, я думаю.

— У вас глинтвейн остался, профессор?

— Я сварю еще. Пойдемте, мисс Лавгуд.

— Миссис Снейп вообще-то.

— Точно. Пойдемте, миссис Снейп. Тут с вами собственное имя забудешь, не то что…

* * *

Наутро, надо полагать, Малфой уже не так сильно грезил о специальном зелье, прекращающем все земные страдания разом, ибо едва не скончался и без применения такового. Похмелье — своеобразная вещь… впечатляющая. Зелье-то я ему принес, но, разумеется, иного, менее радикального назначения.

Стучу несколько раз и вхожу, так и не дождавшись ответа. Драко, покачиваясь, стоит перед зеркалом — бледный, с воспаленными глазами, в безобразно измятой одежде. И поза, и выражение лица символизируют крайнюю озадаченность и всевозможные адские муки. Еще он странно почесывается и бормочет: «Чертовщина какая-то!» Что ж, я вовремя.

— Проснулись наконец. Поздравляю.

— Профессор… Что… что произошло?

Он щурится — я добавил света. Неприятно, понимаю. Никто не обещал, что будет легко.

— Выпитое вами вчера количество огневиски способно свалить с ног тролля. Ваше же утонченное телосложение, мистер Малфой, увы, не предполагает такой выносливости. Вот, держите, это должно помочь.

Протягиваю ему дымящийся кубок.

Драко делает глоток. Его лицо искажается — да-да, вкус отвратительный, и запах тоже так себе. Но еще через секунду зелье начинает действовать, боль в голове и другие симптомы слабеют, взгляд Малфоя немного проясняется, впрочем, озадаченность из него никуда не уходит.

— Спасибо. Кажется, помогает… Но… профессор… я… — Видно, что он колеблется. Да уже спрашивай, болван, не тяни. Все равно ведь спросишь. — Я не помню, как вернулся сюда. И… мне снилось, что я…

Он замолкает, подбирает слова. Но я не собираюсь облегчать ему задачу. Он должен сказать это сам.

— …что вы…

— …что я был… ну… зверем… каким-то мелким… как тогда, на четвертом курсе, когда Барти Крауч…

— Ах, это. Хорьком. Вам не снилось.

—…Что? — Драко замирает.

Я выдерживаю паузу, наблюдая за его лицом. Там есть на что посмотреть.

— Только вы не были хорьком. Вас превратили в хорька, для удобства транспортировки. Это далеко не одно и то же. Вы были в невменяемом состоянии. Миссис Снейп сочла, что иного способа доставить вас обратно в Хогвартс у нее нет. А доставить было необходимо, пока вы вконец не разрушили свою репутацию. Вы преподаватель! Вас могли увидеть студенты!

Драко бледнеет еще сильнее. Он открывает рот, закрывает, садится, потом резко встает, но тут же хватается за спинку кровати, чтобы не рухнуть (зелье действенно, но все же не всесильно). Сдавленно переспрашивает:

— Она… превратила меня? И сюда… принесла?

— Именно. В сумке. И вам, между прочим, еще повезло. В прошлый раз, когда я был свидетелем применения Луной трансфигурирующего заклинания, жертва оказалась розовым фламинго.

Кажется, он утратил дар речи. Смотрит на меня, моргает и явно пытается понять, не шучу ли я. Или не сошел ли я с ума. Или не сошел ли он с ума. Я изо всех сил сохраняю каменное выражение лица, хотя это становится все сложнее. Луна бы уже хохотала, конечно.

— И, Малфой, запомните: я не столь великодушен, как миссис Снейп. В следующий раз, когда решите на глазах трех десятков зрителей утратить человеческое лицо, я лично сделаю из вас слизня. И оставлю там, где найду. Так что подумайте дважды.

— Профессор…

Пора говорить всерьез, похмелье явно уже не основная его проблема.

— От профессора слышу. Драко, вы ведь больше не ребенок. Вам крепко досталось, я понимаю. Вы приняли непростое решение порвать с домом и родом Малфоев. Вы ведете в Хогвартсе сложнейший курс — и справляетесь неплохо, несмотря на юный возраст и ваши личные переживания, с этим курсом связанные. Это похвально и ценно. Но вы правда думаете, что вам досталось сильнее, чем Луне Лавгуд? Пошли напиваться вдрабадан и жаловаться на жизнь девушке, которую сами же когда-то сдали своим несостоявшимся коллегам? Ее несколько месяцев пытали и держали в плену в подвале вашего дома. Ее отец только немыслимым чудом выжил в тюрьме — той самой, куда вы много раз приезжали в качестве сопровождающего, привозя очередного пленника. Серьезно? Вы пошли к ней — хотя вопросы у вас были ко мне? Вы действительно решили, что так будет проще?

Он молчит и смотрит себе под ноги. Как проштрафившийся студент, которого отчитывают в кабинете директора. Он все еще не понимает, что нет никаких тайных лазеек и обходных путей. Нет возможности откупиться и выкрутиться.

— Метка не исчезнет, Драко. Никогда. Я пробовал и искал способы, уж поверьте. И я их не нашел. Бывает такой выбор, который нельзя отменить. Даже если очень хочется. Даже если вроде бы делаешь его понарошку. Даже если потом передумал и раскаялся. Даже если это больно. Ни за деньги, ни за любые заслуги. Никак. Метка не исчезнет. Вам с ней жить. Как и мне. Как и вашему отцу. И только нам самим, каждому из нас, решать, станет она гробом или костылем.

Малфой сидит на кровати и смотрит в пустоту. Ага, дошло наконец.

— Костылем?! — цедит он сквозь сжатые зубы. — Это метка-то?! Она же…

— Напоминает. Каждый день. О том, что вы выжили. А другие — нет. О том, что вы давно могли бы сдаться, но не сделали этого. Даже ваше пьяное блеяние в «Кабаньей голове» — уже больше, чем оказалось доступно многим после войны. Вы боитесь возвращаться в Малфой-мэнор? Боитесь ранить мать? Боитесь стать похожим на отца? Боитесь, что ученики шепчутся за вашей спиной? Прекрасно. Значит, у вас есть то, что вам дорого. Профессия, магическая сила, какие-то остатки гордости, право просыпаться утром, читать книги, пить огневиски, ходить по воскресеньям в ваш придурочный Хогсмид. А это — роскошь, которую не каждый может себе позволить.

Драко дрожит крупной дрожью, у него в глазах — ярость, страх, почти детская обида на весь мир. Видеть это, присутствовать при этом практически невыносимо, как смотреть на собственные подростковые колдографии. Но я не отвожу взгляда.

— Я не хочу так жить! — Он срывается на крик.

— Пфф! Не живите. Как раз для этого-то есть масса способов. Вы спрашивали про зелье — разумеется, оно существует, очень простое, варится за десять минут. Вот мое перо, напишите прощальную записку, я лично передам ее вашей матери.

Кладу перо на кровать рядом с ним. Драко отшатывается, как будто я положил туда змею. Не притрагивается к перу, даже не смотрит в его сторону.

— Нет? Тогда перестаньте ныть и работайте. Каждый день. Каждый проклятый час. Пока не научитесь дышать сквозь боль. Сквозь метку. Сквозь все, что вы делали тогда. Для того чтобы сейчас успеть сделать хоть что-то другое.

Он долго молчит. Соображает. Поджимает губы. Замечаю вдруг, что трясти-то его перестало. В конце концов он говорит:

— Как вы это… столько лет… черт… Вы чудовище. Как Лавгуд вас выносит?

— Сам удивляюсь. Вот об этом бы и спросили у нее, вместо того чтобы голову морочить своими пьяными откровениями…

Малфой выдает какой-то полуистерический смешок, а потом смотрит на меня в упор и спрашивает еле слышно:

— Что мне делать?

— Умойтесь, переоденьтесь и идите в больничное крыло. Мадам Помфри ждет к одиннадцати, она вас осмотрит и выдаст рекомендации, которые вы будете неукоснительно соблюдать. И не опаздывайте, думаю, вы в курсе, что мадам Помфри лучше не сердить, а то пребывание в теле хорька вам покажется курортом. Потом зайдете ко мне, распишу, как справляться с приступами самым безопасным образом. Чтобы не навредить себе и не напугать окружающих. И перо отдайте, если не собираетесь им воспользоваться.

Возвращаюсь к себе и понимаю: все, на что я сейчас способен, — просто сидеть за столом в темноте. Сколько это длится, я не знаю, возможно, несколько минут или несколько часов. Потом приходит Луна. Она не зажигает свечи, не задает никаких вопросов. Просто обнимает, стоя за спинкой стула.

Я говорю:

— Как ты меня выносишь?

— Вот так, — отвечает она, гладит по руке и целует в затылок. — Я стащила на кухне пирожные, домовики были не против. Говорят, сладкое помогает при… при всем. Наверное, и после разговоров с Малфоем тоже. Проверим?

Я говорю:

— Я чудовище. И лекарь из меня хреновый. Кажется, я просто его доломал.

— Посмотрим, — отвечает она. — По крайней мере я своими глазами видела, как он шел к мадам Помфри (и выглядел намного лучше, чем вчера). Но если это не поможет, я для него тоже стащу пирожное. И ты не чудовище. Я бы заметила. Я бы точно заметила. В чудовищах я разбираюсь.

* * *

Здесь пахнет речной водой и старыми трубами. Затхлостью, невозможностью побега. Скошенной травой. И еще — одиночеством. Спиннерс-Энд, узкая тупиковая улочка на окраине Кокворта, серые кирпичные дома, плотно прижатые друг к другу. Мы останавливаемся перед одним из них. На двери облупилась краска, оконные стекла мутные, с разводами, в паутине и мелких трещинках.

— Ну вот… — говорит Северус. — Это здесь.

Я киваю — и пока что больше не смотрю на дом. Я смотрю на мужа. С его лицом что-то происходит. Другие, может, ничего бы и не разглядели. Но не я. Я вижу, как чуть заметно напрягаются скулы, сжимаются губы. В глазах появляется холодный и колючий отблеск. Он включил привычную защиту — от этого дома. От дома, в котором он вырос.

Он делает шаг вперед, достает ключ.

— Здесь давно никто не живет. — Голос сдавленный, ниже и тише обычного. — Внутри может быть… весьма неуютно. После смерти отца дом перешел ко мне. Но я… редко сюда приезжал. Почти никогда.

Я снова киваю и касаюсь его руки. Я знаю не только про детство. Про Непреложный обет, данный им здесь Нарциссе Малфой, — тоже.

— Я не боюсь. Я хочу видеть.

Дверь скрипит, открывается в темноту. В луче ворвавшегося с улицы света видно, как от движения воздуха пыль взметается вверх. Легкий взмах палочкой. Свечи загораются одна за другой, вокруг проступают книжные полки, старая мебель, выцветшие обои, темные пятна на полу.

Он ненавидит это место. Оно ранит. Оно заставляет его помнить, где все началось, где его жизнь дала самую первую трещину. Но я попросила показать (по пути к папе) — и он привез меня сюда. Мне совсем не хочется лишний раз его мучить — мне хочется вылечить это место. Расколдовать. Заглянуть в душу этого дома и отыскать в ней что-то другое. Или вдохнуть в нее что-то другое. Во всяком случае — попытаться.

Северус опять говорит:

— Ну вот…

Он не знает, что еще сказать. Я сильнее сжимаю его руку и переступаю порог.

Это просто дом. Стены, потолок, пол, стеллажи, кресла. Балки, кирпичи.

— Здесь была кухня? — спрашиваю я, глядя на покореженную плиту.

— Да. — Он стоит в дверном проеме, будто не решаясь войти полностью. — Мама готовила здесь. Магловским способом, по магловским рецептам. И тайком варила зелья. Отец… не одобрял. Назовем это так.

Подхожу к окну, ведущему в крошечный внутренний дворик. Даже через очень грязное стекло видно, что все заросло сорняками.

— А там ты играл?

Северус усмехается — но совсем невесело и недобро:

— Я не играл. Читал. Прятался. Практиковался.

Он смотрит в сторону. У меня сжимается горло. Я здесь не для того, чтобы его жалеть. Но мне все равно невозможно жаль того мальчика, который… Который тоже никогда не узнает, каким взрослым он вырос бы — родись он в другой семье. В другое время. При других обстоятельствах. Проживи он иначе все эти годы.

Я подхожу и обнимаю его. Он прижимает меня к себе, и я чувствую, в каком сумасшедшем темпе бьется его сердце.

— Ты стал собой, — говорю я. — Несмотря ни на что. Несмотря на все это. Ты стал собой.

— Мы можем уйти… — хрипло говорит он. — Я не хочу, чтобы ты…

— Мне важен весь твой мир, — перебиваю я. — Даже тени в нем.

Он закрывает глаза.

— Тогда пойдем, покажу тебе сад. Там растет… там росла сирень.

Мы выходим во двор. Крапива и лопухи захватили все, пробиваются даже между каменными плитами, которыми вымощена дорожка. В самом конце дорожки, в самом дальнем углу торчит чахлая сирень.

— Мама посадила ее. Давно. — Он осторожно трогает полузасохшие ветки. — Тогда она еще думала, что даже здесь может быть что-то красивое. Я не верил, конечно. Мама говорила, что сирень живет больше ста лет. Что ее самой уже не будет, а сирень будет цвести… И вот…

— Смотри… Она еще цветет, — замечаю я. — Видишь? Бутоны…

Действительно, среди серости и пожухлости есть десяток зеленых листочков и несколько метелок из крохотных фиолетовых шариков.

Северус вглядывается в куст:

— Да… Поразительно… Много лет прошло.

— Ее можно вернуть к жизни. Зелье для укрепления корней, вода, заклинание роста, немного заботы… Думаю, я бы справилась.

Он разгадал мой план. А может, изначально его понимал. Сощуривается, смотрит на меня специальным своим взглядом, который появляется, когда я лезу не в свое дело. (Впрочем, он уже знает, что этот специальный взгляд — при всей внешней эффектности — на меня не действует. Если бы я останавливалась всякий раз, когда он так смотрит, он бы остался лежать посреди кровавой лужи в Визжащей хижине…)

— Ты, кажется, опять решила реанимировать нежизнеспособное, Лавгуд.

Я улыбаюсь и говорю:

— До сих пор у меня все получалось.

— Ты невыносима.

— Зато я твоя. А вообще — кто бы говорил.

— Ладно, туше. — Он смеется. — Вот знал же, что нельзя тебя сюда приводить. Что у тебя в голове на каждый безнадежный случай — миллион глобальных идей. И что ты предлагаешь?

— Выбор. Я предлагаю выбор. Дома как люди. Могут быть живыми или мертвыми. Или заклятыми. Только кроме заклятия доверия есть еще всякие другие, гораздо хуже. Заклятия законсервированной боли, раненой памяти, украденного детства. Давай снимем с дома заклятие. И тогда дом сможет выбрать. Если он все же решит быть мертвым — мы его похороним. Заберем книги, какие-то нужные штуки — и сожжем тут все. Дотла. Огонь заберет этот дом, не оставив от него ни следа, — прах к праху. Пусть покоится с миром. Но эта сирень — цветет, Северус. Ты же видишь? Она живая. Вдруг не только она?

— Вдруг… — повторяет он задумчиво. — Вдруг не только… Откуда же ты такая взялась на мою голову, а?

— С Когтеврана, — отвечаю. — Вы забыли, профессор?

— Слава Мерлину, хоть не с Гриффиндора. А то подумать страшно, что было бы…

Я чувствую, как дом наблюдает за нами со страхом — и одновременно с интересом. Пытается понять, кто мы ему — друзья или враги. Прошлое или будущее. И это значит, что заклятие уже снято. И выбор уже сделан. Мертвым не бывает интересно.

* * *

Она заставила меня притащить ее в Спиннерс-Энд.

Перестань, Снейп. Как будто кто-то может тебя заставить, если ты не согласен. Ты сам хотел, чтобы она увидела... Увидела что? Из какого дерьма ты выполз? Или что все-таки выполз?

Но она, как всегда, все сделала по-своему. Я больше чем уверен, что этот дурацкий мамин куст давным-давно стоял высохший напрочь. Заденешь — рассыплется в труху. Какие там бутоны, ей-богу… Пока она к нему не притронулась. Вот этим она и занимается. Находит слабые, неразличимые для других зерна жизни посреди разрухи и мертвечины — и проращивает их. "Штопает" разорванное, собирает разрушенное. Дочь своего отца.

Но я увидел эти цветы — и сразу понял, что будет дальше. Она будет приручать этот дом, договариваться с ним, гладить его — осторожно, как больного зверя. И он ей покорится. Естественно, он ей покорится. У нее не бывает по-другому. И потом она наполнит эти стены воздухом, которым получается дышать, не выхаркивая обожженные легкие. Вот этим она занимается тоже. Все это время после битвы за Хогвартс она создает воздух. Возможно, поэтому я до сих пор живу.

Пусть делает. Для нее это важно. И… для меня это важно тоже. Пусть откачает чертову сирень. Пусть слепит из этого убогого места что-то незнакомое. Я буду только рад, если однажды приеду туда — и ничего там не узнаю. Ну, кроме сирени…

Ее дом… совсем другой. Я, оказывается, совершенно не запомнил, как выглядит ее дом снаружи. Как будто у него существует только "внутри".

А снаружи он… странный. И завораживающий. И нелепый. И… теплый. Он как гигантский гриб, выросший среди холмов. Башни украшены какими-то символами и артефактами, на всех выступающих частях подвешены стеклянные шары, ловцы снов и связки колокольчиков, звенящие от ветра.

Я больше ни разу не был здесь — после того как вышел из этой двери с одной только сумкой еды и зелий, собранной Ксенофилиусом. Вышел, уверенный, что уже точно не вернусь — никогда и никуда в магическом мире.

Луна открывает калитку.

— Заходи!

Я мешкаю, задумавшись, позволив воспоминаниям захватить меня.

Она улыбается и повторяет:

— Эй, заходи! Или тебя, как вампира, надо трижды пригласить?

И вдруг добавляет, глядя мне прямо в глаза:

— Ты тогда очень сильно испугался. Так бывает.

— Я… — Мы никогда не говорили об этом. Во всяком случае, вслух. От неожиданности я никак не могу найти нужное слово. — Я был идиотом.

— Так тоже бывает, — мягко говорит она, продолжая улыбаться. — Хорошо, что бывает и по-другому. Заходи. Вот третий раз. Теперь получится, даже если ты действительно вампир.

— А это имеет значение?

— Ни малейшего.

Вечером она рано засыпает — сегодняшний день ее вымотал, мы много перемещались через порталы, она всегда от этого устает. Я выхожу в гостиную. Ксенофилиус сидит у камина с чашкой чая. Всюду книги, пучки трав, развешанные под потолком, диковинные приборы. Пахнет мятой, боярышником, горечавкой, полынью и чабрецом. Это такая знакомая картина, что дыхание перехватывает. Как будто я отсюда и не уходил.

И я понимаю: только здесь, с этими людьми, в этом пространстве я впервые в жизни почувствовал себя дома. Не имея на это никаких прав. Не умея сделать с этим ощущением ничего правильного.

Но помня об этом все время.

Когда старался хоть как-то прижиться в магловском поселке, так напоминающем окраины Кокворта. Когда — среди прочих тяжелых снов — видел Астрономическую башню и тонкую светловолосую тень на смотровой площадке. Когда пытался обхватить хрупкие плечи, отвести полупрозрачную фигурку подальше от края — и просыпался, как только начинало получаться. Когда возвращался в Хогвартс, не разрешая себе никаких надежд и иллюзий. Когда с удивлением и ощущением сложенного пазла читал объявление о вакантном месте преподавателя зельеварения. Когда напугал Минерву своим появлением в кабинете. Когда слышал стук в мою дверь — и знал чей. Я помнил об этом постоянно.

— Будете чай, Северус? — спрашивает Ксенофилиус.

Конечно, я буду чай.

— Кстати, — продолжает он, — если вы еще не собираетесь спать, я хотел бы обсудить один странный результат, который у меня получился при случайном соединении двух сложных отваров и вороньего зелья. Взглянете? Колба в лаборатории, вещество крайне нестабильно, приходится держать его в особых условиях. Я просто не знаю, что думать.

Два часа мы разбираемся с веществом… или существом… Черт знает что такое создал Ксенофилиус в этой колбе. Ох уж эти экспериментаторы… В конце концов нам удается найти способ — и фиолетово-черная взвесь с десятком висящих в ней моргающих глаз перестает распадаться на отдельные кляксы при любом изменении давления и температуры, издавая душераздирающий звук. Все, закрепили, дальше можно будет спокойно изучать.

Мерлин, как же мне этого не хватало.

— Вы поосторожнее с такими опытами, мистер Лавгуд, а то ненароком вырастите тут очередной мировой катаклизм.

— Ни в коем случае, мистер Снейп. Лаборатория под защитой, ни один катаклизм просто так ее пределов не покинет.

— Все так говорят.

— Но мы-то с вами не все.

— Это правда.

Когда я возвращаюсь, Луна сквозь сон бормочет:

— Химичили?

— Да. Спи, завтра расскажу.

— Расскажешь…

Она кладет голову мне на плечо и замолкает. Я кожей чувствую ее тихое дыхание. Послезавтра мы вернемся в Хогвартс. Впереди окончание учебного года, экзамены, отчетность… Но сегодня мы дома. Так бывает. Так тоже бывает.

* * *

Когда я смотрю на них — как они взаимодействуют одними глазами, как они разговаривают понятными им одним шутками и полунамеками, — я думаю, что у мира еще есть шанс.

Я часто запираюсь вечерами у себя в кабинете одна. Между дневным шумом Хогвартса и тишиной моих снов нужен какой-то постепенный переход. И вот тогда я наливаю себе огневиски, перебираю в голове события прошедшего дня и снова думаю, что у мира еще есть шанс.

Впрочем, совсем одной, конечно, там не останешься. В обществе портретов-то. Особенно некоторых.

Дамблдор в последнее время стал слишком любопытным, у меня столько новостей нет, сколько ему интересно.

Рассказала уже и про Малфоя, который после курса лечения у мадам Помфри воспрял духом, взял себя в руки и теперь пашет как проклятый днем и ночью. Преподаватель он невероятный, сделал себя таким. Кто бы мог подумать. Даже Помпея оценила, а уж как огнем пыхала в его сторону.

Рассказала про Грейнджер, которая приехала проситься на стажировку к Снейпу. И он ее удивительным образом принял. Мисс Всезнайку-то нашу.

Про Джинни Уизли, которая готовила команду на Кубок Воды — и в итоге кубок вот он, на полочке стоит.

Про Гарри, которого года через два прочат на место главного аврора. И у которого несколько просветлело в глазах. Истинный мракоборец может побороть и тот мрак, что пытается от его собственной души куски отхватить.

Про Рона, который отпустил Гермиону на стажировку одну, поверив, что она справится — и со стажировкой, и с головушкой своей. И она справится. А Рон наконец и сам делом занялся, устроился в организацию, разрабатывающую какой-то невиданный до сих пор способ перемещения в пространстве. Придумали бы уже что-то получше этих жутких порталов, укачивает от них… Это я еще про камины молчу, вся одежда в саже.

Про новые правила приема первокурсников, по которым Распределяющая Шляпа имеет только рекомендательный голос. А поступающий может согласиться или не согласиться с ее рекомендацией. Если он не согласится и выберет другой факультет, придется пройти дополнительные испытания. Но все же распределение теперь — не судьба и не приговор.

Про Слизерин, который перестал быть резервацией для студентов, склонных к темной магии, а стал местом, где учат перенаправлять свои силы и склонности в более конструктивное русло.

Ну и про Снейпа и Луну, конечно. И если насчет всего остального Дамблдор задает уточняющие вопросы и отпускает комментарии, то здесь только слушает. И молчит. И говорит свое "Хм", надоел уже.

Я однажды не выдержала и нашипела на него:

— Что "хм"? Сказать нечего, Альбус?

— Я даже не думал, что это настолько сработает… Когда планировал их историю.

Ох и разозлилась же я тогда. Ну вы подумайте. Планировал он. Ничего ты не планировал, не примазывайся. Не смей. Это они сами. Это совершенно точно они сами.

Шрам больше не болел. Ни один. Ни у кого. Ну или почти ни один. Или почти не болел. Ну, в общем, надо попробовать сказать, что шрам больше не болел, — а потом сказать это снова. Вслух. И еще раз. И еще. И, возможно, со временем мы все в это поверим. А потом, возможно, если нам повезет, это станет чем-то похожим на действительное положение вещей. И тогда, если мы будем очень стараться, если мы будем на самом деле очень стараться… и работать… каждый день, каждый проклятый час… тогда, может быть, когда-нибудь… при определенном положении звезд… в третьей фазе луны… в безветренную погоду…

…все будет хорошо.