Володя 2, или Тихая заводь Тёмного Лорда (гет)

Прошёл год. Осень, золотая и щедрая, снова вступила в свои права в Глухих Буераках. Она расстелила по лесам багряные ковры, дохнула на поля утренним инеем и наполнила воздух густым, чуть горьковатым ароматом дыма из печных труб. Жизнь, вопреки всем законам логики и магии, не просто текла — она била ключом.

На веранде, пристроенной к избе Володи с завидным упорством и кривоватой, но душевной основательностью Гарри, царило умиротворение. Сам хозяин, Владимир Васильевич, как его теперь величали все от мала до велика, сидел в глубоком кресле-качалке, выменянном у председателя сельпо на трёхлитровую бутыль яблочного кальвадоса. На коленях Тёмного Лорда лежал раскрытый советский агрономический справочник, но взгляд его красных глаз был устремлён вдаль, на аккуратные, уже убранные грядки, где земля отдыхала в ожидании зимы. В его позе была монументальность фараона, созерцающего свои владения.

Рядом, в углу, укутанная в колючий, но тёплый шарф сомнительного происхождения (плод её собственных творческих мук), Беллатриса Лестрейндж что-то яростно черкала в толстой тетради. Это был сценарий её новой постановки для деревенского драмкружка — готическая трагедия о любви тракториста и русалки, которую она адаптировала из какой-то древней кельтской легенды, добавив изрядную долю тлена и безысходности. Антонин Долохов, устроившись на ступеньках, неспешно курил самокрутку и правил очередной лист своих мемуаров, озаглавленных «От Круциатуса до квашеной капусты».

Гарри и Гермиона, вернувшись с реки с полным ведром рыбы, остановились у калитки. Гарри, теперь уже не бледный лондонский юноша, а крепкий, загорелый мужчина в простой рубахе, с гордостью нёс улов. На руках его красовались мозоли, которыми он дорожил больше, чем всеми своими магическими наградами. Гермиона, чьи волосы были небрежно собраны в пучок, а на щеке красовалось пятнышко сажи, несла в руках охапку душистых трав. Они выглядели… счастливыми. По-настоящему, без всяких «но».

Именно эту идиллию и нарушил пронзительный крик петуха бабы Клавы, который служил в деревне и часами, и набатом, и главным источником новостей. Вслед за криком по улице пронёсся зычный голос самой хозяйки:

— А ну, народ, собирайся! К лавке все! Сход будет! Дела государственной важности!

В Глухих Буераках «сход» был явлением редким и всегда значимым. Собирались либо перед посевной, либо чтобы решить, как чинить мост через речку, либо когда случалось что-то из ряда вон выходящее. Володя медленно закрыл книгу. Беллатриса оторвалась от сценария. Даже Долохов отложил свои мемуары. Это касалось всех.

Через десять минут у единственного в деревне магазина, который все звали просто «лавкой», собралась почти вся деревня. Мужики, кряжистые и немногословные, во главе со Степаном, который по привычке прихватил с собой топор. Женщины, обсуждающие последние новости. Дети, носящиеся вокруг под ногами. В центре, на перевёрнутом ящике, словно на трибуне, стояла баба Клава в своём вечном платке и резиновых калошах.

Она обвела всех суровым взглядом, задержавшись на прибывшей компании. Её взгляд смягчился, когда она посмотрела на Володю, Гарри и Гермиону. В её памяти ещё свежо было то, какой деревня была всего пару лет назад. Тихая, сонная заводь, где единственным развлечением были похороны да мутный самогон деда Митрича, от которого наутро трещала не только голова, но и душа. Молодёжь разъехалась, старики доживали свой век, а она, баба Клава, ощущала себя капитаном медленно тонущего корабля.

А потом появились эти… городские. Странные, худые, нервные. Но вместе с ними в Глухие Буераки вернулась жизнь. Володька, хоть и злой с виду, а оказался мужик с головой и руками. Его «первач» стал местной валютой и гордостью. Его холодная логика разрешала споры лучше любого участкового. Белла, хоть и «с приветом», но организовала такой драмкружок, что теперь вся округа ездила смотреть на их спектакли. А молодые, Гарри с Гермионой, привнесли столько энергии и новых идей, что деревня, казалось, вздохнула полной грудью, стряхнув с себя многолетнюю дремоту. Баба Клава была за это благодарна. И именно поэтому чувствовала свою ответственность.

— Значится, так, дорогие мои односельчане! — начала она, возвысив голос. — Зима на носу. Дрова заготовлены, погреба полны. Картошка убрана, капуста заквашена. Слава Володьке нашему, и в этом году с продуктом порядок. Но есть у меня одна дума, которая мне спать не даёт. Дума о безопасности государственной!

Мужики напряглись. Степан покрепче сжал топорище.

— У нас тут, — баба Клава указала морщинистым пальцем на Гарри и Гермиону, — живут люди хорошие. Свои уже, можно сказать. Но имена у них… больно заграничные. Гарри! Гер-ми-о-на! Язык сломаешь, пока выговоришь. А главное — приметные они. Приедет какой начальник из района, услышит такое — и сразу вопросы начнутся. А нам лишнее внимание ни к чему. Мы тут своим миром живём. Посему, предлагаю: надо наших новых жителей переименовать. Дать им имена наши, русские, чтоб не выделялись.

Наступила тишина, а затем одобрительный гул. Идея была простой и гениальной.

— А что, правильно бабка говорит! — выкрикнул тракторист Петрович, уже успевший с утра «принять для бодрости». — Я эту его… Гермиону… вечно то Герой, то Миной назвать хочу!

Гермиона покраснела от возмущения. Назвать её, блестящую выпускницу Хогвартса, автора ста сорока поправок к магическому законодательству, «Миной»? Это было варварство!

— Ну, с парнем-то всё просто, — авторитетно продолжила баба Клава, не обращая внимания на возмущение девушки. — Он у нас крепкий, видный. Будет Гоша. Он же Гога, он же Жора. А для нас, по-простому, — Гоша. Имя хорошее, надёжное. Согласен, милок?

Она посмотрела на Гарри. Тот, переживший пророчества, битвы со смертельной опасностью и бремя славы, нашёл эту ситуацию до смешного абсурдной. «Мальчик-Который-Выжил» стал Гошей. В этом было что-то освобождающее. Он посмотрел на улыбающихся жителей деревни, на Гермиону, которая метала в бабу Клаву испепеляющие взгляды, и кивнул.

— Согласен, — сказал он, и по толпе пронёсся довольный гул. — Гоша так Гоша.

— Вот и славно! — хлопнула в ладоши баба Клава. — А вот с девкой… тут сложнее. Гер-ми-о-на… И не выговоришь, и не запомнишь. Какие будут предложения?

Начался мозговой штурм.

— Может, Маша? — предложила одна из женщин. — Имя простое.

— Не, на Машу она не похожа, — возразил Степан, впервые за весь сход открыв рот. — Маши все румяные. А эта… книжная.

— Тогда Софья! — крикнул кто-то. — Тоже умное имя.

— Слишком сложно! — отрезала баба Клава.

Гермиона стояла, скрестив руки на груди, и чувствовала себя экспонатом на выставке. Её личность, её имя, всё, чем она была, сейчас разбирали на части простые мужики и бабы, предлагая заменить его на что-то «попроще». Это было унизительнее любого проигранного спора.

В этот момент тракторист Петрович, который всё это время о чём-то напряжённо думал, почесал в затылке, сделал для храбрости ещё глоток из фляжки и выдал:

— А пусть будет Груша!

Наступила ошеломлённая тишина.

— Чего? — не поняла баба Клава.

— Груша, — повторил Петрович, довольный произведённым эффектом. — Имя сладкое, наше, деревенское. И на её эту… Гермиону… чем-то похоже, если три раза быстро сказать и не запнуться. Гермиона-гермиона-гермиона… Груша! Слышите? Почти одно и то же!

Толпа на секунду замерла, а потом взорвалась хохотом. Идея была настолько нелепой, настолько абсурдной, что оказалась гениальной.

— А ведь и правда! Груша! — воскликнула баба Клава, утирая слёзы смеха. — Идёт ей! Она у нас девушка с виду строгая, а внутри, поди, сладкая, как медовая груша! Решено! Будешь, милая, Грушей!

Гермиона застыла. Груша. Её. Одну из умнейших волшебниц своего поколения. Груша. Она посмотрела на Гарри, ища поддержки, но тот, теперь уже Гоша, давился от смеха, прикрывая рот рукой. Она перевела взгляд на Володю. Тёмный Лорд стоял, прислонившись к стене лавки, и на его тонких губах играла едва заметная, ледяная усмешка. Он наслаждался этим фарсом, этим верхом варварской иронии. В его глазах читалось презрение к этому примитивному ритуалу и одновременно — какое-то мрачное удовлетворение от того, что мир Поттера, мир логики и порядка, рушится под натиском деревенского абсурда.

Понимая, что битва проиграна, Гермиона тяжело вздохнула и обречённо кивнула. С этого дня она стала Грушей.

* * *

На следующий день новоиспечённый Гоша решил заняться ремонтом своего дома — соседней избушки, которую он выкупил за пару мешков отборной картошки. Главной проблемой была крыша. Старый шифер прохудился в нескольких местах, и осенние дожди грозили устроить внутри потоп.

Гоша стоял во дворе, смотрел на крышу и размышлял. Степан, конечно, советовал просто взять молоток, гвозди и новый шифер. Но зачем, если ты волшебник?

«Простое заклинание Репаро должно всё исправить, — подумал он. — А недостающие куски можно трансфигурировать из камней. Быстро и эффективно».

Он достал свою палочку, которую теперь прятал в голенище сапога. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто не видит, Гоша направил палочку на крышу.

— Репаро!

Эффект был не совсем тот, на который он рассчитывал. Видимо, год без практики и специфическая аура Глухих Буераков, где магия работала по своим, неписаным законам, сыграли свою роль. Вместо того чтобы починиться, старый шифер вдруг ожил. Куски кровли задрожали, оторвались от обрешётки и с громким хлопаньем взмыли в воздух, словно стая серых, неуклюжих летучих мышей. Они закружились над домом в хаотичном танце, сталкиваясь друг с другом и осыпая двор черепичной крошкой.

— Ой, — только и сказал Гоша, растерянно глядя на это безобразие.

— М-да, — раздался за его спиной знакомый низкий голос.

Гоша обернулся. У забора стоял Степан. Он молча смотрел на летающий шифер, потом на Гошу, потом снова на шифер. В его глазах не было ни удивления, ни осуждения. Только тяжёлая констатация факта.

— Колдуешь, — произнёс он не вопрос, а утверждение.

Гоша неловко спрятал палочку за спину.

— Пытался починить… по-быстрому.

Степан подошёл, поднял с земли обломок шифера, взвесил его в руке.

— Нечисть.

Затем он без лишних слов зашёл в сарай Гоши, вынес оттуда тяжёлый молоток, лестницу и ящик с гвоздями. Он сунул молоток в руки ошарашенному волшебнику.

— Лезь, — коротко приказал он. — Показывать буду. Руками. Головой. А палку свою волшебную… на растопку пусти. Толку больше будет.

И Гарри, герой магического мира, спаситель, а теперь ещё и Гоша, понуро полез на крышу под молчаливым, но предельно ясным руководством своего нового наставника. Магия была великой силой, но, как оказалось, против дырявой крыши и неодобрительного взгляда Степана она была бессильна. А внизу, у калитки, стояла Груша и, прикрыв рот ладонью, тихо смеялась. Это был их новый мир. Странный, нелогичный, но до смешного настоящий.

* * *

Крыша была починена. Руки Гоши гудели от непривычной работы молотком, но на душе было светло. Он сидел на свежеструганной лавке у своего дома и смотрел, как Груша, с присущей ей методичностью, развешивает на верёвке пучки сушащихся трав. Вечер спускался на деревню медленно, окрашивая небо в нежные, акварельные тона. Воздух был прозрачен и чист, пах прелой листвой, яблоками и далёким дымком. В этой тишине каждый звук — далёкий лай собаки, скрип колодезного ворота — казался значимым и полновесным.

— Удивительно, правда? — тихо сказала Груша, присаживаясь рядом. Она смотрела не на Гошу, а на окна соседних домов, в которых один за другим зажигался тёплый, уютный свет. — Год назад я бы сказала, что это место — просто точка на карте, затерянная во времени. А сейчас… кажется, будто у него есть душа. Своя, особенная.

— Есть, — согласился Гоша, растирая ноющую ладонь. — И эта душа, похоже, старше любой магии, которую мы знаем. Я сегодня полдня пытался понять, почему мой Репаро превратил шифер в стаю летучих мышей. Степан просто сказал: «Место такое. Тут руками надо, а не фокусами».

Имя Степана повисло в воздухе. Молчаливый, кряжистый мужик с топором казался им живым воплощением этой земли — надёжным, немногословным и полным скрытой мудрости. Им обоим отчаянно захотелось понять, каким был этот мир, эти люди, до того, как в их размеренную жизнь ворвалась самая странная компания беженцев в истории.

Вечером, захватив с собой плетёную корзинку с ещё тёплыми пирогами с капустой, которые испекла Груша (по рецепту, выведанному у бабы Клавы), они направились к дому Степана. Его изба стояла чуть на отшибе, у самого леса, и была такой же основательной и неброской, как и её хозяин.

Степан встретил их на крыльце. Он не удивился визиту, лишь молча кивнул и провёл их внутрь. В доме пахло деревом, сушёными грибами и чем-то неуловимо-одиноким. Они уселись за большой, грубо сколоченный стол, и Груша, как истинный дипломат, поставила в центр корзинку с пирогами.

— Степан, — начала она осторожно, пока хозяин наливал в три эмалированные кружки горячий чай на травах. — Мы вот думали сегодня… Каково это было здесь… до нас?

Степан поставил кружки на стол. Он сел, обхватил свою кружку широкими, мозолистыми ладонями и надолго замолчал. Гоша и Груша терпеливо ждали, не смея нарушить тишину.

— Тихо было, — наконец произнёс он, и голос его был глухим, как стук дятла в лесной чаще. — Слишком тихо.

Он сделал глоток.

— Марфа моя, жена, пять лет как померла. С тех пор и тишина эта в доме поселилась. Звенящая. Утром встанешь — тишина. Дрова рубишь — только топор стучит. Ешь — ложка об миску. Спишь — а в ушах всё звенит от неё, от тишины этой. Люди вокруг есть, а будто и нет их. Каждый в своей скорлупе. Петрович вон пил по-чёрному, дед Митрич свою сивуху гнал, бабы судачили. А жизни не было. Так, доживание. Я и сам… доживал. Двигался по дому тенью, и мир за окном серый был, выцветший.

Он снова замолчал, глядя на пляшущие в пламени язычки керосиновой лампы.

— А потом вы приехали. — В уголке его рта промелькнула тень усмешки. — Шумные. Бестолковые. Этот ваш… Володька. Тощий, бледный, змея, а не человек. Смотрит так, будто душу твою насквозь видит и презирает. А печку растопить не может. Дым столбом на всю деревню, вонища… Я тогда пошёл не из доброты. А чтоб не угорели, ироды, и дом мой не запакостили. Зашёл, а он стоит посреди дыма, как чёрт из табакерки, и шипит что-то на своём, на змеином. А рядом его баба, эта… Белла… дёргается вся, как под напряжением. И друг их, хмурый, смотрит так, будто весь мир ему должен. Я тогда подумал: «Вот клоуны городские. Неделю не протянут».

Степан отпил ещё чаю.

— А потом он за огород взялся. С книжками, со схемами. Я смотрел из-за забора, как он, Лорд этот ихний Тёмный, с тяпкой воюет. Как с врагом. А тяпка его не слушается. Он по сорняку — а попадает по картошке. Он лопух выдрать хочет — а сам чуть в грядку носом не падает. И мне… смешно стало. Впервые за много лет. Не зло, а по-доброму смешно. Вижу — пропадает мужик. Бестолковый в быту, как дитя малое. И что-то во мне тогда щёлкнуло. Его учить надо было. С самых азов. Как тяпку держать. Как картошку окучивать. Как забор чинить. — Степан посмотрел на Гошу с укоризной. — И я начал учить. Сначала его. Потом тебя вот. Это занятие мне дало. Цель. Он нуждался, чтобы его учили. А я… я нуждался, чтобы учить. Снова живым себя почувствовал. Через работу, через землю. Так и вытащили друг друга. Он — меня из тишины, а я — его из полной бытовой беспомощности.

Он закончил и снова уставился на лампу. В его скупых словах была целая история о спасении, таком же простом и основательном, как сама земля.

В этот момент дверь скрипнула, и на пороге, словно материализовавшись из их разговора, появился тракторист Петрович. Он был уже слегка навеселе, но держался прямо, с новообретённым достоинством.

— О, Степан, не один! И молодёжь тут! Доброго вечера! — пробасил он. — А я вот иду мимо, смотрю — свет горит, разговор душевный. Дай, думаю, зайду на огонёк. Не за пустыми руками, само собой.

С этими словами он извлёк из-за пазухи знакомую пузатую бутыль с кристально чистой жидкостью.

— Володин первач. Настой на брусничном листе. Для сугреву и ясности мысли.

Степан молча достал из шкафа ещё одну кружку. Разговор, очевидно, переходил в новую фазу.

— А мы тут, Петрович, вспоминали, как оно было раньше, — сказал Гоша, принимая свою порцию «для ясности мысли».

— А-а, раньше! — махнул рукой Петрович, смачно крякнув после первой дозы. — Раньше, мил человек, была не жизнь, а тоска зелёная. И сивуха деда Митрича. Ты не пробовал, тебе повезло. Болотная жижа, клянусь трактором. Пьёшь — и будто гвозди глотаешь. А наутро голова раскалывается, и во рту будто кошки ночевали. И пил ведь не для радости. А для забвения. Чтоб день прошёл, и ладно. Чтоб не думать ни о чём. Бессмысленно пил, как в яму падал.

Петрович с благоговением посмотрел на бутыль в своих руках.

— А потом Володька свой аппарат наладил. Я когда первую стопку попробовал… я прозрел! Это был не просто самогон. Это был эликсир! Прозрачный, как слеза младенца. Пахнет лесом, хлебом, ещё чем-то таким… могучим. Пьёшь — и не морщишься. Тепло по жилам идёт, ровное, сильное. И голова наутро ясная. Я тогда понял: это не пойло. Это — Искусство!

В глазах тракториста загорелся огонь фанатика.

— Я пить не перестал, врать не буду. Но я перестал жрать сивуху. Я начал вкушать напиток. У меня теперь для каждого сорта — своя закуска. Под картофельный — солёный огурец. Под яблочный — мочёное яблочко. Под этот, брусничный, — кусок чёрного хлеба с салом. У меня ритуал! Я теперь не пьяница. Я — дегустатор! Сомелье, твою налево! Володька, сам того не зная, придал смысл моему главному пороку! Он превратил моё падение в высокое искусство! За это ему уважение и почёт.

Пока мужчины вели философские беседы о смысле жизни и алкоголя, Груша вспомнила утреннюю сцену, которая идеально дополняла картину преображения Глухих Буераков.

Утром баба Клава громко сетовала на весь двор, что её куры-несушки объявили забастовку. Третий день — ни одного яйца. Беллатриса, которая в этот момент с мрачным видом потрошила тыкву для своего спектакля (тыква должна была играть роль отрубленной головы), услышала это и восприняла как личный вызов.

— Некомпетентность! — прошипела она. — Отсутствие дисциплины! Я разберусь.

С этими словами она, грациозно взмахнув подолом своего чёрного платья, направилась в курятник. Груша и Гоша с любопытством наблюдали из-за забора.

Беллатриса вошла в курятник и плотно прикрыла за собой дверь. Сначала оттуда доносилось лишь встревоженное кудахтанье. Затем воцарилась тишина. А потом раздался голос самой верной последовательницы Тёмного Лорда. Он был тихим, вкрадчивым, почти мурлыкающим.

— Итак, мои милые… кто-то из вас решил саботировать производственный процесс. Кто-то решил, что он умнее всех. Я не буду применять Круциатус. Это непедагогично. Мы просто… поговорим.

Она сделала паузу.

— Вот ты, пёстренькая. Посмотри мне в глаза. Ты знаешь, что бывает с теми, кто меня разочаровывает? Они становятся… супом. Очень, очень наваристым супом.

Из курятника донеслось паническое хлопанье крыльями.

— А ты, рыжая? — продолжала Беллатриса, и в её голосе появились стальные нотки. — Твои перья… они будут прекрасно смотреться на моей новой шляпке. Такой траурной, готической шляпке…

Внезапно из-под двери курятника выкатилось одно яйцо. Затем второе. Третье. Через минуту из курятника донёсся звук, похожий на пулемётную очередь, — это перепуганные до смерти куры начали выполнять и перевыполнять план по яйценоскости.

Беллатриса вышла из курятника с видом победителя, стряхивая с платья соломинку.

— Дисциплина восстановлена, — констатировала она и вернулась к своей тыкве.

Баба Клава, собравшая целую корзину яиц, лишь восхищённо покачала головой и назвала Беллу «великим психологом».

Возвращаясь от Степана поздним вечером под яркими, холодными звёздами, Гоша и Груша шли молча. Они узнали сегодня что-то очень важное. Эти странные, сломленные люди — Тёмный Лорд, его безумная соратница и хмурый Пожиратель Смерти — не просто нашли здесь убежище. Они, сами того не ведая, стали для этой умирающей деревни катализатором, той самой щепоткой соли, которая возвращает вкус пресной еде. Они залечивали раны Глухих Буераков, в то время как Глухие Буераки залечивали их собственные. Это был самый странный и самый крепкий симбиоз, какой только можно было вообразить. И они, Гоша и Груша, были его неотъемлемой частью.

* * *

Поздняя осень в Глухих Буераках была порой резких контрастов. Дни, ещё по-летнему ясные, сменялись ночами, которые уже дышали ледяным дыханием приближающейся зимы. В один из таких дней, когда воздух был кристально чистым, а солнце светило ярко, но уже не грело, Степан, понаблюдав за тем, как Гоша и Груша ёжатся от утреннего морозца, вынес свой вердикт.

— Захвораете, городские, — изрёк он, выпуская изо рта облачко пара. — Тело у вас не закалённое. Душа не пропаренная. Порядок наводить надо. Сегодня — баня.

Гоша, который как раз пытался приладить на место отвалившуюся ручку от двери своего сарая, замер. Груша, перебиравшая на крыльце семена на весеннюю посадку, подняла голову, и в её глазах мелькнуло научное любопытство, смешанное с некоторой тревогой. Они слышали о бане Степана. Это была не просто баня, а легенда. Старая, вросшая в землю избушка на самом берегу реки, которую топили «по-чёрному». Дед Митрич говаривал, что после степановской бани либо просветление находишь, либо душу выплёвываешь. Третьего не дано.

— Баня «по-чёрному»? — с сомнением переспросил Гоша, вспоминая роскошные, выложенные плиткой ванные комнаты в Хогвартсе и на площади Гриммо.

— А какая же ещё? — хмыкнул Степан. — Всё это ваше «по-белому», с трубами — баловство. Духа в нём нет. В чёрной бане пар живой, хлебный. Он всё дурное из костей выгоняет: и хворь, и мысли гнилые. Собирайтесь к вечеру. Веники я уж замочил.

Предложение прозвучало как приказ, не терпящий возражений. Для Степана это был не просто гигиенический ритуал, а важнейший акт инициации, окончательное принятие «городских» в свой мир. Человек, не познавший настоящей бани, не мог до конца понять русскую душу, а значит, оставался чужаком.

К вечеру, когда солнце уже коснулось багряным краем верхушек сосен, троица направилась к реке. Баня Степана и впрямь выглядела как существо из древних сказок. Низкая, почерневшая от времени и копоти, она словно выросла из земли, сроднившись с вековыми ивами, склонившимися над тёмной водой. Из крошечного оконца и приоткрытой двери валил густой, ароматный дым.

— Раздевайтесь в предбаннике, — скомандовал Степан. — И без глупостей. В бане все равны.

Предбанник был крошечным, едва освещённым тусклым светом от основного помещения. Гоша и Груша, чувствуя себя неловко, как первокурсники перед первым уроком, быстро скинули одежду, оставив её на грубой деревянной лавке. Завернувшись в выданные Степаном старые, жёсткие простыни, они шагнули в самое сердце тьмы.

Внутри было жарко. Не просто жарко — воздух был густым, тяжёлым, как расплавленный свинец. Он обжигал лёгкие при каждом вдохе. Стены и низкий потолок были покрыты толстым слоем блестящей чёрной сажи. В углу, в раскалённом чреве каменки, тускло светились огромные валуны. Это было похоже не на баню, а на пещеру какого-то огненного духа.

— Садись, не стой, — буркнул Степан, и его голая, мускулистая спина в полумраке казалась высеченной из камня. — Привыкайте.

Они сели на нижний полок, ощущая, как тело мгновенно покрывается испариной. Жар проникал, казалось, до самых костей. Груша пыталась анализировать происходящее с научной точки зрения — конвекция, теплообмен, воздействие высоких температур на организм — но её мозг плавился, оставляя лишь первобытные ощущения.

Степан плеснул на камни ковш воды. Каменка взревела, выбросив в воздух облако обжигающего пара, который пах распаренными берёзовыми листьями, дымом и чем-то ещё, древним и диким.

— А теперь — главное, — пророкотал он, беря в руки два пышных, душистых веника. — Терпите.

То, что началось потом, Гоша не смог бы описать никакими словами. Степан, с сосредоточенностью скульптора, ваяющего шедевр, начал обрабатывать их вениками. Это не было простое похлёстывание. Это был яростный, но выверенный ритуал. Горячие листья обжигали, хлестали, массажировали кожу, выгоняя из пор потоки пота и усталости. Воздух стал ещё гуще, жар — невыносимее. Гоша стиснул зубы, пытаясь не закричать. Груша, закрыв глаза, отдалась этому странному, мучительному наслаждению. Ей казалось, что вместе с потом из неё выходят все её страхи, тревоги, многолетнее напряжение и груз ответственности.

— Хватит! — наконец выдохнул Гоша, чувствуя, что ещё немного — и он просто потеряет сознание.

— Пора, — согласился Степан. Его лицо блестело от пота, а в глазах горел дикий, шаманский огонь. — А теперь — в реку! Бегом!

Он распахнул дверь, и в баню ворвался поток ледяного воздуха. Контраст был таким резким, что перехватило дыхание. Не раздумывая, словно в трансе, Гоша и Груша выскочили наружу и, не чуя под ногами замёрзшей земли, бросились к тёмной, манящей воде.

Миг полёта — и ледяные тиски реки сомкнулись на их разгорячённых телах.

Шок был абсолютным. Тысячи невидимых игл впились в кожу. Дыхание остановилось. Сердце, казалось, тоже замерло на мгновение, а потом бешено заколотилось, разгоняя по венам не кровь, а жидкий огонь. Гоша, вынырнув, издал какой-то нечеловеческий рёв, который эхом прокатился над застывшим лесом. Груша, появившись на поверхности рядом с ним, лишь шумно выдохнула, и её лицо в лунном свете было бледным и восторженным. Боль ушла, сменившись невероятной, кристальной ясностью в голове и ощущением лёгкости во всём теле.

— Невероятно! — выкрикнула она, смеясь. — Это… это лучше любого бодрящего зелья!

Они побарахтались ещё немного в ледяной воде, чувствуя, как каждая клеточка их тела поёт от восторга, а затем направились к берегу. И тут их ждал сюрприз.

— Гоша… — тихо позвала Груша, выбравшись на берег и ёжась от холодного ветра. — А где…

Он проследил за её взглядом. Лавка в предбаннике, на которой они оставили свою одежду, была пуста. Абсолютно. Не было ни его штанов и рубахи, ни платья и шали Груши. Даже их обувь исчезла.

— Степан! — крикнул Гоша, глядя на тёмный проём двери бани на другом берегу. — Наша одежда! Её украли!

Из бани вышел Степан, невозмутимый, как скала. Он обвёл взглядом пустой берег, потом посмотрел на реку и понимающе кивнул.

— Не украли, — спокойно ответил он. — Хозяин забрал.

— Какой хозяин? — не поняла Груша, прикрываясь руками.

— Речной. Водяной, — пояснил Степан так, будто говорил о соседе, который занял до получки. — Старый он и ворчливый. Не любит, когда на его территории кричат и шумят. Особенно по ночам. Обиделся, видать, на ваш крик. Вот и подшутил. Утащил одёжку на дно. К утру, может, вернёт. А может, и нет. Как настроение будет.

Гоша и Груша переглянулись. Водяной. В их мире, полном драконов, дементоров и тёмных лордов, водяной, ворующий одежду, казался верхом абсурда.

— И что нам делать?! — спросила Груша, её голос дрожал то ли от холода, то ли от смеха, готового прорваться наружу.

— Брод ищите, ниже по течению, — донёсся с того берега совет Степана. — Там мелко. А я пока чаю согрею.

С этими словами он скрылся в бане. Они остались одни. Голые, мокрые, на холодном берегу чужой реки, в сердце русского леса. Ситуация была отчаянной и до нелепости смешной.

Первым не выдержал Гоша. Он тихо фыркнул, потом смешок вырвался наружу, перерастая в полнозвучный хохот. Глядя на него, засмеялась и Груша. Они смеялись до слёз, до колик в животе, смеялись над собой, над ворчливым водяным, над всей этой невозможной, невероятной ситуацией.

— Ладно, — сказал Гоша, утирая слёзы. — План такой. Нам нужно прикрытие. Как Адам и Ева.

Они принялись лихорадочно обследовать прибрежные заросли. Гоша нарвал охапку длинных, жёстких камышей и попытался соорудить из них нечто вроде юбки. Груша нашла заросли лопуха и, срывая самые большие листья, пыталась пристроить их на стратегически важных местах. Их конструкции были нелепыми, постоянно разваливались и кололись.

В какой-то момент, пытаясь закрепить очередной лопух, Груша поскользнулась на мокром камне и начала падать. Гоша инстинктивно подхватил её, и они на секунду замерли, стоя совсем близко друг к другу. Его руки обнимали её плечи, её ладони упирались ему в грудь. Их неловкое прикрытие из листьев и камышей почти развалилось. Они смотрели друг другу в глаза, и смех утих.

В лунном свете он видел капельки воды на её ресницах, видел, как она дрожит от холода. Она видела не героя магического мира, не Мальчика-Который-Выжил, а просто парня, такого же замёрзшего и уязвимого, с нелепым пучком камыша вокруг бёдер. Вся шелуха их прошлых жизней, все их роли и маски остались где-то там, на другом берегу, утащенные на дно ворчливым речным духом. Здесь были только они — Гоша и Груша. Гарри и Гермиона.

Он, не говоря ни слова, снял с себя свой камышовый пояс и накинул его ей на плечи, как шаль. Это был нелепый, но невероятно трогательный жест.

— Так теплее будет, — пробормотал он.

— Спасибо, — так же тихо ответила она.

Они двинулись вдоль берега, ища брод. Они шли рядом, плечом к плечу, делясь друг с другом теплом и поддерживая в самых скользких местах. Неловкость ушла, сменившись новым, хрупким чувством единения. Они нашли брод там, где указал Степан, и, держась за руки, перешли ледяную реку.

Когда они, мокрые, замёрзшие, прикрытые кое-как остатками листьев, вернулись к бане, Степан ждал их с двумя огромными овчинными тулупами и кружками дымящегося чая. Он не смеялся. Он лишь посмотрел на них своим мудрым, всепонимающим взглядом и кивнул, словно они только что сдали самый важный экзамен в своей жизни.

Сидя в тёплом предбаннике, укутанные в тулупы и попивая обжигающий травяной чай, Гоша и Груша молчали. Слова были не нужны. Сегодняшняя ночь, с её диким жаром, ледяной водой и комичным происшествием, обнажила не только их тела. Она обнажила их души, смыв всё наносное и оставив лишь главное — новую, прочную и невероятно тёплую связь, родившуюся из чистого абсурда на берегу заколдованной русской реки.

* * *

Возвращение в деревню превратилось в триумфальное, хоть и несколько конфузное шествие. Степан шагал впереди с топором на плече, а за ним, кутаясь в огромные овчинные тулупы, семенили Гоша и Груша. Выглядели они как два гнома, укравшие одежду у великана. К тому моменту, как они добрались до центральной улицы, новость о происшествии, переданная по невидимой деревенской почте, уже облетела все избы. Из окон выглядывали любопытные лица. Дед Митрич, сидевший на завалинке, проводил их долгим взглядом и авторитетно крякнул. Баба Клава, вышедшая на крыльцо, лишь всплеснула руками и пробасила на всю улицу:

— Ох, уморил вас Степан! Ну, ничего, зато здоровее будете! Водяной-то у нас с характером, да. Он в прошлом годе у Петровича штаны утащил, так тот до самой зимы в подштанниках ходил!

Смех, который поначалу казался бы унизительным, сейчас воспринимался как-то по-родственному, по-свойски. Гоша и Груша, переглянувшись, не сдержали улыбок. Они стали частью местного фольклора.

Но когда они разошлись по своим домам, смех утих, оставив после себя гулкую, напряжённую тишину. События ночи — жар, холод, беззащитность и неожиданная близость — создали между молодыми людьми новое, ещё не названное поле притяжения. Оно вибрировало в воздухе, делая каждое слово и каждый взгляд весомыми и значимыми. Неловкость, которая, казалось, утонула в ледяной реке, вернулась с удвоенной силой. Они избегали смотреть друг на друга, боясь увидеть в чужих глазах отражение собственных смятенных чувств.

Вечер прошёл в молчаливом напряжении. Гоша колол дрова с ожесточением, которого хватило бы на целую зиму. Груша с маниакальной тщательностью перебирала свою коллекцию сушёных трав, раскладывая их по мешочкам и подписывая каллиграфическим почерком. Они были рядом, но разделены невидимой стеной собственной нерешительности.

Именно эту стену и заметил тот, от кого меньше всего можно было ожидать проницательности в делах сердечных.

Володя сидел на своём крыльце-троне, погружённый, как всегда, в глубокие думы. Его острый взгляд, привыкший замечать малейшие отклонения в планах по захвату мира или в графике созревания огурцов, без труда уловил аномалию в поведении своих соседей. Он видел их суетливые, несвойственные им движения, видел, как они старательно избегают друг друга, и это нарушение привычного порядка раздражало его аналитический ум. В этом была неэффективность, бессмысленная трата энергии, которая выводила его из себя почти так же, как колорадские жуки.

Дождавшись, когда Груша скроется в своей избе, Тёмный Лорд подал голос. Его шипящий, лишённый всяких эмоций тон прорезал вечернюю тишину, как скальпель.

— Поттер. Подойди.

Гоша вздрогнул. Когда Володя называл его «Поттером», это означало, что разговор будет серьёзным. Он нехотя подошёл и остановился у подножия крыльца, чувствуя себя так, словно его вызвали к директору.

— У тебя проблемы, Поттер, — констатировал Володя, не меняя позы. Его красные глаза в сгущающихся сумерках казались двумя тлеющими угольками. — Твои действия лишены логики. Твоё поведение иррационально. Ты тратишь ресурсы на бессмысленное избегание, вместо того чтобы решить проблему.

— Какую проблему? — буркнул Гоша, хотя прекрасно понимал, о чём речь.

— Проблему нерешительности, — отчеканил Володя. — Она неэффективна. Я наблюдаю за тобой и этой девчонкой с самого вашего прибытия. Между вами существует сильное магическое… и не только магическое поле. Оно очевидно для любого, кто обладает хотя бы зачатками наблюдательности. И оно же является источником постоянного когнитивного диссонанса из-за твоей пассивности. Это нарушает гармонию. Мою гармонию.

Гоша опешил. Лорд Волдеморт, убийца его родителей, величайший злодей, жалуется ему на нарушение своей гармонии из-за его, Гарри, личной жизни? Абсурд ситуации был запредельным.

— И что ты предлагаешь? — с сарказмом спросил молодой человек. — Дать мне совет по романтическим отношениям?

— Я предлагаю тебе анализ и стратегию, — холодно поправил Володя. — Я потратил десятилетия на погоню за властью. Это была моя одержимость. Я игнорировал всё остальное — дружбу, привязанности, любые человеческие эмоции, считая их слабостью. Это была чёткая, пусть и ошибочная, стратегия. Одержимость — мощный ресурс, Поттер, но она должна быть направлена. Я был одержим бессмертием и проиграл эмалированному чайнику. Ты, — он сделал паузу, вглядываясь в лицо Гоши, — ты одержим этой девчонкой. С первого курса.

Гоша открыл рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле. В ледяной, безжалостной логике Тёмного Лорда была пугающая правда.

— Ваша взаимная зависимость была очевидна даже для слабоумных гигантов и домовых эльфов, — продолжил Володя своим монотонным голосом. — Она была твоей силой и твоей главной уязвимостью. Все эти годы ты ходил вокруг да около, как трусливый кот вокруг миски со сметаной. Это не стратегия. Это патология. Не будь идиотом.

Он откинулся на спинку кресла и посмотрел на тёмное, усыпанное звёздами небо. Его голос стал тише, почти задумчивым.

— В жизни каждого разумного существа есть точки бифуркации. Моменты выбора, которые определяют всю дальнейшую траекторию. Упущенные возможности в этих точках — это единственное настоящее непростительное проклятие. Его нельзя отразить заклинанием. От него не спрячешься за силой любви. Оно просто остаётся с тобой, как фантомная боль в несуществующей конечности.

Он замолчал, и в этой тишине Гоше показалось, что он видит не всемогущего Тёмного Лорда, а просто старого, бесконечно одинокого человека, сидящего на крыльце чужого дома в чужой стране.

— У меня тоже была такая точка, — неожиданно произнёс Володя, и это признание прозвучало как раскат грома в ясный день. — Давно. Ещё в Хогвартсе. Это не было связано с… сантиментами. Не с человеком. С местом. Был один уголок в Запретном лесу. Старая поляна, окружённая тисами. Там магия была другой. Древней, дикой, нетронутой. Она не подчинялась правилам. Она просто… была. Я приходил туда, и мир казался простым и понятным. Власть, бессмертие, величие — всё это казалось суетой по сравнению с тихим могуществом этой поляны.

Его голос стал почти шёпотом.

— Я мог бы остаться там. Изучать эту магию. Стать её частью. Стать чем-то большим, чем просто тёмный маг. Но я выбрал другой путь. Путь власти. Путь контроля. Я решил, что смогу подчинить себе весь мир, а потом вернуться туда. Я посчитал это более эффективной стратегией. И я ошибся. Когда я вернулся через много лет, поляны уже не было. Лес изменился. Или изменился я. Та магия ушла, не дождавшись меня. Я упустил свою возможность. Пожертвовал чем-то настоящим ради химеры.

Он снова посмотрел на Гошу, и в его красных глазах была холодная, как лёд, ясность.

— Твоя поляна, Поттер, сейчас сидит в соседней избе и делает вид, что ей очень интересно пересчитывать семена укропа. Не совершай моей стратегической ошибки. Действуй. Эффективность — прежде всего. А теперь иди. Ты нарушаешь мою медитацию.

Гоша стоял как громом поражённый. Этот странный, почти исповедальный монолог, эта безжалостная лекция по эффективности от Лорда Волдеморта потрясла его до глубины души. В ней не было ни капли сочувствия, но была убийственная, неопровержимая логика.

Он развернулся и, не говоря ни слова, пошёл к дому Груши. Он не думал, не анализировал. Он просто шёл, подчиняясь внезапному, ясному импульсу.

Дверь в её избу была приоткрыта. Груша сидела за столом при свете керосиновой лампы. Перед ней были разложены её мешочки с травами, но она не смотрела на них. Она смотрела в тёмное окно, и в её глазах стояли те же смятение и тоска, что и в его душе.

Она услышала его шаги и подняла голову. В её взгляде мелькнул испуг, сменившийся ожиданием.

Гоша вошёл и закрыл за собой дверь, отрезая их от всего остального мира. Он подошёл к столу и остановился напротив. Тишина в комнате была такой плотной, что, казалось, её можно потрогать.

— Груша, — начал он, и его собственный голос показался ему чужим. — Я…

Он запнулся. Все слова, которые он мог бы сказать, казались глупыми и банальными. И тогда он вспомнил не слова, а ощущения этой ночи: холод реки, тепло тулупа, крепость её руки в своей.

— Я устал ходить вокруг да около, — наконец произнёс он, глядя ей прямо в глаза. — Как трусливый кот вокруг миски со сметаной.

На её губах промелькнула слабая улыбка. Она поняла.

— Эта фраза… не очень на тебя похожа, Гоша.

— Мне её подсказали, — признался он. — Но суть от этого не меняется. Гермиона…

Он впервые за долгое время назвал её настоящим именем, и от этого оно прозвучало особенно интимно.

— Всё, что было там, в прошлом… битвы, пророчества, весь этот мир… Он кажется таким далёким и неважным. А всё, что важно, — это здесь. Это ты. Я не знаю, что будет завтра, вернёмся ли мы когда-нибудь или останемся здесь навсегда, будем чинить крыши и убегать от водяных. Но я знаю одно. Я хочу, чтобы всё это — любое завтра — было с тобой.

Она молчала, но её глаза говорили громче любых слов. В них была и радость, и облегчение, и тот самый ответ, которого он ждал все эти годы.

Он протянул руку через стол и накрыл её ладонь, лежавшую поверх мешочка с ромашкой. Её пальцы были холодными. Он сжал их, согревая.

— Я тоже, Гарри, — тихо сказала она. — Я тоже.

Невидимая стена, разделявшая их, рухнула, рассыпавшись в пыль. И в маленькой, пахнущей сушёными травами избе посреди русской глуши, двое самых известных волшебников мира, наконец, нашли то, что искали всю жизнь — не славу, не знания, а тихую, простую возможность быть вместе.

А на крыльце соседнего дома сидел Тёмный Лорд и удовлетворённо кивал. Порядок был восстановлен. Эффективность достигнута. Гармония вернулась в его маленький, завоёванный мир из десяти соток огорода.

* * *

Лето, которое началось с тёплых дождей и обещания богатого урожая, к середине июля обернулось своей самой жестокой, иссушающей стороной. На Глухие Буераки обрушился суховей. Горячий, пыльный ветер, прилетевший из далёких степей, днями и ночами гладил землю, выпивая из неё последнюю влагу. Небо выцвело, превратившись в блёклый, белесый купол, на котором солнце висело раскалённым бельмом.

Жизнь в деревне замерла, подчиняясь новому, изнуряющему ритму. Земля под ногами потрескалась, покрывшись сетью морщин, словно кожа древнего старика. Трава пожелтела и хрустела под сапогами. Листья на деревьях свернулись в сухие трубочки, и даже вековые ивы у реки понуро опустили свои ветви, утратив былую стать. Речка, ещё недавно полноводная и быстрая, превратилась в жалкий ручеёк, лениво сочащийся между обнажившихся камней. Тишина, прежде умиротворяющая, стала зловещей. Замолкли птицы, спрятались в норы звери, и только назойливое, монотонное жужжание слепней, казалось, стало ещё громче, ввинчиваясь в самый мозг.

Огород Володи, его гордость и поле для гениальных агрономических экспериментов, страдал больше всего. Кабачки, обещавшие вырасти до размеров дирижаблей, съёжились и пожухли. Капустные листья поникли, как уши побитой собаки. Сам хозяин целыми днями ходил вдоль грядок, хмурый и сосредоточенный, словно полководец, чья армия терпит сокрушительное поражение. Он пытался применять магию — заклинания сохранения влаги в почве, — но суховей был стихией, древней и упрямой, и магия лишь ненадолго оттягивала неизбежное.

Даже в отношениях Гоши и Груши, которые после той памятной ночи обрели новую, тёплую гармонию, появилась тень общей тревоги. Они проводили вечера не за тихими разговорами, а за делом: чинили рассохшиеся вёдра, таскали воду из мелеющего колодца, пытаясь спасти хотя бы часть урожая. Их обретённая близость проверялась на прочность общей бедой.

Ключевой момент наступил в один особенно душный полдень. Баба Клава, с решимостью идущего на штурм солдата, подошла к главному деревенскому колодцу. Скрип ворота, обычно будничный и привычный, в этой тишине прозвучал как стон. Она долго крутила ручку, вытягивая из глубины тяжёлую цепь. Наконец, на поверхности показалось ведро. Оно было наполнено едва ли на треть, и вода в нём была жёлтой и мутной, с осадком ила.

— Тьфу, нечистая сила! — в сердцах сплюнула старуха. — Вся вода ушла. Скоро жабы в колодце квакать начнут.

К ней подошли Степан и Петрович, чьи лица были мрачнее тучи, которой так не хватало на небе.

— У меня в погребе тоже сырость пропала, — глухо произнёс Степан. — Впервые за сорок лет. Плохой знак.

— Беда, — вздохнул Петрович, вытирая пот со лба. — Без воды ни человеку, ни скотине, ни… аппарату. Брага не поднимется. Это конец цивилизации.

Новость о том, что главный колодец почти пересох, разнеслась по деревне мгновенно. Люди выходили из домов, с тревогой заглядывали в свои колодцы и с унынием качали головами. Паника, до этого дремавшая, начала медленно просыпаться.

Именно тогда, в общем гуле тревожных голосов, впервые прозвучало название — Кривые Колени.

— Есть одно место, — сказала баба Клава, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно. — Родник. За Сухим оврагом. Он никогда не пересыхает. Даже в самую лютую засуху, что при деде моём была, он бил, как сердце живое.

— Родник-то есть, — мрачно отозвался дед Митрич, до этого молча сидевший в тени. — Да земля там спорная.

Он рассказал историю, старую, как сама вражда. Родник бил из уникального месторождения голубой глины, которую и в Глухих Буераках, и в соседней деревне, Кривых Коленях, считали целебной. Испокон веков обе деревни ходили к этому роднику, и хотя граница между их землями проходила как раз по оврагу, хрупкое равновесие сохранялось. Но в голодные и засушливые годы старая вражда вспыхивала с новой силой.

— Кривоколенские всегда были народ прижимистый и хитрый, — продолжал дед Митрич. — А глава у них сейчас — Фома. Мужик упрямый, как бык, и хитрый, как лис. Чует моё сердце, добра от него не жди. Он эту засуху как подарок небес воспримет.

Слова старика оказались пророческими. На следующий день, когда нужда заставила, из Глухих Буераков к роднику отправилась небольшая делегация. Возглавлял её, разумеется, Степан, как самый надёжный и знающий дорогу. С ним вызвались пойти Гоша, чувствующий свою новую ответственность за деревню, и Груша, которая хотела сама оценить ситуацию и, если понадобится, найти в старых картах доказательства прав на родник. Они взяли с собой коромысла и вёдра, надеясь вернуться с водой.

Путь лежал через выжженный солнцем лес. Под ногами шуршала сухая листва, а воздух был неподвижным и горячим. Когда они спустились в Сухой овраг, их встретила долгожданная прохлада. Здесь, в низине, ещё сохранились островки зелёного мха, а в воздухе пахло влажной землёй и глиной. И вот он, родник. Из-под корней старого дуба, пробиваясь сквозь пласт голубоватой, жирной глины, била кристально чистая, ледяная вода, образуя небольшое озерцо. Зрелище было настолько живительным посреди всеобщего увядания, что Гоша и Груша на мгновение замерли, очарованные.

Но их очарование было грубо прервано. У самого озерца, перегораживая удобный подход, стояла наскоро сколоченная, но прочная баррикада из брёвен и колючей проволоки. А возле неё, скрестив на груди руки, стояли трое. Один из них, коренастый, широкоплечий мужик с обветренным лицом и маленькими, хитрыми глазками, очевидно, был главным. Это и был Фома. Рядом с ним стояли двое парней помоложе, с угрюмыми лицами и с вилами в руках.

— Здорово, соседи, — произнёс Фома, и в его голосе не было и тени гостеприимства. — Гуляете?

— Воды набрать пришли, — коротко, как удар топора, ответил Степан, ставя вёдра на землю.

Фома усмехнулся, медленно оглядев пришедших. Его взгляд задержался на Гоше и Груше — явно чужих, городских.

— Воды, говоришь? — протянул он. — А чего ж у себя не наберёте? Колодец, слыхал, у вас знатный. Глубокий.

— Пересыхает, — так же лаконично ответил Степан.

— Какая жалость, — без тени сочувствия сказал Фома. — А у нас вот, гляди-ка, бьёт ключом. Потому что земля наша. И вода, стало быть, тоже наша. Мы её бережём.

— Земля эта общая испокон веку была, — вмешалась Груша, делая шаг вперёд. — И родник тоже.

Фома смерил её презрительным взглядом.

— Ты, девка, в картах разбираешься? Вот иди и разбирайся. А земля там, где мой сапог стоит. И сейчас он стоит на моей земле. Так что поворачивайте оглобли, пока по-хорошему просим. Воды для вас нет.

Его сыновья угрожающе шагнули вперёд, выставляя вилы. Ситуация накалялась. Гоша положил руку на плечо Степана, который уже начал медленно закипать. Драка сейчас была бессмысленной. Их было трое, кривоколенских — больше, и они были на своей, как они считали, территории.

— Мы вернёмся, Фома, — глухо произнёс Степан, и это прозвучало как обещание.

Он развернулся и, не говоря больше ни слова, пошёл обратно. Гоша и Груша последовали за ним. В спину им летел самодовольный смех Фомы.

Они вернулись в деревню с пустыми вёдрами и тяжёлым сердцем. Новость о том, что кривоколенские перекрыли доступ к роднику, взорвала деревню. Это было уже не просто природное бедствие. Это было объявление войны. Холодной, безжалостной, деревенской войны за главный ресурс — за воду.

Вечером вся деревня снова собралась у лавки. Воздух звенел от возмущённых голосов. Мужики грозились пойти и разнести баррикаду, бабы причитали. Но все понимали, что простая драка ничего не решит.

Володя, до этого молча наблюдавший за происходящим со своего крыльца, медленно поднялся. Он не повышал голоса, но когда он заговорил, все стихли.

— Истерия непродуктивна, — произнёс он своим ледяным, шипящим голосом. — Противник использовал тактическое преимущество, заняв ключевую позицию. Прямой штурм приведёт к неоправданным потерям и не гарантирует успеха.

Он обвёл собравшихся своим змеиным взглядом. В его глазах не было ни страха, ни гнева. Только холодный, хищный азарт стратега, которому подбросили интересную задачу.

— Они объявили нам войну за ресурсы, — продолжил Тёмный Лорд. — Что ж. Это привычная для меня среда. Они пожалеют об этом.

С этими словами он повернулся и ушёл в свою избу, оставив жителей Глухих Буераков в смешанных чувствах — страха и странной, извращённой надежды. Они не знали, какой план родится в голове их таинственного соседа, но одно было ясно: засуха и вражда с Кривыми Коленями разбудили в тихом огороднике Володе что-то очень старое, очень тёмное и очень эффективное. Холодная война началась.

* * *

На следующий день после провалившейся экспедиции к роднику, дом Володи превратился в негласный штаб. С самого утра к его избе начали стягиваться люди. Они не стучали, не входили внутрь, а просто рассаживались поблизости — на завалинке, на перевёрнутых ящиках, на траве, которая ещё не успела окончательно высохнуть в тени дома. Это было молчаливое, но настойчивое ожидание. Вся деревня, от сурового Степана до взволнованной бабы Клавы, смотрела на крыльцо, где их странный, но уже незаменимый сосед должен был вынести свой вердикт.

Напряжение было почти осязаемым. Оно висело в горячем, неподвижном воздухе, смешиваясь с запахом пыли и увядающих растений. Горячие головы, ещё вчера призывавшие к немедленному походу на Кривые Колени с вилами и топорами, поостыли. Все понимали, что ситуация сложнее, чем кажется.

Степан, чьё лицо казалось высеченным из гранита, сидел на нижней ступеньке крыльца, положив на колени свой верный топор. Его молчание было громче любых слов — он ждал приказа, готовый к любому развитию событий. Рядом с ним расположился Петрович, на удивление трезвый и сосредоточенный. Он то и дело поглядывал на свой трактор, стоявший поодаль, словно оценивая его боевой потенциал.

Груша, вооружённая стопкой старых, пожелтевших карт, которые она раздобыла в архиве бывшего сельсовета, пыталась найти юридическое обоснование прав Глухих Буераков. Она расстелила карты прямо на земле и, водя пальцем по истёртым линиям, что-то бормотала себе под нос про межевание тысяча девятьсот двенадцатого года. Гоша сидел рядом с ней, больше для моральной поддержки, чувствуя себя немного бесполезным. Его порывы решить всё с помощью пары метких заклинаний наталкивались на невысказанное, но твёрдое вето со стороны Володи, который считал магию в таких делах «грубым и неизящным инструментом».

Наконец, дверь избы скрипнула. На пороге появился сам виновник ожидания. Володя был одет в свою обычную тельняшку, но во всём его облике было что-то новое. Его красные глаза горели холодным, сфокусированным огнём, а на тонких губах играла едва заметная, хищная усмешка. Он не выглядел как огородник, столкнувшийся с засухой. Он выглядел как Тёмный Лорд, которому после долгого и скучного мира, наконец, предложили достойную его интеллекта партию.

Он обвёл собравшихся медленным, оценивающим взглядом, словно генерал, инспектирующий свои войска.

— Итак, — произнёс он своим шипящим голосом, который мгновенно заставил всех замолчать. — Какие будут предложения по разрешению данного тактического кризиса?

Первым не выдержал Петрович. Он вскочил на ноги, его лицо покраснело от праведного гнева.

— Какие тут предложения, Владимир Васильевич! Идти надо! Стена на стенку, как деды наши хаживали! Я на своём «Беларусе» ихнюю баррикаду в щепки разнесу! А там уж мужики не подкачают! Мы им покажем, где раки зимуют!

Его поддержал одобрительный гул. Идея была простой, понятной и апеллировала к мужской гордости.

— Грубая сила — признак отсутствия воображения, Петрович, — холодно осадил его Володя. — Твой трактор произведёт много шума, но лишь укрепит их в своей правоте и даст повод для ответной агрессии. Они ждут этого. Они хотят драки, чтобы выставить нас варварами. Это примитивно. Следующий.

Все взгляды обратились к Груше. Она поднялась, отряхивая с колен пыль, и решительно шагнула вперёд, держа в руках старую карту.

— Я изучила архивы, — начала она уверенно, как на заседании Министерства. — Согласно плану межевания земель от тысяча девятьсот двенадцатого года, Сухой овраг является естественной границей. Однако сам родник, как уникальный природный объект, не принадлежит ни одной из сторон, а находится в общем пользовании. Вот, здесь есть соответствующая пометка, сделанная земским исправником. Мы можем составить официальную петицию, заверить её у всех жителей и отправить в районную администрацию. Закон на нашей стороне.

Наступила тишина. Мужики переглядылись. Слова «петиция» и «администрация» звучали для них как заклинания из чужого, непонятного мира.

— И сколько мы будем ждать ответа от этой твоей… администрации, девка? — скептически спросил дед Митрич. — Пока до них бумага дойдёт, пока они её рассмотрят, пока комиссию пришлют… у нас тут вся скотина передохнет и мы сами в мумии превратимся. Бюрократия — это та же засуха, только рукотворная.

Володя едва заметно кивнул, соглашаясь с оценкой старика.

— Бюрократия — инструмент для слабых и терпеливых. Мы не относимся ни к тем, ни к другим. Ваше предложение, Грейнджер, корректно с юридической точки зрения, но абсолютно неэффективно в текущих условиях. Оно не учитывает временной фактор. Ещё предложения?

Он посмотрел на Степана. Тот медленно поднял голову.

— Можно ночью пойти, — глухо произнёс он. — Тихо. Без шума. Баррикаду разобрать. Воды набрать. И уйти. Они и не заметят до утра.

— Диверсионная вылазка, — одобрительно хмыкнул Володя. — Уже лучше. Это предполагает элемент внезапности. Но это решение краткосрочное. Они восстановят заграждение, усилят охрану. И что тогда? Каждую ночь партизанить? Это изнуряет и не решает основной проблемы — их претензий. Нам нужна не разовая акция, а полная и безоговорочная капитуляция противника. Моральная. Идеологическая.

Он сделал паузу, наслаждаясь произведённым эффектом. Все смотрели на него, затаив дыхание. И тогда Тёмный Лорд изложил свой план.

— Они бросили нам вызов, считая нас слабыми и измученными засухой. Они ожидают от нас либо агрессии, либо жалоб. Мы не дадим им ни того, ни другого. Мы продемонстрируем им то, чего они боятся больше всего — наше превосходство. Наше процветание, несмотря на все трудности. Мы ударим по их самолюбию.

Его красные глаза сверкнули.

— Мы устроим Праздник Урожая. Грандиозный. Самый пышный за всю историю этой деревни. С песнями, плясками и, что самое главное, — с состязаниями. И мы пригласим на этот праздник жителей Кривых Коленей. В качестве почётных гостей и… участников.

По толпе пронёсся недоумённый ропот.

— С ума сошёл, Володька? — не выдержала баба Клава. — Какой праздник, когда в колодцах воды нет? Какой урожай, когда всё на корню горит? И этих иродов ещё в гости звать? Чтобы они над нами смеялись?

— Именно! — Володя возвысил голос, и в нём зазвенели стальные, властные нотки. — Они придут, чтобы посмеяться. А увидят процветающую, уверенную в себе деревню, которая не просто выживает, а празднует! Мы покажем им столы, которые ломятся от яств. Мы выставим на состязания наших лучших бойцов. Мы докажем, что мы — лучше, сильнее, умнее. Мы их морально уничтожим. А главным призом в состязаниях… будет право на контроль над родником. До следующего года.

Идея была настолько дерзкой, настолько безумной и нелогичной, что в ней была своя, тёмная гениальность.

— Но откуда мы возьмём угощение? И воду для готовки? — робко спросила одна из женщин.

Володя медленно повернул голову в сторону своего дома.

— Запасы, — коротко ответил он. — Мой погреб не подчиняется законам засухи. Он подчиняется моим законам. Там хватит и картошки, и солений, и… сырья для главного аргумента.

Все поняли, о каком аргументе идёт речь. Его легендарный самогон.

— Но они могут не согласиться на такие условия! — возразила Груша. — Фома не похож на человека, который будет рисковать своим главным козырем.

— Согласится, — усмехнулся Володя. — Потому что я отправлю к нему не просителей, а парламентёра. Такого, от чьего предложения он не сможет отказаться.

Его взгляд остановился на Антонине Долохове, который всё это время молча стоял в тени, прислонившись к стене дома. Хмурый Пожиратель Смерти, чьё лицо всегда выражало вселенскую скорбь, был идеальным кандидатом.

— Антон, — приказал Володя. — Ты пойдёшь в Кривые Колени. Ты передашь Фоме наше приглашение. Ты опишешь ему великолепие будущего праздника и щедрость призов. И ты бросишь ему вызов от нашего имени. Сделай это так, чтобы отказ для него был равносилен публичному признанию в трусости. Ты умеешь быть убедительным, я помню твои доклады в Мэноре.

Долохов молча кивнул, и в его глазах впервые за долгое время мелькнуло что-то похожее на интерес. Это была миссия, достойная его талантов.

План был принят. Не потому, что все его поняли. А потому, что в голосе и взгляде Володи была такая несокрушимая уверенность, что она заражала, гипнотизировала. Деревня, ещё утром пребывавшая в унынии, загудела, как растревоженный улей. Началась подготовка к самому странному празднику в её истории.

Женщины во главе с бабой Клавой отправились инспектировать погреб Володи, и вышли оттуда с круглыми от изумления глазами — запасов там и впрямь было как в царских закромах. Мужики принялись расчищать центральную площадь, сооружать столы и скамьи. Беллатриса, услышав о празднике, немедленно загорелась идеей поставить небольшую аллегорическую пьесу о борьбе Света (в лице Глухих Буераков) и Тьмы (в лице Кривых Коленей), вызвав у Володи приступ саркастического кашля.

Гоша и Груша тоже были вовлечены в общую суету. Их миссией было обеспечить «культурную программу». Груша взялась за украшение площади гирляндами из высушенных цветов и рябины. Гоша, под руководством Степана, должен был соорудить помост для состязаний.

Военный совет на завалинке закончился. Деревня Глухие Буераки, ведомая тёмным гением своего нового лидера, готовилась нанести асимметричный ответ. Это будет не битва за воду. Это будет битва за достоинство. И оружием в ней станут не топоры и вилы, а гостеприимство, доведённое до уровня психологической атаки.

* * *

Утро Праздника Урожая выдалось таким же жарким и пыльным, как и все предыдущие дни. Но воздух над Глухими Буераками звенел от напряжения и предвкушения. Центральная площадь деревни преобразилась. Груша, используя своё знание трансфигурации (втайне от всех, разумеется), превратила высохшие стебли в яркие гирлянды, а Гоша со Степаном соорудили внушительный помост из крепких брёвен.

Но главным украшением площади были столы. Длинные, сколоченные наспех, они ломились от яств. Квашеная капуста, солёные огурцы размером с кулак, мочёные яблоки, сало, пироги, горы отварной картошки, дымящейся и посыпанной укропом. Всё это богатство, извлечённое из магически охлаждённого и бездонного погреба Володи, казалось чудом посреди всеобщей засухи.

Жители Глухих Буераков, принарядившись в лучшее, что у них было, с гордостью поглядывали на это изобилие. Сегодня они были не жертвами стихии, а хозяевами положения.

Делегация из Кривых Коленей прибыла ровно в полдень, подняв облако пыли на старом, дребезжащем УАЗике. Фома вылез первым. Он был одет в малиновый пиджак, явно доставшийся ему ещё с девяностых, и выглядел одновременно торжественно и нелепо. За ним высыпали его мужики — хмурые, настороженные, готовые к подвоху.

Они ожидали увидеть уныние и запустение. А увидели пир во время чумы. Фома остановился как вкопанный, его хитрые глазки забегали, пытаясь оценить масштаб происходящего. Он не мог поверить своим глазам.

— Добро пожаловать, соседи! — зычно приветствовала их баба Клава, выступая в роли тамады. — Проходите, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады!

Фома, всё ещё не оправившись от шока, молча кивнул и повёл свою делегацию к столам. Кривоколенские садились с опаской, словно ожидая, что еда окажется миражом.

Володя наблюдал за ними со своего крыльца, как паук, в чью паутину угодила жирная муха. Он знал, что первый удар нанесён. Психологическое преимущество было на их стороне.

Когда гости немного освоились и первая волна голода была утолена, на помост поднялся Долохов. В его руках был свиток, перевязанный красной лентой.

— Жители Глухих Буераков и Кривых Коленей! — произнёс он своим мрачным, замогильным голосом, который идеально подходил для объявления условий капитуляции. — Согласно договорённости, достигнутой между уважаемым Владимиром Васильевичем и не менее уважаемым Фомой Кузьмичом, спор о праве пользования родником будет решён путём честных состязаний. Три раунда. Победитель в общем зачёте получает контроль над источником до следующего лета. Условия приняты?

Фома, уже успевший оценить качество закуски, крякнул и кивнул. Он был уверен в своих силах.

— Приняты! Начинайте уже!

Раунд первый: Битва Титанов Дистилляции

— Первое состязание! — объявил Долохов. — Конкурс на лучший продукт собственного производства!

Это был главный козырь. Соревнование, в котором решался не просто вопрос воды, а вопрос чести и репутации.

От Кривых Коленей выступил сам Фома. Он с гордостью выставил на стол большую, мутную бутыль, заткнутую кукурузным початком.

— Свекольный! — объявил он. — Тройной очистки! Сшибает с ног даже медведя!

От Глухих Буераков, к удивлению многих, вышел не дед Митрич, а сам Володя. В его руках была изящная, тёмного стекла бутылка с сургучной печатью, на которой угадывался змеиный силуэт.

— «Слеза Василиска», — тихо произнёс он. — Дистиллят двойной перегонки. Настоян на можжевельнике, корне калгана и… некоторых секретных ингредиентах.

Секретными ингредиентами были травы, собранные Беллатрисой в полнолуние на опушке леса. Они были не ядовиты, но обладали лёгким галлюциногенным эффектом, придавая напитку особую пикантность и глубину.

Судейская коллегия состояла из самых уважаемых экспертов обеих деревень, включая Степана и Петровича. Первым дегустировали продукт Фомы.

Мужики крякнули, выдохнули, занюхали рукавом.

— Хорош! — вынес вердикт один из кривоколенских. — Забористый!

— Сивухой отдаёт, — поморщился Петрович, ставший за последний год тонким ценителем. — Грубовато.

Настала очередь «Слезы Василиска». Володя аккуратно, почти ритуально, разлил кристально чистую жидкость по стопкам. Судьи взяли их с опаской. Залпом выпили.

И замерли. Их лица, красные и обветренные, вдруг разгладились. Глаза расширились, уставившись в одну точку. Наступила тишина.

— Ну? — нетерпеливо спросил Фома.

Один из судей, старый дед из Кривых Коленей, медленно повернул голову и посмотрел на Фому так, словно видел его впервые.

— Я… я познал тщетность бытия, — прошептал он. — Всё суета сует и томление духа.

— Сила! — прохрипел Петрович, и на его глазах выступили слёзы восторга. — Это не напиток. Это портал в иные миры!

Победа была безоговорочной. Фома, попробовав «Слезу Василиска», побледнел и долго молчал, пытаясь осмыслить открывшиеся ему бездны.

Счёт: Глухие Буераки 1 — Кривые Колени 0.

Раунд второй: Железные кони

— Второе состязание! — объявил Долохов, когда судьи немного пришли в себя. — Гонка на тракторах!

Это было испытание не только мастерства, но и техники. Трасса была проложена вокруг поля, с несколькими естественными препятствиями.

От Кривых Коленей выступил сын Фомы, молодой парень на относительно новом, красном МТЗ. От Глухих Буераков — Петрович на своём стареньком, видавшем виды синем «Беларусе», который, казалось, держался на честном слове и синей изоленте.

Фома самодовольно ухмылялся. Шансов у Петровича, по его мнению, не было.

Дан старт. Трактора взревели, выбросив в воздух клубы чёрного дыма. Красный МТЗ сразу вырвался вперёд, оставив «Беларус» Петровича далеко позади. Толпа кривоколенских радостно загудела.

Гоша, стоявший в стороне, незаметно достал палочку из голенища сапога. Он не собирался применять что-то серьёзное. Просто маленький, безобидный сглаз.

— Конфундус, — шепнул он, направляя палочку на двигатель красного трактора.

МТЗ дёрнулся. Из его выхлопной трубы повалил сизый дым. Трактор замедлил ход, начал вилять из стороны в сторону, словно сбитый с толку. Сын Фомы отчаянно крутил руль, но машина его не слушалась. В какой-то момент она и вовсе заглохла, издав прощальный чих.

Петрович, не обращая внимания на проблемы соперника, с сосредоточенным лицом вёл свой «Беларус» к финишу. Он пересёк финишную черту под ликующие крики жителей Глухих Буераков.

Фома был в ярости. Он подбежал к сыну, который беспомощно разводил руками.

— Что случилось?! Ты что, водить разучился?!

— Он сам! Я не виноват! Он как взбесился!

Гоша незаметно спрятал палочку обратно в сапог, с трудом сдерживая улыбку.

Счёт: Глухие Буераки 2 — Кривые Колени 0.

Раунд третий: Искусство требует жертв

Победа была уже в кармане, но для полного морального разгрома противника нужен был третий, контрольный выстрел.

— Третье состязание! — провозгласил Долохов. — Конкурс художественной резьбы по кабачку!

Это было неожиданное предложение, внесённое в программу лично Беллатрисой. Фома, уже смирившийся с поражением в технических дисциплинах, решил отыграться в искусстве. От Кривых Коленей выставили его жену, Марфу, которая славилась своим умением вырезать из овощей лебедей и цветы.

Участницам выдали по огромному кабачку-переростку и ножу. Марфа принялась за дело споро и умело. Через полчаса на её кабачке расцвёл пышный георгин. Это было мило и традиционно.

Беллатриса же подошла к процессу с присущей ей экспрессией. Она не резала — она кромсала, шипела, что-то бормотала на латыни, её глаза горели безумным огнём творчества. Кабачок в её руках превращался в нечто… невообразимое.

Когда она закончила и представила своё творение на суд жюри, состоявшего из бабы Клавы и нескольких женщин, те ахнули.

Это была не просто резьба. Это была скульптурная композиция, полная мрачного символизма. Изуродованный, искривлённый кабачок изображал нечто среднее между корчащимся в агонии человеком и засохшим деревом. В его пустых глазницах читалась вселенская скорбь, а изогнутые линии передавали ощущение неизбежности и тлена.

— «Тлен и безысходность бытия», — с гордостью объявила Беллатриса название своего шедевра.

Жюри молчало. Композиция была пугающей, отталкивающей, но технически выполненной с невероятным мастерством.

— Страх-то какой, — прошептала баба Клава. — Но… сильно. За душу берёт. Аж мурашки по коже.

Она посмотрела на георгин Марфы.

— Цветочек твой, Марфа, красивый. Но у Беллы… у неё искусство. С большой буквы.

Победа была присуждена Беллатрисе за «глубину раскрытия темы и техническое совершенство».

Счёт: Глухие Буераки 3 — Кривые Колени 0.

Разгром был полным. Фома стоял посреди площади, бледный от злости и унижения. Его деревня проиграла по всем фронтам. Его авторитет был подорван. Он посмотрел на Володю, который с ледяным спокойствием наблюдал за его реакцией. В этом взгляде Фома увидел не просто соседа-огородника, а силу, с которой он не мог совладать.

Праздник продолжался. Жители Глухих Буераков ликовали. Но в самый разгар веселья, когда Петрович уже затянул под гармонь свою любимую песню, а Беллатриса пыталась научить деда Митрича танцевать танго, случилось нечто, что заставило всех замереть. На горизонте, над лесом, разделяющим две деревни, показался тонкий, зловещий столб дыма. Запахло гарью. Суховей принёс новую, куда более страшную беду. Пожар.

* * *

Первым, кто ощутил неладное, был не человек, а ветер. Суховей, до этого лениво перегонявший пыль по площади, вдруг принёс с собой резкий, тревожный запах гари. Музыка гармони, под которую Петрович самозабвенно отплясывал вприсядку, захлебнулась на последнем аккорде. Смех и разговоры стихли. Все головы как по команде повернулись в сторону леса, разделявшего Глухие Буераки и Кривые Колени.

Над верхушками сосен, там, где небо сливалось с выжженной землёй, поднимался тонкий, но уверенный столб дыма. Он не был похож на дым из печной трубы — он был злым, серо-чёрным, и быстро разрастался вширь, превращаясь в зловещее облако.

— Пожар… — выдохнул кто-то, и это слово, как искра, упавшая в сухой мох, мгновенно разожгло панику.

Праздничное настроение испарилось без следа. Женщины ахнули, прижимая к себе детей. Мужики вскочили на ноги, растерянно переглядываясь. Сухая, как порох, лесная подстилка, недельная жара и ветер — это был смертельный коктейль. Огонь в таких условиях распространялся со скоростью скачущей лошади, и он шёл прямо на них. На обе деревни.

Фома, забыв про своё унижение, побелел. Его дом, его хозяйство, всё было там, по ту сторону леса, прямо на пути огненной стихии.

— Беда! Горим! — закричал он, и его голос сорвался от ужаса.

Кривоколенские бросились к своему УАЗику, создавая суматоху и давку. Паника — самый страшный враг в любой чрезвычайной ситуации — начала овладевать толпой.

И в этот момент над всеобщим хаосом раздался голос. Не громкий, но такой властный и ледяной, что он мгновенно пронзил пелену страха.

— Стоять!

Все замерли. На помост, где ещё недавно проходили состязания, поднялся Володя. Он не кричал, не суетился. Он просто стоял, и от него исходила аура такой абсолютной, несокрушимой воли, что паника отступила, сменившись ошеломлённым подчинением. Его красные глаза обвели толпу, и в них не было и тени страха — только холодная, хищная сосредоточенность полководца перед решающей битвой.

— Паника — это роскошь, которую мы не можем себе позволить, — отчеканил он. — Огонь — наш общий враг. И мы встретим его не как стадо испуганных овец, а как организованная армия.

Он говорил чётко, отдавая приказы, и его слова, простые и ясные, мгновенно структурировали хаос.

— Степан! Петрович! Все крепкие мужики! Топоры, лопаты, вёдра — всё, что есть! Ваша задача — прорубить просеку вдоль опушки. Создать противопожарный разрыв! Немедленно!

Степан, молча кивнув, первым схватил свой топор. Его пример подействовал на остальных. Мужики из Глухих Буераков, забыв про праздник, бросились по домам за инструментом.

— Фома! — Володя вперил свой взгляд в главу Кривых Коленей. — Твои люди! Присоединяйтесь к моим! Сейчас нет наших и ваших. Есть только мы и огонь! Вместе срубим больше деревьев!

Фома, ошарашенный такой быстрой сменой ролей, на секунду замялся. Но взгляд Володи не оставлял пространства для споров. Фома кивнул и рявкнул на своих мужиков, которые, отбросив мысли о бегстве, тоже схватились за топоры и лопаты, стоявшие в кузове их машины. Вражда была забыта перед лицом общей смертельной угрозы.

— Баба Клава! Все женщины! — продолжал командовать Володя. — Организуйте цепь от колодца к опушке! Воды мало, но каждая капля на счету! Смачивайте мешковину, тряпки! Будем сбивать низовой огонь!

Женщины, перестав причитать, тут же принялись за дело, выстраиваясь в живую цепочку.

— Беллатриса! Долохов! — позвал он своих соратников. — Вы со мной. У нас будет своя задача.

А затем он повернулся к Гоше и Груше, которые стояли рядом, готовые действовать.

— Поттер! Грейнджер! Ваше время. Забудьте про конспирацию. Мне нужна вся ваша мощь. Без ограничений. Вода. Как можно больше воды. Сможете?

Гоша и Груша переглянулись. В глазах обоих горела решимость. Это было то, к чему их готовили всю жизнь — сражаться, защищать, спасать.

— Сможем, — твёрдо ответил Гоша, и в его руке уже была волшебная палочка.

Битва началась.

Зрелище было эпическим, сюрреалистичным. Под руководством самого опасного тёмного мага в истории, объединённая армия из двух враждующих деревень вступила в бой со стихией.

Мужики работали с яростным остервенением. Стук топоров слился в единый, оглушительный ритм. Деревья падали, образуя просеку. Степан и Фома, ещё час назад готовые вцепиться друг другу в глотки, рубили бок о бок, их лица были мокрыми от пота и чёрными от сажи.

Женщины, передавая из рук в руки вёдра с драгоценной водой, создали свою, не менее важную линию обороны.

Но самое невероятное происходило в центре.

Володя, Долохов и Беллатриса стояли на краю поля, лицом к наступающей стене огня. Лес уже ревел и трещал, выплёвывая в небо тучи искр. Жар был таким сильным, что, казалось, плавился сам воздух.

— Антон, защитный барьер! — скомандовал Володя.

Долохов, выставив вперёд палочку, создал мощное, едва мерцающее поле, которое отсекало основной жар, позволяя им подойти ближе.

— Белла, — голос Володи был спокоен. — Мне нужен ветер. Сильный, направленный. Против основного потока. Отгони пламя от верхушек деревьев вниз, к земле.

Беллатриса, чьё безумие в бою всегда превращалось в неистовую, концентрированную силу, вскинула руки. Её волосы разметались, глаза дико заблестели. Она что-то закричала на латыни, и мощный порыв ветра, словно невидимый кулак, ударил по кромке огня, прижимая верховой пожар к земле, не давая ему перекинуться через просеку.

А затем за дело взялся сам Тёмный Лорд. Он поднял свою палочку из тиса.

— Incendio Tenebris! — выкрикнул он.

Это не было обычное Инсендио. Из конца его палочки вырвался не оранжевый, а иссиня-чёрный огонь. Он змеёй метнулся вперёд и поджёг траву и кустарник прямо перед наступающим пламенем. Это был встречный пал — самый опасный, но и самый эффективный способ борьбы с лесным пожаром. Чёрное пламя пожирало сухостой, создавая выжженную полосу, на которой основному огню нечем было питаться. Володя управлял своим тёмным огнём с точностью хирурга, направляя его, ограничивая, заставляя работать на себя.

В это же время, чуть поодаль, Гоша и Груша творили своё чудо. Они стояли, держась за руки, чтобы объединить силы, их палочки были направлены в небо.

— Aguamenti Maxima! — выкрикнули они в один голос.

Это было заклинание, которому не учат в Хогвартсе. Это была импровизация, рождённая отчаянием и мощью двух великих волшебников. Небо над ними потемнело, словно перед грозой. Воздух сгустился. И через мгновение на горящий лес обрушился настоящий ливень. Не просто дождь — стена воды, которая с шипением и паром врезалась в огненный вал.

Деревенские, работавшие на просеке, замерли на мгновение, глядя на это невероятное зрелище. С одной стороны — чёрный огонь, пожирающий землю. С другой — локальный потоп, падающий с ясного неба. В центре всего этого стояли их странные соседи, повелевающие стихиями, как древние боги.

Но времени на удивление не было. Битва продолжалась несколько часов. Люди и волшебники работали на пределе своих сил. Гоша и Груша вымокли до нитки, их лица были бледными от напряжения. Володя, управляя встречным палом, был полностью сосредоточен, его фигура в отблесках пламени казалась демонической.

К утру, когда первые лучи солнца пробились сквозь завесу дыма, всё было кончено. Огонь остановился у самой просеки, захлебнувшись на выжженной земле и залитый тоннами воды. Лес дымился и чернел, представляя собой страшное зрелище, но обе деревни были спасены.

На выжженной земле, посреди дымящихся головешек, стояли люди. Уставшие, грязные, пахнущие дымом, но живые. И вместе.

Фома подошёл к Володе. Он выглядел постаревшим на десять лет. Он посмотрел на свою спасённую деревню на той стороне просеки, потом на мрачную, но величественную фигуру своего недавнего врага. Он ничего не сказал. Он просто протянул свою широкую, мозолистую руку.

Володя на секунду помедлил, а затем пожал её. Это рукопожатие на фоне дымящихся руин было красноречивее любых договоров.

— Родник… — хрипло сказал Фома. — Общий. Всегда был, всегда будет.

Степан, подошедший к ним, молча кивнул, одобряя это решение. Старая вражда сгорела в общем огне, оставив после себя лишь пепел и новое, выкованное в бою уважение. Они больше не были соседями-врагами. Они стали союзниками, пережившими общую беду.

* * *

На следующий день после великого пожара воздух над Глухими Буераками всё ещё пах гарью, но это был уже не запах беды, а запах победы. Чувство всеобщего облегчения и единства было таким сильным, что его можно было потрогать. Вчерашний недо-праздник, прерванный стихией, требовал своего логического завершения. И баба Клава, негласно вернувшая себе полномочия главного организатора, объявила: «Быть пиру!»

Это был уже не праздник-состязание, а настоящий пир на весь мир в честь примирения и спасения. На центральную площадь снова вынесли столы, но на этот раз к ним присоединились и жители Кривых Коленей, притащившие свои собственные скамьи и всё, что уцелело в их погребах. Граница между деревнями, ещё позавчера казавшаяся непреодолимой, стёрлась, оставив после себя лишь выжженную полосу в лесу как напоминание об общей борьбе.

Атмосфера была совершенно иной. Не было больше ни напряжения, ни недоверия. Мужики из обеих деревень, вчерашние соперники, теперь по-братски хлопали друг друга по плечам, вспоминая, как валили деревья и таскали воду. Фома и Степан сидели рядом и молча, но с глубоким взаимопониманием, пили «Слезу Василиска» из одной бутыли. Петрович, как главный герой тракторных гонок, ходил по площади гоголем, а его старенький «Беларус», чудом не пострадавший, был украшен венками из полевых цветов.

Володя, как и подобало триумфатору, восседал во главе стола. Он не принимал активного участия в общем веселье, но его присутствие ощущалось всеми. Люди то и дело бросали на него уважительные, почти благоговейные взгляды. Он был их стратегом, их спасителем, их негласным лидером, чья тёмная сила обернулась для них защитой. Тёмный Лорд, сам того не желая, обрёл то, к чему стремился всю жизнь — не страх, а искреннее, неподдельное почтение. Он обрёл свой народ.

Гоша и Груша, сидя в обнимку чуть поодаль, с улыбкой наблюдали за происходящим. Они чувствовали себя абсолютно на своём месте. После вчерашней битвы, где им пришлось использовать магию на полную мощь, они ожидали вопросов, удивления, может быть, даже страха со стороны деревенских. Но ничего этого не было. Для жителей Глухих Буераков и Кривых Коленей их способности стали просто ещё одной чертой их личности — как умение Степана рубить дрова или талант Володи гнать самогон. «Ну, колдуют ребята. А что такого? Зато пожар потушили. Молодцы». Эта простая, земная логика обезоруживала.

— Знаешь, — тихо сказала Груша, кладя голову Гоше на плечо, — я, кажется, начинаю понимать, почему магия здесь работает так странно. Ей просто нет места в их картине мира. Она для них не чудо, а просто ещё один инструмент. Как топор или лопата.

— Может, в этом и есть настоящая магия? — ответил Гоша, целуя её в макушку. — Не в заклинанияx, а в этой простоте.

Их идиллию прервала Беллатриса. Она, вдохновлённая героическими событиями, не могла оставаться в стороне. Вскочив на помост, она объявила, что сейчас состоится премьера её новой, экспромтом сочинённой пьесы под названием «Ода Огню и Воде». Роли были розданы тут же. Тракторист Петрович, как самый громкоголосый, должен был изображать Рёв Огня. Дед Митрич, по причине своей медлительности, получил роль Неумолимого Времени. А на роль Водяной Стихии Беллатриса без обиняков назначила Грушу.

— У тебя получится натурально, дорогая! — заявила она, вручая опешившей девушке ведро с водой. — Твой Агуаменти был великолепен! Столько драмы, столько мощи!

Под общий хохот началась самая авангардная постановка в истории мирового театра. Петрович басом ревел: «Я — Огонь! Я всё сожгу!», дед Митрич медленно ходил по кругу, бормоча: «Тик-так, тик-так», а Груша, смеясь, плескала водой на «Огонь», пытаясь его «потушить».

Веселье было в самом разгаре. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в мирные, розовые тона. Петрович снова завёл свою гармонь, и на этот раз ему подпевал сам Фома. Гоша, поддавшись общему настроению, пригласил Грушу на танец, и они закружились посреди площади под незамысловатую мелодию, счастливые и беззаботные.

Именно в этот момент, когда апофеоз всеобщего братания достиг своего пика, это и случилось.

Сначала никто не заметил. Но потом музыка стихла, потому что гармонист Петрович вдруг замер, уставившись на окраину поля. Танцующие пары остановились. Разговоры оборвались на полуслове. На площади воцарилась внезапная, тревожная тишина.

Там, на краю деревни, где дорога переходила в поле, с громким, режущим ухо хлопком, словно лопнул гигантский пузырь, появились три фигуры.

Они были одеты в строгие, тёмные мантии, которые выглядели на фоне деревенского пейзажа так же чужеродно, как космический корабль на огороде. Их позы были напряжёнными, выученными, в руках они сжимали волшебные палочки. Во всём их облике чувствовалась холодная, казённая мощь Министерства магии. Авроры.

Деревенские замерли, глядя на незваных гостей с недоумением и опаской. Кто такие? Чего надо? Вид у них был официальный и неприятный.

Гоша и Груша застыли посреди площади. Их беззаботные улыбки медленно сползли с лиц. Конец. Их тихая, мирная жизнь, их маленькое убежище, их обретённый рай — всё это сейчас рухнет. Министерство их нашло.

Трое авроров стояли неподвижно, явно ошарашенные открывшейся им картиной. Они ожидали найти следы тёмной магии, заброшенную хижину, возможно, даже тела двух пропавших героев. А нашли… деревенский праздник. С пьяным гармонистом, столами, полными еды, и Гарри Поттером, танцующим с Гермионой Грейнджер под одобрительные крики каких-то мужиков в телогрейках.

Один из авроров, видимо, старший, сделал шаг вперёд. Он был молод, с решительным, но растерянным лицом.

— Гарри Поттер? Гермиона Грейнджер? — спросил он официальным, но неуверенным тоном. — Мы из Отдела магического правопорядка. Мы прибыли по официальному запросу Департамента по розыску. Вы не выходили на связь в течение шести месяцев. Мы… мы опасались худшего.

Гоша не знал, что ответить. Все заготовленные легенды о сложном следе и внедрении в подполье рассыпались в прах перед лицом этой абсурдной реальности.

В этот напряжённый момент авроры расступились. Из-за их спин медленно, словно тень, выступила четвёртая фигура.

Этот человек был одет в непроницаемо-чёрную мантию, которая, казалось, поглощала свет. Его бледное, крючконосое лицо было абсолютно лишено эмоций. Длинные, сальные волосы обрамляли его так, будто он только что вынырнул из котла с зельем. Его чёрные, пустые глаза обвели площадь медленным, презрительным взглядом, от которого, казалось, скисало молоко в крынках.

Северус Снейп.

Министерство, отчаявшись найти своих героев, отправило за ними лучшего ищейку, специалиста по тёмным искусствам и, что самое главное, человека, который знал Поттера как облупленного.

Снейп обводил взглядом сцену, и на его лице медленно, очень медленно, проступало выражение бесконечного, вселенского отвращения. Его взгляд скользнул по пьяным мужикам, по столам с квашеной капустой, по Беллатрисе Лестрейндж, которая, увидев его, хищно улыбнулась и сделала ему воздушный поцелуй. Он увидел Антонина Долохова, философски курящего самокрутку. Он задержал взгляд на Гарри Поттере, одетом в вышитую косоворотку, и на Гермионе Грейнджер, которую Поттер всё ещё сжимал в объятиях. Его губы скривились в знакомой ядовитой усмешке.

Но затем его взгляд переместился к главному столу. И там он увидел то, что заставило даже его, мастера окклюменции, на долю секунды утратить контроль над выражением своего лица.

Там, во главе стола, в меховой ушанке, сдвинутой на затылок, и в старой тельняшке, сидел Лорд Волдеморт. Он не шипел, не метал молнии. Он с видом величайшего кулинарного критика и эксперта в области закусок подцепил на вилку квашеную капусту, протянул тарелку в сторону Снейпа и произнёс своим обычным, лишённым всякого пафоса голосом:

— Северус. Давно не виделись. Капустки квашеной отведай. Мой рецепт. С тмином.

Наступила такая тишина, что было слышно, как где-то в лесу упала шишка.

Авроры застыли, как соляные столпы. Деревенские с любопытством разглядывали новоприбывшего, такого же худого и злого, как их Володька поначалу. Гоша и Груша стояли, не в силах пошевелиться.

Весь мир, казалось, замер в ожидании реакции профессора Снейпа. Он стоял посреди русской деревни, между своим злейшим врагом, предлагающим ему капусту, и своим самым ненавистным учеником, танцующим народные танцы. Это был его личный, персональный ад. И он только начинался.

Тишина, повисшая над площадью, была плотной, тяжёлой и до звона в ушах абсурдной. Время, казалось, застыло, превратившись в густой, тягучий кисель. В центре этой застывшей картины мира стоял Северус Снейп, и на его бледном лице отражалась вся гамма эмоций, доступная человеку, чей разум только что столкнулся с абсолютной невозможностью. Шок, презрение, отвращение и, где-то в самой глубине его чёрных глаз, — тень вселенской усталости.

Он медленно перевёл взгляд с Лорда Волдеморта, невозмутимо протягивающего ему тарелку с капустой, на Гарри Поттера, который всё ещё стоял в обнимку с Гермионой Грейнджер посреди площади. Затем снова на капусту. Его мозг, привыкший к сложным интригам, двойной игре и смертельным опасностям, отчаянно пытался обработать полученные данные, но раз за разом выдавал ошибку. Этого не могло быть. Это нарушало все законы физики, магии и здравого смысла.

Трое авроров за его спиной выглядели не лучше. Их профессиональная подготовка не предусматривала инструкций на случай обнаружения героев магического мира и главного тёмного мага на совместном деревенском застолье. Их палочки, до этого сжатые в боевой готовности, теперь безвольно повисли в руках.

Именно в этот момент хрупкий пузырь тишины был безжалостно проткнут зычным голосом бабы Клавы. Она, ничуть не смущаясь присутствием официальных лиц в мантиях, решительно подошла к Снейпу. Она бесцеремонно обошла его кругом, оглядывая с головы до ног, как осматривают на ярмарке новую корову.

— Ой, гляньте-ка, люди добрые! — пробасила она на всю площадь. — Ещё один! Худой, бледный, злой… Вы там в своих городах чем питаетесь-то, милки? Одной злобой, поди?

Снейп вздрогнул от такой фамильярности и медленно повернул к ней голову. Его взгляд, способный заморозить кипящий котёл на расстоянии десяти шагов, на бабу Клаву не произвёл абсолютно никакого впечатления.

— Тебе, милок, лечиться надо, — вынесла она безапелляционный вердикт. — У нас тут для таких специалист есть. Вот, Владимир Васильевич. Он и не таких на ноги ставил. К нему на терапию запишись. Стаканчик первача, огурчик солёный, разговор по душам — и будешь как новенький! А то ходишь, людей пугаешь, чернее тучи.

Снейп открыл рот. Он хотел сказать что-то ядовитое, саркастическое, испепеляющее. Что-то, что заставило бы эту наглую деревенскую бабу съёжиться и пожалеть о своём рождении. Но слова застряли в горле. Вся его отточенная годами язвительность, весь его арсенал сарказма оказались бессильны перед лицом этого непробиваемого, добродушного абсурда.

Пока он боролся с собственным речевым аппаратом, к нему подошёл Петрович, уже изрядно навеселе, и по-свойски хлопнул его по костлявому плечу.

— Слышь, мужик, ты не дрейфь! — прогудел тракторист, дыша на Снейпа парами «Слезы Василиска». — У нас тут все свои! Сначала тоже ходят хмурые, а потом ничего, оттаивают! Володька наш вон какой был — змея змеёй! А теперь душа-человек! Уважает! Присаживайся, выпей с нами за примирение!

Старший аврор, молодой человек по имени Долиш, наконец, пришёл в себя. Он понял, что ситуация не просто вышла из-под контроля, она вышла за пределы известной ему вселенной. Ему нужно было действовать. Он откашлялся, пытаясь придать голосу твёрдость.

— Профессор Снейп, мистер Поттер, мисс Грейнджер… Лорд… э-э-э… Владимир Васильевич. Министерство магии крайне обеспокоено…

Его прервал Володя.

— Обеспокоенность — непродуктивное состояние, молодой человек, — ледяным тоном заметил Тёмный Лорд. — Рекомендую сменить его на конструктивный диалог. Присаживайтесь. Уверен, мы найдём решение, которое устроит все стороны.

Он указал на свободное место рядом с собой.

Долиш посмотрел на своего начальника — Снейпа. Тот всё ещё стоял с каменным лицом, но в его глазах читалась капитуляция. Он потерпел поражение, не успев даже вступить в бой. Это было сокрушительнее любого проигранного сражения.

И тогда старший аврор принял единственно верное, единственно возможное в этой ситуации решение. Решение, которое спасёт его карьеру и, возможно, его рассудок. Он достал из кармана мантии самопишущее перо и кусок пергамента и начал диктовать официальный отчёт для Министерства.

— «Докладная записка. Агент Долиш. Миссия по розыску Г. Поттера и Г. Грейнджер. Докладываю: объекты найдены в указанном секторе. Состояние удовлетворительное, угрозы для жизни нет. Они находятся на выполнении долгосрочной миссии по наблюдению за… очагом нетипичной магической активности».

Он покосился на Володю, который с одобрением кивнул.

— «Объект наблюдения, известный как “Володя”, в настоящий момент стабилен и угрозы для магического сообщества не представляет. Его деятельность носит локальный, преимущественно аграрно-производственный характер».

Петрович, услышав это, гордо кивнул.

— «Агенты Поттер и Грейнджер успешно внедрились в местное сообщество и осуществляют постоянный мониторинг под глубоким прикрытием. Прерывание миссии на данном этапе признано нецелесообразным».

Он сделал паузу, посмотрел на Снейпа и добавил финальный, гениальный штрих.

— «Для усиления оперативной группы и более глубокого анализа объекта, принято решение оставить на месте специалиста по тёмным искусствам, профессора Северуса Снейпа. Он переходит в автономный режим до особого распоряжения».

Снейп медленно повернул голову и вперил в Долиша взгляд, полный обещаний долгой и мучительной смерти. Но аврор выдержал этот взгляд. Он спасал не только себя, он спасал их всех от необходимости объяснять Министерству всё это.

Отправив сову с докладом, Долиш и двое его подчинённых, не говоря больше ни слова, с явным облегчением трансгрессировали, оставив Снейпа одного посреди этого театра абсурда.

Его судьба была решена.

Степан, видя, что новый гость остаётся, подошёл, взял его под локоть своей железной хваткой и молча усадил за стол. Володя тут же поставил перед ним полную стопку своего фирменного напитка. Баба Клава придвинула тарелку с пирогами.

— Кушай, милок, кушай. Силы тебе понадобятся. У нас скоро картошку копать.

Беллатриса, грациозно подплыв к новому члену их маленького общества, склонилась над ним и прошептала ему на ухо своим безумным, чарующим шёпотом:

— Северус, дорогой… я как раз искала актёра на главную роль в моей новой трагедии «Одинокий филин в осеннем лесу». Это роль для тебя! Столько внутренней боли, столько невысказанной тоски! Ты будешь великолепен!

Снейп сидел, не двигаясь, и смотрел на стопку с кристально чистой жидкостью. В ней отражался весь его мир, перевернувшийся с ног на голову. Его многолетняя шпионская деятельность, его жертвы, его тёмное прошлое и туманное будущее — всё это сошлось в одной точке, в этой маленькой русской деревне, в этой гранёной стопке.

Он поднял глаза. Напротив сидел Волдеморт, его заклятый враг и повелитель. Рядом — Поттер, мальчишка, которого он ненавидел и защищал всю свою жизнь. Теперь они все были здесь. Вместе. В одной лодке. И эта лодка называлась «Глухие Буераки».

Снейп медленно, почти ритуально, поднял стопку. Он обвёл всех присутствующих своим тяжёлым, непроницаемым взглядом. Затем он посмотрел на Гошу и Грушу, которые, держась за руки, с улыбкой наблюдали за ним. В его взгляде не было привычной ненависти. Только бесконечная, чёрная ирония судьбы.

Он залпом выпил. Крякнул. И, к полному изумлению всех присутствующих, протянул пустую стопку Володе.

— Ещё, — хрипло произнёс он.

И это было начало его новой жизни.

* * *

Эпилог: Год спустя

Год пролетел незаметно. Деревня Глухие Буераки не просто ассимилировала новых жителей — она сделала их неотъемлемой частью своего организма.

Профессор Снейп, или просто Север, как его теперь звали, нашёл свою нишу. Оказалось, что его познания в зельеварении идеально подходят для создания лечебных мазей и настоек. Его мазь от радикулита на основе змеиного корня и барсучьего жира стала хитом и прославила Глухие Буераки на всю область. Он всё так же ходил в чёрном и редко улыбался, но в его глазах больше не было прежней тоски. Он нашёл своё дело, простое, понятное и приносящее реальную пользу. А ещё он стал незаменимым партнёром Володи по дегустации новых экспериментальных напитков, ведя с ним долгие споры о процентном содержании сивушных масел.

Гоша и Груша окончательно пустили корни. Их дом стал самым уютным в деревне, с геранью на окнах и маленькой библиотекой, открытой для всех желающих. Их любовь, закалённая в бане, пожаре и деревенском быту, была тихой и крепкой, как старый дуб у родника.

Тёплый августовский вечер. На просторной веранде, которую Гоша и Север пристроили к избе Володи, собралась вся компания. Стрекочут сверчки. В воздухе пахнет яблоками и дымом. Володя, сосредоточенно хмурясь, разливает по стопкам золотистую, прозрачную жидкость из новой бутыли.

— Это кальвадос, — назидательно произносит он, не глядя на Снейпа. — Яблочный дистиллят двойной выгонки, настоянный на дубовой щепе, которую я лично зачаровал на аромат ванили и лёгкий оттенок презрения к суетному миру. Цени, Северус.

— Приемлемо, — коротко отвечает Снейп, принимая стопку.

Гермиона-Груша оторвалась от книги о селекции морозоустойчивых помидоров. Беллатриса мурлыкала себе под нос арию из своей новой оперы. Долохов молча смотрел на звёзды.

— Ну что, — сказал Володя, поднимая свою стопку. — За урожай. И чтоб жук не ел.

Все чокнулись. Гарри-Гоша отпил немного. Напиток был великолепен. Он посмотрел на сидящего напротив него человека в ушанке, на своих друзей, на темнеющее небо над тихой русской деревней.

— Володь, — сказал он. — Передай-ка огурчик.

Волдеморт фыркнул, но банку с огурцами подвинул.

В этой странной, затерянной в лесах деревне, среди картофельных грядок и самогонных аппаратов, они все, наконец-то, нашли свой дом. И свой покой. И, возможно, даже чуточку счастья.