Я помню море (джен)

Говорят, здесь всегда солнечно.

Говорят, это — благословение.

Говорят, за пределами — только пепел, радиация и голые деревья, что скребут небо, как когти мертвецов. Возможно, так оно и есть, вокруг туман — хрен что-то разглядишь. Многие шепчутся, что и туман искусственный. Как улыбка сестры Виктории. Как доброта брата Николаса.

Нам говорят — вокруг радиация. Нас держат здесь для нашей защиты.

Но я помню море.

Оно не снится мне, нет, — оно вспыхивает. Внезапно, в коротких, болезненных отблесках.

Соль на губах. Ведёрко, красное, облезлое. Смех, раздающийся издалека — может, это была я.

Может, у меня когда-то было имя.

Они отобрали его, когда мне исполнилось пять.

Стерли всё — и дали новое.

Теперь я — Мэри 0710.

Десятый месяц. Седьмая по счёту.

Никакой истории. Только код.

Говорят, это — милость.

Но милость не режет кожу.

Приют сверкает чистотой.

Раз в месяц стены белят заново, как будто пепел памяти можно скрыть побелкой.

Коттеджи с красными крышами. Цветы на подоконниках. Герань — как кровь, запёкшаяся на солнце.

Часовни — в каждом секторе.

Мы не называем их церквями. Это слово тоже запрещено. Это — Места Света.

Так велено.

Здесь нет богов. Только послушание.

Здесь ходят по прямой.

Говорят только по приказу.

И становятся на колени, когда звенит колокол.

Не встал? — тебя поставят.

Не молчишь? — тебя научат.

Удары не записываются в отчёты. Но синяки здесь читают лучше священных текстов.

Меня били раньше чаще.

Теперь — только если я кусаюсь.

Я давно не плачу.

С тех пор как Рут 1605 увели весной.

Она умела заплетать косы так, что не было больно.

Однажды она прошептала:

“Солнце раньше светило по-другому, да?”

На следующее утро её назвали богохульницей.

Мы должны были смотреть, как её уводят.

Она не вернулась.

Сегодня утром меня перевели.

Без предупреждения.

Сестра Агнес вошла в спальню и тихо произнесла:

“Господь решил твою судьбу, Мэри 0710”.

Потом — руки. Сильные, безжалостные.

Два Брата потащили меня босиком по каменным плитам. Я ещё не проснулась.

Остальные девочки отвернулись.

Не из страха —

а из облегчения.

Они думают, я проклята.

Что мне место с ними.

С теми самыми.

С пятеркой.

Так шепчутся по ночам.

Пятеро детей, которых не смогли сломать.

Пятеро, от которых отворачиваются даже Братья.

Пятеро, что выживают под ударами, будто питаются ими.

Теперь их снова пятеро.

Я — пятая.

Коттедж у западной стены.

Там, где даже птицы молчат.

Снаружи — как и все.

Белый, аккуратный.

Но окна — с решётками.

А клумба — мёртвая, в ней пахнет железом и сыростью.

Внутри — пустота. Ни подушек. Ни ковриков.

Только пять циновок вдоль стены.

Как для собак.

На четырёх уже сидели.

Они не сказали ни слова, когда меня привели.

Девочка с бритой головой и пальцами без ногтей.

Мальчик, что шептал числа в стену.

Высокая девочка с фиолетовыми пятнами на шее.

И четвёртый… он просто посмотрел.

Взгляд — как нож. Слишком тихий, слишком ясный.

Сестра Агнес наклонилась ко мне и прошептала:

“Твоё воздаяние уже в пути. Он придёт”.

Офицер.

Его имя не произносят.

Даже вслух.

Братья напрягаются при упоминании.

Сёстры крестятся, будто от сглаза.

Говорят, он не кричит.

Говорят, он не спрашивает — он знает.

Говорят, он улыбается, когда карает.

Говорят…

Он сам выбрал меня.

Я сижу.

Спина — к стене. Колени сжаты. Руки в царапинах.

Я не плачу.

Я не дрожу.

Я вспоминаю море.

Не боль — а вкус. Звук волн. Тепло на коже.

Всё, что у меня осталось — это оно.

И они не смогут его отнять.

Пусть приходит.

Пусть приходит этот их Офицер.

Если уж меня будут ломать —

то пусть моё сопротивление будет с кулаками сжатыми до крови.

Потому что я помню море.

А значит — я всё ещё верю в побег.

У нас всех не было имён.

Только номера.

Я сидела на своей циновке и наблюдала. Долго. Молча.

Здесь никто не задаёт вопросов.

Здесь узнают правду по следам на теле и тишине между вздохами.

Первая — девочка с лысой головой и изуродованными пальцами.

Она не шевелилась. Ни разу. Ни при входе, ни при взгляде.

Кажется, она не моргала.

Однажды я видела, как Сестра Виктория вела её по двору, держала за шею, будто щенка.

На рукаве у девочки было написано кровью: “лгунья”.

Слухи шепчут, что она говорила во сне.

Что в бреду назвала кого-то мамой.

Второй — мальчик, считал стены.

Шептал числа, как молитвы. Губы треснули от сухости.

Он боялся воды. Даже капель с крыши. Однажды его услышали — он шептал: "вода живая, вода мёртвая, вода задыхается".

Говорят, Брат Лукас трижды держал его под холодным душем, пока он не начал выть, как зверь.

Теперь он боится пить.

Но он считает.

Считает всё.

Возможно, он знает, сколько раз мы умерли.

Третья — высокая, слишком худая.

На шее — фиолетовые отметины. Такие оставляют руки.

Она никогда не смотрит в глаза. Ни нам, ни Сёстрам, ни себе в отражении.

Но когда ночью из угла доносится всхлипывание — это она.

Её звали Алиса 2099, но она отказалась отвечать. Совсем.

Сестра Агнес заставляла её стоять на коленях весь день, пока кожа не трескалась.

А потом сама мазала ей раны и шептала:

“Боль — это благодать. Только избранные страдают достойно”.

Алиса плюнула ей в лицо.

С тех пор ей не дают говорить. Даже в молитвах.

Четвёртый.

Мальчик. Молчит. Глядит так, будто уже знает, что мы не выберемся.

Он не ест.

Точнее — ест, только если кто-то наблюдает.

Брат Натаниэль однажды оставил его одного с подносом. Вернулся — еда нетронута, поднос вымыт.

Говорят, он отравил другого мальчика.

Никто не знает зачем.

Когда он посмотрел на меня — я почувствовала, как будто я сама исчезаю.

Не взгляд — пустота.

С ним не шутят.

Даже Братья.

-

Нас пятеро.

Каждый — ошибка в системе, бракованное пятно, которое не стерлось.

Сегодня Сестра Агнес пришла снова.

С ароматом мыла и кожи.

Улыбнулась своей натянутой, бумажной улыбкой. Принесла чётки.

Они были запятнаны кровью.

— Кто из вас клеветал? — спросила она. Голос — ласковый. Смерть — в голосе.

Никто не ответил.

Её взгляд упал на меня.

— Мэри, ты ведь знаешь, что ложь не очистит душу.

Я посмотрела на неё — ровно, пусто, без капли страха.

И впервые за долгое время — улыбнулась.

Её рука дёрнулась. Но она ушла.

Без ударов. Без слов.

-

А потом — шаги.

Тяжёлые. Выверенные. Тихие.

Дети вокруг меня напряглись. Кто-то зажал дыхание. Девочка с лысой головой схватила край своей циновки, будто могла в него зарыться.

Я не повернулась.

Я знала.

Офицер идёт.

Я всегда слышу шаги раньше других.

Эти не гремят. Не спешат.

Они как будто звучат отдельно от воздуха.

Шаг.

Пауза.

Шаг.

Пауза.

Шаг.

Он идёт.

Я закрываю глаза. Но не от страха.

Страх — это когда не знаешь, что будет.

А я знаю.

-

Я вижу числа.

Они не в книгах — здесь нет книг.

Они в кирпичах, в плитах пола, в швах простыней.

Каждый раз, когда кто-то говорит “послушание”, у меня в голове вспыхивает число — 8. Потому что “п” — это линия, “о” — это круг, а всё вместе — это замкнутая восьмёрка.

У Агнес голос с вибрацией 3.

У Виктории — 9, как игла в шею.

У Сестры Пруденс — 0. Ноль. Пустота. Стекло.

Меня хотят убедить, что у него нет числа.

Но я в это не верю. Всё имеет число.

-

Иногда, когда слишком громко, я нажимаю ногтями на запястья.

Не больно. Просто так нужно.

Так я чувствую, где заканчиваюсь я и где начинается мир.

-

Когда мне было шесть, Сестра Виктория сказала, что я “не понимаю значение сострадания”.

Это было после того, как девочка Анна 0331 начала рыдать на общей молитве, а я сказала,

что звук её плача “неуместный и рваный”.

Они били меня два дня. С перерывами, разумеется.

Но я всё равно была права.

Я не люблю смотреть в глаза.

Потому что в глазах — хаос.

Мне лучше смотреть на углы. Угол двери. Угол брови. Тень от подбородка.

Они стабильнее.

Они не врут.

Сначала они думали, что я слабоумная.

Потом — одержимая.

Потом — опасная.

Я думаю, они правы только в последнем.

Почему я всё ещё жива?

Потому что:

Я говорю мало, но по делу. Я чувствую, чей страх сильнее.

И потому что однажды, когда Брат Лукас не смог открыть дверь технической камеры, а я просто ткнула пальцем и сказала:

“Там замок сломан, потому что номерная комбинация не совпадает с распределением тепла в плитах пола.”

Он посмотрел на меня, как на чудовище.

Потом на замок.

Потом ушёл, не говоря ни слова.

Через день меня перевели в пустую комнату.

Без девочек. Без света. Без вопросов.

С тех пор — меня не трогают просто так.

Я — их аномалия,

ошибка системы,

артефакт, который боятся сломать, потому что не понимают.

Однажды ночью, когда меня забыли в комнате у медсестёр — я лежала тихо, как мышь, под столом. Дышала в рукав.

И слышала, как Сестра Агнес шепчет Брату Натаниэлю:

“Она фертильна выше предела нормы. Её генетика — золото. Да, она упряма, да, она странная. Она больна. По-своему. ...Но если не подчинить... она может родить полроты солдат. Она может быть нам полезна”.

Он ответил:

“Или опасна".

А потом добавил:

“Но пока она не ломается — задача Системы. Все мы служим Системе”.

И вот он идёт.

Офицер.

Я не знаю, как его зовут на самом деле.

Но в ушах всё замирает, когда его шаги приближаются.

Шум от стены гаснет. Даже мальчик с числами замирает на вдохе.

Я чувствую, как одна из плит под моими ногами чуть холоднее остальных.

Это значит, что он уже у порога.

Шаг.

Шаг.

Пауза.

Я поднимаю голову.

Спокойно.

Прямо.

Молча.

И впервые говорю не в уме, а вслух:

— Я знаю, что вы не верите в цифры. Но я — да.

И я не боюсь.

Он вошёл без стука.

Дверь даже не скрипнула. Просто открылась.

Как будто сама уступила.

Как будто не посмела сопротивляться.

Он был не таким, как я ожидала.

Без формы.

Без знаков отличия.

Без трости, без перчаток, без тяжёлых сапог.

В простой чёрной рубашке, серых брюках, с закатанными рукавами и руками, которые не казались жестокими на первый взгляд.

Он был молод.

Не старше тридцати.

Но в его лице не было ни одного вопроса, ни единого намёка на сомнение.

Кожа — светлая. Волосы коротко острижены, слегка вьются, как будто он слишком занят, чтобы их приглаживать.

Тело — подвижное, сухое. Как у охотника, а не надзирателя.

Глаза — серые, но не туманные.

Металлические.

В них не было ненависти.

Это было хуже.

В них было равнодушие к эмоциям.

Мы сидели.

Он стоял.

Ровно. Без напряжения.

И всё равно комната изменилась.

Воздух перестал быть нашим. Он стал — его.

— Встать, — сказал он спокойно.

Никто не шелохнулся.

Я увидела, как у лысой девочки дрогнул подбородок. Мальчик с числами попытался сделать вид, что продолжает считать.

Он не повысил голос.

Он просто пошёл вперёд, мимо нас, как будто нас не существовало.

Остановился у стола. Сел.

Спокойно. Как будто пришёл на поздний ужин.

— Я — Командир Сэм. Или "Сэр".

Только так. Не “Офицер”, не "Брат" и не "Преподобный".

Кто скажет иначе — будут последствия, которые вас не обрадуют.

Голос не дрожал. Не гремел.

Он говорил, как будто читал расписание поездов.

Мы сидели.

Он стоял.

Ровно. Без напряжения.

— Вас пятеро.

Времени у меня нет. Терпения —ещё меньше, но ваш потенциал интересен.

Вас собрали здесь не по ошибке.

Он поднял глаза.

Медленно.

И посмотрел на каждого.

Не как человек — как сканер.

Когда его взгляд упал на меня — я ничего не почувствовала.

Вообще.

Как будто внутри меня всё выровнялось, приглушилось, замолчало.

Он не искал во мне слабость.

Он просто проверял — есть ли внутри что-то ещё, кроме воли.

— Здесь будут свои правила.

Вот они:

Первое. Говорите только по делу.

Второе. Не врите. Ни мне, ни себе. Я всё равно узнаю.

Третье. Телесные наказания — возможны. Но я предпочитаю другие.

Четвертое. Кто выживет — получит имя. Кто не выживет — забудется. В наших общих интересах, чтобы вы выжили.

Пятое. Я не ваш отец, не ваш пастырь и не ваш враг.

Я — Командир.

Он встал.

— Вопросы?

Мальчик в углу всхлипнул.

Девочка с синяками повернула голову к стене.

Я подняла руку.

Он удивился.

Ненамного. Едва заметно. Но удивился.

— Слушаю, Мэри 0710.

Я говорю всегда говорю четко, даром, что в глаза не смотрю.

— А если мы не хотим имен?

Он смотрит на меня. Долго.

Словно не на девочку, а на таблицу с неизвестными переменными.

Потом отвечает:

— Тогда тебе придётся заслужить молчание.

Это — редкий дар.

И очень дорогой.

Он ушёл так же тихо, как вошёл.

Только шагов не было вовсе.

Будто никто не входил.

Просыпаемся не от звонка.

От света.

Ровного, холодного, как лезвие скальпеля. Он не греет, не будит — он вскрывает.

Я открываю глаза за секунду до того, как он включается. Так всегда.

Это мой способ сказать: вы не владеете мной полностью.

— Подъём, — голос Сестры Виктории скрипучий и сухой, как дверь карцера.

Уже здесь. Уже смотрит. Уже дышит тебе в затылок. Её дыхание воняет больными зубами.

Мы встаём. Пять серых форм. Пять пар глаз, в которых давно нет слёз.

Без слов. Только дыхание. Только сухая синхронность.

Молитва — это не молитва. Это марш:

“Благодарим Свет за чистоту.

Благодарим Наивысшего Командира за структуру.

Благодарим Систему за функцию…”

Я говорю, но в голове звучит другое.

"Я помню море. Я помню ветер. Я помню волны. Я — не белый лист."

Мы маршируем. Не бегом. Не в строю. Просто одинаково. Как клоны.

На завтрак — тёплая каша без вкуса и цвета. Сладкий чай. И таблетка. Всегда таблетка.

Я держу её под языком до тех пор, пока не сажусь. Потом — быстрый поворот головы, локоть на стол. Таблетка исчезает в тайный карман подола.

Карман сшила сама, когда ещё была с Руфь 1605. Её больше нет.

После завтрака — распределение. Но нам не называют имён.

Мы — “группа Командира”.

Он, кстати, уже ждёт.

Сидит за столом. Взгляд вниз. Пальцы сцеплены. Бумага перед ним, чашка в руке.

Сэм.

Не "офицер", не "учитель".

Командир Сэм.

Он моложе остальных, но в его глазах — выжженные земли. Лицо без эмоций.

Словно человек, прошедший через ужас теперь использует суровость как последнюю оборону от себя самого.

Он не поднимает взгляда.

— Садитесь. Молча.

Мы садимся.

Мне отчаянно нужно равновесие. Нужно, чтобы всё было по порядку.

Я кладу карандаш ровно на границу стола.

Он даёт нам листы. Примитивные задания.

Алфавит. Числа до двадцати.

Слова: хлеб. дом. свет.

Стыд в воздухе.

Мальчик с числами пишет “17” снова и снова. Девочка с лысой головой — круги.

Я пишу слово “хлеб" задом наперёд. Зачем? Не знаю. Просто, чтобы было не как у всех.

Так делает мозг, когда ему не дают дышать.

Сэм ходит между рядами. Медленно. Бесшумно.

Останавливается. Смотрит. Ничего не говорит.

Но я чувствую, как напрягается воздух, когда он приближается.

Он пахнет холодным металлом, мокрой тканью и чаем.

Он говорит наконец:

— Это всё? Вы — “Угроза Системе”?

Ни грамма знания? Ни капли логики?

Он делает паузу.

— Хорошо. Тогда начнём с нуля.

Я научу вас думать...

Прежде чем выберу — кого оставить в живых.

И всё.

Мы замерли.

И тогда — первый вызов.

Анна 3302, девочка с фиолетовыми синяками, встала.

— А если мы не хотим учиться?

Он подходит к ней. Медленно.

Не сердито. Не быстро. Как хищник.

И вдруг становится очевидно, что он гораздо сильнее, чем кажется.

Становится близко. Слишком близко.

Не смотрит в глаза. Смотрит на губы.

— Ты только что доказала, что хочешь всего.

Просто не знаешь, как выжить, чтобы это получить.

Он разворачивается.

Уходит.

Чашку оставляет.

Стул оставляет.

Мы одни.

Питер. Мальчик с глазами, как у зверя после клетки. Он первый.

Он ломает карандаш — не со злобой, а как жест.

Затем — Анна. Затем — Элизабет. Затем — мальчик с числами.

Я… я ломаю тоже. Потому что если структура не даёт тебе имени — ты ломаешь ту часть ее, которую можешь.

Сэм возвращается.

На этот раз — с папкой. Но не открывает её.

Смотрит. Ходит. Молчит.

Берёт один обломок карандаша. Вращает в пальцах.

— Это не истерика. Это сообщение.

Поворачивается к доске.

— Это — код. Значит, вы всё-таки учитесь. Поздравляю.

Он смотрит прямо на меня.

— Ты, 0710, поняла, что ты сделала?

Я киваю.

Не потому что поняла, а потому что не знаю, как не кивать.

Он снова берёт чашку.

Уходит.

— Будущее — за теми, кто может сломать, но соберёт заново.

Тишина остаётся с нами, как недосказанность.

Вечер.

Звонок отбоя — уже позади.

Дети должны спать.

Но никто не спит.

Сестра Роза стучит костяшками пальцев по косяку двери — нервно, резко, будто этим хочет пригвоздить нас к подушкам.

— Тишина! Или я вызову офицера.

Мы притихаем. Только Питер хмыкает в подушку.

Анна шепчет:

— Он всё равно не придёт.

Но через минуту… дверь всё же открывается.

Без стука.

Без шагов.

Тихо.

Так, как он и ходит.

Командир Сэм.

Чёрная кофта без эмблем. Рукава закатаны.

Папка в руке. Пустая.

Он оглядывает комнату. Поочерёдно.

Я сжимаю одеяло. Мои пальцы начинают считать в уме — 1, 2, 3, 4… до 100.

Если я дойду до 100, и он всё ещё здесь, — значит, он не пришёл за мной.

Он кладёт папку на стол. Медленно. Тихо.

Садится на самый край стола. Руки сцеплены перед собой.

— Почему не спите?

Молчание.

— Потому что вам никто не объяснил, как засыпать, когда не боишься умереть во сне?

Никто не отвечает.

Он кивает. Слегка. Себе.

— Ладно. Тогда… давайте учиться не бояться.

Все застывают.

— Встаём. Все. Да, и ты, Питер.

Мы встаём.

Одеяла — на пол. Все босиком.

— Круг. Вокруг меня.

Мы встаём в круг.

Он достаёт из сумки… мяч.

Настоящий. Кожаный. С чуть ободранными швами.

— Это игра.

В неё… никто из вас не умеет играть.

Он подкидывает мяч — и ловит.

Второй раз — сильнее.

Третий — кидает Питеру.

Питер ловит — только инстинктом. Смотрит, как на гранату.

— Цель — не победа. Цель — быть внимательным.

Он кидает мяч дальше — Анне. Анна ловит и сразу роняет.

Сэм усмехается. Не ядовито. Почти... по-человечески.

— Вы привыкли, что всякое движение — это приказ.

Но игра — не приказ.

Это — выбор. Это — спонтанность. Это то, что делает вас живыми.

Мяч летит снова. Ловят уже лучше. Элизабет смеётся — тихо, но настоящим смехом.

Я не играю. Я считаю удары мяча. Я слежу за траекторией.

Я жду, когда мяч полетит в меня.

И он летит.

Я ловлю — двумя руками. И мяч оказывается… тёплым.

Я — замерла. Не знаю, что делать.

— Кидай, 0710. Кому хочешь. Но не себе.

Я кидаю Питеру. Он улыбается.

Не мне. Мячу.

И вот в этот момент дверь снова открывается.

Сестра Роза. Сестра Пруденс.

Они замерли, как будто увидели нарушение законов физики.

— Командир… — начинает Роза, — дети должны быть в постелях.

— Они учатся. — отвечает Сэм.

Он не повышает голос.

Он даже не смотрит на неё.

— Но… но в уставе—

— Устав для экспериментальной группы пишу я.

Если у вас есть жалоба, оформите отчёт. А сейчас — вы свободны.

Они уходят. Не оборачиваясь.

Мы играем ещё пять минут.

Потом он поднимает руку. Забирает мяч.

— Завтра утром — вы снова будете моими проектом. Но этой ночью…. вы были детьми.

Он уходит. Не оборачивается.

Я не сплю до самого утра.

Считаю не цифры.

Считаю — повторения. Повороты мяча. Слова. Его интонацию.

Он не добрый. Он — не наш.

Но сегодня — он сделал то, что не сделал никто.

Он дал нам... игру.

Мы не знали чего ждать после ночи. Он повёл нас на улицу.

Утро было светлым.

Но солнце здесь не греет — оно смотрит сверху, как наблюдатель.

Сестра Агнес не сопровождала нас.

Ни одного Брата.

Только он.

Командир Сэм встал на краю поля.

Просто поле. Трава скошена. Неровно.

Он был в той же одежде — чёрная рубашка, серые брюки.

На этот раз — рукава закатаны выше.

На его лице — ничего.

Но он уже знал, что мы не понимаем и нуждаемся в его объяснении.

— Построение.

Без колонны. Просто передо мной.

Мы подходим.

Никто не говорит.

Никто не смеется.

Никто не знает, что это.

Он оглядывает нас, как всегда — не оценивая, а сканируя.

— Сегодня — физическая тренировка.

Мы начнём с простого: бег.

Питер моргает.

Мальчик с числами сжимает кулаки.

Элизабет опускает голову, будто готовится к удару.

Я чувствую, как во мне застывает воздух.

Бег?

Бег — это побег.

Бег — это тревога.

Бег — это когда кто-то кричит: “Стоять!” и потом боль.

— Это не наказание.

Это не гонка. Не казнь. Не задание.

Это — движение.

Ваши тела забыли, как это делается. Я напомню.

Он показывает — как поставить ноги.

Как согнуть колени.

Как дышать.

Как встать не для

молитвы, а для действия.

Он делает это… мягко.

Это страшнее.

Как будто он знает, что мы ожидаем боли, и специально не даёт нам её.

— По сигналу — просто бегите. Один круг.

Кто упадёт — поднимется.

Кому тяжело — отдохнёт.

Но двигаться — теперь приказ.

Мы стоим.

Тишина.

Трава шуршит под ветром.

Он поднимает руку.

— Три.

Два.

Один.

Сигнал — не крик.

Просто кивок.

И мы бежим.

Сначала — неуверенно.

Кто-то спотыкается.

Кто-то идёт пешком.

Кто-то оборачивается — ждёт удара.

Но ударов нет.

Только дыхание.

Только наши ноги.

Только ощущение, что мир не рушится, когда ты двигаешься.

Я бегу медленно.

Не потому что не могу.

Потому что не знаю, зачем это.

Но где-то внутри…

где-то глубоко…

это похоже на свободу.

И именно поэтому — страшно.

Он не хвалит.

Не ругает.

Просто наблюдает.

Когда мы останавливаемся, он говорит:

— Завтра будет сложнее.

Сегодня — достаточно.

И уходит.

Питер кашляет. Элизабет падает на колени.

Я стою.

И впервые за всё время думаю:

А вдруг он… действительно хочет, чтобы мы выжили?

После утренней тренировки не было... ничего.

Никаких криков.

Никакой Сестры Агнес с ведром ледяной воды. Никаких ударов.

И это — разрушило систему.

После завтрака Анна 3302 подошла ко мне. Не заговорила.

Она просто легла рядом на цемент и всмотрелась в потолок.

Мы молчали.

Молчание с ней — удобное.

Оно не требует коммуникации.

И вдруг она прошептала:

— Мэри. А у тебя когда-нибудь были друзья?

Я ответила честно:

— Нет. Я не знаю, как это.

Она кивнула.

И — улыбнулась.

Осторожно. Как будто впервые за долгие месяцы позволила щеке двигаться иначе, чем от затрещины.

У нас было “самостоятельное время” — так сказал Сэм.

— Делайте что угодно.

Главное — не врите, что вам нечего делать.

Анна посмотрела на меня.

Я — на неё.

И тогда мы нашли мышей.

Они жили за кухней.

Серая дырка в деревянной панели, откуда по ночам доносилось шуршанье и писк.

Обычно их травили. Или бросали в ведро с хлоркой.

Но мы поймали двух.

Маленькие. Блестящие глаза.

Одна— с белым пятном на боку. Вторая— с откушенным ухом.

Анна держала мешочек, а я ловила.

Сестра Виктория всегда носит с собой сашэль.

Бордовая сумка через плечо, в которой — блокнот, чётки, капли от мигрени и хлыст в сложенном виде.

Она всегда оставляет её на скамейке у Часовни, когда идёт на утреннюю молитву “о душах павших”.

Мы знали.

Мы ждали момента.

--

Анна стояла на шухере.

Я действовала.

Сумка была открыта.

Ярлык с именем “VIKTORIA M.”

Чётко вышит. Как надгробие.

Я положила мышей аккуратно.

Они не пищали.

Просто пропали в её вещах, как мысль, которую не успели высказать.

Мы отошли.

И ждали.

Сцена была… фееричной.

Сестра Виктория шла к скамейке с лицом мученицы и диктатора одновременно.

Она взяла сумку. Перекинула через плечо.

И почти дошла до крыльца, когда…

Писк.

Шевеление.

Ткань дёрнулась.

И потом — КРИК.

Не крик боли.

Не крик страха.

Крик унижения.

Она выронила сумку, мыши выскочили наружу, одна прыгнула на туфлю.

Виктория отпрыгнула ровно на два метра.

В этот момент даже дети в проходе замерли.

Сестра Агнес перекрестилась.

Брат Лукас побледнел.

Анна рядом со мной прошептала:

— Если мы исчезнем завтра — я не жалею.

Но мы не исчезли.

Сэм появился через час.

Он ничего не сказал.

Просто прошёл мимо нас.

Посмотрел.

Остановился.

Сказал:

— У кого бы это ни был план — вы переоценили мышей.

Он ушёл.

Мы смотрели друг на друга.

И впервые — засмеялись.

По-настоящему.

Глухо. В горло. В живот.

Как живые.

Мы не знали, что думать.

Мы ждали карцера и порки. Может — ледяного душа, пока ты не посинеешь и не забудешь, как дышать, не говоря уже о том, чтобы кричать.

Может, всего вместе. Скорее всего, и того, и другого, и третьего.

Но не сразу.

Сначала — тянут.

Как делают всегда: вначале страх, потом боль.

Я пыталась сосчитать шаги от двери до стола. Сколько плиток на полу. Сколько бусин в чётках у Сестры Розы. Это не помогло.

Страх не исчезает, если его посчитать.

Роза держала меня за запястье. Пальцы у неё — костлявые, как щипцы.

Анна 3302 шла рядом. У неё губы были сжаты в нитку. Но руки не дрожали.

— Офицер, — в голосе Сестры Октавии была вежливость, как яд в мёду — Эти девочки… эти нечестивые… Они подложили грызунов в сашэль Сестры Виктории. Это же ересь, Командир. Такое карается. Мы считаем, что их нужно высечь. Строго по протоколу, разумеется.

Сэм сидел за столом. Он поднял взгляд.

На нас — мимолётно. На них — долго. Тяжело.

— Благодарю вас, сёстры.

Роза замерла. Октавия побледнела.

— Простите?... — Роза приподняла двойной подбородок.

— Вы не командуете здесь. Этот отряд — юрисдикция Системы. Ваша праведная ярость в неё не входит.

Нарушительницы дисциплины из моего отряда будут иметь дело со мной. Ещё вопросы?

Они вышли. Одна — бледная. Другая — почти дрожащая.

Сэм подошёл к двери, закрыл её. Медленно. Щёлкнул задвижкой.

Сел на край стола. Расстегнул свой ремень.

Анна резко вдохнула. Я — нет. Я не дышала вообще.

— Вы. Две. Устроили самую идиотскую провокацию, которую я видел в жизни.

Он медленно наматывал ремень на ладонь.

— Неужели вы думали, что мыши — это умно? Или что я не пойму, кто это сделал?

Молчание.

— Думаете, я вас выпорю?

Мы молчим. Потому что да. Именно это мы и думаем.

Он резко бросает ремень на стол. Пряжка звенит.

— Нет. За такое я свой отряд не наказываю. Не на первый раз. За таким я наблюдаю. И думаю, годитесь ли вы хоть на что-то. Но…

Он встаёт. Подходит к нам. Сначала к Анне. Потом ко мне. Смотрит в глаза так интенсивно, что это больно.

— Если вы в следующий раз попадётесь так по-идиотски — я высеку вас за два раза. Вне протокола. Без капли жалости.

Анна кивает. Без слов. Без оправданий.

Я смотрю на ремень. На его тень. Она тонкая, как шрам.

Сэм отходит к окну.

— У вас два мозга. Выберите, что им делать, кроме пакостей. У вас день.

Он открывает дверь.

— Свободны. Не отсвечивайте. Ведите себя так, будто я вас на самом деле наказал. Иначе мне уже сегодня придётся это сделать дважды.

Анна выходит первой. Я следую за ней.

Снаружи пахнет пылью и дождём.

Мы не улыбаемся. Но мы живы.

Он не наш друг. И не чудовище. И это страшнее.

Анна заплакала. Не сразу. Не громко. Не от боли. И даже не от страха.

Я не сказала ни слова. Я просто вытянула руку и коснулась её локтя.

Она не отдёрнулась.

— Почему? — прошептала она.

— Что — почему?

— Почему он нас не бил?

Я не знала. Может, он готовит нам что-то хуже. А может и нет.

Но я сказала:

— Потому что он нас видит?

Анна всхлипнула. Раз — и больше не сдерживалась.

Слёзы бежали по её щекам.

Я не плакала.

Я взяла мелок — тот, что спрятала в подошве — и начала рисовать на стене.

Меня за это точно накажут. Плевать.

Я рисовала его.

Сэма.

Не как человека. Как чудовище.

С глазами — как окна. С руками — одна с когтями, другая как нож.

С ремнём ввиде хвоста змеи и с клыками вместо зубов.

Когда мальчики увидели — не засмеялись. Замерли.

Питер 2211, старший, сказал:

— Похоже.

И добавил:

— Он вряд ли тебя за это убьёт. Он нас тренирует. Хрен знает для чего...

Я не поняла его, но это прозвучало как уважение.

Анна перестала плакать.

Я села рядом.

— Если он чудовище, то кто мы?

Он вошёл — и с его появлением даже воздух стал тише.

Командир Сэм.

В камуфляжной форме, но без знаков отличия, кроме одного взгляда.

Один взгляд — и ты уже знал:

это не Брат.

Не Надзиратель.

Не Сестра с линейкой.

И даже не обычный Офицер. Он отличался от остальных взрослых точно как я сама отличалась от остальных детей. Был ли он вообще человеком? Была ли им я?

Сэм — точно что-то другое.

И мы все собирались выяснить — что именно.

Пока он вынимал бумаги, пока выкладывал мелки, пока писал на доске первую букву — весь класс уже сговорился.

Без слов.

Глазами.

Локтями в бок.

Царапнув ногтем по дереву.

Сегодня — день испытания.

Первым выступил Питер.

Он всегда первый, когда дело доходит до бунта. Или если я не успела.

Он взял карандаш, положил его горизонтально на парту, и...

хрясь.

Сломал пополам.

Громко.

Сэм даже не обернулся.

Он продолжал писать.

B.

Вторым был Марк.

Он специально опрокинул чернильницу.

Синие капли, как кровь мертвого, растеклись по столу.

Сэм остановился.

Посмотрел.

— Убери.

И продолжил писать.

C.

Анна 3302 щелкнула пальцами у уха Элизабет 2812 и та вскрикнула от неожиданности.

Проверка: среагирует ли он?

Он не среагировал.

D.

Я сорвала бумагу с тетради.

Не потому что злилась. Из принципа.

Я медленно, с показной медлительностью, разрывала лист на полоски.

Один… два… три…

Они падали на пол.

Потом я встала без разрешения. Нарочито громко отодвинула стул. Я всегда за такое получала линейкой по шее, по руке, по чему придется. Или меня оставляли без еды. Вели а карцер. Сэм мог придумать что-то похуже.

Я подошла к доске — не спрашивая.

И пока он писал «Е», я нарисовала рядом с ним крест. Не святой. Перечёркнутый. Зачеркнула его в середине.

Он всё видел.

Но он дописал букву и лишь тогда повернулся.

— Вы закончили?

Голос ровный и холодный.

Как река подо льдом.

— Нет, сэр, — сказал Питер. — У нас ещё есть карандаши.

— И чернила, — добавил Марк.

— И я, — добавила я, — у меня ещё много бумажек и ни капли уважения к Святой Системе. Прочитайте досье, сэр.

— Я его читал. Ничего интересного.

Он подошёл к первой парте.

Взял кусочек бумаги с пола.

Оглядел весь класс.

Медленно. Почти лениво.

— Я дам вам ещё десять минут.

Делайте, что хотите. Десять минут абсолютной свободы

Мы замерли.

Он положил бумагу на край стола.

Сел.

Сложил руки на груди.

— Но потом … каждый из вас подойдёт к доске. И напишет, что выучил. Кто не напишет... Не советую проверять, что будет.

Мы не понимали.

Это была ловушка?

Проверка?

Питер, не выдержав, швырнул второй карандаш в стену.

Анна уселась на стол, а не за парту.

Марк начал стучать кулаками по доске.

Я… я взяла свой мел и нарисовала треугольник на полу. Потом перечеркнула его. Потом написала под ним: "И что теперь?"

И вот прошло ровно десять минут.

Он встал.

— Достаточно.

И взял мел.

— Кто первый?

Тишина.

Он сам выбрал — Элизабет 2812.

Самую тихую.

Она подошла.

Написала: БЭТ.

Он кивнул.

— Следующий.

Один за другим.

Питер написал: ВОЙНА

Марк — НЕТ

Анна — НИЧЕГО

Я…

Я написала: НЕ БУДУ.

Когда все сели, он стёр всё с доски.

Медленно.

Каждую букву.

— Вы хотите знать, кто я? Я — не враг.

Но я и не друг. Я тот, кто даст вам шанс. Или сломает вас. Одно из двух. Можете быть уверенны.

И он вышел.

Мы сидели в тишине.

Долго.

Никто не шевелился.

Даже Питер.

В тот вечер я хотела нарисовать его снова как чудовище.

А нарисовала море.

Прошёл месяц.

Ни один из нас не был высечен.

Никого не били линейкой.

Никого не ставили на колени на соль.

Никого не бросали в карцер под лестницей и под ледяную воду.

Сёстры молчали.

Братья сторонились.

Командир Сэм — оставался Командиром Сэмом.

За месяц мы выучили алфавит.

Не на зубок — но почти.

Мы не пели гимнов, как в часовне.

Мы писали.

Мы читали.

Анна 3302 теперь умела считать до двадцати — и шептала эти числа по ночам.

Питер знал, как сложить 8 и 4.

Марк — как написать «собака».

Элизабет даже запомнила стишок, который Сэм нашёл для нее в старом учебнике.

А я…

Я больше не рвала тетрадей.

Однажды Сэм принес нам цветные карандаши. Выложил на моей парте синий, зелёный, голубой.

— Ты можешь рисовать море, 0710.

Он нас изучил.

Кто ненавидит.

Кто надеется.

Кого легко напугать. А кого невозможно.

И, думаю, он знал и то,

что я не перестану выкидывать таблетки.

Потому что если я перестану —

то исчезну не телом, а душой.

На следующем уроке он дал нам новые книги.

Старые. Потёртые.

С рассказами.

И сказал:

— Сегодня мы читаем не потому что надо, а потому что можно.

Урок начался как обычно.

Сэм вошёл в класс в серой форменной рубашке. Его походка была уверенной, но в ней не было злости. Он что-то тихо напевал себе под нос.

Он положил новую стопку тетрадей на стол, раздал карандаши.

Сел. Вдохнул.

Сказал:

— Сегодня — диктант. Слова будут несложные.

Но я хочу, чтобы вы писали не как роботы, а как люди.

Питер не отвечал.

Он сидел, скрестив руки. Под глазами — тень вызова.

Он всегда был трудным. Дети его боялись. Я — нет. Я не умела.

Я смотрела на него из угла. Что-то в его лице было опасным. Не как обычно.

Оно не было озорным, оно было решительным. Он будто ждал чего-то.

Сэм встал и подошёл к двери. Кто-то постучал. Он вышел.

На сорок три секунды.

Я считала.

И когда он вернулся — в классе был крик.

Марк лежал на полу. Лицо его было в крови. Нос — сломан. Карандаш валялся под столом, сломанный пополам.

Питер стоял над ним, тяжело дыша.

— Ну давай, говнюк. Жалуйся.

Питер не говорил, а шипел.

Все смотрели.

Никто не дышал.

Сэм посмотрел на сцену. Медленно закрыл дверь.

— Почему ты это сделал? — спокойно спросил он.

Молчание.

— У тебя есть один шанс сказать правду.

Анна 3302 подняла руку.

— Он, — сказала она. — Питер. Он его ударил. Просто так.

— Не просто так! — взорвался Питер — он смотрел на меня как-будто хочет что-то спереть!

Сэм подошёл к своему столу.

Снял ремень.

Размотал.

Выпрямил в воздухе.

Он не смотрел на нас. Только на Питера.

Подошёл к середине класса.

Поставил стул.

Простой деревянный стул, такой же, как все остальные .

— Встань, Питер 2211.

Мальчик не шелохнулся.

Но Сэм не повторил.

Он только смотрел.

И это было страшнее крика.

Питер встал.

— Подойди.

Он подошёл. Медленно, но без сопротивления. Я впервые увидела страх в его лице. Настоящий.

Сэм указал на стул.

— Наклонись. Руки на сиденье. Не шевелись.

Питер наклонился.

Сэм не заставил снять одежду как другие.

Он просто поднял ремень.

И ударил.

Первый удар — глухой. Как выстрел под водой.

Второй — тяжелее.

На третьем — Питер всхлипнул.

На пятом — вскинул голову.

На седьмом — застонал.

На десятом — задрожал всем телом.

Но не упал.

И Сэм не произнёс ни слова.

После десятого удара он молча свернул ремень.

Положил его на стол.

— Встань, — сказал он.

Питер поднялся. Его лицо было мертвенно-бледным.

Он не плакал. Но глаза были полны ненависти.

И — стыда.

Сэм посмотрел на нас.

— В этом классе нет места для насилия над слабым.

Я не буду вас бить за ошибки.

Но я накажу каждого, кто поднимет руку на другого ребёнка.

Он подошёл ближе.

— Я не Бог.Я не демон.Я — Командир.

Я — тот, кто держит границу. И если вы её перейдёте — я встречу вас там.

Мы молчали.

Элизабет прижалась к стене.

Анна — сидела, как камень.

Марк — молча вытирал кровь.

А я — я не чувствовала злорадства.

Я чувствовала, как что-то двигается внутри.

Как будто в клетке зашевелился зверь.

Я слышала, как Сёстры уходят.

Шаги — будто костяшки пальцев по стеклу. Слишком чёткие, слишком холодные.

Я умею отличать шаги.

Я знаю, когда это Сестра Роза (она сжимает бёдра, будто боится пола), а когда Октавия (она тяжелая, у неё проблемы с пяткой).

Сегодня уходила Роза.

Когда всё стихло, я вытянула ноги из-под одеяла.

Никто не заметил. Все делали вид, что спят.

Я шепнула самой себе, дважды:

— Это не ради них. Это не ради него.

Просто так надо.

Тихо, как кошка. Это я умею.

Полы в спальне из искусственного дерева — оно не скрипит, если не делать резких шагов.

Я иду только на носках. Пятки не касаются пола. Лёгкая. Невидимая.

Однажды Сестра Агнес сказала, что я хожу, будто у меня нет веса. И это был не комплимент.

Но вес — это не в теле. Это в мыслях.

На кухне остался ящик для заморозки медикаментов.

Я знаю, что там есть лёд. Для ожогов, ушибов, укусов.

Я открываю его быстро.

Пальцы замерзают — и это приятно.

Ощущение холода — понятное. Честное.

В отличие от чужих лиц.

Они обманывают.

А холод — никогда.

Я заворачиваю два кубика в ткань:

один — для носа Марка.

Второй — для Питера. Хоть он и мудак.

Возвращаюсь.

Марк спит криво, на боку, уткнувшись в руку.

Его нос опух. Под глазами тень. Он не плачет во сне. Это... удивительно.

Я присаживаюсь. Кладу лёд в марле ему под щеку.

Он вздрагивает, но не открывает глаза.

— Не благодари, — шепчу я. — Это не ради тебя.

Питер — в другой кровати. Дальше.

Он не спит.

Я чувствую это.

Он притворяется. Он всегда притворяется.

Я подхожу. Он поворачивает голову.

— Ты пришла поржать? — шепчет он, хрипло.

Я молчу.

Протягиваю свёрток льда.

Он не берёт.

— Я не просил.

— Мне плевать, — отвечаю я.

Я не слушаю просьбы. Только шум.

Он берёт лёд. Прикладывает к заду. Не благодарит.

И я не жду.

Я уже поворачиваюсь, когда он вдруг шепчет:

— Почему ты? Почему именно ты это делаешь?

Я замираю.

И говорю правду:

— Потому что никто не сделал бы это для меня. А значит, я должна. Хотя бы раз.

Возвращаюсь к себе.

Считаю до восьмидесяти. Медленно.

Это помогает.

Я повторяю фразу из математики, которую придумала сама:

“Сложение — это не когда тебя собирают. Это когда ты умеешь сложить себя сама.”

И в эту ночь я чувствую: я ещё существую.

И это — не для них.

Это — для меня.

Снег бывает настоящий.

И бывает — внутри.

Белый лазарет.

Белая простыня.

Белая тишина после чужих шагов.

И температура сорок один с двумя тоже белого цвета.

Меня трясёт, но не от холода — от жара.

Меня не лечат — со мной борются.

Я не пациент.

Я — бунт. Объект.

--

Таблетки? Я выплёвывала их в подушку.

Капли? Туда же.

Капельницы? Рвала с руки и дралась, пока не усыпляли.

Я не позволяла, чтобы меня трогали, кололи, "чинили".

Они пытались заставить, но…

— Она неуправляема.

— Это РАС, всё может быть...

— Но она фертильна, — сказал кто-то из них. — Даже более, чем…

— Значит, пока держим. До пубертата. Потом решим.

Они говорили обо мне, как о животном ценной породы. Как о дефицитном мясе.

А потом появился он.

Командир Сэм.

Он не позвал никого.

Просто вошёл.

Закрыл дверь.

Тихо подошёл. Сел на край койки.

— Таблетки ты не глотаешь. Уколы не даёшь делать. Знаешь, что будет?

Я с трудом повернула к нему лицо. Жар обжигал виски.

Я смотрела на него, как на врага.

Он не злился.

— Я сделаю тебе укол. Сам.Один — Чтобы сбить жар. И ещё один. Сколько потребуется. А потом антибиотики, которые ты не сможешь выплюнуть, девочка. Я не позволю тебе умереть, а когда ты встанешь — мы это обсудим.

Он достал ампулу.

Стерильно. Ровно. Уверенно.

Я попыталась оттолкнуть его руку.

Но не смогла. Я попыталась вырваться. Он просто перевернул меня на живот.

Я больше не сопротивлялась. Не от слабости — от... странного доверия.

Он не торопился.

Он не был груб. Не как доктор. Не как Брат.

— Сейчас будет больно. Терпи, — сказал он.

И сделал укол. Быстро. Без жестокости. Он соврал. Это было не больно.

Потом приложил ватку.

Задержал руку. Только секунду.

Потом убрал.

— Ты думаешь, я не знал про лекарства? Я всё вижу.

И я всё равно сделал выбор. За тебя.

Я сжала простыню. Он не знал, что я почти плачу. Или знал. Мне было наплевать.

— Ты будешь жить.Потому что я так решил. Но за то, что ты решила умирать у меня на глазах, при моем дозоре — ты получишь наказание. Когда встанешь.Обещаю.

Он встал.

Открыл окно — в лазарете стало легче дышать.

И сказал, уже у двери:

— Ты не объект.Не номер.Не диагноз. Ты моя. В моем отряде.А я никого из своих не отдаю легко.

После этого я спала. Без снов.

Первый раз за много дней.

И знала: он будет рядом.

Даже если потом накажет. Даже если жестоко.

Он будет рядом. И он будет честным.

Сэм поднял взгляд от папок, выслушал всё до конца. Не перебивал. Не морщился. Только сложил руки на столе и спокойно ответил:

— Спасибо, сестра Роза. Приму к сведению.

— Но офицер!..

— Дети остались живы, никто не сбежал, никто не дерётся. Они учатся. Значит, моя методика работает.

Он посмотрел на неё с такой холодной вежливостью, что Роза сжалась и быстро вышла, хлопнув дверью.

А Сэм, когда она вышла, негодуя , усмехнулся и велел нам идти в класс.

За окном был снег. Четвертая моя зима здесь. Я их считаю.

За пределами деревни обычный туман, вечно висящий прямо за оградой с колючей проволокой. Густой, молочный, почти живой.

Мы не знали, что там за ним. Только иногда слышали как в нем шевелится что-то тяжёлое.

Я живу в этом месте с пяти лет. И всё это время — туман.

Нам говорят, что мы — избранные. Не знаю ни одного идиота, который бы этому верил.

Утро было холодным, но внутри коттеджа воздух стал другим. Я почувствовала это с того самого момента, как открыла глаза: тишина не звенела страхом. Даже шаги Сэма, когда он вошёл, не звучали, как удар молота. На самом деле он никогда не искал, кого бы испугать. Он просто был.

Он посмотрел на всех нас. На Марка. На Питера. На Анну. На Элизабет. На меня. Не на номера. На детей под кодовыми именами.

Пять разрешённых имён для мальчиков. Пять для девочек.

Я поймала его взгляд и не отвела.

На завтрак я села на своё место. Смотрела прямо на него и бросила таблетку на поднос. Не спрятала. Не зажала в кулаке. Просто — бросила. Пусть видит. Он ничего не сказал. Только задержал свой взгляд на мне чуть дольше, чем обычно.

После молитвы начался первый урок.

Сэм держал в руках тетрадь. Проверял устную математику.

У Питера хорошо получалось. Он сбился всего один раз. Сэм не прервал его, просто кивнул.

Потом Анна — она справилась без ошибок вообще. Потом была я.

Он дал мне мел. Я писала на доске — аккуратно, злая внутри, потому что я ненавидела писать на доске и Сэм это уже знал, но без единой ошибки. Он кивнул. Без улыбки, без похвалы.

Алфавит. Карточки с буквами. Простые слова: дом, соль, вера.

Элизабет перепутала порядок — я подсказала рукой. Без слов. Он видел. Он всё всегда видит.

Мы работали. Даже Питер — сосредоточенно. Даже Элизабет— не шепталась.

В классе была не тишина. Сосредоточенность.

Может быть, мы начинали уяснять, что знание — это тоже оружие.

Может, он хочет дать нам его? Научить, как не сдохнуть сразу.

Ближе к обеду в класс вошли Братья. Лукас и Натаниэль.

Их шаги вернули холод.

Они принесли большую, выцветшую карту. Она пахла сырой бумагой и клеем.

Это всегда дурной знак, когда пахнет клеем.

— Сегодня вы узнаете, почему вы здесь, — сказал Лукас.

Он говорил, что был мир. Плохой.

Испорченный грехом, войнами, похотью. Что всё рухнуло.

Остались лишь те, кого избрали.

— Только здесь, за стенами, осталась жизнь. Здесь — надежда. Вы — семена будущего, — сказал Натаниэль. — А семя не должно бунтовать. Оно должно укорениться.

Анна напряглась.

Элизабет спрятала лицо в рукав.

Майкл поднял глаза, но ничего не сказал.

Питер что-то прошипел — почти неслышно.

Я смотрела на карту.

На трещины. На пустыню.

На тёмную метку в углу: "Граница".

Мы живём внутри клетки, которую называют Эдемом.

— Ваши тела — дары. Вы нужны. Но только если покорны, — продолжал Лукас. — Офицер Сэм охраняет вас не только от внешнего мира. Но и от самих себя.

После их ухода стало тихо. Обед мы ели молча.

Анна прошептала мне:

— Они говорят, мы — избранные. А если мы просто… оставшиеся?

Я не знала, что сказать.

А Сэм, где-то в своей комнате, пил горький травяной отвар и, наверное, думал, как нас завтра опять "учить".

И я чувствовала: завтра ему будет труднее.

Я — Мэри 0710.

Я всё ещё здесь. Живая.

Помнящая море.

Меня не зовут Мэри.

Прошло два года.

Мы больше не были стайкой потерянных детей. Мы стали звеньями одной цепи, системы внутри Системы, где каждый знал своё место. Кто подскажет. Кто схитрит, а кто слишком честный.

И я. Мэри 0710. Мне одиннадцать. До сих пор без настоящего имени. До сих пор с теми же глазами, что помнят море.

Анна научилась улыбаться. Когда она злится, улыбается веселее. Мы с ней как пальцы одной руки. Нас боятся в других отрядах. Нас боятся даже монахини и братья.

Это очень круто.

Это весело.

Питер стал высоким. Молчит чаще, но когда он говорит — его слушают. Даже я.

Элизабет 2812 больше не плачет. Её волосы выросли, глаза остались огромными. Ее считают красавицей и сёстры шепчутся, что она будет качественной невестой.

Она пишет — сказки, стихи, рассказы. Я ворую для неё бумагу.

Я много чего ворую со складов и у меня тайники по всей территории.

А Сэм… Сэм не изменился. Он так же пьёт свои отвары по вечерам. Раз в неделю вызывает нас к себе по одному. Не кричит. Просто говорит. Слушает. Иногда — молчит так, что становится страшно. Ему никогда не нужно повышать голос.

Он все так же редко наказывает. Но если это случается — забыть невозможно. Он говорит тихо:

— Ты знал. Ты сделал выбор. Теперь ты заплатишь цену.

И ты запоминаешь. Дважды на одном и том же не попадается никто.

Мы все научились читать и считать. Рисовать схемы. Он приносит нам задания, которых быть не должно: циклы природы, карты и строение тела.

Подъём всё так же в 6:00.

Молитва.

Завтрак — овсянка с порошковым молоком.

Таблеток стало больше и я все так же их не пью. Никто из нас не пьёт. Мы приучили себя делать вид. Под язык. В ладонь. В щель между досками. Сэм знает. Он всегда знал.

Сегодня — основы выживания. «Работа с ресурсами», как он это называет. Как очистить воду. Как рассчитать, на сколько дней хватит еды. Как определить по облакам, будет ли дождь. Мы не спрашиваем зачем. Просто учим. Как будто нам предстоит выбраться. Как будто он в это верит.

После обеда мы чистим оранжерею. Питер таскает ящики, я сортирую семена. Каждый сорт — по числам. Цвет, размер, структура оболочки. Элизабет читает вслух свою сказку про мышей, которые спасли поезд. Мы смеёмся. Тихо. Чтобы Сёстры не услышали и не орали лишний раз.

Перед сном — отчёт. Каждый говорит, что сделал. Сэм слушает. Кивает. Или не кивает — и тогда становится ясно, что мы в чем то напортачили.

А на этой неделе случилось то, чего мы ждали и боялись.

Проверка.

Незнакомые люди в серой форме. Без знаков. Шаги — ровные, как метроном. Один из них держал чемодан. Я слышала, как застёжка щёлкнула. Я не узнала этот звук. Слишком чёткий. Слишком опасный.

Сёстры переглядывались. Братья стояли смирно. Сэм… вышел из класса.

Нас разделили. Девочки — в одну комнату. Мальчики — в другую. Белые кушетки. Запах спирта и мыла. Женщины с холодными руками. Они не смотрели в глаза. Только ощупывали, гнули, измеряли.

— Улыбнись, — сказали мне.

Я не могла. Не умела. Я не понимала, зачем, но пришлось и меня чуть не вырвало. Я отводила взгляд сколько могла, смотрела на лампы, считала пятна на потолке. Счёт до 47 — и снова сначала. Это помогало не кричать.

Анна чуть не укусила одну из женщин. Я сжала её руку. Мы знали: нельзя сопротивляться. Они запомнят. Отметят. Внесут в таблицу.

Мальчики позже рассказали, что их заставляли бегать и отжиматься. Поднимать ящики. Бить грушу. «Слабым» ставили метку. Питер получил «высокий потенциал». Марк — «недостаточный рост». Джордж из соседнего коттеджа плакал. Его увели.

Когда мы вернулись, Сэм уже ждал. У доски. С картой.

Он не сказал ни слова. Только начал урок. Мы слушали. Потому что это был не просто урок. Это была защита. Его способ сделать стену между нами и ними ещё выше.

Нас все равно видят. Нас оценивают. Скоро — возраст выбора.

Новое имя уже не из пяти, а из пятнадцати возможных. Или номер — навсегда.

А пока — уроки. Таблетки в щель. Шаги в коридоре. И Сэм, который всё знает.

Я — Мэри 0710. Мне одиннадцать.

У меня нет настоящего имени, но есть память о море.

Я не плодотворное семя благодати. Я — сорняк.

И попробуйте вырвать меня, не оцарапав руки до крови.

Это случилось особенно тихим, каким-то сонным утром.

Сэм вызвал Анну и Питера — «для разговора», а остальные остались в классе с пустым заданием: «Ответить на вопросы по тексту». Только текст был дурацкий.

Меня он раздражал. Текст без структуры — как дверь без ручки. Нельзя выполнить задание и проигнорировать тоже нельзя.

Я не умею не выполнять задачи, которые сама себе поставила, не умею не доводить до конца начатое дело, которое считала важным.

Я разозлилась и поэтому встала. Вышла в коридор.

Никто не остановил. Никто не заметил. Сёстры и братья слышат громкое, не тихое. Я — тихая. Я знаю, как ступать на серый линолеум. На носках. С учётом щелчков камер. Одна секунда на движение. Три — на паузу. Ритм. Я считываю ритмы лучше, чем другие люди читают текст. Так было всегда.

Спальня Сэма была не заперта. Он так делает, когда собирается быстро вернуться. Он не делает ничего, что может вызвать лишние подозрения.

Я и не лезла не в своё дело. Я срочно искала структуру. Или безопасность.

Комната знакомо пахла сушёными травами и железом. На столе беспорядок. Но в этом хаосе есть узор. Он его оставляет преднамеренно. Чтобы отвадить. Чтобы сбить. Меня этим не сбить.

Я не искала дневники. Не трогала ключей.

Я просто коснулась папки — тёмной, с замятой кромкой. Она казалась важной. Живой. Мне захотелось до нее дотронуться.

В ней оказались фотографии.

Первая — молодая женщина. Без формы. Я никогда таких не видела или не помнила, что такие бывают.

Рыжие волосы, заплетённые в спешке. Веснушки на лице. Я попыталась сосчитать. Не вышло. Глаза — будто мед с янтарём. Её улыбка не была «улыбкой для фото». Она была настоящей. Тёплой. Такой, какие здесь не бывают.

Если у меня когда то была мать, то она улыбалась так же. Наверное. В теории.

Вторая — мальчик. Примерно четырёх лет. Тоже рыжий. Лицо нахмурено — но не от злости, а от концентрации. Он держал ракушку в руках. Смотрел на неё, будто в ней весь космос.

Третья — младенец. На коленях у той самой женщины.Улыбка как-будто он уже точно знает, чего хочет. Волосы — пушистые, медные. Щека прислонена к плечу матери. Имя на обороте: Шири.

Фотографии пахли пылью. Старой бумагой. Мёдом. Болью.

Я не брала их. Только смотрела.

... Шаги в коридоре — слишком близко.

Инстинкт — спрятаться.

Выбегаю. Налево. Потом вниз.

Никто не идёт на минус первый. Там — комнаты архивов и хранилище. Ключ-карта? Я запомнила код от техников ещё когда мне было семь.

4-2-1-9.

Он сработал!

Я спряталась на лестнице. Ждала.

Потом… спустилась ещё ниже. На минус два. Не знаю почему.

Воздух там был как будто без кислорода. Слишком плотный. А звуки были как будто под водой.

Двери — герметичны.

Ламп — почти нет.

Я двигалась медленно. Прикасаясь к стене левой рукой, считая шаги на правую ногу: двадцать три. Повтор. Двадцать три. Повтор. Это помогало.

Потом я увидела комнату с зеркалом, которое не отражает.

За ним — белая палата. Без окон. Без мебели. Только койка и камера.

На койке — кто-то. Человек?

Нет.

Девочка. Примерно как Элизабет, но старше. С полностью выбритой головой, пустым взглядом и огромным животом.

Кожа бледная, губы сухие.

На руке — метка. Р-7.

Она не двигалась. Только глаза следили. Не за мной — в пространство. Как будто там был кто-то ещё.

Я попятилась. Нечаянно задела кнопку.

Дверь за мной — заблокировалась.

Я оказалась в ловушке.

Тишина снова обрушилась. Но теперь это была не лазаретная тишина. Это была — тюрьма и опасность.

Где-то уже выла сигнализация.

Я чувствовала, как гул проникает под кожу. Нечто древнее в бетоне. В механизмах. Что-то, что не хотело быть потревоженным.

Снова шаги.

Но уже не мои.

Я отчаянно хотела чтобы Сэм нашёл меня раньше. Даже если он меня убьёт.

И я подумала: если он найдёт меня здесь, он меня наверняка убьёт.

Или…

…расскажет правду.

В другой двери щамок сработал тихо — слишком тихо, чтобы сразу понять: он не откроется.

Я дёрнула ручку.

Раз.

Два.

Три.

Ничего.

Я прижалась ухом к двери. Металл был холодный, глухой.

Я снова попробовала ввести код — тот же.

Щелчок.

Красный огонёк.

Нет доступа.

Сработала система изоляции. Автоматическая?

Нет. Другая.

Кто-то включил её вручную.

Они знают.

Я не закричала. Это было бесполезно и глупо.

Я не запаниковала. Ну, почти.

Я… начала действовать.

Вернулась в коридор. Другая дверь — с табличкой “Материалы. Контроль.” Она была открыта.

Внутри — ящики. Металлические. Пронумерованные. Я вытащила ящик с цифрой 3107 — просто потому, что люблю нечётные числа. Внутри — старые чипы. Бумага. Инструкции.

На одной — схема эвакуации. Старый план объекта.

Лестница технического обслуживания.

Она в конце коридора. За второй дверью справа. Закрыта. Кодовая панель тронута недавно — кнопка 3 блестела сильнее других.

Я ввела 3-1-0-7.

Открылась.

Дальше — вертикальная шахта.

Внизу — темно. Вверху — свет. Всё просто. Я зацепилась руками и полезла вверх.

На сорок второй ступени я почувствовала усталость. Но я не сдавалась. Не могла себе этого позволить.

На шестидесятой был люк с рычагом изнутри. Я нащупала щель пальцами. Маленькая петля.

Щёлк.

Он открывается.

Я вылетаю наружу. Падаю на колени. Где я?

Котельная. Старая. Запах угля и мокрой стены. Пыльная лампа. Окно в потолке. Я знаю — я на первом уровне.

Я сделала это. Одна.

Плечо в крови — не заметила, когда поцарапалась. Ладони дрожат. Но я вышла.

И именно в этот момент, когда я делаю первый шаг к двери — он появляется.

Сэм.

Молча.

Стоит. Смотрит.

И я — впервые за долгое время — не знаю, что сказать.

Он молчит долго. Слишком долго.

Я не могу описать, как он смотрит. Это не взгляд учителя. Не офицера. Не человека.

Он идёт медленно.

Не спеша.

Как будто не хочет, чтобы я забыла ни один его шаг.

Я опускаю голову.

— Посмотри на меня — говорит он.

Я не двигаюсь.

Он подходит ближе. Пальцы сжаты в кулак.

— Смотри. На. Меня.

Я подчиняюсь.

— Что ты видела?

Я глотаю. Горло сухое.

— Девочку. Без волос. . Таблица на стене.

Он кивает.

Один раз.

— И женщину на фото , — добавляю я тихо, сама не зная зачем.

И на мгновение — что-то в его лице меняется. Каменеет.

— И ты решила… поиграть в разведку? — голос ровный. До ужаса.

Я не отвечаю.

Он подходит ближе. Резко.

Я отступаю. Плечо ударяется о стену.

Он склоняется ко мне, почти шепчет:

— Ты знаешь, что на минус два никто не спускается. Ни один ребёнок. Это — зона повышенной секретности.

Пауза.

— Ты знаешь, что кто-то должен был запереть тебя там, верно?

Я киваю. Слишком быстро.

Он продолжает. Тихо:

— Кто-то включил изоляцию. Кто-то смотрел. Ждал. Ты понимаешь, в какое дерьмо влезла?

Я не понимаю. Я просто дрожу.

Он выпрямляется.

— Ты хотела правду? Вот она.

Он отходит к двери. Становится спиной. Его плечи — как из камня.

— Я мог бы не найти тебя. Мог бы не искать. И никто бы не стал.

Пауза.

Он оборачивается.

— Ты жива только потому что я за тобой пришёл.

И, наконец — голос меняется.

Низкий. С хрипотцой. Почти звериный.

— Но за это, Мэри 0710, ты заплатишь. Обязательно.

Он уходит первым.

Я иду за ним. Впервые в жизни — не из упрямства, а потому что не идти за ним ещё страшнее.

У него было такое лицо, что казалось, будто он ударит меня сразу. Так я думала, но он только велел идти за ним. Я шла медленно. Рана на плече неприятно саднила. Мне хотелось плакать, но я не могла. Не умела. Или боялась, что не смогу остановиться.

Лагерь "Эдем" был тише обычного. Или я просто больше не слышала привычный шум.

Когда мы вошли в комнату Сэма, он запер дверь и повернулся ко мне. Я встала посреди комнаты. Не знала — стоять , сесть или куда-то подойти.

Я не умею догадываться, что делать, если мне не говорят прямо. Не умею, и это раздражает.

Он подошёл ближе. Я чувствовала, как в нём всё кипит. Такое было в первый раз.

— Что ты там видела? — спросил Сэм.

Я не ответила сразу. Он ждал. И я сказала:

— Девочку без волос с большим животом. На ней была метка — Р-7.

— Что ещё?

— Ящики. Документы. Архивы... коробки с папками.

Я помолчала, вздохнула и подняла голову, глядя прямо на его лицо, хотя это и было мне сложно.

— Женщину. С рыжими волосами. С двумя детьми. Она Улыбалась. Шири.

Я не знала, зачем это сказала. Просто не могла не сказать. Мне нужно было, чтобы он знал, что я видела их.

Он закрыл глаза. Только на миг. Но этого хватило. Что-то в нём сжалось. Сломалось? Это был Сэм. В нём ничего не могло ломаться. Не должно было.

— Ты могла погибнуть, — сказал он тихо. — Система хотела бы , чтобы ты погибла. Они знали, где ты и почти узнали кто ты.

Он подошёл к столу. Взял ремень из ящика. Повернулся ко мне. Я не отступила.

— Это не за фото, — сказал он. — И не за то, что зашла в мою комнату. Это за то, что ты не подумала о том, что я могу тебя там не найти. За то, что ты в одиночку решила, что тебе можно идти туда, куда другим нельзя. И за то, что я не собираюсь хоронить и вас тоже.

Я кивнула. Всё было понятно.

Было терпимо, но больнее чем в прошлые разы. Он не испугался, когда я устроила бунт в лазарете в девять лет, не испугался, когда мы с Анной подрались и когда я и Питер на спор полезли на обледенелую крышу коттеджа. А вот сегодня мои действия вызвали у него страх.

Всего лишь после пятого удара он остановился. Опустился на колени. Положил руку мне на плечо — то, которое не было в крови. Сжал.

— Я заварю тебе чай, — сказал он.

Я не сопротивлялась. Села прямо на пол, поджав ноги. Он достал пакет с травами. Сушёные листья, пахнущие горечью. Я знала этот запах уже два года. Это тоже было частью Сэма. Пока вода закипала он успел обработать мою царапину на плече и заклеить её пластырем.

— Кто они были? — спросила я тихо. Он сразу понял, о ком я.

Он не обернулся сразу. Наливал воду в металлический чайник. Потом сказал:

— Те, кого я должен был спасти. Но не спас. Их убили в плену.

— Кто?

Он посмотрел на меня. Глубоко. Так, как будто хотел сказать многое — но не мог. Или не имел права.

— Те, кто считают себя правыми. Те, кто всегда знают, что делают. Этого достаточно.

Мы молчали. Чай остыл , но я всё равно пила. Горько. Но настоящий. Не похожий на еду а столовой.

Когда я допила, он взял чашку и поставил на стол. Я встала.

— 0710, — сказал он.

— Что?

— В следующий раз, если полезешь к моему столу без спроса — запру тебя в прачечной. Вместе с грязными носками сестры Розы.

Я посмотрела на него. Медленно. Потом фыркнула.

— Ты этого не сделаешь, командир.

Он прищурился.

— Лучше не проверяй.

Я громко рассмеялась. Впервые за много времени. Слишком резко. Щёки заболели от непривычки.

Ночью — когда свет уже был выключен — я почувствовала, как кто-то тронул моё плечо. Я проснулась сразу. Я всегда просыпаюсь сразу.

Анна.

— Меня зовут Дженнифер, — сказала она. — Сэм нашёл моё имя.

Я резко села на кровати. В животе стало холодно.

— Поздравляю, — сказала я. Слишком резко. Недобро. Тихо.

Она ушла на свою кровать. Не обернулась. А я лежала. Смотрела в потолок.

Имя. Настоящее. Она своё знает. А я — нет.

Я найду. Или заставлю Сэма найти. Даже если он откажется. Даже если снова придётся лезть в ад.

Я найду. Потому что я не Мэри 0710.

И я хочу знать, кто я именно. Потому что я помню море.

Всё стало таким… запутанным.

Сразу после той ночи, когда Анна — теперь Дженнифер — назвала своё имя.

Оно было как пароль, как ключ от двери, за которой живут настоящие. Не такие, как мы. Как я. Я — Мэри 0710. И больше ничего. И это сводило меня с ума.

На утро я проснулась … другой. Не специально. Просто всё начало раздражать. Буквы в учебниках прыгали, звук мела бесил, даже дыхание других казалось громким. Я больше не могла молчать. Отвечала. Перебивала. Иногда даже смеялась — неправильно, не тогда, когда нужно. Остальные смотрели, слушали. Потом начали повторять. За мной. Словно я… заразная.

Хуже всего было то, что мне это нравилось.

Сёстры Роза и Пруденс заметили это первыми.

Роза сказала: «Ты ведёшь себя вызывающе». Я ответила: «Это просто вы вызываете во мне порочные мысли, Сестра».

Пруденс велела встать в угол на колени и читать Авэ Мария.

Я села на стол с ногами.

К полудню на уроке у Брата Лукаса я нарочно писала всё левой рукой.

Он крикнул меня раз, другой, третий. Забрал у меня ручку, а я просто принесла другую.

Он начал орать, а я закричала в ответ, что Святой Брат пачкает меня слюной.

Он за ухо оттащил меня в класс Сэма и бросил там одну на пол как-будто не хотел дотрагиваться дольше чем необходимо.

Сэм вошёл, ровно на секунду глянул на меня и всё понял. Протянул стакан холодной воды, но меня это не успокоило. На него- то я злилась больше всего...

А потом в классе командира стало хуже всего...

Там я сорвалась по полной.

Через пятнадцать минут после начала урока чтения я встала и сказала, что это задание бессмысленное....

Он поднял голову. Медленно. Глянул на меня — не как раздраженный учитель. Как… как человек, который не спал ночь. Который почти сорвался. Почти, но держал себя в руках.

Он оглядел класс.

Питер сидел с упрямым лицом и ничего не делал.

Элизабет раскачивалась на стуле.

Анна (Дженнифер) старалась копировать меня, хотя и была на год старше.

Он не закричал. Сначала просто глубоко вздохнул, посмотрел на всех и коротко приказал:

— На улицу. Все. Десять кругов вокруг коттеджей. Бегом.

Кто-то попытался возразить. Он не дал.

— БЕГОМ, я сказал.

Мы побежали. Кто-то спотыкался, кто-то плакал. Я бежала быстро. От злости.

После пробежки он снова собрал нас в классе. Пока что никто не смел шуметь. Он впервые был настолько сердит на нас. Сэм стоял у окна. Его лицо было серым. Каменным. Он обернулся.

— Дисциплина — это то, что держит вас в живых. Вас спасаю не я, не стены лагеря, а порядок. Если его не будет — не будет и вас. Вы сегодня об этом опасно подзабыли. Мне вас всех выпороть? На глазах друг у друга? Так, что вы неделю будете есть стоя, а спать — на животе? Это вернёт вам мозги?

Он прошёлся между нами, не глядя в глаза. Угроза висела в воздухе.

— Вы наказаны. Никто не идёт в коттедж. Свободное время отменено. До моего приказа запрещено разговаривать друг с другом. Только со мной. Каждому — индивидуальное задание. Лучше сосредоточьтесь и сделайте всё правильно. Сегодня тот день, когда ошибки вам дорого обойдутся.

Потом он посмотрел прямо на меня. Молча. И я отвела взгляд.

Второй час мы сидели и писали в прописях, решали задачи по геометрии, письменно отвечали на вопросы по текстам. Без конца. Без перерывов. Заканчивали одно и тут же начинали другое.

Под вечер сестра Роза пришла в класс и заявила, что наш отряд позор всего лагеря.

Сэм ничего не ответил.

— Здесь уже без порки и карцера на несколько дней не обойтись, офицер, — прошипела она. — Не забота решит проблему дурного семени. Опасный возраст.

Брат Лукас в столовой громко молился за наши души и при этом сжимал кулак на библии так, что она грозилась порваться.

Потом мы убирали территорию под мрачным взглядом Сэма.

Марк, пока ему показалось, что никто не видит, шепнул мне:

— Я видел неделю назад машину. На границе территории. Похожа на огромный вентилятор. Это она делает туман. Генерирует его. Уверен, есть ещё.

Я посмотрела на него, широко распахнув глаза.

— Что?

— Там, с другой стороны забора. Я уверен, что это они…

В этот момент Сэм подошёл. Отвесил Марку крепкий подзатыльник.

— Последнее предупреждение, — сказал он. — Сплетни — это яд. Если хочешь говорить — приходи ко мне. Один.

Мы замолчали.

Прошла секунда.

— Все в класс!, — рявкнул Сэм — за парты и не двигаться. Без разговоров.

Все подчинились.

Он схватил меня за руку и потащил в жилую часть коттеджа.

Швырнул внутрь общей спальни.

— Что на тебя нашло? ЧТО НА ТЕБЯ НАШЛО, 0710?! Какого хрена ты творишь?

Я смотрела в пол, сжав зубы.

— СМОТРИ НА МЕНЯ.

Я выпалила:

— Я не Мэри 0710 и ты это знаешь! Ты нашел имя Дженнифер, но не моё. Почему?! Ты точно так же врёшь как и остальные. Ты — ничем не лучше! Какое моё настоящее имя?!

Я приготовилась к затрещине. У него не было ни малейшей причины меня не ударить.

Он не ударил. Приказал холодно.

— Иди в душ. Прохладный. Немедленно. У тебя 10 минут. Задержишься на секунду — и я сам окуну тебя под ледяную воду. Начну с этого. После — в мою комнату. Ужинать — если вообще будешь ужинать — отдельно и под моим присмотром. Никому не говоришь ни слова до следующего моего приказа.

Остальные вернулись, когда я выходила. Всем было запрещено говорить друг с другом, но в их взглядах на меня злости не было.

У Дженнифер блестели глаза и она поморщилась, когда села на койку.

Питер не глядя протянул ей лёд.

И тут я вышла.

Сэм надеялся, что душ и изоляция меня отрезвит. Не отрезвили и не успокоили. Я молчала только потому, что готовилась к продолжению войны. Мне было плевать на последствия.

Он всё ещё был в бешенстве.

Когда я вошла в его комнату, воздух там был как раскалённый металл. Плотный и тяжёлый. Я остановилась на пороге, не зная, чего ждать.

Порка? Карцер? Стоять на коленях на соли? Все варианты крутились у меня в голове — сразу.

На его столе всё ещё лежал ремень. После Дженнифер. Он не убрал его специально.

Сэм резко схватил его и кинул прямо передо мной на парту. Пряжка противно звякнула.

— Чтобы ты видела, — сказал он холодно.

Затем выложил на ту же парту бумагу, ручки, карандаши и коробку с красками.

— Пиши. Объяснение своему идиотскому поведению. Так, чтобы я поверил.

Он сел напротив. Не сводил с меня глаз. Я не знала, что хуже — ремень или этот взгляд. Я села. Взяла ручку. Писать было трудно. Мысли путались. Вместо слов о поведении пришли слова о море.

Я начала с него. Описывала, как оно шумит. Как пахнет. Как ощущается вода на коже. Потом перешла к рисунку.

Рукам стало легче, голове — тоже.

Я не заметила, как пролетел час. Потом ещё один. Я нарисовала берег. Волну. На песке — две рыжеволосые фигурки детей. И себя. Маленькую. Ту, которой, возможно, никогда не было.

Я забыла, что голодна. Забыла, что устала. Забыла, что злюсь.

Он поставил передо мной стакан сладкого чая и бутерброд. Сам приготовил.

— Сделай перерыв. Ешь, — приказал он строго. Уже не злобно. Просто строго.

— Я не знала, что умею так рисовать.

— Я знал. Продолжай. Ты всё ещё наказана.

Когда рисунок был почти готов, когда солёный запах моря — выдуманный, но такой настоящий — уже почти вытеснил запах пыли, пластика и страха, Сэм заговорил. Не сразу. Сначала просто сидел, наблюдая за каждым движением моей руки. А потом сказал тихо, ровно:

— Нас мало. Очень мало. Но мы есть. И нас может быть больше. Но для этого… нельзя никого терять. Больше никого.

Я подняла глаза. Впервые за день — без злости.

— Правда, что вокруг радиация? — спросила я. — Правда, что туман не настоящий?

Он сжал губы. Смотрел мимо меня. Потом коротко кивнул:

— Правда. Да. Радиация есть, но не везде.

Я сглотнула.

— А имена? Правда, что ты ищешь?

Он устало кивнул.

— Я ищу их. Всех. Никогда не переставал. Это сложно. И медленно. Но мёртвым имена не нужны. Совсем. Поэтому если вы поднимаете восстание, пока ещё не готовы — вы просто умрёте. Ни имен. Ни шансов.

Я посмотрела на свой рисунок. Море мерцало под моей рукой.

— Завтра, — сказал Сэм, — ты будешь примерной девочкой, 0710. Так, чтобы сестра Пруденс прослезилась от умиления, а Брат Натаниэль отдал тебе свои собственные чётки с дарственной надписью. Один взгляд ни в ту сторону, одна дерзость, одно лишнее слово и не надейся, что я отправлю тебя в карцер. Нет. Я тебя высеку так, что ты будешь о карцере мечтать.

Я поняла. Он не шутил. И мне вдруг стало очень больно.

Я спросила почти шёпотом:

— Почему ты всегда зовёшь меня 0710?

Он не ответил сразу. Потом сел напротив. Его лицо больше не было сердитым. Просто очень уставшим.

— Это день, когда тебя забрали. В тот же день… — он выдохнул, — в тот же день убили мою жену и детей. Это правда. А вот имя Мэри — нет. Мы узнаем твоё. Настоящее. Но ты должна для этого … просто… жить. Выжить.

Я не знала, что сказать. Только кивнула. Впервые за всё время — со слезами в глазах.

— Кем ты был до всего? — прошептала я.

Он посмотрел на меня.

— Никем. Я всегда был командиром.

Потом встал.

— Иди. К остальным. Спи. И держи себя в руках. Я серьёзно.

Я встала. На ногах всё ещё чувствовалась дрожь. Но мне казалось, будто я выжила после шторма. И за это — могла благодарить только его.

Нас разбудил крик отчаяния и слёзы.

Сначала я не поняла, кто это.

Я села на своей койке. Часы показывали 03:00. Остальные дети тоже начали шевелиться.

Это была Элизабет. Наша Элизабет. Тихая, послушная, спокойная даже в бурю. Сейчас она сидела на кровати, сжавшись, схватившись за живот, и стонала от боли, словно что-то внутри её рвалось наружу. На ночной рубашке и простыне — кровь.

Я сразу поняла, что происходит. Нет, не по опыту. Просто знала.

Дженнифер метнулась первая. Сорвала простыню с кровати Бэт и попыталась закутать её, прикрыть следы, словно это поможет.

— Пока сёстры не увидели, —прошептала она, отчаянно.

Мы все засуетились. Переполох, напряжённые взгляды, сбитое дыхание.

Я, сама не веря, что делаю это, подошла ближе.

Элизабет смотрела на меня, как на последнюю живую душу на Земле. И я — я, Мэри, которую обычно и трогать то опасно — протянула руку и взяла её за ладонь. Она дрожала. И я не дёрнулась.

Именно в этот момент в дверь влетел Сэм.

Мы никогда не видели его таким. Растрёпанный, босой, в серой футболке с коротким рукавом и тёмных спортивных штанах. В глазах — паника, но не бессмысленная. Он уже просчитывал действия.

Он посмотрел — один взгляд — и сразу понял.

— Бэт, — сказал они ей тихо и мягко подходя и опускаясь на колени. — Возьми себя в руки. Это нормально. Ты же знаешь, что это нормально.

— Но… они… они заберут меня, — всхлипывала Элизабет, сжимая мою руку.

— Не заберут, — сказал он твёрдо. — Я не позволю. Успокойся. Дыши.

Он бросил взгляд на Дженнифер.

— Оставь простыню. Это уже не поможет.

Слишком поздно.

Дверь открылась — плавно, слишком плавно — и вошла сестра Пруденс. Она улыбалась.

— Благословенна ты, дитя Господа, — произнесла она, подходя к Элизабет и касаясь её лба холодными губами. — Да возрадуются сердца твоих названных братьев и сестёр. Да вознесут они молитвы за цветение плоти твоей.

Улыбка была змеиная. В глазах — голод.

— Прекратите, — сказал Сэм, вставая. Голос стал ледяным. — У ребёнка стресс. Это крайне неблагоприятно для статистики.

— Девочка достигла времени, благословенного Богом, — начала Пруденс, — и теперь должна быть подготовлена…

— Ей двенадцать, — перебил Сэм. — И по всем данным она не готова психологически. Разовая менструация ещё не показатель полового созревания. Вмешательство на этом этапе навредит проекту.

— Переход в категорию невест не входит в юрисдикцию офицеров, — сказала Пруденс, не глядя на него. — Решение принимает Комиссия.

— 0310 — часть моего проекта, — отрезал он. — И я, и только я, имею право подавать прошение Комиссии о перераспределении. Пока прошения не будет — она остаётся здесь.

Я почувствовала, как Элизабет прижимается ко мне сильнее, как будто я могла её защитить.

Сестра Пруденс смерила Сэма взглядом и кивнула сестре Виктории. Те подошли к Элизабет.

— Пойдём, дитя.

И тут произошло нечто невероятное. Элизабет — тихая, сдержанная, милая Бэт — вжалась в угол и закричала:

— Не хочу! Не пойду! Не надо!

Сэм снова подошёл к ней. Медленно. Осторожно. Заговорил так ласково, как мы ещё никогда не слышали.

— Посмотри на меня. Бэт. Это я. Я не отдам тебя. Обещаю. Но мне нужно, чтобы ты помогла мне. Возьми себя в руки. Покажи им, что ты сильная.

— Пожалуйста, — всхлипывала она. — Только не отдавайте меня, командир…

— Не отдам, — сказал он. — Но иди. Я буду ждать тебя. Слышишь? Я жду.

Я хотела сказать — она не вещь, чтобы её «не отдавать», но Дженнифер больно толкнула меня локтём и прошептала сквозь зубы:

— Заткнись. Не мешай ему.

Я не мешала. Я молчала. Элизабет, вся в слезах, позволила себя увести. И сердце у меня упало в чёрную бездну.

04:00.

Он каким-то образом уложил нас всех обратно. Он сидел среди нас, пока мы не уснули. Никто из сестёр больше не приходил.

06:00.

Подъём, как обычно. Мы ели вяло. Бэт не было. Сэма тоже.

— Он за неё борется, — шепнул Питер. — Сказал, что не отдаст.

— Он один против них, — добавила Дженнифер. — Но он упрямый. У него получится.

Я верила. Я не знала, почему, но верила.

Через пятнадцать минут Сэм вошёл. С ним — Бэт.

На ней была белая кружевная косынка и белый передник. Как у тех… кого уже забрали. Но на её лице не было гордости. Только страх и что-то странное — будто она всё поняла, но молчит.

Она держалась за Сэма. Цепко. Словно за последнюю опору в мире.

— Больно? — спросил он.

— Уже нет, — прошептала она.

Он кивнул. Потом повернулся к нам:

— Хватит пялиться. Работать.

Но в голосе не было ни злости, ни железа. Только усталость.

В конце урока я заметила, как он даёт Питеру записку.

Там было всего одно слово.

Эллиот.

Я почувствовала, как внутри всё оборвалось.

Снова кто-то узнал своё имя.

Снова не я.

По пути в столовую Питер — Эллиот — прошипел:

— Я всё равно не стану их машиной для убийств.

Бэт шептала:

— Потом расскажу. Что они делали. И что делал Сэм. Всё расскажу. Я обещаю.

И тут я увидела, как к нашему классу направляются сестра Пруденс, сестра Роза и брат Натаниэль. Сэм всё ещё был там.

Я поняла, что должна знать, что они обсуждают.

Я подкрадусь. И я услышу. Чтобы мне это не стоило.

Я не знаю какой я была до "Эдема" и была ли вообще. Я помню только море и только поэтому знаю, что я настоящая. Что я — была до их белёных коттеджей, геранью на подоконниках и номерами вместо имён.

Когда ты живёшь в клетке, ты учишься слушать ушами, кожей внутренностями. Как животное. Они сразу говорили мне, что я больше животное, а не человек потому что я была "больна аутизмом". Из животных я видела только голубей, бездомных кошек, мышей и крыс. Надеялась, что остались и другие, которые есть в учебниках Сэма, но точно не знала. Меня всё и так устраивало. Я предпочитала быть животным. Когда ты — животное, у тебя есть свои преимущества.

Ты слышишь, как скрипят подошвы и различаешь на слух, кто это. Ты чувствуешь, как по-особенному замирает воздух, когда именно Сэм заходит в класс. Как тикают часы перед визитом Комиссии.

Ты слышишь всё, если хочешь выжить.

И иногда, если тебе повезёт — ты услышишь правду, которую никто не говорит.

За этим-то я и осталась — вернулась, когда все остальные ушли и скользнула под лестницу. Там была ниша — тёплая, пыльная, безопасная. Стена была тонкая. И если прижаться к ней щекой, можно было услышать всё, что происходит в кабинете.

Я села, как всегда — ноги под себя, руки на коленях, дышала медленно.

Скоро вошли и они.

— Вы всё-таки задержали перевод 0310 в категорию невест, офицер.

Это была сестра Пруденс.

— Так и есть.

Голос Сэма ровный, холодный и металлический.

— Это нарушение стандартов.

— Это оптимизация потенциала проекта. Я скорее выпущу фертильный объект через несколько лет, чем позволю ему аннулироваться при первой же попытке оплодотворения.

— Девочка продемонстрировала признаки зрелости. Рост и вес в норме. Резерв яйцеклеток соответствует стандартам. Навыки общения и выполнения инструкций в норме — не соглашается сестра Пруденс, — следовательно, должна быть переведена в категорию “цветущих” до конца этой недели.

— Я уже подал протест, — отрезает Сэм. — По 14-й форме. Отсутствие психологической стабильности.

— Это не ваше решение. Вы не вправе отказывать.

— Я не отказываю. Я приостанавливаю. На основании прямого наблюдения и поведения объекта.

Объекта.

Бэт — объект. Я — объект.

Мы все — объекты.

Но его голос при слове “объект” будто дрогнул. Едва слышно. На полудыхании. Заметно только мне.

— У вас повышенная вовлечённость, — мягко и фальшиво вмешивается сестра Виктория. — Это влияет на ваш контроль.

Сэм усмехается коротко и недобро.

— Если аналитический подход вы принимаете за вовлечённость, Сестра, вам явно пора повысить свою квалификацию.

Мы все уже давно это знали. Он играет в двойную игру. Он ведёт протокол, но под ним — саботаж. Не демонстративный, не героический.

Холодный, точечный, как скальпель.

— Мы направим запрос Комиссии, — говорит брат Натаниэль— Если вы продолжите мешать перераспределению, вас могут отстранить.

Тишина. Я даже сердце перестала чувствовать.

— Попробуйте, — сказал Сэм. — Возможно, ваш запрос и рассмотрят и даже удовлетворят. После того как проанализируют мой, основанный на отрицательной статистике всего лагеря. Пять попыток суицида у Невест. Семь саботажей у Воинов Веры... Двое новорожденных почти погибло от рук матерей, которые не достигли пятнадцати лет.... И ни одного нарушения дисциплины на уровне лагеря среди моих объектов. На вашем месте я бы порекомендовал пересмотреть свою стратегию, Святой Брат.

У меня кровь застыла в жилах, но я улыбалась. Я ненавижу запах страха, но страх Братьев и Сестер вызывает во мне радость и голод.

В какой-то момент они ушли. Проигравшие на этот раз. Но Сэм остался.

Я хотела выбраться — тихо, быстро. Но не успела.

Он посмотрел вперёд, шумно выдохнул и сказал уже своим голосом:

— Дыши только через нос, 0710. Медленно. Если хочешь подслушивать — дыши тише.

Я замерла.

Сэм уже стоял прямо передо мной.

Как будто знал всё с самого начала.

— Подслушиваешь, — сказал он спокойно, не громко. — Что теперь прикажешь с тобой делать?

Я вылезла.

— Я слышала всё, — сказала я. — Прости.

— Не ври. Ты не жалеешь.

— Нет, — согласилась я. — не жалею.

Он кивнул. Не злой. Просто вдруг очень усталый.

— И что ты теперь знаешь?

Я посмотрела прямо на него.

— Ничего нового. Ты не с ними, командир.

Он усмехнулся. Очень тихо. Почти нежно.

— Ты ошибаешься, — сказал он. — Я полностью с ними. Я — их офицер. Часть Системы. Важная её часть. Об этом нельзя забывать ни на секунду. Тебе, мне, остальным. Если мы хотим не только выжить, но и преуспеть.

— За мной, — вдруг сказал он.

И я послушалась. Мы вошли в класс.

— Ты нарушила правила, рискнула собой и могла подставить меня. Ради информации, которую уже знаешь. Как ты это объяснишь, 0710?

Я взорвалась.

— У меня есть имя! Я не 0710 и не Мэри. Я хочу быть как Дженнифер, как Эллиот, как...ты!

Сэм рассмеялся.

— Твоё имя так и останется пустым, если ты останешься такой же упрямой и не научишься не рисковать по глупости.

— А если научусь?

Он посмотрел на меня изучающе.

— Я не хочу, чтобы мне его давали, — прошептала я. — Я хочу взять его сама.

— Тогда возьми. Учись. Запоминай. Если сможешь. Ты была на минус втором уровне. Ты подслушала. Теперь ты в игре.

— Я и раньше была в игре, — говорю я.

— Ты и раньше была проблемой, — поправляет он.

А я в кои то веки

не спорю.

Сэм кивает. Не мне. Самому себе.

— Посмотрим на что ты гордишься кроме как быть проблемой, 0710. С этого момента ты учишься. Ты слушаешься. Меня. Ты держишь себя в руках. Ты не нарушаешь мои приказы.... Или платишь цену. После отбоя ты пойдешь вслед за Питером. Скажешь — я приказал. Он поймет.

Через пятнадцать минут после отбоя Питер — Эллиот — ждал за поворотом. Даже не оглянулся. Только бросил через плечо:

— Держись ближе. Камеры на этом участке сильно глючат, но пока что работают.

Я едва сдержалась, чтобы не огрызнуться. Он не выбирался в одиночку с -2. А вот я — да.

Эллиот шёл уверенно, быстро, как по лабиринту, в котором давно жил. Мы миновали два коридора, спустились ниже по техническому трапу, свернули налево и… остановились.

Старая металлическая дверь. Ржавчина, пыль, слабый запах пота и резины.

Спортзал.

Когда-то он, наверное, был настоящим. Здесь были тренажёры, боксерские груши, матовая сетка на стенах, кольца. Сейчас всё казалось заброшенным, но не забытым.

Свет был тусклым. Лампы гудели. В зале уже были двое мальчишек из другого отряда, незнакомая мне девочка возраста Дженнифер, их офицер, командир Ник, и сама Дженнифер. Я вообще не видела как она пришла сюда.

Они разминались в тишине, сосредоточенно. В центре стоял Сэм. Спокойный. Ровный. Точно такой же, как утром на уроке.

— Сколько тебе лет? , — спросил офицер Ник.

— Одиннадцать.

Он вопросительно посмотрел на Сэма. Тот просто кивнул.

Наконец то Сэм поднял глаза на меня. Мельком.

— Опоздала, — сказал он.

Он бросил мне тканевую повязку.

— Повяжи руку. Левая группа.

— Что это?

— Цвет. Мы играем в команды. Иногда дерёмся. Иногда учимся. Сегодня — контроль движений и баланс. Завтра — координация в ночных условиях.

— Это тренировка?

— Это свобода.

Он повернулся ко всем:

— У нас новое лицо. 0710. Слушает только себя, отвечает дерзко, врёт тихо. С ней осторожно. У неё не голова, а взрывчатка.

Все молчали. Дженнифер чуть улыбнулась краем рта. Эллиот — тоже. Он смотрел, как я надеваю повязку.

Сэм подошёл ближе. Наклонился к моему уху. И прошептал, так, чтобы никто не услышал:

— Докажи, что ты не просто проблема. Докажи, что ты сила. А потом реши — на чьей ты стороне.

И я поняла:

Меня пока что не приняли. Мне бросили вызов.

И я, та, что помнит море, приняла его.

После тренировки Эллиот рухнул на койку, не снимая кроссовок.

— Обувь сними хоть, — буркнула Дженнифер.

Он даже не ответил. Уже спал.

Она тоже отрубилась быстро — будто выключилась, даже не укрывшись.

В её сне не было места снам. Только тьма и отдых, выстраданный до капли.

А вот я не могла заснуть.

Я лежала с открытыми глазами.

В голове крутился голос Сэма.

Его:

"Докажи, что ты не просто проблема."

И это было обидно. Было честно. Было… страшно.

Я услышала шаги. Лёгкие, но уверенные.

Он пришёл ночью, когда должен был спать. Или проводить совещание. Или… плевать, он не должен был быть здесь, но был.

Я притворилась спящей.

Он остановился у кровати Бэт. Она стонала во сне.

Сэм медленно, бережно поправил ей одеяло.

Тихо пробормотал:

— Всё хорошо. Я рядом.

Он никому этого не говорил. Ни разу. Только ей.

И вдруг — остановился у моей койки.

Я не выдержала — чуть повернула голову. Он сел на край.

— Тебе надо спать, — сказал он. — Чтобы быть сильной, надо спать. И есть. Даже звери это знают. Даже солдаты.

— А ты спишь, командир?

Он усмехнулся.

— Иногда. Но я командир и мне можно.

Он смотрел в сторону.

— Я жил со своей семьёй не у самого моря, как ты, но недалеко. Мои дети любили играть на берегу.

Я молчала. А он продолжил.

— Старшего звали Ариэль. Сейчас ему было бы как тебе одиннадцать.

Он гонялся за бабочками, прыгал по лужам, обожал супергероев.

— Ты был для него супергероем?

Он покачал головой.

— Нет. Я был его отцом. А потом… не смог. Не уберёг.Сейчас я только командир. Вот и всё.

Я не заметила, как заснула. Просто в какой-то момент он всё ещё сидел, а потом уже нет. Потом было только море во сне и маленький рыжеволосый мальчик в карнавальном костюме супер героя.

Утром начался переполох. Гудки, сирены, команда “всем оставаться на местах”.

Гулкий, ледяной голос из динамиков:

— Чрезвычайная ситуация. Камеры безопасности выведены из строя. Не покидать помещений.

Братья нас заперли в классе. Других детей — в часовнях.

Никто не знал, что случилось. Но мы — знали. Мы видели.

Через выбитое окно я заметила за оградой кусок леса. Солнце. Дорогу. Настоящую.

Не мечту. Не сон. Не привычный туман.

В реальности за забором вокруг “Эдема” тумана не было...

— Не смей, — прошипела Дженнифер, когда я уже подошла к кладовке.

— Там камеры отключены. Если сейчас не выйду — когда потом?

— Ты хочешь, чтобы тебя убили?

— Я хочу знать ещё больше!

— Ты идиотка!

И началось.

Я оттолкнула её.

Она — меня.

Я вцепилась ей в волосы.

Она меня укусила

Мы снова дрались. Без слов. Без сил.

Так нас и нашёл он.

Сэм вошёл как буря, но сначала не произнёс ни слова.

Он оттащил нас друг от друга. Я не помню, кого первой. Может, обеих сразу.

Он схватил меня за плечо — не больно, но с такой яростью, что я сама остановилась.

— Вы в своём уме?! — его голос был тих, но все равно взрывал воздух. — Вы хотите всё разрушить?! Себя? Меня? Всё, что мы строим?!

— Я только хотела увидеть!

— А я говорила ей, что нельзя. Я не виновата, что она такая дура!

— Ты всегда только хочешь, 0710. А потом кто-то должен вытаскивать тебя и других обратно.

— Я ничего не делала! Просто… просто…

— Просто — хватит! Ты не одна. Ты не можешь больше думать только о себе.

Он повернулся к Дженнифер.

— А ты? Ты старше и опытнее! Мы уже говорили на эту тему! Что конкретно мне повторить так чтобы до тебя наконец дошло, Дженнифер?!

— Я пыталась! — Дженнифер сорвалась. — Она не слушает никого! Даже тебя!

Тишина. Взрыв кончился. Только осколки. Только мы, втроём, в пустом помещении.

— Пока что вы до сих пор не понимаете, что за забором — не мир, а смерть... Значит, я буду вас этому учить. Так, чтобы поняли.

От этого тона у меня пересохло во рту. Я знала, что сейчас будет.

И всё равно…

Я знала. Я видела.

Мир был.

Солнце светило. Лес шумел. Где-то, там… было другое.

Он не сказал больше ни слова. Только взял нас обеих за руки. Не просто как командир, а как тот, кто больше не может позволить себе проявлять жалость. Мы обе это понимали, но нам обеим все равно было страшно.

Его ладонь была холодной. Сильной. И без права отпустить.

Мы шли в тишине.

Никто на нас не смотрел.

Никто не спрашивал.

Потому что все знали — если Сэм ведёт тебя к себе, значит, он не отдаст тебя другим.

Но это не подарок.

Комната командира была такая же как всегда,без украшений, но уже привычная и по-своему уютная.

Письменный стол. Один шкаф. Кровать с идеально заправленным одеялом.

Он не сразу заговорил.

Снял куртку. Повесил. Медленно.

Встал у стены.

Глядел на нас, как будто не видел. Как будто видел последствия.

— Это был третий раз.

Голос — холодный.

— За всё время в моём отряде — вы дерётесь третий раз. Четвёртого не будет.

Я чувствовала, как Дженнифер напряглась рядом. Она не боялась. Но стыдилась.

Я — нет. Я злилась. На него. На неё. На себя. На всех.

— Вы обе — не новички. Не жертвы. Не идиотки.

Он сделал шаг.

— Вы знаете, что если вы двое дерётесь — все остальные перестают верить в порядок.

— Я пыталась её остановить! — резко сказала Дженнифер.

— А ты? — он повернулся ко мне. — Ты, 0710?

Я молчала.

— Ты знаешь, где ты?

— Да.

— Нет. Ты не знаешь. Ты думаешь, что если у тебя острый ум, то ты выше правил. Но пока ты не научишься подчиняться — пострадают все, кто рядом.

Я не выдержала.

— Я не могу быть как они! Я не умею просто молчать, когда вижу...

Он перебил.

— Тогда научись.

Он указал на стулья.

— Садитесь.

Он встал у окна. Спиной к нам.

— Я не могу не наказать вас, хоть и не хочу.

Пауза.

— Но если я не сделаю это сейчас — вы погибнете. Обе.

Он развернулся. В глазах — не гнев.

Боль.

— Мэри — в угол. Лицом к стене.

Я хмуро подчинилась.

— Дженнифер.

Я слышала как она встаёт. Молча. Не споря.

— Ты сама знаешь за что. И это в последний раз.

Чёткие, звонкие удары.

Без слов.

Без лишних нотаций.

После десятого она начала вскрикивать. На пятнадцатом расплакалась.

Он поднял её, поставил на ноги.

— Мэри, развернись. Дженнифер — свободна.

Она кивнула.

В её глазах — боль и гордость одновременно. Она ушла, не обернувшись.

Он посмотрел на меня.

Я стояла молча.

— Ты хочешь, чтобы я извинилась?

Он качнул головой.

— Нет.

— Тогда что?

— Я хочу, чтобы ты поняла, — сказал он. — Иначе всё это — зря.

Я молчала.

— Подойди ко мне.

Я подошла.

— Ты — ребёнок. И если ты хочешь быть солдатом — значит, должна учиться отвечать.

Он взял меня за руку.

Я дернулась. Он только взял меня крепче.

— Ложись.

Я легла. Без сопротивления. Только с дрожью.

— Ты — самая талантливая. Самая быстрая. Самая… живая. И самая опасная.

Он поднял руку. И дал мне двадцать пять. Впервые так много.

Тяжёлых.

Медленных.

Каждый — за упрямство, за страх, за риск, за безответственность.

Последний — тяжелее. Чтобы я запомнила. Чтобы я вскрикнула.

Я никогда не плакала, даже когда Сэм меня наказывал раньше, но в этот раз внутри меня рвался крик. Слезы выступили сами.

Когда всё кончилось, он помог мне встать и обнял меня. Только на секунду, но крепко.

— Всё. Ты снова в команде. Только не геройствуй. Ещё один неверный шаг — и тебя могут просто убить.

— А если я не смогу остановиться?

Он посмотрел в глаза.

— Тогда остановлю я.

Когда я вышла — в коридоре все еще стояла Дженнифер.

Мы не сказали ни слова.

Но я взяла её за руку и она не отдёрнула свою.

Наступила ночь, но спать не мог никто. Дженнифер точно так же как и я ворочалась в постели. Все всё понимали и никто не злорадствовал.

Сэм ушёл после отбоя.

Он не запер нас в спальне на ключ.

Туман вернулся — генераторы подчинили, но мы уже увидели то, что нельзя развидеть.

Марка вдруг затрясло.

Он поднял голову.

— Это… это я, — прошептал он. — Я… это сделал.

— Что? — выдохнула я.

Хотя уже догадалась.

Только боялась поверить.

— Генераторы. Я… сделал так, что их электролинии замкнуло. Я не хотел вреда. Я только хотел, чтобы мы… чтобы вы… увидели. Что есть что-то другое.

Он заплакал.

Мы молчали.

Первой к нему подошла Дженнифер. Села рядом.

— Ты — не предатель.

— Нет, — сказал Эллиот. — Ты — первый, кто действительно дал нам увидеть.

Я тоже подошла ближе. Села напротив.

— Значит, теперь мы знаем.

— Что?

— Что нам есть что терять. Значит, мы должны защищать себя. И тебя. И тайну.

Марк кивнул. Сквозь слёзы.

И впервые улыбнулся.

Мы договорились без слов.

Никто никому ни слова. Ни Сэму. Ни даже друг другу — особенно друг другу.

Иногда самое важное нужно спрятать, чтобы оно выжило.

И в ту ночь мы стали настоящей командой.

Не потому что тренировались.

А потому что выбрали прикрывать друг друга как семья.

Бэт снова проснулась в холодном поту.

Я слышала, как она тихо дышит — прерывисто, как будто её душили в сне. Я не оборачивалась. Просто лежала и слушала.

Уже третий день подряд она почти ничего не ест. Пьёт только воду. И каждый раз после отбоя — как будто исчезает. Бледная, зелёные глаза потухли, а белая кружевная косынка на голове делает её похожей на фарфоровую куклу. Хрупкую. Легко бьющуюся.

И всё равно — она ни разу не пожаловалась.

Утро было обычным. Построение, проверка, короткая молитва. Только у Бэт дрожали пальцы, когда она держала лист с заученными псалмами. И всё-таки она стояла.

Позже, перед самым уроком, нас — меня, Дженнифер и Бэт — позвали. Сёстры Пруденс и Виктория.

— Следуйте за нами, — как всегда холодно сказала сестра Пруденс.

Мы пошли. Молча. Без объяснений. Коридоры были другие, мы шли вглубь здания, туда, куда раньше не водили никого из нас.

Комната была... странной. Светлой. Слишком чистой. Окно с толстыми стёклами. Стол. И мужчина в военной форме. Он был старше Сэма. Седина на висках, аккуратная выправка. И — тошнотворно вежливая улыбка.

Он смотрел не на нас. Он смотрел на товар.

Сестра Виктория начала говорить, как будто в ней включили рекламный автомат:

— У девочек отличный послужной список. Особенно у Элизабет 0310. Благочестивая. Послушная. Скромная. Пример для других. Очень нежная, но и выносливая.

Бэт напряглась рядом. Я услышала, как у неё перехватило дыхание. Дженнифер стояла прямо. А я чувствовала, как внутри меня всё закипает.

— Она готова, — добавила сестра Пруденс. — Уже была осмотрена.

— Кем осмотрена? — резко спросила Дженнифер.

Пруденс повернулась к ней с ледяной улыбкой.

— Всё происходит по протоколу. Вы не обязаны всё знать. Молчание — добродетель в глазах Господа, Анна 2812.

Я увидела, как у Дженнифер дёрнулся уголок губ. Она поняла. Быстрее всех.

Через десять минут мы уже шли обратно. Дженнифер внезапно свернула.

— Я иду к командиру.

— Нельзя! — зашипела сестра Пруденс. — Он сейчас... Стоять!

Но она уже ушла. А мы остались. И Бэт — посреди коридора, еле держась на ногах. Я не дышала.

Когда Сэм пришел он был в бешенстве. Мы не слышали, что он сказал на ухо Пруденс, но та от этого побледнела и быстро ушла.

Сэм взял Бэт на руки как раненую и понёс в медпункт. Он кричал на врача. Требовал анализы. И в какой-то момент — просто стоял рядом с ней, пока она лежала на кушетке с закрытыми глазами.

— Анемия, — сказал врач. — Истощение. Её бы в изолятор, но...

— Она идёт в общую спальню. Под мою ответственность, — отрезал Сэм.

Никто не возразил. Потому что никто не смел.

Так Бэт осталась с нами.

Он сам делал ей уколы. Подкожные, в руку. Гладил по лбу, когда у неё был озноб. Приносил воду и кормил с ложки, когда никто не смотрел. Иногда садился рядом и просто держал её за руку. Мы с Дженнифер помогали как могли.

Я смотрела — и была рада, что не такая. Не хрупкая, не нежная, не фарфоровая. Уж лучше быть как я — всегда в бою, всегда в драке, всегда — против, лучше нарываться на наказания, но не нуждаться в такой пугающей нежности. И не быть лучшей опцией из списка Невест.

Ночью я проснулась от шороха. Бэт сидела, прижавшись к стене. Бледная, но с огнём в глазах. Сэма не было.

— Мэри, — прошептала она. — Ты не спишь?

— Теперь — нет.

Она тихо и слабо рассмеялась.

— Мне нужно тебе сказать. Пока никто не слышит.

Я села на кровати. Мы смотрели друг на друга в полумраке.

— Меня смотрели на нижнем уровне. На -2. Там... там программа размножения.

— Что?!

— Если ты не подходишь как невеста, ты будешь... просто вынашивать детей. Их... младенцев. Они сказали, что я благословенная. Что я могу выбрать имя. Что я стану матерью для нового поколения и почётной женой.

Она дрожала. Я не дышала.

— Но у меня уже есть имя, — добавила она. — Меня звали Джулия. Я видела. В архиве. Там, на том же уровне. Папки. Настоящие имена. Может, и твоё там. Они рассортированы по датам.

Я чувствовала, как внутри всё переворачивается.

— Где?

— Я расскажу. Но ты должна пообещать...

— Что?

— Что никому не скажешь. Даже Сэму. Особенно Сэму. Это может быть опасно для него.

Я кивнула. Мы были за пределами страха. Там, где живёт только истина.

Утром Дженнифер сияла. Оказалось, сестру Пруденс перевели на целый месяц в другой лагерь.

"Для повышения квалификации. Сэм заставил." — сказала она.

В тот день на ночной тренировке я работала как бешеная. Как огонь. Эллиот — как стальной. Дженнифер — как машина. Сэм нас хвалил. Ничего не говорил напрямую. Но смотрел. Кивал. Изредка улыбался. И командир Ник тоже.

Утром, в классе я видела, как он наблюдал за Марком. Тот медлил. Ошибался. А потом — неожиданно верно выполнил задание. Слишком сложное для его возраста и обычного уровня. Марку было всего десять — младше меня... Сэм заметил. Но промолчал.

Только после , перед самым отбоем, когда Бэт (Джулия) уже провалилась в беспокойный сон, он положил руку на плечо Марка.

— Мы с тобой ещё поговорим.

Марк опустил голову. Но внутри — сиял.

А я знала.

Теперь я знала, что мне делать.

Мне нужно было вернуться. На уровень -2.

Потому что теперь у меня был шанс найти себя. Найти имя. Найти правду. Самостоятельно. Доказать, что я способна на это. Что я — настоящий солдат.

И, может быть, спасти тех, кто придёт после нас.

А её звали Джулия.

Ночью было душно. Даже дышать тяжело. В спальне тихо, койка Джулии скрипела.

Я лежала с закрытыми глазами, но притворялась спящей. Не потому что боялась — а потому что не хотела нарушать момент.

У Джулии снова был жар. Она свернулась под одеялом, но ее продолжало трясти, не смотря на жару. Я слышала её дыхание — сиплое и больное. Потом услышала шаги. Он пришёл.

Сэм.

Он не зажёг свет. Просто сел на край её кровати.

— Сколько? — спросил он тихо.

— Тридцать восемь и восемь... — пробормотала она.

— Следущий раз не жди. Говори мне сразу, Джулия.

— Бэт...

— Тшшш, — перебил он. — Я уже знаю.

Она не ответила. Только заплакала тихо. Я слышала. И от этого самой хотелось вжаться в матрас.

Сэм открыл медицинскую сумку. Подготовил шприц.

— Это щиплет. Потерпи.

Джулия прошептала:

— Мне страшно...

Он не ответил сразу. Потом сказал:

— И мне. Иногда. Но я здесь. Я не дам им забрать тебя.

После укола он обнял её. Осторожно. Как будто она могла сломаться от любого движения. А потом — поднял на руки. И стал ходить по комнате, как с младенцем пока лекарство не подействовало и она не уснула у него на груди.

А я лежала я всё так же лежала до рассвета и молчала.

На завтрак братья пришли с прямыми спинами и благочестивым выражением лиц как всегда.

Но — что-то пошло не так.... После того, как они сели за главный стол, тут и там послышались сдавленные хрюки.

На чёрных рясах белым мелом было написано: «Бог любит всех, а меня лишь терпит. Пока» у Натаниэля , «Господь даровал мне лысину, но не ум» у Лукаса и «Истинные Сыновья Господа не боятся крыс, но я лишь бастард, поэтому сжальтесь надо мной » у Джозефа.

Братья заметили надписи только когда подошли к молитве. Все ученики смотрели вниз, но плечи подрагивали.

Сэм подошёл ближе. Смотрел строго. Молча.

— Кто это сделал?! — воскликнул брат Лукас.

Тишина.

Даже я сидела тихо. Под партой моя рука коснулась руки Дженнифер. Мы сдерживали смех, пока губы не побелели.

Сэм сделал вид, что ничего не заметил. Но когда проходил мимо меня — его уголок губ дёрнулся. Совсем чуть-чуть.

Отсутствие пусть и временное сестры Пруденс чувствовали все.

Это случилось в обед. Сестра Виктория как всегда взяла свою кожаную сумку и направилась в учительскую. Через три секунды из-за двери раздался пронзительный и очень не благочестивый визг.

— МЫШЬ!!!

Дверь распахнулась. Сестра вылетела в коридор с такой скоростью, будто за ней гнался сам дьявол. Сашель упала на пол, а мышь — самая обычная полевая — выскочила и убежала.

Я все это время сидела в классе с невинным лицом. Дженнифер, кстати, тоже.

— Ты что, подложила её? — прошипела она.

— Неа. И у меня железное алиби.

— Моё всё равно лучше.

Мы переглянулись. Улыбнулись. И дали друг другу пять под партой.

Мой мозг работал, казалось, даже когда я спала. Я уже почти знала, что делать.

Дорога к архиву была в южном крыле, из старой котельной, через лифт, у которого всегда дежурит охрана. Но у охраны график. И мёртвые зоны у камер есть.

Я наблюдала, делала пометки, рисовала карту, которую прятала там, где и Сэм не найдёт. В это я вкладывала всё: каждую клеточку решимости.

Мне нужно было знать, кто я. И узнать правду для других.

Шли дни.

Мы снова узнали случайно.

Мы с Марком дежурили на уборке территории и болтали просто так, ни о чём.

Пошел дождь и мы решили переждать его в отдаленном коттедже.

Марк уселся на парту.

Я увидела полку со старыми папками. Я взяла одну из них в руки... Папка была датирована тремя годами ранее.

Там был список отрядов по именам и кодовым номерам — ничего необычного.

Пока мы не нашли список зачёркнутых красным под заголовком: "Не годны к зачислению в оперативное крыло Святой Системы. Ликвидация. Возраст 16+"

Мой живот сжался. Это были мальчики. Те, кто не прошёл отбор в Воины Света. Те, чьи гены признали "непригодными".

Те, кого уже убили.

Марк дрожал, но сказал:

— Мы никому не скажем. Но мы должны спасти остальных. Они всегда так делают. Каждый год.

Я кивнула.

После ужина и до того как прозвенит колокол к отбою, мы собрались в дальней заброшенной беседке между столовой и продовольственным складом. Там не было камер наблюдения и водилось множество мышей, так что нас это место для совещаний более чем устраивало.

Я, Дженнифер, Марк и Эллиот. Джулия всё ещё приходила в себя, меньше гуляла и сейчас наверняка читала в нашем коттедже.

Мы с Марком выложили перед собой тот самый список.

Никто не решался заговорить первым. Марк сидел, сцепив руки между колен, Эллиот смотрел в одну точку. Дженнифер кусала губы. Я тоже молчала.

— Это всё, — сказал Эллиот наконец. — Теперь понятно зачем мы здесь. "Избранные и благословенные", мать их.

— Мальчиков либо делают силовиками, как тех, что напали на наши семьи и забрали нас... Давно... либо… — Марк запнулся. — Либо убивают.

— А девочек либо выдают за… — Дженнифер не закончила.

Я кивнула. Все кивнули. Слов больше не нужно.

Эллиот сел ближе. Его голос уже ломался и был хриплым:

— Слушайте. Есть кое-что, о чём я раньше молчал. Офицеры "специальных отрядов" — как наш —Сэм, Ник, Роберт, Дэн... они — не такие, как остальные. Они повстанцы. Их прислали спасти тех, кого можно спасти. Вывести нас. Сломать Святую Систему изнутри.

Дженнифер фыркнула:

— Это давно и так было понятно, болван. Почему пацаны всегда такие тупые?

— А ты такая умная, что даже отжаться пятьдесят раз не можешь чтобы не заныть.

— Да прекратите вы!, — вклинился в разговор Марк. — Ты уверен?!

— Я видел. Случайно подслушал их совещание. Все они рискуют. Сэм больше всех.

Я не сказала ни слова. Я просто смотрела.

Мы вернулись в коттедж взвинченные, взъерошенные и злые.

Джулия пыталась вразумить нас перед сном, когда мы снова сцепились с Дженнифер о том чья кровать должна стоять ближе к окну.

Эллиот закатил глаза, обозвав нас обеих идиотками.

Я швырнула в него подушку. Он хотел швырнуть в меня свою, но промахнулся и попал в Дженнифер.

Марк хохотал.

И тогда вошёл он.

Сэм.

Босиком, в серой пижаме, с мокрыми после душа волосами.

Вид у него был... многообещающий.

— Что ещё за цирк?!

Джулия потупила глаза.

Марк и Эллиот сказали в унисон, указав на нас с Дженифер пальцами:

— Это эти две начали!

Секунда — я хочу сдержаться, но не могу — и моя подушка снова летит в Марка. Он в долгу не остаётся, швыряет обратно в меня, но промахивается.

Сэм медленно вздыхает.

И даёт Марку мягкий подзатыльник.

Эллиоту — один красноречивый взгляд.

Поправляет одеяло Джулии.

Берет стул и ставит его между моей и Дженифер кроватями.

Укрывает одеялами. Сначала её, а потом и меня.

— Спать, — приказывает он. — Услышу ещё одно слово и обе проспите эту ночь на животе.

Он сел между мной и Дженнифер. Сказал, что будет сидеть, пока мы не угомонимся.

У нас не было выбора. Лишний раз получить желающих не было.

... А потом он начал рассказывать сказку. Про пиратов, которые хранят несметные сокровища в подводных пещерах и знают язык звёзд и про чудовищ, которые эти сокровища охраняют.

Я слышала как дыхание Дженнифер сделалось ровным и тихим.

Я засыпала под глубокий голос Сэма. Перед тем как самой провалиться в сон, я пробормотала:

— Командир... иногда мне почти кажется, что я почти люблю тебя…

Он не ответил. Лишь подоткнул мне одеяло покрепче.

Эллиот поджёг провода. Вылил на них воду из ведра для мытья полов.

Мы планировали это три недели.

По всему лагерю вмиг погас свет и это был знак.

Я бежала по тёмным коридорам тихо и быстро как никогда в жизни.

Сердце билось в горле.

Старая котельная.

Люк.

Лестница вниз.

Не смотреть по сторонам.

Не тратить ни одной лишней секунды.

Не допускать мысль о страхе. Не тратить на ужас драгоценный ресурс эмоций и мыслей.

На уровне -2 в архиве пахло сыростью и страхом.

Папки были пыльные, но я знала, что ищу.

Нашла.

Вырвала нужный лист. Спрятала в карман. Побежала обратно.

Я обещала забрать своё имя самой.

Я сдержала обещание.

Братья уже прочесали территорию с фонарями, но я ускользала.

Эллиот ждал меня у трансформатора.

Не сговариваясь, мы оба рванули через кусты к заросшей сорняками тропинке по направлению к часовне.

... И влетели прямиком в Командира Роберта ...

Мы молчали. Мы знали. И он тоже сразу всё понял.

Он повел нас к Сэму. Куда же ещё?

Сэм уже ждал. Такое чувство, что он ни секунды не сомневался, что это был кто-то из нас.

— Ступай в класс и стань в угол, — сказал он мне. — Пока я разговариваю с Эллиотом.

Я знала, что это значит.

Прошло десять минут.

У Эллиота все ещё были мокрые щеки и красные глаза. Он крепился, но все ещё шмыгал носом хоть и ненавидел себя за это. Время от времени, он потирал явно горящий зад и ненавидел себя за это ещё больше.

Сэм велел ему поесть и лечь спать.

Он взял меня за плечо и ввёл в свой кабинет. Не говоря ни слова, он бросил передо мной лист с именами, который я выкрала.

— Вот ради чего ты снова рисковала собой.

Я опустила глаза на список. И увидела.

0710 — Мэри.

Мэри.

Я стояла.

А потом закричала.

Закричала, как зверь.

Всё во мне рухнуло.

Всё, что я считала ложью — оказалось правдой. Я не была кем-то другим. Я была этой девочкой. Этим номером. Моё настоящее имя — не было именем. Оно было клеймом. Разрешенным именем, которое я презирала. Которое они даже не потрудились изменить.

Я рыдала. Я не могла дышать. Меня трясло. Я вцепилась ногтями себе в волосы и сползла на пол.

Ноги меня не держали.

Я никогда раньше так не плакала.

Я не видела ничего.

Только пол. Только тяжёлые ботинки Сэма.

Он замер. Молчал. Просто смотрел.

А потом подошёл.

Поднял меня. Как маленького ребёнка, у которого только что забрали весь мир.

Я вырывалась и кричала, уже ничего не видя от слёз, но он только держал меня ещё крепче.

Он сел со мной на руках, укачивал, прижимая к груди, гладил по волосам, пока мои рыдания не превратились в всхлипы.

Не знаю сколько времени это заняло. Впервые я потеряла чувство времени, как будто и числа меня тоже предали.

— Всё… всё, — шептал он. — Я здесь. Ты не одна.

И я верила. Потому что больше мне пока что не во что было верить.

Я больше не плачу.

Не могу.

Во мне нет ни слёз, ни слов, ни движений. Только тишина. Как будто внутри моего тела и моей головы только тяжёлая свинцовая пыль.

Пытаюсь открыть глаза — веки меня не слушаются. Губы словно зашиты в линию. Почему-то мне все ещё удаётся дышать.

Моё тело и разум как под кромкой льда.

Боль, гнев, ужас, разочарование — остались снаружи. Кажется, я тоже. Может это и есть смерть?

Но тело чувствует...

Я слышу его дыхание.

Он рядом. Всё ещё держит меня. Его сердце стучит у моего уха.

Он садится. Вздыхает.

Шепчет зло, в отчаянии:

— Может, стоило с самого начала пороть тебя ещё сильнее… Для профилактики. Выбить эту безумную потребность рисковать... — пауза. Он тяжело вздыхает. — Чушь... какая грёбанная чушь.

Молчание.

Потом он встаёт и перекладывает меня на свою собственную кровать. Как будто боится сломать, но я знаю. Всё, что во мне могло сломаться — уже сломалось.

Я хочу что-то сказать. Хочу хотя бы моргнуть. И не могу сама пробиться сквозь лёд — ни наружу, ни к себе.

Он укрывает меня одеялом. Осторожно подтыкает края.

— Потерпи, — шепчет он. — Я не оставлю тебя одну.

Он отходит.

Я слышу треск рации.

Его голос жёсткий, приказной. Такой даже мы не слышим.

— Всем постам. Позывной — утренняя звезда. Ник. Дэниэл. Роберт. Ребэкка. У меня. Брифинг. Сейчас.

Через пять минут открывается дверь — и входят они. Один за другим.

— Ник, Роберт, Дэниэл… — по голосу Сэма ясно: он устал, но держится. — И ты, Бэкки. Садитесь. Быстро, без лишних слов.

Бэкки? Это сестра Ребэкка. Помощница врача. Она самая молодая. Выходит, она тоже — одна из них... Из нас. Я помню её запах. И то, что она никогда не старалась сделать больнее чем необходимо.

Я лежу. Слышу всё. Тело не слушается, но слух мой точен, как никогда.

— У девочки опасный нервный срыв. Я с таким раньше не сталкивался. Я не знаю, что делать, но знаю одно — если религиозное руководство узнает… если хоть одна сестра доложит наверх, её спишут. Очень скоро. Мы не можем этого допустить.

— Естественно, — говорит Ник. — Мы с Робертом прикроем. Оформим внутренний карантин в южном секторе. Включая все наши отряды. Скажем, вирус. Доступ только нам. Всех детей из наших отрядов лучше держать поменьше на виду.

— Я внесу изменения в медицинский журнал, — говорит сестра Ребекка. — Запишу: «возможный вирус Эпштейна-Барра, переутомление, обморок, рвоты, дизентерия и нестабильное давление». Добавлю — «рекомендована изоляция и наблюдение». Всё по протоколу. Ни у кого вопросов не возникнет как и желания проверять лично.

— Я ввожу домашний арест для своего отряда, — коротко бросает Роберт. — Лучше засажу их за алгебру и зачёты по литературе. По мне, пока пускай хоть гладью вышивают. Так безопаснее.

— Мы и так на волоске, — шепчет Дэниэл. — Но выбора нет.

Молчание. Потом снова голос Сэма:

— Тогда действуем. Быстро и точно. Утром отчёт в коммцентр. Ник — это на тебе.

Они уходят.

Остаётся только она — Сестра Ребекка. Бэкки. Мягкая походка. Тихие шаги. Запах лекарств, но не угрожающий.

Это она держала меня за руку, когда мне было девять. Я тогда отказалась принимать все лекарства и швырнула поднос на пол. А она… не ушла. Просто вызвала Сэма, сидела рядом и ждала.

— Я рекомендую седацию, — говорит она Сэму. — Совсем лёгкую. Чтобы не вошла в настоящую кому. Тело должно отдохнуть, хоть немного. Я сама сделаю. У тебя найдется во что ее переодеть?

— Делай, — отвечает он после короткой паузы. — Я принесу её вещи из общей спальни. Успокою остальных. Питера — Эллиота — особенно. Мальчишке сегодня от меня сильно досталось.

Бэкки хмыкает:

— Как будто ты можешь по-другому...

Сэм отвечает. Сухо. Резко. Зло.

— Не могу. Но лучше уж я, чем они. Лучше надранная задница, чем разъеденные в кровь солью колени и пневмония от ледяной воды.

Он молчит секунду.

— Шири... Она никогда в жизни даже не повышала голос в классе. Ей не нужно было. Даже старшеклассники её обожали. Ей так важно было подготовить их к экзаменам, что она вернулась в класс, когда младшему был всего месяц.

— Шири бы гордилась тобой, Командир. Обязательно.

Сэм не успел выйти. Эллиот был в дверях. Я узнала по шагам. Он всхлипывал.

—Командир... Я должен был... это я виноват. Я старший.

Сэм глубоко вздыхает. Кажется, кладёт ему руку на плечо.

— С ней… плохо, — отвечает Сэм. — Но она будет жить. Это главное. И это — не твоя вина. Слышишь, не твоя.

— Но я… я…

— Ты поступил глупо и опрометчиво. Я тебя за это наказал. Сурово. Справедливо. Но это не делает тебя виновным во всём. Мы на войне, Эллиот. Завтра будет новый день. И завтра ты будешь нужен нам всем. Мне. Понял?

— Да, сэр.

— Тогда иди. Я проверю, что ты вернулся в постель. И да — прекрати уже тереть свой драгоценный зад. Он на месте и цел. Поверь мне на слово. Если ты ноешь от того, что получил ремнём, то даже на боевой подготовке, у тебя не будет ни единого шанса.

Удаляющиеся шаги обоих.

Спустя короткое время Сэм возвращается из общей спальни.

Потом я чувствую: меня аккуратно приподнимают. Осторожные руки расстёгивают рубашку. Снимают верхнюю одежду, ботинки, носки...

Я чувствую запах своей ночной сорочки и ощущение фланели на теле.

Всё медленно, нежно, без слов..

— Готово, — говорит сестра Ребэкка. — Сейчас немного уколет, девочка моя.

Я чувствую прикосновение. Остриё. Лёгкий укол в плечо.

И тишину и оцепенение , но уже не ледяную, а тёплую.

Но я всё ещё слышу.

Ребэкка уходит. Сэм — нет.

Он держит меня за руку. Я хочу сжать его ладонь в ответ, но у меня нет сил.

— Малыш. Ты не их. Ты никогда не была их и не будешь. Ты принадлежишь только себе. А ещё ты моя. И Дженифер. И Джулии. И Марка. И Эллиота. И всех остальных. И Бэкки....

Вы бы подружились с Ариэлем, моим старшим. Кфиру, младшему, было всего девять месяцев, но он уже был озорник. А Шири преподавала историю и литературу. Она была прекрасной учительницей. На ее уроках никогда не было скучно. Ее любили даже такие хулиганки как вы с Дженнифер.

Последнее, что я слышу:

— Это твоё имя, малыш. Не их.

В боли страшно засыпать, но просыпаться в ней ещё страшнее.

Дни и ночи сливаются в одно.

Я здесь. Но меня нет.

Тело моё неподвижно. Я Дышу. Сердце бьётся.

Сэм и Бэкки несколько раз в день поят меня с чайной ложки. Гладят по волосам.

Сэм говорит «Ты справишься», «я рядом». Он говорит настолько ласково и непривычно, что меня это должно пугать ... Вот только я даже испугаться не могу.

Не могу пошевелиться. Заговорить.

С трудом получается моргать и глотать. Это бесит.

Вернее, должно бесить.

Всё как будто происходит — но не со мной.

Я до сих пор где-то подо льдом. Ни звука.

Ни движения.

Бэкки говорит Сэму, что это пройдет. Две недели, может быть три. Успокаивает меня и его.

Они думали, что я сплю, когда обсуждали, что речь может исчезнуть на неопределенный срок...

Речь нужна живым, но для вынашивания младенцев Святой Системы она не обязательна. Когда я об этом думаю мне хочется умереть. Наверное... но когда Сэм читает мне сказки перед сном и когда Бэкки заплетает мне косы, когда иногда заходит Джулия рассказать как прошел день, мысли о смерти уходят.

Я хочу вернуться. К ним. К себе. Хочу снова сражаться.

Но пока не могу.

Иногда сестра Ребекка приходит не одна. Тогда она говорит чужим, не своим голосом:

— Лихорадка держится. Показатели вируса в крови до сих пор высокие.

Потом, тише:

— Глаза ясные. Она всё понимает.

И ещё:

— Сэм… она слышит. Не сдавайся. Не отпускай. Ты — её якорь.

Он и не сдаётся. Никогда. Не умеет. Как я. Настоящая я.

Каждый вечер он приходит ко мне.

Вид у него усталый. Совсем не тот, каким мы привыкли его видеть

Все эти ночи он спит сидя — иногда на стуле, иногда прямо на полу у моей кровати, склонившись на согнутые руки.

Его серые пижамные брюки мятые, тёмная футболка с выцветшей эмблемой. На щеках — щетина с первой проседью. Под глазами залегли тени, будто отпечатки всех тревог, которые он не может себе позволить разделить.

Но глаза — всё те же. Зелёные. Живые. Упрямые. Острые, как нож.

Когда он садится рядом, я замечаю, что он носит эту усталость, как броню. Не скрывает. Не оправдывается. Просто… держит весь мир на себе.

Когда он рядом, в комнате теплеет. Даже если он просто сидит на стуле и листает бумаги, я знаю — он держит мой мир от окончательного обрушения. Он говорит мне вещи, которые никто никогда не говорил:

— Ты можешь быть слабой. Это не стыдно.

— Я подожду, сколько надо. До конца. Ты слышишь меня, малыш? До конца.

— Ты всё равно самая упрямая, самая отчаянная и моя самая большая головная боль. Не смей исчезать.

...На завтра пришла комиссия.

Сестра Октавия. Брат Натаниэль. От них воняет отвращением.

Я слышу, как Сэм сдержанно, хрипло говорит:

— К 0710 лучше не заходить. Эпштейн-Барр, осложнение на ЖКТ.

Они и не заходят.

Я бы рассмеялась, если бы могла.

Вместо этого — слушаю, как мои… друзья? отряд? семья? — разыгрывают идеальных детей.

Как по нотам. Вижу как наяву построение по стойке смирно. Руки по швам. Глаза в пол.

— Мы не имеем права разочаровать Офицера, — говорит Дженифер.

— Мы молим Господа каждый день даровать нам смирение, — Это Джулия.

Брат Натаниэль говорит с опаской и невольным уважением:

— Вам удалось добиться существенных успехов в поддержании дисциплины, офицер.

— Мои методы нестандартны, но действуют безотказно.

Сэм говорит своим особенным металлическим тоном. Тоном Системы.

Они уходят. Шаги удаляются. Стихают.

Вдруг я слышу звук жестяного ведра, падающего на пол.

Всплеск воды.

Хохот. Сначала тихий, но потом безудержный.

Секунда.

Другая.

И голос Сэма, страшный, но душащий свой собственный смех:

— ЭТА. ФОРМА. БЫЛА. ИЗ ХИМЧИСТКИ. С УТРА... ВЫ... Маленькие предатели…

Хохот ещё громче.

Эллиот:

— Тут так душно, командир. Мы подумали.... И решили.... Что вы были бы не против освежиться, сэр.

Снова взрыв смеха. Пауза.

Хлопок в ладоши.

— Так! Всё! По местам. Контрольная по математике. Сейчас.

— Командир! Мы больны! Это официальное нарушение инструкций карантина!

— Отлично. Значит, вы все два часа после обеда проведёте в постельном режиме. Как послушные дети на карантине. И не пикните.

— Но командир!!!

— Дженнифер, три часа. Марк, если ты не слезешь со шкафа — писать будешь стоя. Дженнифер!! Ещё одно слово — и ты после математики сдаёшь мне ещё и сочинение, а после идёшь в постель. Эллиот, я это слышал. Джулия, убирай книгу и доставай тетрадь.

И клетка снова становится чем-то вроде дома. Вроде семьи, которую почти никто из нас не помнит.

Я хочу к ним.

Я не знаю, кто вылил ведро воды на Сэма, но это должна была быть я.

Вечером он приходит ко мне.

Садится рядом.

— Попробуешь омлет?

Я не отвечаю. Но он держит ложку. Ждёт. Не торопит.

— Я знаю, что ты слышишь. Слышишь и борешься. Чуть-чуть. Ради меня. Ради нас.

Он кормит меня. По крайней мере, пытается.

Приходят остальные. У меня даже получается повернуть голову.

Джулия возглавляет процессию.

— Дети. Хорошо отдохнули во время тихого часа?

— Мы пришли обсудить условия капитуляции, сэр.

Он приподнимает бровь.

— Интересно.

— Вашей капитуляции. Мы провели совещание и предлагаем отказаться от попыток обливать вас водой на неопределенный срок. Взамен на "Звёздные войны" перед сном.

Сэм глубоко вздыхает.

— Марш в спальню. У вас ровно пять минут принять горизонтальное положение. Пока я не передумал.

Снова укол. Чтобы дать моему телу возможность восстанавливаться во сне.

Я хочу встать на ноги. Вернуться в общую спальню. Снова обрести голос.

Но никто не знает, когда это произойдет. И произойдет ли вообще.

У меня в руках была ракушка. Если приложить её к уху — в ней шумит море.

Я решила вернуть её домой.

Мокрая галька и песок под ногами. Волны прибывают одна за другой. Запах, который вдыхаешь полной грудью, и от которого хочется взлететь. Я зашла по пояс, держа ракушку в руках, нырнула и положила её на дно. Вдруг началось землетрясение. Всё вокруг дрожало.

Просыпаться в теле, которое не слушается, — пытка.

Но сейчас пытка была ещё хуже. Мне снилось море, а Сэм пытался меня разбудить.

Я долго не хотела просыпаться, а он тряс меня, звал, хлопал по щекам, и в его голосе слышалась настоящая паника

А я... я была там, откуда мне не хотелось возвращаться.

— Мне снилось море, — прошептала я хриплым, незнакомым самой себе голосом.

Он вдруг будто перестал дышать. Его руки задрожали. Он поднял меня, крепко прижал к себе, поцеловал в висок и резко выдохнул.

— Ты здесь, — сказал он. И всё.

Я была ещё слишком слаба, чтобы понять, что именно я чувствую. Но его голос был моим якорем. Морё, голос, объятие — и я снова была тут. Может, это было не так уж и плохо — вернуться, когда внезапно ты кому-то так нужна.

В этот день он вызвал других офицеров.

— Заберите остальных на учёбу. Я нужен здесь.

Говорить всё ещё было очень трудно. Через час я попыталась встать, но ноги меня не удержали. Я растянулась на полу. Разозлилась. Заплакала.

Сэм меня не успокаивал и не кинулся поднимать. Только сказал:

— Ты снова злишься. Это хорошо. Значит, ты возвращаешься.

Это почему-то помогло. Потом он всё-таки поднял меня с пола и усадил на кровать.

— Позже попробуем снова.

Вечером пришла Бэкки с подносом для анализа крови и инъекциями витаминов. За ней неожиданно зашла Джулия.

— Я не боюсь ни болезней, ни крови, сестра Ребекка, — сказала она — я могу помочь.

И она помогала. Мыла мои волосы и расчесывала. У неё оказались очень уверенные и ласковые руки.

Я ненавидела слабость и то, что за мной ухаживали как за младенцем, но Джулию мне не хотелось отталкивать. Она заплела мне косу и украсила цветком одуванчика. Не знаю почему.

Внутри меня возрождался огонь. Хаос.

Я хотела вернуться.

Я хотела драться с новой силой.

Чтобы никто — и я сама — не сомневался. У меня всё ещё есть я.

Я не нашла другое имя. Они считали, что "Мэри" это удобное и послушное имя?

Я докажу, что это Мэри — это буря, шторм, цунами и погибель.

Сэм конечно же ждал, что я снова захочу проверять границы.

Я слишком долго была безвольной куклой.

А теперь мне хотелось бунта. Мне хотелось шторма.

Вечером пришло время уколов. Я смотрела на шприц как на врага и чувствовала, как накатывает бешенство.

— Не хочу, — заявляю я Сэму и дёргаю плечом. Наконец-то могу.

— Надо.

— Не буду.

— Нет выбора.

— Есть!!!!!!

Я не знаю, как мне это удалось, но шприц летит в стену. Висит секунда молчания.

Я молча праздную победу.

Сэм не меняется в лице. Спокойствие, твёрдое, как гранит. Он меня бесит этим ещё больше.

Он готовит новую инъекцию и больше не говорит ни слова, а просто переворачивает меня, словно я ничего не вешу, задирает ночную рубашку и делает укол.

Я рыдаю. Не от боли.

От унижения, злости, бессилия.

—НЕ! ХОЧУ!! БОЛЬШЕ! ДУРАЦКИЕ ЛЕКАРСТВА!!!

Он спокойно укрывает меня одеялом.

— Ты можешь злиться, можешь быть слабой. Можешь кричать и ругаться. Но вредить себе — нет. Я позволю многое, но не это.

Он не кричал, но я поняла: шутки кончились. Вот только бунт во мне продолжал зреть. И мы оба это знали.

Я укрылась одеялом с головой, отвернулась к стене и не разговаривала с ним до тех пор как он вернулся из общей спальни поздно вечером.

— Твои соратники наконец-то уснули. И тебе пора. А мне — больше всех. Завтра ты завтракаешь более плотно, а через два дня снова проверим анализы.

Он привычно устраивается в кресле. Зевает. А мне вдруг хочется поговорить.

— Больно уж ты суров, командир. Тиран.

Он смотрит на меня, и улыбается. Чуть-чуть:

— Если будешь мешать своему лечению — познакомишься с настоящим тираном.

И я смеюсь. Потому что это правда. Потому что я всё-таки живая.

Потому что он рядом.

Потому что я не забыла море.

Он заснул. А я не могла.

Уже полночь. Тишина. Все спят. Я слышу ровное дыхание Сэма в кресле у кровати.

Шорох босых ног по полу.

Дженифер. Она не умеет ходить тихо.

— Я расскажу, что ты пропустила.

И мы начинаем шептаться.

Командир Роберт учит их единоборствам. Дженнифер побеждает всех мальчишек из другого отряда.

Джулия налегает на биологию и уже говорила, что хочет стать медсестрой, как Сестра Ребэкка.

Эллиот такой же наглый.

Это Марк придумал окатить Сэма водой и сейчас работает над новой проказой. Будет смешно.

Братья и Сёстры так боятся дизентерии, что шарахаются от нашего коттеджа.

Мы договариваемся шёпотом наловить ужей и когда мне можно будет выходить, подбросить их Сестрам Виктории и Пруденс вместо мышей.

Дженнифер делает паузу.

— И... У меня кровь. Уже несколько месяцев. Я никому не говорила. И не собираюсь.

Я хочу сказать: "Ты не одна", но просто сжимаю её руку.

Мы всё-таки будем Сэма.

— Дженифер. Обратно. Сейчас же.

— Командир, ещё пять минут. Пожалуйста!

Спустя пять минут:

— Дженнифер...

— Уже ухожу...

— Бегом! И тихо. Пока я не решил устроить тебе побудку в пять. Мэри, спать. Немедленно.

Дженнифер шлёпает обратно в спальню.

— Сэм...

— Ммм?

— А море существует? Правда, до сих пор существует? Там... За туманом.

Он вздыхает.

— Да, малыш. И мы когда-нибудь мы туда вернёмся. Обещаю.

Он отрубается почти мгновенно.

Я улыбаюсь в темноте.

Я думаю об ужах и представляю как будет визжать Сестра Виктория.

Море — существует. И я — Мэри — его помню.

Я хотела вернуться в общую спальню, хотела вернуться на занятия и ночные тренировки. Мысли об ужах, которые только и ждали как мы подбросим их сёстрам, не давали мне покоя.

Я жаждала войны.

Сестра Ребэкка делала мне анализ крови каждые два дня. Гемоглобин всё ещё был низкий. У меня всё ещё кружилась голова, я мало пила, а ела и того меньше.

Сэм запретил.

Со мной занимались отдельно. Чаще — он. Иногда — другие командиры. Мне принесли краски и альбомы чтобы я могла рисовать.

Весна вступала в свои права даже в "Эдэме".

Однажды утром я не выдержала. Выбежала на лужайку перед коттеджем босиком. Я потеряла сознание через пятнадцать минут.

Сэм принёс меня обратно. Он не был зол.

Он был в холодном бешенстве.

— Что мне с тобой делать?, — спросил он философски, — привязать к кровати? Отправить в общий лазарет? Лишить тебя книг и рисунков? Всё сразу?

Он наклонился ко мне, поднял мой подбородок и заставил смотреть себе в глаза, хотя прекрасно знал, что я это ненавижу.

— Ещё одна подобная выходка, Мэри, ещё один трюк с лекарствами или анализами... Я поставлю тебя на ноги, а потом ты у меня неделю не сядешь. Я ясно выражаюсь?

Я мрачно кивнула.

Невольно я становилась свидетелем разговоров командования. Отчёты, снабжение, поставка еды лучшего качества для детской столовой. Волнения по всей стране.... Какой стране? Мы учили географию, но понятия не имели, где находимся.

Шла война. Система хотела превратить нас в свои орудия. Восстание нас оберегало изнутри.

За два года они научили нас не только писать, читать и считать. Они научили нас тому, что мы несмотря ни на что — дети.

Я впитывала всю информацию не только потому, что искала приключения.

Просто внутри всегда что-то двигалось, толкало — не руками и не словами, а странной жаждой.

Моё тело снова училось жить заново. Мысли вновь становились быстрыми. А звуки приобретали цвет и вибрацию.

Не просто шум. Не просто шаги. А фрагменты. Частицы чужой реальности, как стекляшки от разбитого окна: острые, блестящие, тревожные, манящие.

Той ночью я не могла спать.

Было слишком тихо и слишком громко одновременно.

Я притворилась спящей и смогла избежать ненавистного укола.

Дверь в кабинет была приоткрыта.

Там были Сэм и сестра Ребекка.

Голоса — приглушённые, но чёткие.

— …двадцать. Только двадцать, — сказала Ребекка. — Это максимум. Мы можем провести их через периметр, и это ещё не всё. Организовать трансфер. Прикрытие. Это всё, что командование может нам дать на данный момент. И это займет время. Минимум три месяца.

— А остальные? — голос Сэма был низким, ровным, но в нём была сдержанная ярость. — Дети — не числа. Я — не Система. Я не устраиваю селекции.

— Ты должен. И ты знаешь это.

— В тот проклятый день, когда всё началось, они тоже выбирали, Бэкки. Кого-то застрелили на месте. Кого-то сожгли в собственном доме. Целые семьи. Нас решили забрать. На разных пикапах. Меня в одном. Шири и детей в другом. Потом они сделали выбор, что Шири, Ариэль и Кфир умрут, а меня решили обменять на своих военнопленных. Ты знаешь. Ты тоже была там.

Я затаила дыхание. Такой боли в его голосе я ещё не слышала.

Его голос кровоточил.

А у меня кровоточило всё внутри вместе с ним.

Я прижалась к стене, пальцы сжали край пижамной кофты, и я присела на корточки.

Глаза расширились.

Дыхание сбилось.

Мой взгляд метался от пола к двери и обратно. Я не хотела слушать. Но не могла по-другому.

— У нас есть максимум пол-года, Сэм. Или мы выведем первых двадцать… или никого.

Тишина. Треск лампы. Лёгкое постукивание пальца Сэма по столу.

Я точно знала это движение — он делал так, когда думал о чём-то в чём не мог признаться никому.

— Я выбираю жизнь, — наконец сказал он хрипло — Они не цифры. Они… мои. Все.

Эти слова впились в грудь.

Мои.

Он сказал "мои".

Но двадцать — это не все. Это не… все.

— Джулия не подойдёт, — сказала вдруг Ребекка. — Её здоровье... нестабильно. Она может не выдержать переезд. Мэри если не восстановится полностью — тоже.

Я не вздрогнула.

Просто замерла. Внутри что-то застыло — как вода перед тем, как стать льдом. Я не злилась. Не плакала. Только медленно обняла себя за плечи и уставилась в пол.

"Нестабильна."

"Слишком много подозрений."

"Не подойдёт."

Но он... Он скажет что-нибудь?

Сэм молчал долго. А потом:

— Я не выброшу Мэри. Ни за что. Джулия перейдет под твою опеку и ответственность, Ребэкка. Это приказ.

— Разумно. Она сильнее чем кажется. Я обучу её всему, что умею сама. Она — не солдат, но в ней есть нечто не менее ценное. Она — ещё один ключ к спасению остальных. Я обещаю.

— Не подведи меня. И её.

— Есть, Командир.

Я тихо поднялась, ни звука — пальцы всё ещё на стене.

Заползла под одеяло, лицом к стене. Глаза открыты, но ничего не видят.

Я не скажу, что слышала это. Никому.

Всю ночь я прокручивала в голове только одно:

"Двадцать."

Сэм так и не пришел спать в эту ночь.

Прошла неделя.

На этот раз я сделала это почти идеально.

Почти.

Сначала убедила сестру Ребэкку, что выгляжу прекрасно.

Учитывая, что она дважды пыталась перемерить мне температуру, это был почти подвиг.

Потом изобразила аппетит во время завтрака. Хотя овсянка — это не еда — это месть.

Потом пришла в класс. Сама.

Хотя ноги всё ещё дрожали как желе из столовой на прошлой неделе.

Ну а потом…

Потом я опять упала.

Нет, не громко.

Изящно.

Даже артистично.

Ну ладно, с грохотом.

Сэм подскочил быстрее, чем я успела сказать "я в норме", и через секунду уже нес меня на руках как какую-то принцессу. Хотя я же — шторм. Цунами. Принцессы не дерутся и не бросаются стульями.

— Я В ПОРЯДКЕ! — ору я ему в ухо.

— Молчи, — отвечает он.

— Командир, серьёзно, я могу стоять! Ну, почти!

— Молчи!!

Его челюсть сжата. Глаза сверкают. Он заносит меня в кабинет, сажает на койку, а сам начинает что-то искать в ящике.

— Что я тебе обещал, Мэри?

Я молчу.

— Ну?!

— Что ещё один раз и я не сяду неделю, — отвечаю нехотя.

— Я когда-то нарушал свои обещания?

Он вздыхает. Садится рядом.

— Ты меня пугаешь, Мэри, — говорит он наконец. — А я это не люблю.

— Но я живая! Ты же сам говорил, что злость — это хороший знак!

Он разворачивается. Медленно. Очень. Медленно.

— Хочешь вернуться в карантин?

— Не очень.

— Хочешь возобновить курс уколов в твою задницу, которая отчаянно ищет неприятности?

— Ещё меньше.

— Тогда почему ты, чёрт тебя возьми, пытаешься выйти в бой, когда твоя координация хуже, чем у Марка, когда он влез в кастрюлю с супом?

— Я проводила научный эксперимент! — говорю я слишком громко.

Он закатывает глаза и смотрит на меня так, как умеет только он. Как будто он любит меня, но я свожу его с ума до такой степени, что ему проще меня убить.

— Мэри, я понимаю. Ты хочешь доказать, что ты сильная. Но мне не нужно, чтобы ты была сильной сейчас. Мне нужно, чтобы ты была живой. Это не одно и то же.

— Я и живая, и сильная, — бурчу я.

— Я потеряю голову, если ты снова отключишься на моих глазах. И если ты навредишь себе… я точно стану тираном, и это тебе не понравится. Я не шучу, Мэри. Я предупреждаю тебя во второй раз. И в последний.

Он серьёзен. До мурашек.

Я отвожу взгляд.

— Мне просто страшно, что если я не буду с вами — что-то произойдёт. Я не успею. Я снова… останусь снаружи.

Он обнимает меня. Сильно. Целиком. Как будто собирает меня обратно по кусочкам.

— Ты уже внутри. Навсегда. Я тебя не оставлю.

— Даже если я выкину ещё какую-нибудь глупость?

— Даже если ты выкинешь Эллиота в окно.

— Серьёзно? — оживляюсь я.

— Нет. Тогда — выдеру обоих. Не разбираясь кто начал первым.

Он укладывает меня под плед, а сам садится в кресло.

— Командир?

— Да, чудовище?

— Я бы тоже тебя выбрала. Даже если бы можно было уйти и бросить всё позади.

Он не отвечает. Только чуть-чуть кивает. Но я вижу — глаза у него блестят.

Значит, мы всё-таки оба живы.

Значит, будем сражаться.

Карантин закончился.

Наконец-то.

Я вернулась в общую спальню, и первое, что ощутила — не запах мыла, не скрип коек, а... дыхание.

Ритмичное, сонное, живое дыхание детей вокруг.

Марк.

Эллиот.

Джулия.

Дженифер

Мы снова были вместе.

Сэм боролся за это. Я знала. Я знала даже больше чем хотела.

Я так и не сказала ему, что подслушала разговор о плане эвакуации.

Не потому что не доверяла ему.

Я не хотела чтобы он взваливал на себя ещё и эту ношу.

Почти каждую ночь командиры и сестра Ребэкка проводили совещания.

Я до такой степени удерживала себя чтобы не пойти и не подслушать, что у меня сводило мышцы. Остальные спали как обычно. Я не могла. Не после всего, что произошло.

Остальные не были на -2.

Я — да.

Сэм спорил, кричал, и даже однажды швырнул кружку в стену. Это был его предел — он терпел, пока мог.

А потом — нет. И хотя он при нас всегда держал себя в руках, даже когда пугал до одеревенения костей, сейчас внутри него что-то гудело, как электрический провод под кожей.

Я видела это.

И не только я.

Джулия (Элизабет 0310) сообщила сестре Пруденс, что ей было даровано Божественное Откровение и она хочет посветить себя высшему служению.

Служению Святой Системе.

Сэм написал рекомендацию, что субъект 0310 к проекту повышения рождаемости психологически не пригоден.

Элизабет официально стала Послушницей Джулией и частично перешла под патронаж Сестры Ребэкки.

Джулия останется позади чтобы мы могли спастись. Бэкки — тоже.

Она все ещё ночевала в нашем коттедже, хотя её униформу полностью сменили.

Обязательные медосмотры участились для всех, но за мной следили более тщательно.

Я была словно на весах — что перевесит? Моя потенциальная польза для Системы или мой аутизм?

— Они хотят перевести всех на новые программы раньше срока — шепнула мне Джулия, пока меня снова тыкали иглой для анализа. Она ассистировала медсёстрам. — Мальчика из звена Роберта уже увели. Не сказали куда. Просто пришли и увели.

— Кто? — прошептала я.

— Феликс.

Я помнила его. Тихий, рыжий

Теперь... Только пустая кровать.

У нас больше не было ночных тренировок. Слишком опасно.

За окном неслись дни и шептали голоса, которых мы не понимали, но знали: они чужие.

А нам нужна была своя реальность, своя правда, своё безумие и тайны.

Тайны были и у Дженнифер.

Она скрывала не только месячные. Она бинтовала грудь.

Делала вид, что всё в порядке.

Я смотрела на свою — абсолютно плоскую и радовалась, что я не на её месте.

Я не знала, чего в Дженнифер больше — страха или ярости.

Когда Сэм узнал, это было как взрыв. Он позвал её к себе с самого утра — ещё до построения.

Она вернулась бледная и дрожащая. Пересказала мне их разговор во время завтрака.

— Он сказал, что я не имела права скрывать от него правду, от которой зависит моя жизнь.... Либо я рассказываю ему всё, либо он узнаёт сам, и мне это не понравится... Мэри, сейчас мне кажется, что я ненавижу и его тоже, хотя он и не виноват.

— Это не правда, — сказала я, — ты его не ненавидишь. Ненавидишь, но не его.

Дженнифер молчала. Потом прошипела:

— Он мне не хозяин.

Тут Сэм вошёл в столовую, точнее ворвался, как шторм. И глянул на нас обеих так, что внутри всё похолодело.

А в перерыве между уроками мы всё равно вместе ловили ужей.

Потому что мы давно хотели это сделать.

Потому что мир рушился, а шутки держали нас на плаву.

Мы поймали трёх.

Завернули их в кусок ткани и аккуратно подкинули в келью сестёр прямо во время молитвы.

Всё пошло по плану. У Сестры Октавии защемило спину, Сестра Пруденс выбежала в одном подряснике, из под которого торчали розовые застиранные хлопковые панталоны с оборками, а Сестра Виктория.... О, Сестра Виктория визжала абсолютно не благочестиво.

Мы рванули в заброшенную беседку и хохотали там до колик в животе и слёз.

Даже Сэм нашёл нас не сразу.

Зато, когда он нас нашёл, рявкнул так, что само небо вздрогнуло.

Он схватил нас обеих за шиворот и буквально швырнул в кабинет.

— ЧЬЯ ИДЕЯ?! — он не просто злился. Он был в той стадии командирской ярости, когда слова не громче обычного, а ты уже мокрый от ужаса.

— Мы не просто прогуливали! Мы провели внеучебное биологическое исследование... — начала я, но он оборвал:

— Вы не были на моём уроке. Вы могли подставить под сомнение то, что я контролирую свой отряд. Хотите шутить? Шутите. Но если хоть один инспектор заинтересуется вами больше необходимого — я не смогу вас прикрыть. Если мне надо выбирать между вашей безопасностью и вашим страхом — я выберу страх. Чтобы вы остались живы.

— Я всё равно не боюсь, — сказала Дженнифер. Тихо. Почти шёпотом. Но в полной тишине это прозвучало как выстрел.

Сэм медленно повернулся.

— Ты будешь, — сказал он, — и ты будешь первой. Мэри. За дверь.

Вечером Дженнифер все ещё всхлипывала. Я — нет, хотя нормально сидеть не могли обе.

Он не подошёл к нам и не сказал ни слова. Ни после наказания, ни перед сном.

Как будто все ещё был в бешенстве, которое уже не мог позволить себе выпускать.

Дженнифер не пошла со мной и Джулией душевую. Не знаю, чего она стеснялась больше: растущей груди или алых, всё ещё горящих полос.

Ночью была тишина. Но не настоящая. Настоящая тишина — это когда ты не слышишь ничего. А здесь... дышали стены. Трещали лампы в коридоре. Скрипели кровати. Ветер шептал тайны, которые я не хотела знать.

Я уже засыпала, когда Дженнифер начала тихо петь сквозь слёзы. Что-то из другой жизни.

Жизни до "Эдэма".

— ... Придёшь ли ты, придёшь ли ты к дереву...

Голос был тихий и хриплый, как натянутая струна. Я не знала, что помню этот напев, но через мгновение подхватила его.

— На этом дереве вздёрнули человека. Говорят, он убил троих...

И вдруг — все. Все голоса, шепотом, полушёпотом, кто-то громче, кто-то фальшивя, как Эллиот, но мы пели.

Мы пели, потому что так звучит правда. Потому что песня — это то, что не может отнять ни одна система.

Он стоял в дверях.

Он не остановил нас.

Он только тихо прислонился к косяку и стоял. До конца.

До последней строки.

А потом подошёл к койке Дженнифер и крепко взял её за руку.

— Страшные вещи творятся под деревом, на котором его повесили. А если придёшь туда в полночь чтобы встретиться со мной, то увидишь вещи ещё страшнее...* * *

"The Hanging Tree"

Автор песни Джеймс Ньютон Ховард, 2014.

Меня разбудил запах.

Не медикаментов. Не хлорки. Не еды. Не забившегося туалета.

Запах был… острым. Сухим.

Запах озона перед грозой. Как если бы в воздух добавили металл.

Я не встала сразу.

А потом я увидела как перед глазами сами собой бегут цифры. Я ничего не делала для того, чтобы их увидеть.

Затем цифры завибрировали не только в моей голове, но и в полу. В стенах.

Тело сообразило быстрее.

Я бросилась к выходу.

А потом был не звук. Нет.

Это всё произошло за полторы секунды. Даже не за две.

Сначала вздрогнула земля. Весь коттедж как-будто подпрыгнул. Вспышка осветила оранжевым коридор.

Остальных детей.

Как они тоже повскакивали и понеслись к выходу.

Стёкла просто осыпались на пол.

И только потом — грохот взрыва.

Он не был похож на звук.

Он был похож на то, как сначала вдавливает грудную клетку, а потом уже приходит волна.

Стены дрогнули.

Шкафы попадали.

Раздались крики. Не детские.

Кто-то выругался.

Я выдохнула. Резко, почти с облегчением.

Потому что всё-таки я не сошла с ума и мне это не снилось.

Из других коттеджей тоже выбежали дети. Мы стояли и просто смотрели. Как вместо ограды из колючей проволоки и тумана вокруг вырастает как гриб. Шляпка — оранжевый дым. Ножка — огонь.

Раз.

Два.

Три.

На третью секунду взрыв прогремел на другом конце лагеря.

Многие попадали с ног. Я тоже.

Я не слышала голосов кроме крика.

Краем глаза я увидела Дженнифер. На лбу и на щеке у неё были тонкие, длинные царапины. Кровь капала на ворот её ночной сорочки.

Марк плакал.

Джулии нигде не было.

Сэма нигде не было.

Эллиот, в глазах у которого плескался страх, вдруг схватил нас — всех троих — за руки и побежал, таща нас за собой.

— Южная часовня, — прохрипел он — там спуск в бомбоубежище.

За нами побежали и другие дети .

А потом из своих комнат начали выбегать Сёстры.

Они нас будто не видели.

Они на нас даже не смотрели. В их глазах была такая же паника как и у нас.

Одна рыдала. Другая причитала. Третья схватилась за грудь и медленно оседала на пол по стене.

И вдруг — щелчок.

Нет, треск. И потом — свет.

Я не сразу поняла, что это звёзды.

Мы же их почти никогда не видели.

А они были. Над дымом.

Маленькие, холодные.

Потом крики. Не детские.

— Они взорвали генераторы!

— Возгорание в лабораториях!

Снова крик. Женский. Животный.

— Она рожает!

Кто-то крикнул это вслух.

Имя не назвали.

И не надо.

Оно им было ни к чему.

Я. Знала.

Из тех, что на — 2.

Из тех, у кого нет имени.

Мы вбежали в часовню. Брат Натаниэль пытался взять ситуацию под контроль.

— Дети! К молитве! Всем — на колени!

— Нам всем нужно в бомбоубежище!, — заорал Эллиот.

— Молчать!

— Где остальные?,— прошептала я.

— Остальные в восточной части. Их бомбоубежище в старом спортзале.

— А где Джулия? И где Сэм?

Братья уже силой заставляли других встать на колени на пол.

Мы опустились. Держали друг друга за руки, так что бы Братья не заметили.

Он ворвался в часовню ещё через десять минут.

Для Сэма — это была вечностью.

На его лице — пепел.

На рукаве — кровь.

И глаза... В них была смерть.

В два шага он пересёк периметр часовни и рявкнул на брата Натаниэля.

— Открыть убежище. Сейчас.

Ничего человеческого в его голосе не было.

— Нельзя. Там сейчас ЧП.

— Я сказал: открыть убежище. Это ракетная атака. Команды "отбой" не поступало.

— Это секретная зона -2С. У вас нет, доступа, офицер!

Сэм вмазал ему кулаком в лицо. Брат Натаниэль упал, хватаясь руками за выбитую челюсть.

Он открыл дверь пинком и ни на кого не глядя сказал так, что было слышно всем:

— Вниз.

Этому голосу невозможно было не подчиниться. И все подчинились.

Мы спускались последними. Сэм — прямо за нами замыкал процессию.

Внизу о казалась ничем не примечательная комната ещё с тремя запертыми дверями.

Сэм не спросил, кто жив.

Он не спросил, кто мёртв.

Он не посмотрел на младших, на тех, кто кашлял в уголке, кто прижимался друг к другу.

Он только сказал:

— Где она?

Он имел ввиду Джулию.

— Она была на вечернем дежурстве в медблоке. Так и не вернулась, — тихо ответила Дженнифер.

Вниз прибежали Сестры Агнес и Октавия.

— Шестой сектор! — выкрикнула Октавия, — Заблокирован, температура растёт, мы не можем открыть дверь!

— Там начались схватки. Преждевременные. Возможно... —

Её голос сорвался. Она замолчала.

Даже они понимали, что это не звучит как тревога. Это звучало как потеря прибыли.

Сэм никуда не побежал.

Он просто кивнул кому-то.

Не нам.

Распахнулась одна из дверей.

Я смотрела, как мимо меня пробежали шесть человек с медицинским оборудованием.

Носилки. Стерильные перчатки.

Они вытаскивали не мать. Не объект. Их интересовал только плод.

Я подошла ближе к двери в подземный коридор.

Не знаю зачем.

Наверное, чтобы видеть. Чтобы не додумывать потом.

Там — дым, кровь на полу и — откуда-то крики. Нет, не крики женщины, а рев.

Она не умоляла о помощи.

Она проклинала.

Вновь голоса. Отрывки разговора.

— Плод должен выжить.

— Мы не потеряем партию.

Партию.

Я не чувствовала ужаса.

Я чувствовала, как что-то замёрзло внутри.

К нам спустился командир Ник.

И я услышала голос Сэма. Тихий. Надрывный.

Он говорил по передатчику:

— Это не мои координаты. Мне вообще никто ничего не сообщил!

— Как это возможно?

— Кто дал приказ? Кто?!

— Священник... Всё ещё в часовне. Надо разобраться...

И это пугало больше, чем огонь.

Больше, чем смерть.

Мы сидели на полу в старом спортзале. Так нам велели.

Коттедж был сильно поврежден взрывной волной.

Окна выбиты.

Кое-где пятна крови на полу. Мы даже не знали чья она.

Сёстры бегали по коридорам.

Система восстанавливала провода, пыталась контролировать панику, подсчитывала убытки.

Нас — просто собрали. Как после авиакатастрофы.

Плевать кто чей.

Все — в одном мешке.

Пол холодный. Маты пахнут потом и дезинфекцией.

Кто-то всхлипывает в темноте. Кто-то лежит с закрытым глазами.

Сэм сидел у стены

Слегка обгоревший, с бинтом на запястье.

Спина прямая, лицо неподвижное.

Он сделал всё, что мог. Наверное.

Он не говорил.

Он просто был.

Первым к нему подполз Марк. Самый младший из нас.

Не спрашивал. Не просил. Молчал.

Просто лёг рядом, уткнувшись в бок.

Сэм не шевелился. Только медленно, как будто боялся испугать, обнял его одной рукой.

Потом подошёл Эллиот. Тихо, молча.

Сел рядом.

Не прижался — прислонился плечом.

Сэм обнял и его. Ладонь на затылке. Как проверка — жив, цел, рядом.

Потом — Дженнифер — с подсохшей кровью и пластырями на лице.

Долго смотрела.

Сомневалась.

Но всё-таки села рядом. Он дотронулся до её волос. Силы ее как-будто разом оставили и она положила голову к нему на колени — она позволила себе быть слабой. Только сейчас. Только здесь.

Он и её прижал крепче. Закрыл глаза. С силой.

Наконец — я.

Не знаю зачем.

Сейчас я не чувствовала к нему ничего. Ни любви. Ни веры. Ни желания простить.

Но я знала одно:

Он держит.

Тех кого может.

Он действительно не оказался супер героем. Не спас всех. И я пока не могла

это простить.

Но что-то во мне говорило, что если я буду рядом, то не разобьюсь на части от эмоций, которым я не могла дать имя.

Я подошла.

Села.

И просто положила голову на плечо Дженнифер.

Сэм, не открывая глаз, дотянулся и до меня. Как мог. Как будто если отпустит — мы все исчезнем.

Так мы и сидели.

Джулия пришла позже.

Вошла в зал медленно.

Лицо — белое, как простыня.

На рукавах — кровь. Чужая. Губы — чёрная линия

Она не смотрела на нас.

Просто прошла мимо, в туалет.

И там её долго рвало. Громко. До икоты. До стонов. До полной пустоты.

Потом — тишина. Шаги. И она присела рядом с нами.

Уже другая.

Та же Джулия. Только… жёстче.

Глаза сухие.

Руки чистые.

Шаги — уверенные.

— Ей было пятнадцать. 6528. Потеряла слишком много крови. Младенец... Размером с ладонь. Мальчик. Он даже не задышал.

Она села рядом со мной.

Не спрашивая.

Ведь всё уже случилось. Всё уже сказано. А дальше — просто жить. Как сможем.

Мы молчали.

Обгоревшие. Уставшие.

А он нас держал.

Пока ещё было, кого держать.

На рассвете нам приказали готовится к похоронам Брата Натаниэля. Скончался в часовне во время обстрела от сердечного приступа.

Это была ложь. Ещё одна наша общая ложь, связавшая нас всех намертво.

Иногда ночи в Эдеме по-настоящему тёмные.

Не из-за отсутствия света, а потому что всё внутри будто закрыто, завинчено, загнано под кожу. Такая была и эта ночь — после всего, что произошло, после атаки и разрушений, после умершей девочки без имени, после убийства брата Натаниэля, о котором мы все знали, но молчали.

А ещё в ту ночь впервые не включили генераторы тумана. И младшие дети, которые всё ещё не были «распределены», стояли у забора и спрашивали:

— А что там?

И никто им не отвечал.

Сэм воспользовался хаосом той страшной ночи и отжал у Братьев и Сестёр чуть больше власти. Неофициально, конечно. Они теперь даже не пытались прятать страх. А он ходил по территории как ураган в режиме ожидания. Не взрывался. Но все знали, что он может. Даже поставки еды улучшились. Он выбил из монашеского бюджета продукты лучшего качества, чем мы ели за всю нашу жизнь.

Он давал нам долго играть и гулять у полуразрушенных коттеджей и не ругал нас. Там теперь жили тени и мусор, сорняки, но нам было всё равно. Лучше тени, чем камеры.

Джулия всё больше молчала. Когда мы остались вдвоем, она сказала:

— В подземных лабораториях хотят запустить новый этап пректа. Троих девочек. Их... выдадут замуж, а кто не подойдёт — их просто оплодотворят, запрут там и будут ждать...

Я почувствовала, как у меня в позвоночник втыкаются иголки. Одна за другой, одна за другой.

— Тебя?...

Она покачала головой.

— Нет. Я ведь почти Сестра. Невеста Господа. Меня они не тронут. А Дженнифер... ей уже тринадцать. У неё нет статуса. И она — яркая. Видимая. Сильная. Им нужны именно такие. Они верят, что у таких как она рождаются сильные, жизнеспособные плоды. О тебе в протоколах похожая информация, но тебе всего одиннадцать и они опасаются возможных... дефектов... Но и это их не остановит если через два или три года не найдётся лучших вариантов. Мы — все для них лишь инструменты. Девушки — двуногие утробы. Юноши — доноры хромосом и роботы на поле боя. Их генетический материал продолжает служить даже после смерти.

Потом она подошла к Сэму и сказала, очень по-взрослому:

— Я не солдат. Я не смогу сражаться, как вы, но это не значит, что я слабая или глупая. Поэтому я останусь здесь. Я стану глазами и ушами. Ядом для Святой Системы и противоядием от неё. Даже в их подвалах. Истинное служение Господу не в порабощении, а в помощи тем, кто на самом деле нуждается. Ничего Святого в Системе — нет, и я не буду её частью. Никогда.

Эта дурочка всё ещё верила в бога... Наивная. Вместе с тем... Она стала сильной, точнее, настоящей. И такой взрослой по сравнению со всеми нами, хотя она и была ровесницей Эллиота.

Сэм кивнул. Не спорил. Только убрал ей за ухо прядь волос. А потом стоял лицом к закату очень долго и молчал.

Поздно ночью я проснулась от тихого всхлипа.

Дженнифер.

Она сидела в комнате Сэма у его койки

и шептала:

— Мне страшно. Я не хочу исчезнуть. Мне кажется, я никому не нужна.

Он не сказал ей ничего ласкового и умиротворяющего. Только обнял.

— Мы скоро уйдём отсюда. И ты будешь нужной. Всем нам. И всегда была.

— Но если я исчезну для них, то найдут другую вместо меня, да?

— Может, и найдут, но мы сюда всё равно никогда не вернёмся. Помни — теперь тут не остаётся одна Ребекка. Джулия — тоже наша.

Я снова закрыла глаза, делая вид, что ничего не слышала. Хотя слышала.

Каждое слово.

Утром я подошла к нему. У меня были вопросы. И только у него были ответы.

— Почему нельзя спасти всех?

Он вздохнул, будто это был самый трудный вопрос на свете. Так и было.

— Иногда нельзя. Точнее, чаще всего — нельзя. Но если ты спас одного — ты спас весь мир.

Я кивнула. Не потому, что поняла до конца смысл этой фразы. Просто потому, что хотела ему поверить.

— Когда?, — спросила я уже шёпотом.

— Уже скоро. Времени у нас не так много.

А потом... случился Эллиот. Гениальный идиот.

Он три ночи тайком рыскал по территории, искал бреши в заборе, составлял карты и угрожал напороться на мину или попасть в лапы комиссии.

"Вносил свой посильный вклад в благородное дело восстания!", — говорил этот придурок.

Дженнифер закатывала глаза.

Я язвила.

Марк к этому относился философски.

Естественно, когда Эллиот принёс Сэму карту с заголовком "план эвакуации" и подписью "Генерал Эллиот", случилось неизбежное.

— Ты... сам проверял маршруты? — спросил Сэм тихо, почти ласково.

—Так точно! То есть, нет! Эммммм... Ну... В теории. Ну, почти. Ничего же не случилось, а у нас теперь есть важные данные! Вот! — выдохнул он.

Сэм уже тащил его за шиворот в кабинет.

Дверь осталась распахнутой. Мы ничего не видели, но слышали предостаточно.

Сэм приказал сухо и негромко.

— Снимай штаны.

— Что? Уже? Мы даже не обсудили! За что?!

Сэм, ещё спокойнее:

— Обсуждение было в коридоре. Ты ночами ползал по периметру в одиночку, с самодельными картами, на которых "запад" обозначен стрелкой вверх.

Эллиот, жалобно:

— Ну она же действительно вверх! Стрелка! Географически!

— Так вот сейчас я тебе всё очень подробно объясню. За что, зачем... Именно географически. Надеюсь, ты наконец-то усвоишь, когда ты должен сидеть на своей заднице ровно, а не рыпаться, рискуя нарваться на снаряд или попасть под ракету. Разумеется, когда сможешь снова сесть.

Эллиот бурчит недовольно:

— Это не ракетный обстрел, это была разведка. Я вообще-то нашёл брешь в заборе!

— И если бы через неё зашёл вражеский отряд, ты бы его по-милому проводил на экскурсию?

Эллиот, уже отчаянно:

— Ну… я был… партизаном! Я замаскировался! Даже ветку в волосы вставил!

Сэм, вздыхает и в этом вздохе вся усталость мира.

— Тебе четырнадцать. У тебя мозги где застряли?

— Я вообще-то будущий офицер!

— Это очень заметно.

— Ай! Это нападение на штаб!

— Штаб — это там, где присутствует мозг. А не вот тут.

— Ой, оууууууу! . Я только хотел помочь! Я... я гений! Ай!

— Гений не лезет на минное поле.

— Гений не рисует карту на салфетке из столовой.

— Гений не называет себя генералом в рапорте, написанном фломастером!

Эллиот, задыхаясь от возмущения:

— Это был стратегический прототип! И я подписался: и.о.

Сэм, останавливаясь:

— Идиот. Ответственный.

Эллиот, тихо, дыхание сбитое:

— Ааааай... ну хоть не безответственный...

— Аааауооо!!!!!!! Это не порка, это политическая репрессия!

Голос Сэма так и не меняется.

— Это акт гуманизма.

Эллиот, сквозь невольные слёзы:

— Я всё равно буду генералом. Через каких-то десять лет.…

Сэм, усмехаясь:

— Я сохраню этот ремень до того грандиозного дня и сделаю дарственную надпись. Чтобы ты помнил, на чём держится каждая великая армия — на разуме и крепкой дисциплине. И вот на этом. И вот этом. И вот этом.

— Ааах! Но я же хотел как лучше! Ай, ну, Командир, я уже всё понял! Я, правда, хотел как лучше!

— я больше так не будууууууу!

— Не по-генеральски он звучит, — прошептала Дженнифер и мы засмеялись.

Не из злорадства. Это на самом деле было очень смешно.

И иногда, когда кому-то достаётся (а это не ты) — становится легче. Потому что это значит: кто-то всё ещё здесь, кто-то следит чтобы ты не погиб и ел фрукты каждый день.

Кто-то держит мир на месте.

Ночью мне не спалось. Остальные спали очень крепко, а вот я решила уйти.

Просто так. Погулять. Без плана. Я натянула старую толстовку на ночную рубашку и пошла к косогору, откуда было лучше всего видно звёзды. Мне просто захотелось.... побыть одной и вдохнуть запах звёздной ночи.

И вдруг — писк.

Едва слышный. Кто-то другой ни за что бы не расслышал.

Я присела на корточки. Огляделась.

На обочине.

За забором. За пределами "безопасной зоны".

Коробка.

Я тихо вышла через порванную колючую проволоку и пошла к ней.

Там оказалось пятеро щенков. Глаза едва открылись, уши прижаты, крошечные. Один скулит. Другой дрожит. Третий пытается меня цапнуть.

Я... не могла их бросить. Просто не могла.

Я подняла коробку и внесла ее на территорию лагеря.

Туда, где никого нет. Даже работающих камер.

Сбегала в коттедж, принесла им полотенце, выложила стенки коробки, чтобы они не расползлись. Теперь надо было сходить за молоком и печеньем.

И... я нарвалась.

Сэм вышел из-за угла. Руки в карманах, лицо в тени. Но глаза блестят. Он возвращался с совещания. Я собиралась вернутся с абсолютно другой стороны.

По всем законам физики, тактики и не святой благодати, мы н е должны были столкнуться.

— Мэри.

Я замерла со стаканом и печеньем в руках.

— Что ты прячешь?

— Ничего.

— Врёшь.

— Ну... почти ничего. Это даже не люди. Это... Вообще не проблема.

Он прошёл мимо меня. Без угроз. Без крика. Открыл коробку. Посмотрел.

— Щенки? Щенки, твою мать?

— Да.

Он сел рядом. Один из щенков потянулся к нему и лизнул палец.

— Ты знаешь, что их могут уничтожить?

— Да. Но ты ведь— нет. Верно?

Он посмотрел на меня. Потом кивнул.

— Верно.

Мы сидели рядом и слушали, как тепло они дышат.

Это было самое лучшее, услышанное мной за всю жизнь в Эдэме.

Я не спала до самого утра. Сэм, конечно же, тоже. Сначала мы отнесли щенков под покровом ночи в его кабинет. Там я помогала ему осмотреть каждого. Они были здоровые, активные, ласковые.

Сэм сказал, что их очень рано отняли от матери.

— Люди жестоки ко всем, не только к детям, — сказала я.

— Да, малыш. К сожалению.

— Я их ненавижу.

— Людей?

— Да. Но не всех. Почти всех.

Он вздохнул и коротко, но крепко обнял меня.

— Некоторые люди, всё-таки, стоят того чтобы дать им шанс. Иди, постарайся поспать.

Конечно же, я не смогла уснуть. Я чувствовала молочный щенячий запах на коже, и мне не хотелось его смывать.

В меня вселилось новое существо — новая я была тише, осторожнее, но и куда отчаяннее.

Щенки были в безопасности. В том месте, которое знали только он и я.

Никто другой. Это был наш с Сэмом секрет, один на двоих.

Он устроил их в старом сарае за складом.

Там пахло настоящим деревом, а солнце светило сквозь крышу так, что можно было дотронуться рукой до лучей.

Они были такими тёплыми. Каждый по-своему. Я дала им имена. Глупые, неважные, но мои. Сэм не спорил. Беленький, который дрожал — он стал Мышонком. Тот, что пытался цапнуть — Зубастик. Тот, что скулил — Пикси.

Их пятеро.

Я даже спала рядом с ними пару раз, прямо на полу укрытая до носа, прислушиваясь к их дыханию.

Сэм приносил им воду и кашу, а я кормила, протирала их влажным тёплым полотенцем и убирал за ними.

Сэм иногда молча помогал, когда у него было время. Я слышала, как он разговаривает с ними:

— Тише, морда. Спокойно.

Однажды, когда коттедж спал, я вошла в сарай... и услышала звук, будто кто-то перебирает струны. Это было в старом сарае, где мы устроили убежище для щенков. Я заглянула и замерла.

Сэм сидел на старом ящике, с гитарой. Настоящей. Он наигрывал что-то простое, напевал тихо:

— Придёшь ли ты, придёшь ли ты к тому самому дереву в полночь...

Я не дышала. Просто смотрела. Щенки — тоже. Он заметил меня, но не остановился. Я села рядом.

— Ты должен спеть нам всем тоже, — сказала я.

— Я забыл детские песни.

— А мы и не дети.

Он хмыкнул. И сказал, что подумает.

Иногда мне кажется, что меня слишком много. То, как я воспринимаю мир, других людей, себя.

Цифры — живые. Люди — нет. Не все и не всегда. Не обязательно ходить, дышать и говорить чтобы быть живым.

Братья и сестры — определенно не живые. В машинах больше жизни, чем в них.

Дети — живые. Даже, когда бесят.

Сэм, Бэкки, остальные командиры — тоже.

Я единственная, кто способен слышать, насколько жизнь громкая. Даже когда её почти не осталось. Особенно — когда её почти не осталось.

Щенки подрастали. Сэм сказал мне, что через несколько недель нам нужно будет отправить их за пределы лагеря.

Я рассердилась:

— А вдруг, люди снова их обидят?

Он покачал головой:

— Не бойся. Те, люди, с которыми я работаю, не обижают ни щенков, ни детей.

Я не выдержала и спросила:

— Значит, бомбы на "Эдэм" сбросили не те, а с кем ты работаешь?

На его лицо легла тень боли.

— Нет, малыш. Я... Мы... Ещё не знаем точно, кто это был, но это — не они.

Я попыталась поднять бровь точно так же как он. Это его и рассердило и развеселило одновременно.

— Какая же ты всё-таки заноза в заднице, чудовище...

— Просто я самая умная.

Вечером Сэм собрал командиров, Бэкки и старших детей возраста Эллиота и Джулии. Меня, Марка и Дженнифер не позвали.

Естественно, это привело меня в бешенство и , как только смогла,я пошла подслушивать.

Он говорил чётко и сухо:

— В ближайшие шесть недель из Эдэма будут эвакуированы двадцать детей, как и планировалось.

Они уедут в грузовиках, которые привозят продовольствие.

Каждый командир уезжает со своим отрядом и сопровождает детей до пункта назначения. Конечной точкой станет безопасная зона, откуда они попадут в гражданские приемные семьи. Всё уже устроено. Никаких следов.... Когда мы будем в дороге, руководство "Эдема" получит сообщение, что под процессией обвалился мост. Выживших не будет... А потом сюда прибудут новые офицеры, но это будет уже совсем другая история.

Я кипела. Я ждала — когда он скажет, когда мы сможем вернуться на войну. Он так и не сказал...

Когда он вернулся в коттедж, я даже не делала вид, что не знаю, о чем идёт речь.

— А как же я?! Почему не я?!

Он даже не повернулся:

— Потому что на войне детям не место. Никому из вас.

— Ты сам знаешь, что я — лучший солдат! Лучше Дженнифер, даже лучше Эллиота!

— Ни Дженнифер, ни Эллиот, ни ты, тем более, не идут сейчас ни в какую армию. Вы будете жить в нормальной обстановке. Пойдете в нормальную школу. Мы не набираем новобранцев младше восемнадцати лет.

— Херня!

— Это то, что есть, — ответил он холодно.

— Значит, мы все были игрушками для тебя?! А я особенно?!

Слова вырвались как пули. И сразу стало больно. Больно в горле, в груди, в каждом пальце. Но я не собиралась сдаваться. Не дрогнула.

Сэм сказал:

— Здесь мы все выживаем. Ради того, чтобы вы потом получили возможность жить, а не просто выживать, чудовище. Ты пока что не понимаешь разницу. И это нормально.

Я не хотела ему отвечать. Я попыталась развернуться и убежать, но Сэм с силой положил мне руку на плечо и остановил меня.

— Не делай глупости, Мэри. И не забывай, что правила до сих пор действуют. Сейчас — особенно, — сказал он строго, — Если хочешь попрощаться со своими питомцами и пожелать им доброго пути, то сделай это сейчас. Они уедут этой ночью.

Я разрыдалась. Я хотела пойти к щенкам, но понимала, что если увижу их, не смогу перестать плакать. Поэтому я не попрощалась.

Остаток дня прошёл для меня в пелене грусти и злости.

После ужина в суматохе перед отбоем мы не сразу заметили, что Эллиота нигде нет. Пока не раздался глухой удар. Кто-то закричал.

Мы высыпали на улицу.

Эллиот лежал на земле у коттеджа. Он упал с крыши. Его левая нога была изогнута под противоестественным углом, а этот идиот улыбался.

В медпункте ему гипсовали ногу долго. Когда его принесли на носилках в коттедж, он скрежетал зубами, но не кричал. Даже смеялся.

Потом, лёжа на койке, сказал:

— Я выбрал сторону. Они меня не получат ни за что. А до восемнадцати лет, перелом точно заживёт.

И тут я поняла: его собирались забрать в лагерь силовиков... А он сорвал планы Системы. Сломал ногу специально.

Сэм вошёл в спальню без слов. Мы сидели молча. Эллиот — на кровати, с ногой, выпрямленной и замотанной гипсом, с подушкой под коленом. Я — на полу, притворяясь, что рисую в блокноте. На самом деле я рисовала линию. Просто линию. Снова и снова, и снова.

Он посмотрел на Эллиота — долго, спокойно. Как будто читал его как открытую книгу. Как будто с точностью слышал ту глупую, отчаянную мысль, что крутилась в голове у этого идиота: “если я сломаюсь сам — они не смогут меня сломать”.

— Ты знал, что это будет так больно? — тихо спросил Сэм.

Эллиот пожал плевами.

— Фигня. В тренировочном лагере Системы было бы хуже.

Сэм опустился на стул. Протянул руку, потрогал край гипса, потом положил ладонь на грудь Эллиоту — чтобы почувствовать дыхание. Взъерошил волосы. Всё как всегда. А потом посмотрел ему прямо в глаза.

— Нога заживёт. И тогда… тогда я выдеру тебя так, чтобы ты никогда больше не принимал такие решения в одиночку, выбирая самый идиотский способ. Понял меня?

— Так точно, — сказал Эллиот, и, конечно, добавил, как всегда:

— Но вообще-то, это была крутая операция. И теперь у меня есть настоящая генеральская неприкосновенность. Это почти как медаль за храбрость, только круче.

Он, чёрт бы его побрал, ухмылялся. Как будто боль не считается. Как будто страх — это не про него.

А Сэм… Сэм улыбнулся. Грустно. Так улыбаются , когда сердце в трещинах, но нельзя показать ни одной.

Он кивнул и встал.

— Отдыхай. Я принесу тебе воду, таблетки и кекс. Заслужил.

Он вышел из из спальни. А я осталась. Не пошла за ним. Хоть и хотелось. Хоть всё внутри кричало, требовало, взрывалось.

Я злилась. Я так злилась, что мне казалось, если открыть рот — вылетит огонь. Я тоже хотела воевать. Я хотела быть как Эллиот. Или круче. Или первой. Или хотя бы нужной.

Но для него, для Сэма, я всё ещё была ребёнком. Одиннадцать лет. Одиннадцать. Как будто это важно. Как будто цифры решают, когда ты готов сражаться.

Он меня оберегал. А я чувствовала — как в этой заботе я тонy. Как в ней я снова становлюсь пленницей, а не бойцом.

Позже, когда дети улеглись и свет погас, Сэм вернулся.

Он сел рядом с кроватью Эллиота, открыл гитару и начал настраивать струны.

— Спите если хотите, — сказал он, не глядя ни на кого. — А если нет… просто слушайте.

И начал играть.

"У тебя сломаны крылья. Не бойся, взмахни ими и лети. Вот-вот наступит мгновение, когда ты раскроешь свои крылья и наконец-то взлетишь. " *

Голос у него был спокойный. Ровный. Низкий. Я слушала — и не могла дышать. Потому что между нотами звучало всё. Всё, что он не мог сказать словами. Всё, что чувствовал к каждому из нас. Всё, что терял. Всё, что боялся потерять.

Он пел. И Эллиот притих впервые за день. И даже Дженнифер молчала и просто лежала и смотрела в никуда.

А я…

Я не могла заснуть.

И не могла разозлиться.

Я только лежала и думала:

Если бы он мне приказал — я бы пошла за ним хоть в ад. Но он не приказывает. Он бережёт. А я… я этого не просила.

И в груди стало так тесно, будто мои рёбра — это клетка. И голос — предательство. И гнев — единственное, что всё ещё даёт дышать.

Но он пел. И я слушала. И не могла его ненавидеть, когда он так пел. Хотя я очень старалась.

Утром в кухне вырубилось электричество и все ели сухой паёк, даже младшие. Кроме нас. Все остальные не были "отрядом Сэма". Мы — да.

Он сам сварил всем овсянку. На примусе. Снова. Он делал это всегда одинаково: мешал ложкой против часовой стрелки, добавлял немного сахара и корицы и сливочного масла, о существовании которых мы узнали не так уж давно, и делал вид, что это — кулинарный шедевр.

Детей легко разбаловать. Мы терпеть не могли овсянку. Мы все теперь любили рис.

— Внимание, дети, — сказал он, ставя кастрюлю на стол, — садимся спокойно, локтями не пихаться. После завтрака — математика и природоведение. Потом — перерыв и физкультура. Потом все вместе варим суп на обед в полевых условиях. Прошу всех жевать с выражением благодарности.

— Я протестую, — сказал Эллиот из койки, поднимая гипс, как знамя. — Генералам положен кекс.

— Кекс был вчера. И ты его получил за отвагу и кретинизм, — ответил Сэм. — Сегодня у нас день здравого смысла. Ты дисквалифицирован.

Все засмеялись. Даже Марк, хотя он как раз в это время незаметно подложил что-то в ящик учительского стола.

Это выяснилось, когда Сэм открыл ящик, чтобы достать бинты для перевязки Эллиоту.

Ведро с водой, закреплённое под столом опрокинулось в аккурат на тяжёлые офицерские ботинки.

Мы расхохотались.

— Вашу ж... — сказал Сэм. И потом: — Марк!

Марк стоял у стены с выражением совершеннейшей невинности на лице.

— Плановая проверка быстроты офицерской реакции. Вы её провалили, командир.

Сэм молча разулся, стянул промокшие насквозь носки и выкинул их за окно на солнце.

— Это была внеплановая поверка. Плановая — это , когда ты будешь бежать десять кругов вокруг коттеджей вместо пяти. Садись и ешь. Тебе понадобятся силы.

После завтрака мы пошли на занятия. Я даже не пыталась быть нормальной. Всё равно внутри всё было неправильно.

Я уеду из "Эдэма" и никогда не вернусь сюда, но и на поле боя не попаду.

Я остаюсь... в комнате с детьми, загипсованными героями и овсянкой.

Меня хотя увезти от войны, которая отобрала у меня море и память.

В нормальную жизнь.

Меня! В нормальную жизнь?!

На физкультуре я отказалась выполнять упражнения.

Он видел это, но промолчал.

На обеде я уронила поднос. Специально.

Тогда Сэм сказал спокойно:

— Мэри, ещё одна выходка — и ты идёшь в спальню.

На чтении, когда пришла моя очередь, я читала предложения задом наперед.

Сэм на меня посмотрел. Его взгляд был как нож.

— В спальню. Один час. Под одеялом. Глаза закрыть, — сказал он. — Встанешь, когда я тебе разрешу. Без разговоров.

В спальне было тихо. Ужасно. Мерзко.

В нашем отряде тихий час и ранний отбой были самыми ненавистными наказаниями.

Я лежала не двигаясь.

Мозг кипел.

Я не устала.

Я хотела борьбы. Настоящей.

Хотела объяснений. Хотела, чтоб он взял меня туда, где идёт война.

Где ад и огонь, а я — нужна.

Эллиот со своим гипсом дремал под действием обезболивающих.

А я просто лежала. И злилась.

На него.

На себя.

На овсянку.

На войну.

На всё.

Может, когда я смогу мыслить ясно, как всегда, я просто скажу ему, что я больше не ребёнок.

Может, позже он даже поверит.

А может — опять отмахнётся, а я, в свою очередь, смогу промолчать.

Но не сегодня...

Сегодня я мечтаю подложить ему в кровать ужей и самой проверить быстроту офицерской реакции. Или что-то похлеще.

Я лежала, укрытая по самый нос. Нарочно не закрывала глаза.

Я ждала.

Чего — не знала. Наверное, что он вернётся и скажет: "Ладно, ты была права. Ты готова. Иди, спасай мир".

Но он не пришёл.

Позже я слышала, как он сел у койки Эллиота.

— Не шевелись, перелому нужен покой , — сказал он. — Если ты ещё раз попытаешься прыгать на одной ноге без костылей, я тебя сам пришью к кровати.

— Я теперь герой сопротивления, — хмыкнул Эллиот. — У меня неприкосновенность.

— Неприкосновенность у тебя будет, когда я забуду, как тебя зовут. Это случится, когда мне будет за девяносто и я впаду в старческий маразм.

— Всего каких-то шестьдесят лет, — прикинул Эллиот, — я потерплю.

Я слушала. И злилась. Сэм говорил с ним, как с бойцом. Со мной в последние дни — как с ребёнком.

Значит, мне одиннадцать.

Одиннадцать — это не солдат. Это тихий час и уроки.

Это не война.

Это — детство.

А я его ненавижу.

Я прошипела невнятное ругательство.

Сэм, чтоб его, услышал.

Я нарочно зажмурилась, но поздно.

Он медленно подошёл.

Наклонился ко мне и тихо, страшно сказал:

— Поворачивайся к стенке. Закрывай глаза. Сейчас. И чтобы я ни слова не слышал.

Конечно же, я не заткнулась.

Я резко села и заорала:

— А если я не хочу?! Я взломала —2 раньше, взломаю и сейчас! Я всё равно убегу в бой! Я не ребёнок! Я солдат! Я — лучшая! И я не спрашиваю разрешения!

Эллиот зашипел:

— Мэри… не сейчас. Заткнись, дура...

Поздно.

Сэм взорвался.

Он рывком поднял меня с койки, развернул и шлёпнул меня пять раз за три секунды.

Быстро. Больно. С яростью.

— В мою комнату. Сейчас же, — прорычал он.

Я пошла. Я дрожала. Но шла.

Он закрыл дверь. Выдвинул стул с такой силой, что ножки чуть не отвалились.

— Сюда.

Я встала, как вкопанная.

— Нет…

— СЕЙЧАС.

Он не стал меня дожидаться.

Просто дёрнул меня к себе. В этот раз даже ремень ему не был нужен.

Я сопротивлялась , но это было бесполезно. В следующую секунду я оказалась поперек его колен, а мои штаны — в другой реальности.

Он держал меня крепко. Я брыкалась. Потом пищала. Он не говорил ни слова. Просто бил. Много. Долго. С каждым ударом боль разрасталась. Я не считала. Я ревела. Он не останавливался.

Это была не просто худшая порка в моей жизни. Она была... эпичной.

Когда он остановился, я уже не могла даже выть. Только хрипло всхлипывала.

Он отпустил меня, поставил на ноги, сам натянул на меня штаны, но отойти не дал. Наоборот — прижал к себе.

— Я тебя ненавижу, — хриплю сквозь слёзы.

— Я тебя тоже, — говорит он.

А потом, спустя секунду:

— Но я не потеряю тебя. Даже если ты до такой степени опасная, бесстрашная и умная.

Он притянул меня к себе ещё крепче. Закутал руками, как в броню. Его ладонь легла мне на затылок — тёплая, крепкая, как будто он собирался держать меня так целую вечность. Я сначала сопротивлялась. Ну, совсем чуть-чуть. А потом…

— Больно… — прошептала я, сама не веря, что так по-детски, и всхлипнула.

— И должно быть больно, — тихо ответил он. — мне тоже.

— Ты чудовище.

— А ты — вредный кетчуп.

Он держал меня. Гладил по волосам. Потом положил меня на диван. Укрыл. Молча.

Поставил чашку воды.

Каждое действие — не извинение. Клятва.

Что больше никогда не потеряет ещё одного ребёнка.

— Расскажи что-нибудь про Шири, — попросила я.

И он рассказал.

Про их свадьбу в августе. В яблоневом саду. Ей было восемнадцать. Ему — двадцать один.

Вскоре у них родился Ариэль. Ещё через три года — Кфир.

Он не рассказывал о том, что произошло потом.

Я не спрашивала.

Мы оба знали, но сегодня предпочли остаться в воспоминаниях о яблоневом саду.

И только тогда я смогла заснуть.

Нырнув в чужую память.

И не боясь проснуться.

Проснулась я на диване, всё ещё укрытая тем самым одеялом. По привычке ровно в шесть утра мои глаза распахнулись сами собой. Комната была пуста. На столе — чашка воды.

Сэм уже будил остальных.

Я пошла умываться, и уже в коридоре услышала голос Эллиота из общей спальни:

— О, нет… Мэри… Ты убил её!

— Съел. С кетчупом, — спокойно отозвался Сэм. — Если понимаешь, о чём я.

Всё было как всегда.

Но всё уже было не так.

Дни сменяли друг друга. Система думала, что восстанавливается. Мы знали, что нет, но каждый хранил тайну.

На богословии с сёстрами всё шло по распорядку. Теперь в их голосах было больше уверенности, почти торжества.

— Вы все рождены быть светом. Вы — будущее.

Они хотели пустить в расход наши тела и души как можно скорее.

Девочкам начали давать уроки домоводства.

Нас повели на занятие по уходу за младенцами.

Куклы, пелёнки, пластиковые бутылочки. Сестра Октавия наклонилась ко мне и сказала:

— Ты изменилась, 0710. Стала спокойнее и благочестивее. Вижу, проект привлечения офицеров к воспитательной работе дал свои плоды.

Я отвела глаза и кивнула:

— Да, Сестра.

Джулия всё больше менялась. Она становилась стальной. В её глазах не было огня — в них была уверенность и тихая, холодная ярость.

Она не собиралась сдаваться.

«Я делаю это не ради войны. Я делаю это, чтобы никто больше не жил в страхе. Чтобы больше не было “Эдэма” и Системы», — говорила она.

Мы ещё не знали, кем она станет, но знали, что её будут боятся.

Сэм старался быть ближе к каждому. Он сидел с нами, когда мы рисовали и придумывал нам игры. Раньше он учил нас выживать на войне, а сейчас появилась надежда на детство и мирную жизнь, к которым никто из нас не был готов.

Разумеется, он оставался собой — строгим, внимательным, не прощающим глупости. Его «нет» всё так же значило «нет».

Дженнифер, Марк и даже Эллиот ждали свои приёмные семьи. Им было любопытно.

Мне — нет.

И Сэм это видел.

Я боялась. Будущего. Нового. Новых правил. Новую себя.

Ночью я нашла его в классе. Он сидел за столом, не притронувшись к чаю. Примус давно остыл, но он всё ещё держал в руке металлическую кружку, как будто забыл о её существовании. Смотрел в никуда.

— Ты опять не спишь, — сказал он, не оборачиваясь.

— А ты?

Он вздохнул. Медленно, тяжело. Как будто вдохнул всю усталость этого мира.

— Я не сплю последние семь лет, малыш.

Я подошла ближе. Села рядом. Мы молчали. Только тишина и дыхание. Я не знала, как начать. А потом, вдруг:

— Я боюсь уезжать.

Он закрыл глаза. Так плотно, будто хотел спрятаться.

— Я знаю.

— Я не хочу жить в городе. Не хочу новых людей. Не хочу "нормальной жизни". Я не знаю как это. Я не умею. Это... не моё...

Я замолчала. И слова вырвались сами:

— Я хочу остаться с тобой. Я... — я запнулась. Я не знала, как назвать это чувство. Оно было слишком большим.

— Я могу с тобой. Только с тобой.

Он наконец посмотрел на меня. Как на Мэри. На ту, которую он вытащил из небытия. На ту, которая помнила море. На ту, за которую он бился зубами, руками и сердцем.

— Я тоже не хочу, расставаться с тобой, чудовище. — сказал он. — Но надо. Ты сильная. Настолько сильная, что сможешь жить дальше. Без этих стен. Без меня.

— Но я не хочу без тебя, — жалобно прошептала я . Почти беззвучно. По-детски.

— Я буду ждать. И мы ещё встретимся, малыш. Но не здесь. Этот мир, Мэри, он тебя не заслужил. Но он в тебе нуждается.

Я попыталась держаться. Но руки сжались в кулаки. Губы задрожали.

— А если я не справлюсь?

Он положил руку на мою.

— Ты справишься. Потому что ты уже справилась. Потому что ты — моя.

— Ты тоже всегда будешь... мой?

Он не ответил. Только обнял меня и прижал к себе.

Как тёплый, страшный, безмолвный прощальный обряд.

— Обещай, — сказала я в его плечо. — Обещай, что ты не умрёшь.

Он усмехнулся. Так, по-сэмовски. Сухо. Тепло. С грустью.

— Я — упрямый. Меня не возьмёшь.

Я кивнула. Впервые в жизни я не хотела быть сильной и не хотела бороться.

— Я тебя всё равно найду, — пообещала я. — Даже если весь мир исчезнет. Я найду.

Он кивнул. Медленно. Как будто знал, что так и будет.

— Найди себя. Тогда и меня найдёшь. А я — буду ждать.

Никто из нас больше не вернётся в Эдэм.

Мы уедем в безопасную зону. Сэм — в разведку чтобы тренировать новых командиров.

В "Эдэм" придут другие чтобы спасти остальных.

Пока от Системы не останется камня на камне.

Никто не говорил о прощании. Никто не собрал вещи. Ни одного откровенного вопроса. Всё держалось в тайне, весь этот хрупкий замысел.

Мы перестали ссориться между собой. Эллиоту сняли гипс.

Мы ждали.

И вот, однажды утром , они приехали.

Грузовики. С поставкой. С пыльными ящиками. Абсолютно обыкновенные.

Я смотрела, как разгружают ящики.

Как откуда-то выходит Сэм и говорит:

— Живо в учебный класс. Сейчас же.

Я пошла последней. Всё ещё смотрела на грузовики.

В каждом — конец и начало. В каждом — дверь без замка, которую невозможно будет открыть снова.

Утро было ничем не примечательным.

Как-будто ничего особенного не произойдёт.

Как-будто ничего особенного не происходило в последнее время.

Ни истерик, ни объятий отчаяния, ни злых слов, ни тихих клятв.

Сэм разбудил всех, как всегда — громко, сдержанно, с лёгкой усмешкой в голосе.

— Подъём! Одеваемся, умываемся и бегом на завтрак, пока не остыл.

Сегодня мы снова завтракали отдельно в классе.

Ели то, что приготовил Сэм.

Позже я пойму — это было сделано во всех отрядах чтобы избежать того, что каким-то образом к нам в еду попадут таблетки, которые продолжало давать всем детям руководство лагеря.

Тогда мы этого не знали и плелись есть командирский завтрак с видом мученников.

Завтрак был — как всегда. Какао, кекс и… манная каша.

Если кто-то думает, что хуже овсянки не бывает — вы просто не жили с Сэмом.

Манка — это расплата за все грехи.

— Я протестую! — воскликнул Эллиот — Генералы манку не едят!

Сэм развернулся к нему так медленно, что мы все чуть не поперхнулись.

— Эллиот, генералы едят всё, что спасает им задницу.

А ты ешь два раза. Так как твоя задница постоянно нуждается в спасении и неплохо было бы чтобы ты стал молиться за её душу.

— У задниц нет души!

— Тем более!

Все за столом захихикали, но ложки скребли по мискам.

Манка была сладкая, почти без комочков, но липкая, как страх.

Я глотала её и думала: сегодня она последняя.

Последняя в Эдэме. И первая в моей новой жизни, о которой я не просила.

На богословии Сестра Пруденс вещала так , что если бы в раю выдавали должности, то она бы уже получила свою — за тон.

— Вы все рождены быть светом. Служить Святой Системе, которая и есть — Свет.

Освещать дорогу тем, кто идёт за вами. Вы — благословенны. Юноши и девушки, которые скоро возьмут на себя роли, уготованные Господом.

Она говорит, а я сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони.

Свет?

Угу.

Тот самый, что сжёг Шири, Ариэля и Кфира, а Сэма продержал год в плену под землёй без единого луча солнца.

Свет, который лишил нас семей, имён и воспоминаний и заставил нас ползти по ржавому дну тьмы.

Свет — это то, что будет пламенем на месте этого лагеря.

По крайней мере, тут будет на самом деле светло.

Джулия в белом переднике и косынке сидит прямо. Она уже — послушница Джулия. Совсем скоро станет Сестрой Джулией.

Глаза у неё — сталь.

Она молчит.

Она всё знает.

Я думаю о том, что если кто и сломает их Свету хребет — она будет в числе первых.

Потом была математика.

Сэм раздавал нам листки с заданиями — лабиринт.

Найти выход.

Каждый из нас понял, что в этом лабиринте дверь открывается только один раз.

На физкультуре он только и делал, что играл с нами в подвижные игры.

Бег на перегонки, догонялки, игры в мяч.

Мы пытались смеяться.

Эллиот всё ещё хромал и требовал себе дополнительные очки «как для инвалида».

Марк что-то шепнул Дженнифер, и они оба заржали.

Я бегала , чувствуя, как сердце бьётся в рёбра: скоро. Скоро. Скоро.

Отбой.

Мы переодеты в обычные пижамы.

Как всегда.

Сэм сидит у двери, смотрит на нас всех.

— Попытайтесь поспать. Я разбужу вас, когда пора будет идти. Я — рядом. Я — никуда не уйду.

Он и не уходит.

Гасит свет.

Подходит к каждому по очереди. Кладёт руку на плечо, поправляет одеяла, гладит по волосам. Следит чтобы Эллиот держал ногу на подушке, а Дженнифер не читала под одеялом с фонариком.

В последний раз.

Думаю, он пытается максимально точно сохранить в памяти наши голоса, ритм нашего дыхания, запах каждого из нас.

Когда я это понимаю, горло предательски сжимает.

Но я держусь.

Сегодня в не пророню ни единой слезинки.

Мне хочется сказать: «не оставляй меня».

Но я глотаю эти слова, прижимаюсь к стене и закрываю глаза.

Бэкки приходит позже. Она сжимает руку Сэма на секунду. Шепчет инструкции касательно эвакуации.

Грузовики начнут заполнять в полночь. Один за другим.

Около пол- второго ночи, уедет последний.

В 6.00 утра поступит сигнал, что оккупационные силы (так они называют восстание) похитили двадцать детей из Эдэма вместе с четырьмя офицерами.

В 6.45 пропадёт связь с командованием Системы.

В 7.15 поступит сообщение, что мост, по которому едут грузовики обвалился.

К тому времени мы уже пересечём границу и окажемся в буферной зоне.

Выживших в аварии не будет.

Система займётся подсчётом убытков и поиском предателей изнутри.

— Может быть всё-таки дать им лёгкое успокоительное?, — спрашивает сестра Ребэкка, — путь предстоит долгий и опасный. У них даже не будет возможности размяться и выйти в туалет. Будет лучше если они будут отдыхать.

— Нет, — резко отвечает Сэм, — они пережили достаточно манипуляций. Они справятся. И я буду рядом до конца.

Джулия подходит к каждому из нас — спокойно, ровно. Её руки не дрожат.

Она обнимает Эллиота — «держись», Марка — «будь сильным», Дженнифер — «у тебя всё получится».

А ко мне наклоняется и шепчет:

— Мы с тобой обязательно победим, Мэри.

Я обнимаю её так сильно, что слышу, как хрустит её ключица.

Но не говорю ни слова.

Слова — всё равно не выразят моих чувств.

Я не сплю.

Никто не спит.

Мы слышим, как снаружи стучат сапоги.

Как кто-то шепчет имена. Настоящие имена.

Командир Роберт заходит и кивает Сэму:

— Отряды Дэниэла и Ника уже загружены. Сейчас я и мои пацаны. Твои — последние.

Командир Роберт при каждом удобном случае упоминал какое же это счастье, что в его отряде одни мальчишки. С ними легче.

Проходит ещё сорок пять минут.

Мы идём к грузовику.

Внутри пахнет пылью и картошкой. Мы все садимся на пол. Сэм — посередине.

Я — на этот раз ближе всех.

Чтобы слышать как бьётся его сердце.

Нас загораживают ящиками.

Мы — никто.

Мы — часть груза.

Мы уже исчезли.

Когда двигатель гудит, я закрываю глаза. Но не засыпаю.

Эдэм остаётся позади.

Никакого «прощай».

Двенадцать часов мы качаемся между прошлым и будущим.

Иногда Дженнифер не выдерживает и бесшумно всхлипывает.

Иногда Эллиот что-то шепчет:

Марк шутит, что на свободе первым делом будет смотреть кино без остановки.

Я держу руку Дженнифер, а Сэм прижимает меня к себе.

Я слушаю шорох колёс и гул мотора.

Высчитываю ритм механизма движения.

Считаю ухабы.

Пытаюсь выверить формулу вращения колёс и ухабов.

Не каждом блок-посте, когда грузовик останавливается, мы все задерживаем дыхание и стараемся не моргать.

Когда луч фонаря скользит по ящиками, которые отделяют нас от мира, мы беззвучно прижимаемся друг к другу ещё крепче.

А потом грузовик замирает.

Вырубается мотор.

Медленно разгружают ящики, впуская к нам рассветное солнце.

Мы моргаем с непривычки.

Вылезаем — один за другим — в мир, где нет колючей проволоки, генераторов тумана, часовен, этажа -2 и серой униформы.

Нас встречают люди. Не офицеры, не Сёстры. Не священники. Даже не военные.

Люди. В гражданском.

Они улыбаются и их улыбки настоящие. Похожие на ту, что на фото Шири.

— Добро пожаловать домой, дети. Всё в порядке. Вы в полной безопасности.

Светлый зал.

Мягкие кресла пастельных оттенков.

Фрукты, чай, сок. Разные печенья. Йогурты.

Мы смотрим недоуменно.

Мы не привыкли есть без приказа.

Нас мягко подводят к столу.

— Выбирайте. Каждый — то, что хочет. И сколько хочет.

Дети едят. Сэм тоже. А я не могу. Как и не могу выпустить его руку.

Вокруг нас медсёстры в рубашках бирюзового цвета с коротким рукавом и брюках.

Многие люди одеты так, как мы никогда не видели.

У каждого на груди табличка с настоящим именем.

Психологи, врачи, социальные работники.

Я смотрю на аквариум в пол-стены и думаю: это всё взаправду?

Сэм прощается с каждым.

Машина, которая увезет его на базу уже ждёт.

Он шутит, он обнимает.

Он даёт всем адрес для писем.

Он смотрит на меня.

Я отвожу глаза. Я не могу.

Я готова на всё, бросится прочь от еды, от ласковых слов и мягких прикосновений, от аквариума... Подбежать к нему, вцепиться и не отпускать.

Я могу поехать с ним на базу.

Я не буду мешать.

Мне не нужен комфорт.

Я умею выживать.

Он всё-таки подходит ко мне — последней.

«Обещай», — шепчу я.

Он кивает.

«Обещаю. И ты справишься, чудовище. Обязательно»

Моя приёмная семья — Джозеф и Мириам Ротт.

У них квартира на двадцать первом этаже с огромными окнами. У них очень много живых цветов. В горшках, в вазах, в кадках не балконе.

В моей комнате окно от пола до потолка с видом на море. Там множество полок с книгами, ракушками, моделями кораблей...

Они знали, кто я. Они готовились. Они ждали именно меня.

Они отвозят меня на берег так часто, как я прошу. Раньше это была инициатива Мириам и Джозефа, но я начинаю просить и сама.

Это тоже самое море, которое я помню.

Только берег другой.

Я учусь есть не по команде и отвечать спокойно, когда меня спрашивают, что бы мне хотелось.

Я учусь говорить спасибо и не кричать, когда кто-то касается моей руки.

Я учусь, что можно выбирать разные пижамы для сна.

Что можно читать, всё, что хочется и когда хочется.

Что душ с туалетом у меня теперь отдельные и туда никто не ворвётся.

Дверь в санузел с плиткой оттенков моря прямо в моей спальне.

Даже Ханна, помощница по хозяйству, всегда спрашивает у меня разрешения прежде чем войти и убраться.

Моя комната больше чем была наша общая спальня в коттедже, а я в ней одна.

Джозеф всегда предлагает мне смотреть вместе с ним кулинарные программы и реалити шоу по телевизору.

А ещё у него огромная коллекция старых комедий, мультфильмов и концертов на видео дисках.

Я не сразу понимаю их, но потом втягиваюсь и мне начинает нравится.

Мне нравится обсуждать их с Джозефом и Мириам, а они рады каждый раз, когда мое напряжение в разговоре с ними убывает.

Два раза в неделю ко мне приходит Викки. Она — психолог.

Раз в неделю мы обе сидим на мягком ковре с подушками в моей спальне и она учит меня разговаривать, дышать, не боятся засыпать.Переводить язык в моей голове на человеческий.

Она говорит, что никто в мире не будет относится ко мне иначе из-за того, что я — аутистка.

Я пока не знаю, что надо сделать чтобы поверить ей.

Ещё один раз в неделю мы гуляем по городу.

Викки учит меня ходить по магазинам, гулять, сидеть в кафе, не боятся шума автомобилей, света, музыки, других людей.

Частные учителя занимаются со мной по школьной программе и рисованием — отдельно.

Мириам и Джозеф очень добры. Они потеряли своих детей и внуков на войне.

Они не требуют чтобы я заняла их место.

И за это я благодарна больше всего.

Иногда приходят письма от Дженнифер, Эллиота, Марка.

Им не сложно сказать, что они счастливы.

И это — не ложь.

Я отвечаю скупо.

Сэму я не пишу ни слова.

Я только шлю ему рисунки — нас с ним. Воспоминания из Эдэма. Портреты детей из нашего отряда и его собственные.

Море. Много морских пейзажей.

Шири, Ариэля, и Кфира какими я их запомнила.

Всё, что он не может вернуть, но не дал мне потерять.

Через пол-года, я наконец-то набираюсь смелости и забиваю поиск информации об их семье в интернет.

Больше я этого никогда не делаю.

Марк, Дженнифер и Эллиот поступают в обычные школы.

Моя адаптация проходит медленнее, чем у них.

Через два года меня принимают в элитную школу при университете.

Математика. Физика. Компьютеры.

Я сдала безупречные тесты.

Мириам и Джозеф искренне рады за меня.

Они везут меня в огромный магазин канцелярских товаров.

Я выбираю себе всё, что мне нужно и хочется.

Всё — в оттенках моря и на морскую тематику.

После магазина у меня мигрень и тошнота.

Это — эмоциональный перегруз.

И это пройдёт.

Первый день учёбы.

Я иду по коридору. В меня врезается мальчишка.

Я почти бью его в горло — тело помнит инстинкты — но он только спрашивает:

— Ты в порядке?

И обеспокоенно, искренне улыбается.

Я киваю.

Улыбаюсь в ответ.

Отвечаю, что всё в полном порядке.

Это — не ложь.

Раньше — я бы ударила не думая и не смотря.

Я постепенно побеждаю "Эдэм в себе".

Я больше себя не потеряю.

Я помню море.

Лос-Анджелес. 07:00

Роскошная вилла на холме. Стеклянные стены, бассейн, тренажёрный зал с панорамой на весь город.

Режиссёр Марк Коэн встречает утро с чашкой чёрного кофе и протеиновым шейком.

Сегодня церемония «Оскар». Он и не думает волноваться.

Он точно знает: его новый фильм

«Там, где сердце» возьмёт всё.

У него нет конкурентов в жанре психологических зрелищных триллеров — только поклонники и завистники.

Он ворчит сквозь зубы, на беговой дорожке:

— Уже завтра мне затопят почтовые ящики письмами благодарности, предложениями сотрудничества и чёртовыми сценариями. Если единицы из них будут годными, то это уже счастье. Даже этот чёртов Джордж Мартин притащил свой с полным отсутствием фантазии.

38 лет.

Слишком красив, слишком умён, слишком бесстрашен и бессердечен. Голливуд шепчет, что он перепробовал всех и вся — и всё ещё не привязан ни к одной женщине из индустрии. Его привлекают стареющие балерины и профессора философии, но и они не задерживаются на долго.

Он смотрит на своё отражение в зеркале и хмыкает.

Он — заноза в заднице этого города. И его божество.

Центральный медицинский центр «Сильверман». 07:30

Операционный блок.

Профессор Джулия Джейкобсон надевает маску и перчатки.

За стеклом ассистенты стоят, как солдаты на плацу. Операция заявлена длительностью в восемь часов.

Внутри операционной тишина подчиняется одному голосу.

— Зажим. Скальпель. Давление. Пошли дальше. Не углублять разрез. Перекрыть аорту.... Вывести ультразвуковое изображение на экран А. Ровно через полторы минуты проинформировать меня о показателях анестезиологии. Кетамин добавить уже сейчас. 10 миллиграммов. Через пятнадцать минут повторить. Есть причина, по которой я всё ещё не получила показатели анестезиологии?

В этих руках — тысячи спасённых сердец.

Эта женщина — легенда. Одна из лучших оперирующих кардиологов в мире. Ей обязаны жизнью главы государств и финансовые магнаты, но она не делает разницы между сердцами, которые держит в руках.

В глазах — ледяная сталь и та самая ярость, что когда-то росла за бетонными стенами Эдэма.

Теперь её "свет" режет правильно. И не прощает ошибок.

08:00. Пляж

Я ныряю до дна, почти не выдыхая, растворяясь в бесконечной синеве.

Песок под пальцами, солёная тяжесть волн в ушах.

Море надо мной вокруг меня, везде.

Мне сорок.

Я не считаю возраст годами. Только километрами под водой.

Километрами цифровых кодов, за которыми скрывались личные данные террористов, религиозных фанатиков-милитаристов, незаконные поставки оружия и торговля людьми. Финансовые махинации на международном уровне.

Я считаю километраж самолётов, которые я помешала угнать.

На берегу — старая чёрная футболка, джинсы, ботинки «Доктор Мартинс».

Завтра у меня студия живописи.

И выходной закончится.

Послезавтра — новые бумаги по кибербезопасности.

Моя форма лежит где-то в шкафу. Я не помню где — и, честно, мне абсолютно пофиг.

Потому что я — это я.

Полковник М. Одна из лучших офицеров кибер разведки.

У меня пять паспортов. Все они на разные имена и не один — не подделка.

Цифры всегда были для меня живыми и говорили намного больше чем люди.

Многие думают, что успех мне дал аутизм, что меня так быстро повысили благодаря тому, что я женщина...

А я говорю, что они — кретины. Я просто блядски хорошо делаю свою работу.

У меня тринадцать пирсингов и десять татуировок..

Одна — волна на запястье..

Ещё одна — цифры на рёбрах — дата побега из "Эдэма".

Морская звезда на лопатке — символ всех, кого удалось спасти.

Я еду по трассе.

В машине играет старая рок-волна.

Сворачиваю с шоссе на просёлочную дорогу.

Въезжаю в небольшой посёлок.

Ферма встречает меня запахом мятного чая, свежей земли и солнца.

Две собаки как всегда бросаются ко мне — они всегда рады меня видеть, хотя я ни разу ничего не привожу специально для них.

На веранде — он.

— Ты опоздала. Опять. Я вообще-то завтрак приготовил.

— Если это овсянка — отдай Никки и Рокки. Пусть хоть кто-то это оценит.

— Омлет и салат, чудовище. Таких помидоров ты не купишь ни в одном треклятом супермаркете.

Я хозяйничаю на его кухне лучше чем на своей собственной

Он молча наблюдает. Когда-то он собирал детей, чтобы они выжили там, где это невозможно.

Учил этому других.

Теперь сажает цветы, как роты надежды.

Мы сидим на веранде — травяной чай, пение птиц, лёгкий ветер.

— Когда ты перестанешь колоть эти дырки в себе, чудовище?

— Как только вредные, нудные старики перестанут доставать меня с этим, Командир.

— Но это ведь не по уставу...

— Я не затем в разведке, чтобы соблюдать этот грёбаный устав.

Сэм приносит блюдо с фруктами.

— Марк уже получил второй Оскар?

— Получит. Никуда они не денутся. Как бы его не ненавидели продюсеры и актёры...

— ...Они всё равно стоят к нему в очередь. Он уже весь Голливуд перетрахал?

— Ну, половину. И если уж он встречается с кем-то, а не просто спит — это не женщины из киноиндустрии.

— Помяни моё слово — его ещё кто-то обязательно захомутает.

— Самоубийственное решение.

Я отношу наши чашки в кухню. Мою их.

— Дженнифер уже сказала, что Новый Год празднуем у неё.

Я фыркаю:

— Дженнифер и её дом с пятью детьми — это не праздник. Это зоопарк. Я всё равно сначала к Джозефу и Мириам. Ты помнишь.

— Как они, кстати?

— Отлично. Мириам не пропускает ни дня в своей студии пилатеса, а Джозеф каждую неделю ездит на море рыбачить.

Апельсиновый сок и лимонад со льдом и мятой я готовлю сама.

— Ты знаешь, что в следующем месяце ты записан к кардиологу?

— Я в порядке.

— Давление за двести — это не порядок, так что не трахай мне мозги, командир. Профессор Джейкобсон ждёт тебя ровно в восемь утра. Ни в коем случае не опаздывай.

— Джулия?! Она же не принимает пациентов... Даже по расширенной страховке. Она ведь профессор...

— Я почти не использую своё служебное положение в личных целях, но когда я это делаю — действует безотказно. Только не вздумай очаровывать её своим

имиджем национального героя и природным обаянием. Там — её слово закон.

— Мне неудобно напрягать вас обеих.

— Сэм. Заткнись.

Мы оба молчали. Вокруг пели цикады. Небо начало окрашиваться в мягкие лиловые оттенки летнего заката.

Мы подняли бокал в память о Бэкки. Она ушла два года назад от рака. Тихо и с улыбкой. Как и жила.

Потом была тишина.

Наша тишина всегда для него.

Для Эллиота...

Мы вместе поливаем клумбы. Я меняю воду в вёдрах, поправляю новые саженцы.

Сэм подвязывает ветки.

Потом мы просто сидим рядом и смотрим на небо.

Травяной чай, ничего лишнего.

Эллиот.

Капитан Эллиот Леви. Командир отряда спасательных войск.

В последние месяцы войны, когда бои велись особенно яростно, он руководил операцией по спасению заложников из заминированого здания.

Удалось спасти всех.

Двадцать человек он вынес сам. Ни один солдат из его отряда не погиб. Этот бой вошёл в хронику как удачный и героический.

Эллиот не вернулся с того боя.

Ему всегда будет двадцать три года.

В его честь назван детский госпиталь.

На фасаде — мемориальная доска с фотографией. Я никогда не видела её. Мне не нужно. Эллиот навечно в памяти отчаянно смелый, смешной и преданный. Живой.

Мы с Сэмом не смотрим друг на друга. Нам не нужно. Оба знаем, что ровно через месяц я приеду.

Снова за руль, снова на трассу.

В зеркале заднего вида я смотрю как Сэм провожает меня взглядом, прикрыв глаза ладонью.

Завтра надо будет подписать чеки для благотворительности. Я физически не могу тратить сумму, которую зарабатываю. Поэтому для животных, детей и музеев океанологии я жертвую большую часть своей зарплаты.

«Эдэма» больше нет.

Системы больше нет.

Эллиота нет.

Но море — есть. И оно всегда будет.

Я помню море.

Я помню всех.

Я нашла себя и больше не потеряю.