Я помню море (джен)

Говорят, здесь всегда солнечно.

Говорят, это — благословение.

Говорят, за пределами — только пепел, радиация и голые деревья, что скребут небо, как когти мертвецов. Возможно, так оно и есть, вокруг туман — хрен что-то разглядишь. Многие шепчутся, что и туман искусственный. Как улыбка сестры Виктории. Как доброта брата Николаса.

Нам говорят — вокруг радиация. Нас держат здесь для нашей защиты.

Но я помню море.

Оно не снится мне, нет — оно вспыхивает. Внезапно, в коротких, болезненных отблесках.

Соль на губах. Ведёрко, красное, облезлое. Смех, раздающийся издалека — может, это была я.

Может, у меня когда-то было имя.

Они отобрали его, когда мне исполнилось пять.

Стерли всё — и дали новое.

Теперь я — Мэри 0710.

Десятый месяц. Седьмая по счёту.

Никакой истории. Только код.

Говорят, это — милость.

Но милость не режет кожу.

Приют сверкает чистотой.

Раз в месяц стены белят заново, как будто пепел памяти можно скрыть побелкой.

Коттеджи с красными крышами. Цветы на подоконниках. Герань — как кровь, запёкшаяся на солнце.

Часовни — в каждом секторе.

Мы не называем их церквями. Это слово тоже запрещено. Это — Места Света.

Так велено.

Здесь нет богов. Только послушание.

Здесь ходят по прямой.

Говорят только по приказу.

И становятся на колени, когда звенит колокол.

Не встал? — тебя поставят.

Не молчишь? — тебя научат.

Удары не записываются в отчёты. Но синяки здесь читают лучше священных текстов.

Меня били раньше чаще.

Теперь — только если я кусаюсь.

Я давно не плачу.

С тех пор как Рут 1605 увели весной.

Она умела заплетать косы так, что не было больно.

Однажды она прошептала:

“Солнце раньше светило по-другому, да?”

На следующее утро её назвали богохульницей.

Мы должны были смотреть, как её уводят.

Она не вернулась.

Сегодня утром меня перевели.

Без предупреждения.

Сестра Агнес вошла в спальню и тихо произнесла:

“Господь решил твою судьбу, Мэри 0710.”

Потом — руки. Сильные, безжалостные.

Два Брата потащили меня босиком по каменным плитам. Я ещё не проснулась.

Остальные девочки отвернулись.

Не из страха —

а из облегчения.

Они думают, я проклята.

Что мне место с ними.

С теми самыми.

С пятеркой.

Так шепчутся по ночам.

Пятеро детей, которых не смогли сломать.

Пятеро, от которых отворачиваются даже Братья.

Пятеро, что выживают под ударами, будто питаются ими.

Теперь их снова пятеро.

Я — пятая.

Коттедж у западной стены.

Там, где даже птицы молчат.

Снаружи — как и все.

Белый, аккуратный.

Но окна — с решётками.

А клумба — мёртвая, в ней пахнет железом и сыростью.

Внутри — пустота. Ни подушек. Ни ковриков.

Только пять циновок вдоль стены.

Как для собак.

На четырёх уже сидели.

Они не сказали ни слова, когда меня привели.

Девочка с бритой головой и пальцами без ногтей.

Мальчик, что шептал числа в стену.

Высокая девочка с фиолетовыми пятнами на шее.

И четвёртый… он просто посмотрел.

Взгляд — как нож. Слишком тихий, слишком ясный.

Сестра Агнес наклонилась ко мне и прошептала:

“Твоё воздаяние уже в пути. Он придёт.”

Офицер.

Его имя не произносят.

Даже вслух.

Братья напрягаются при упоминании.

Сёстры крестятся, будто от сглаза.

Говорят, он не кричит.

Говорят, он не спрашивает — он знает.

Говорят, он улыбается, когда карает.

Говорят…

Он сам выбрал меня.

Я сижу.

Спина — к стене. Колени сжаты. Руки в царапинах.

Я не плачу.

Я не дрожу.

Я вспоминаю море.

Не боль — а вкус. Звук волн. Тепло на коже.

Всё, что у меня осталось — это оно.

И они не смогут его отнять.

Пусть приходит.

Пусть приходит этот их Офицер.

Если уж меня будут ломать —

то пусть моё сопротивление будет с кулаками сжатыми до крови.

Потому что я помню море.

А значит — я всё ещё верю в побег.

У нас всех не было имён.

Только номера.

Я сидела на своей циновке и наблюдала. Долго. Молча.

Здесь никто не задаёт вопросов.

Здесь узнают правду по следам на теле и тишине между вздохами.

Первая — девочка с лысой головой и изуродованными пальцами.

Она не шевелилась. Ни разу. Ни при входе, ни при взгляде.

Кажется, она не моргала.

Однажды я видела, как Сестра Виктория вела её по двору, держала за шею, будто щенка.

На рукаве у девочки было написано кровью: “лгунья.”

Слухи шепчут, что она говорила во сне.

Что в бреду назвала кого-то мамой.

Второй — мальчик, считал стены.

Шептал числа, как молитвы. Губы треснули от сухости.

Он боялся воды. Даже капель с крыши. Однажды его услышали — он шептал: "вода живая, вода мёртвая, вода задыхается."

Говорят, Брат Лукас трижды держал его под холодным душем, пока он не начал выть, как зверь.

Теперь он боится пить.

Но он считает.

Считает всё.

Возможно, он знает, сколько раз мы умерли.

Третья — высокая, слишком худая.

На шее — фиолетовые отметины. Такие оставляют руки.

Она никогда не смотрит в глаза. Ни нам, ни Сёстрам, ни себе в отражении.

Но когда ночью из угла доносится всхлипывание — это она.

Её звали Алиса 2099, но она отказалась отвечать. Совсем.

Сестра Агнес заставляла её стоять на коленях весь день, пока кожа не трескалась.

А потом сама мазала ей раны и шептала:

“Боль — это благодать. Только избранные страдают достойно.”

Алиса плюнула ей в лицо.

С тех пор ей не дают говорить. Даже в молитвах.

Четвёртый.

Мальчик. Молчит. Глядит так, будто уже знает, что мы не выберемся.

Он не ест.

Точнее — ест, только если кто-то наблюдает.

Брат Натаниэль однажды оставил его одного с подносом. Вернулся — еда нетронута, поднос вымыт.

Говорят, он отравил другого мальчика.

Никто не знает, зачем.

Когда он посмотрел на меня — я почувствовала, как будто я сама исчезаю.

Не взгляд — пустота.

С ним не шутят.

Даже Братья.

--

Нас пятеро.

Каждый — ошибка в системе, бракованное пятно, которое не стерлось.

Сегодня Сестра Агнес пришла снова.

С ароматом мыла и кожи.

Улыбнулась своей натянутой, бумажной улыбкой. Принесла чётки.

Они были запятнаны кровью.

— Кто из вас клеветал? — спросила она. Голос — ласковый. Смерть — в голосе.

Никто не ответил.

Её взгляд упал на меня.

— “Мэри, ты ведь знаешь, что ложь не очистит душу.”

Я посмотрела на неё — ровно, пусто, без капли страха.

И впервые за долгое время — улыбнулась.

Её рука дёрнулась. Но она ушла.

Без ударов. Без слов.

--

А потом — шаги.

Тяжёлые. Выверенные. Тихие.

Дети вокруг меня напряглись. Кто-то зажал дыхание. Девочка с лысой головой схватила край своей циновки, будто могла в него зарыться.

Я не повернулась.

Я знала.

Офицер идёт.