Мой Единственный Актив (джен)

Город у её ног был похож на россыпь нейронных связей на чёрном бархате операционного стола. Он жил, дышал, пульсировал миллионами бессмысленных жизней, но отсюда, с высоты сто сорок восьмого этажа, он казался лишь покорённой, препарированной картой. Воздух в пентхаусе был настолько стерилен, что в нём, казалось, умирали даже звуки. Тишину не нарушал ни гул города за армированным стеклом, ни тиканье часов. Время здесь подчинялось только ей. Единственным условно живым объектом была белоснежная орхидея-фаленопсис, чьи восковые, идеальные лепестки выглядели так, словно их отлили из пластика в лаборатории. Она ненавидела живые цветы. Этот был подарком, который она оставила как напоминание о том, что даже жизнь можно заставить выглядеть как совершенный, неживой механизм.

Она стояла спиной к мёртвому цветку, лицом к покорённому городу. В тонких пальцах — ледяная гладь планшета. На экране — почти вертикальная зелёная линия, пронзившая потолок биржевых торгов. График её империи. Ниже, в новостной ленте, сухая строка: «Конгломерат «Феникс» инициировал процедуру банкротства после враждебного поглощения. Председатель совета директоров Константин Вольф госпитализирован с сердечным приступом».

Она пролистала новость, не читая. Она знала каждое слово, потому что сама написала этот сценарий. На её лице не отразилось ничего. Ни радости, ни триумфа. Лишь тень удовлетворения хирурга, успешно завершившего сложную ампутацию. Она закрыла окно торгов.

Её палец скользнул по экрану, открывая защищённую, многоуровнево зашифрованную папку. «Актив К-17». Внутри — анатомия уничтоженной души. Личная переписка Константина с его сыном-наркоманом. Аудиозаписи его панических разговоров с лечащим врачом его жены, умиравшей от рака поджелудочной. Финансовые отчёты, показывающие, сколько он тратил на её бесполезное лечение, выводя средства из компании. Она не взламывала его. Она просто слушала, когда он, её бывший учитель и любовник, плакал у неё на плече несколько месяцев назад, и запоминала каждое слово, каждую уязвимость. А потом методично, шаг за шагом, сливала эту информацию нужным людям, как вводила медленный, разъедающий яд в кровеносную систему его жизни. Она не просто забрала его бизнес. Она отняла у него достоинство, семью и, наконец, здоровье.

Она посмотрела на его фотографию в досье. Мужчина, который научил её всему, теперь выглядел развалиной. Она не почувствовала укола вины. Она почувствовала лишь подтверждение своего главного принципа: любая привязанность — это брешь в броне. Она занесла папку в архив и пометила её двумя словами: «Актив списан».

Она отложила планшет и налила в тонкий стакан ледяной воды из встроенного в стену диспенсера. Алкоголь был слабостью. Он затуманивал суждения. Она подошла к зеркальной стене, в которой отражалась она и огни ночного города за её спиной. Безупречный костюм. Идеально уложенные волосы. Лицо, над которым работали лучшие косметологи, но которое стало холодным и симметричным, как маска греческой богини мести. Она посмотрела в свои же глаза — глаза, в которых не было ничего, кроме отражения.

— Любовь — это уязвимость, — прошептал её голос, слишком тихий для этой мёртвой комнаты. — Семья — это обязательство.

Она замолчала. В глубине памяти, как короткое замыкание, вспыхнул образ. Белый потолок. Запах медикаментов. Холодный инструмент внутри её тела. Решение, принятое двадцать лет назад. Быстрое, чистое, деловое.

Дети, — закончила она мысль уже внутри себя, — нерентабельный проект.

И в этот самый миг оглушительной тишины зазвонил телефон. Не её рабочий смартфон, не защищённая линия. Старый, почти забытый номер, оставленный для экстренной связи с одним-единственным учреждением. Она замерла, и эта секундная неподвижность была единственной трещиной в её безупречном самообладании. Она взяла трубку.

— Слушаю.

Голос на том конце был усталым и бесцветным. Медсестра из элитной частной клиники «Элизиум».

— С вашей дочерью снова инцидент. Передозировка. Мы смогли её стабилизировать.

Она молчала, глядя на своё отражение. Её лицо не изменилось. Пальцы лишь чуть сильнее сжали холодный стакан.

— Она жива? — её тон был таким, словно она уточняла статус доставки груза.

— Да, но…

— Увеличьте дозу нейролептиков, — перебила она, её голос стал твёрдым, как сталь. — Полная изоляция в палате. Отключите ей доступ к любым средствам связи. Счета, как обычно, вышлите моему личному помощнику.

Она уже собиралась повесить трубку, но затем добавила, словно нанося последний, самый точный удар:

— И приложите к общему счёту отдельный — за этот звонок. Моё время стоит дорого.

Она оборвала вызов и положила телефон на мраморную столешницу. Тишина вернулась, ещё более густая и тяжёлая, чем прежде. Она снова повернулась к панорамному окну, к своей покорённой вселенной. Всё было под контролем. Всё было на своих местах.

Но когда она посмотрела на своё отражение в тёмном стекле, на фоне далёких городских огней, ей на долю секунды привиделось другое лицо, наложенное на её собственное. Искажённое гримасой чистой, незамутнённой ненависти. Лицо её дочери.

Морок исчез так же быстро, как и появился. Но холод, который она ощутила, был не от стакана с водой в её руке. Трещина пошла не по стеклу. Она прошла по самому основанию её мира.

* * *

Прошло три дня. Три цикла по двадцать четыре часа, в которых мир функционировал согласно её воле. Акции поглощённой компании обрушились в небытие. Константин Вольф лежал в коме, и врачи называли это милосердием. Из клиники «Элизиум» пришёл отчёт: «Пациентка поддаётся седации, состояние стабильное, агрессия купирована». Актив был локализован. Проблема — поставлена на паузу. Она сидела за своим столом из чёрного обсидиана, и единственным светом в кабинете был холодный прямоугольник монитора, на котором она выстраивала схему рейдерского захвата немецкого фармацевтического гиганта. Всё было как всегда. Расчётливо. Тихо. Мёртво.

Именно поэтому она почувствовала чужое присутствие раньше, чем услышала.

Это было нарушение порядка, микроскопическая аномалия в стерильной среде. Воздух едва заметно качнулся. Датчики движения молчали. Система безопасности, стоившая больше, чем годовой бюджет небольшой страны, не издала ни звука. Но она знала. Она медленно подняла голову от монитора, и её взгляд сфокусировался на тени у дальней стены, там, где свет не доставал до полированного мрамора.

Тень шагнула вперёд.

Это была её дочь. Анастасия.

Она не выглядела как жертва передозировки, вытащенная с того света. На ней был идеально скроенный брючный костюм того же угольно-серого цвета, что и у неё самой. Волосы, которые она помнила спутанными и сальными, были уложены в строгую причёску. Лицо было бледным, но не измождённым, а фарфоровым, и на нём застыло выражение холодной, отстранённой деловитости. Только глаза… В них горел лихорадочный, нездоровый блеск, и зрачки были расширены так, словно она смотрела не на неё, а сквозь неё, на чертежи и схемы мироздания, видя в них лишь изъяны, которые нужно исправить.

— Седативные препараты вызывают галлюцинации, — произнесла она, не повышая голоса. Её самообладание было абсолютным. — Ты не здесь. Ты в палате.

Дочь медленно улыбнулась, но улыбка не коснулась её безумных, расширенных глаз.

— Система безопасности «Аргос-7», — сказала Анастасия. Её голос был ровным и мелодичным, лишённым всяких эмоций, что делало его ещё более жутким. — Четыреста двенадцать биометрических сканеров, семьдесят два патрульных дрона с нелетальным вооружением, самообучающийся ИИ-анализатор «Цербер», отслеживающий аномалии в энергопотреблении. Впечатляюще.

Она сделала шаг, и звук её каблуков по мрамору был единственным звуком в огромном кабинете.

— У него есть слепая зона. Обновление системных протоколов происходит каждые семьдесят два часа. Синхронизация занимает ноль целых восемь десятых секунды. В этот момент «Цербер» уязвим для внедрения ложного кода «свой-чужой». Ты сама спроектировала эту лазейку. На случай, если совет директоров однажды решит запереть тебя в твоей же позолоченной клетке.

На этот раз в её идеальной броне появилась видимая трещина. Она не пошевелилась, но её пальцы, лежавшие на обсидиановой столешнице, замерли. Её личная, самая параноидальная страховка. Тайна, о которой не знала ни одна живая душа.

— Что тебе нужно? — вопрос прозвучал резко, как щелчок затвора. Отрицание сменилось оценкой угрозы.

Анастасия обошла стол, двигаясь с плавной грацией пантеры, осматривающей свою территорию. Она не смотрела на мать. Она смотрела на её кресло, на монитор, на идеальный порядок на столе.

— Я пришла провести аудит, — сказала она, останавливаясь за её спиной. — Я всю свою жизнь была твоим самым нерентабельным проектом. Убыточный актив, требующий постоянных вливаний и не приносящий никакой прибыли. Производственный брак. Я решила, что с этим пора что-то делать. Например, провести полную реструктуризацию долга.

Она положила на безупречную поверхность стола тонкий, как кредитная карта, кристаллический накопитель. Он казался инородным телом в этом царстве порядка.

— Здесь всё, — её голос стал тише, интимнее, словно она делилась секретом. — Твоя сделка с китайскими триадами по поставкам редкоземельных металлов в обход санкций. Офшорные счета на Каймановых островах, открытые на имя твоего водителя, который так удачно погиб в автокатастрофе шесть лет назад. Медицинские карты трёх абортов, проведённых под вымышленным именем в частной клинике в Цюрихе. Двадцать три года назад, двадцать, и девятнадцать. Ты была так занята строительством карьеры.

Каждое слово было гвоздём, вбиваемым в крышку её гроба. Она молчала, её спина была прямой, как стальной стержень.

— И моё любимое, — прошептала Анастасия ей на ухо, и от её дыхания по коже пробежал холод. — Полная, без купюр, аудиозапись твоего последнего разговора с Константином Вольфом. Та самая, где ты, плача, обещаешь ему помочь и клянёшься в вечной дружбе. За двенадцать часов до того, как его финансовые отчёты и история болезни его жены по «случайности» утекли в сеть.

Она выпрямилась и отошла к окну, встав там, где всего три дня назад стояла её мать, обозревая покорённый город.

— Это не шантаж, мама, — сказала она, глядя на огни мегаполиса. — Шантаж подразумевает сделку, переговоры, условия. А я не веду переговоров с неликвидными активами. Я их списываю.

Она повернула голову, и в её глазах, отражавших тысячи огней, плескалось чистое, дистиллированное безумие победителя.

— У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы передать мне полный контроль над всеми твоими активами. Подписать всё. Безоговорочно. А потом ты исчезнешь. Уедешь в какую-нибудь тихую страну без права на возвращение. Иначе эта маленькая карточка, — она кивнула на стол, — отправится одновременно в совет директоров, прокуратуру и всем ведущим новостным агентствам мира. Твоя империя превратится в пыль за шесть часов. Я замеряла.

Анастасия снова улыбнулась своей страшной, пустой улыбкой.

— Добро пожаловать на собрание акционеров, мама. Похоже, у тебя больше нет контрольного пакета.

Она развернулась и так же беззвучно, как и появилась, растворилась в тенях коридора.

Она осталась одна. В полной, оглушительной тишине своего кабинета-мавзолея. Её взгляд был прикован к маленькому кристаллическому прямоугольнику на столе. К бомбе, лежащей в самом сердце её мира. Впервые за свою жизнь она не знала, какой сделать следующий ход. Её собственное оружие, её собственная философия, её собственная кровь только что объявили ей шах и мат.

Тишина, которую оставила после себя Анастасия, была не просто отсутствием звука. Это была вакуумная пустота, в которой умирали любые иллюзии контроля. Несколько долгих минут она сидела абсолютно неподвижно, глядя на кристаллический накопитель на столе. Он лежал там, маленький и безобидный, как осколок льда, но она видела в нём детонатор, подключённый к самому сердцу её жизни.

Затем она моргнула. Один раз. Медленно. Машина перезагрузилась. Эмоции, страх, шок — всё это было списано как системная ошибка. Включился протокол тотальной ликвидации угрозы.

Её пальцы без единого лишнего движения легли на сенсорную панель, встроенную в стол. Никаких звонков, никаких сообщений. Лишь одна зашифрованная команда, отправленная по квантовому каналу связи. Команда состояла из одного слова: «Очистка». И координат. Координат её собственного кабинета. Через тридцать секунд в её офис беззвучно вошли двое. Они не были похожи на охранников. В их облике не было ничего примечательного, они были людьми, которых вы не заметите в толпе и забудете через секунду. Это были её «санитары». Люди, решавшие проблемы, которые нельзя было решить деньгами.

— Объект «Наследница», — её голос был ровным, безэмоциональным, словно она диктовала биржевую сводку. — Активна. Находится в городе. Найти. Изолировать. Доставить ко мне. Протокол «Тишина». Выполнять.

«Протокол «Тишина» означал одно: никаких свидетелей, никаких следов, никаких цифровых отпечатков. Полное исчезновение цели из реальности до момента её доставки. Санитары молча кивнули и так же бесшумно растворились в тенях.

Следующим шагом была технологическая война. Она открыла на мониторе интерфейс «Цербера». Она сама спроектировала эту лазейку. Но она также спроектировала и сотню ловушек для любого, кто попытается ею воспользоваться. Она начала отслеживать аномальный код, который впустил Анастасию. Но кода не было. Журналы были девственно чисты. Словно её дочь была не человеком, а призраком, прошедшим сквозь стены. Она запустила поиск по всем городским камерам, используя алгоритмы распознавания походки и силуэта. Час поиска не дал ничего. Анастасия не села в машину, не спустилась в метро, не попала ни в один объектив. Она вошла в здание и просто исчезла из цифрового мира.

Прошло восемь часов. Город за окном начал бледнеть, готовясь к рассвету. Её санитары не выходили на связь, что означало лишь одно: они не нашли цель. Она сидела в своём кресле, не сомкнув глаз, и впервые за десятилетие почувствовала, как что-то внутри неё начинает крошиться. Её власть, её всемогущество, её способность дёргать за ниточки мира — всё это оказалось бесполезным. Она пыталась выследить собственную тень, и тень смеялась над ней.

Она открыла личное досье Анастасии. Психиатры. Лекарства. Немногочисленные контакты в клинике. Она начала искать рычаги давления. Друзья? У неё не было друзей. Привязанности? Она сама научила её, что привязанность — это слабость. Она пробивала по своим каналам каждого врача, каждого охранника, каждую медсестру из «Элизиума». Она искала того, кого можно было купить или сломать. И снова — стена. Все счета были чисты, все биографии — безупречны.

Оставалось двенадцать часов до истечения ультиматума.

Телефон на её столе, настроенный на приём только одного входящего номера, беззвучно загорелся. Это был старший санитар.

— Говори, — бросила она в трубку.

— Мы не можем её найти, — голос на том конце был спокоен, но в нём слышалось профессиональное недоумение. — Все следы обрываются у входа в ваш кабинет. Она — цифровой призрак. Но… мы нашли того, кто ей помог.

Она напряглась.

— Кто?

— Старший смены охраны в «Элизиуме». Марк Слоун. Бывший военный. Безупречный послужной список. Никаких финансовых проблем, верная жена, двое детей. Его невозможно было подкупить.

— Тогда как? — прошипела она.

На том конце провода повисла пауза.

— Она не покупала его, — наконец сказал санитар. — Утром, перед её побегом, он получил на свой телефон сообщение. Фотографию. Его дочь выходит из школы. И геотег. Парк в двух кварталах отсюда. Никаких угроз. Никаких требований. Просто фотография и местоположение. Он всё понял. Он отключил нужный сектор на ноль целых восемь десятых секунды и стёр журналы.

Она молча слушала, и мир вокруг неё сужался до одной точки. До осознания.

Её дочь не просто скопировала её методы. Она их усовершенствовала. Она нашла единственную уязвимость, которую невозможно было закрыть деньгами или технологиями — человеческую любовь. Ту самую переменную, которую она сама всегда считала погрешностью и презирала. Она использовала её как идеальное оружие.

— Спасибо, — сказала она и оборвала связь.

Она медленно поднялась и подошла к бару, встроенному в стену. Она не прикасалась к нему годами. Её рука, слегка дрогнув, взяла тяжёлую хрустальную бутылку с коньяком тридцатилетней выдержки и налила янтарную жидкость в бокал.

Она проиграла. Не потому, что её перехитрили. А потому, что в этом идеальном, жестоком плане она узнала свой собственный почерк, доведённый до абсолютного, чудовищного совершенства. Её творение обернулось против неё, и оно было безупречно. Она стояла у окна, глядя на просыпающийся город, и впервые в жизни не видела перед собой покорённую карту. Она видела кладбище. Своё собственное. И до официальных похорон оставалось меньше половины суток.

* * *

Двадцать четыре часа тянулись, как вечность, и пролетели, как мгновение. Она не спала. Она сидела в своём кабинете, похожем на склеп, и впервые в жизни не строила планов. Коньяк в бокале остался нетронутым — даже сейчас она не позволила себе этой слабости. Она просто смотрела, как цифры на часах безжалостно пожирают её империю, её жизнь, её мир. Она прокручивала в голове сотни вариантов, тысячи комбинаций. Бежать? Анастасия найдёт её в любой точке мира. Убить её? Её санитары уже доказали свою беспомощность, а любая другая попытка лишь активирует «бомбу» на том кристаллическом носителе, который, как она была уверена, уже размножен и спрятан в десятках мест. Воевать? Она уже проиграла войну.

Её дочь переиграла её не тактически, а философски. Она нанесла удар не по её активам, а по самой её сути, доказав, что мир не подчиняется исключительно законам холодной логики. В нём есть место иррациональному, тому, что она всегда презирала. И это иррациональное оказалось сильнее.

Ровно в назначенное время Анастасия вошла в кабинет. Так же тихо, так же безупречно. В её руках была тонкая папка из чёрной кожи. Она положила её на стол перед матерью.

— Время вышло, — сказала она. Её голос был таким же ровным и безжизненным.

Она молча открыла папку. Внутри лежали документы. Десятки страниц убористого текста, передающие полный и безоговорочный контроль над каждым её активом, каждой компанией, каждым счётом — Анастасии. Её юристы составляли этот договор вечности. Он был идеален. Без лазеек. Без единого шанса на оспаривание. На последней странице было место для её подписи. Рядом лежала перьевая ручка с золотым пером — та самая, которой она подписывала сделку по поглощению компании Константина Вольфа. Ирония Анастасии была такой же острой и холодной, как скальпель.

Она подняла глаза на дочь. В её взгляде не было ненависти. Не было страха. Лишь пустое, выжженное любопытство исследователя, изучающего неведомый феномен.

— Зачем? — спросила она. Это был не вопрос о мотивах. Это был вопрос о конечной цели. — Ты могла просто уничтожить меня. Слить компромат. Это было бы проще.

Анастасия обошла стол и встала у окна, спиной к ней.

— Уничтожение — это слишком просто. Это конец. А я не хочу, чтобы всё закончилось. Я хочу, чтобы ты жила, — сказала она, глядя на город. — Я хочу, чтобы ты просыпалась каждое утро в маленьком доме где-нибудь в глуши. Без власти. Без денег. Без имени. Чтобы ты смотрела в зеркало и видела не королеву, а просто женщину. Ничтожество. Я хочу, чтобы ты до конца своих дней знала, что всё, что ты построила, всё, чему ты посвятила свою жизнь, теперь принадлежит мне. И я буду управлять этим лучше, чем ты. Безжалостнее. Эффективнее. Я стану тем идеалом, которым ты всегда хотела быть, но не смогла. Твоя жизнь не закончится. Она просто станет моей.

Это было страшнее любой смерти. Это было вечное забвение при жизни. Приговор к наблюдению за тем, как твоё наследие процветает в руках твоего палача.

Она медленно взяла ручку. Золото показалось ей ледяным. Она посмотрела на дочь, на её идеальный силуэт на фоне её мира. Она увидела не своего ребёнка. Она увидела своё идеальное, безупречное творение. Идеальное чудовище.

И она подписала. Росчерк был твёрдым и чётким. Она передала папку дочери. Анастасия даже не проверила подпись. Она знала, что всё будет исполнено безукоризненно.

— Самолёт в Цюрих через три часа, — сказала Анастасия, кладя папку в портфель. — Оттуда тебя доставят в шале в Альпах. На твоём счету будет достаточно средств для скромной, тихой жизни. Попытаешься что-то предпринять — и этих средств не станет. Прощай, мама.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Анастасия, — позвала она. Её голос был тихим, но заставил дочь остановиться у двери.

— Одну вещь я так и не поняла, — сказала она, глядя на нетронутый бокал с коньяком. — Как ты меня отравила?

Анастасия замерла на пороге. Она медленно повернула голову, и в полумраке кабинета её улыбка показалась оскалом.

— Кто сказал, что я тебя отравила?

И она ушла. Дверь за ней бесшумно закрылась.

Она осталась одна. И в этой тишине её слова эхом отдавались в сознании. Кто сказал, что я тебя отравила? Она посмотрела на бокал с коньяком. Она к нему не притрагивалась. На диспенсер с водой. Он был защищён десятком фильтров. На систему вентиляции…

И тут она поняла.

Она бросилась к своему компьютеру. Её пальцы летали над клавиатурой. Она вскрыла логи системы жизнеобеспечения. И нашла. Микроскопическое изменение в составе воздуха. Всего на несколько часов, три дня назад. Бесцветный, не имеющий запаха нейротоксин медленного действия. Не смертельный. Но вызывающий постепенный отказ центральной нервной системы. Его невозможно было обнаружить стандартными тестами. Он имитировал симптомы редкого, скоротечного неврологического заболевания.

Она открыла медицинскую энциклопедию. Симптомы. Прогноз. Лечения не существует. Через двенадцать часов — паралич дыхательных путей. Смерть.

Анастасия не просто забрала её империю. Она с самого начала выписала ей смертный приговор. Ультиматум, подписание документов — всё это было лишь частью чудовищного спектакля. Последнее унижение. Заставить её собственноручно передать всё, а потом умереть, зная, что она не просто побеждена, а стёрта.

Она откинулась в кресле. Её тело начало холодеть. Пальцы, что когда-то двигали миллиардами, едва слушались. Она посмотрела на город за окном. Он больше не был её картой, её доской для игры. Он стал просто огнями, далёкими и безразличными, как умирающие звёзды. Она была просто женщиной, которая умирает. Одна. В мавзолее, который сама себе построила.

Токсин работал не как яд, а как безжалостный аудитор, последовательно отключающий системы её тела. Сначала ушла тонкая моторика. Затем — ощущение температуры. Воздух в лёгких стал казаться густым и вязким, каждый вдох требовал осознанного усилия. Но самое страшное происходило с её разумом. Крепость её интеллекта, её идеально отлаженный аналитический аппарат, давал сбои. Сквозь трещины в логике, как грунтовые воды, начали просачиваться тени, которые она десятилетиями держала в заточении.

Первым пришёл Константин. Не его образ, а ощущение его разочарования, тяжёлое и липкое, как кровь. Затем — призраки тех, кого не было. Три тени, три нерождённых ребёнка, которых она списала как нерентабельные проекты. Она не видела их лиц. Она чувствовала их как три чёрных дыры в своей душе, три вакуумные пустоты там, где могла бы быть жизнь. И, наконец, перед её мысленным взором встала Анастасия. Она видела её не в кабинете, а маленькой девочкой, которая тянула к ней руки, а в ответ получала лишь чек или новую игрушку. Она видела, как свет в глазах ребёнка постепенно угасал, год за годом, пока не превратился в чёрное, зеркальное стекло, отражающее лишь её собственный холод. Она поняла, что Анастасия — её самое страшное преступление. Она не просто убила в ней дочь. Она сотворила из неё идеальное орудие самоубийства. Она проиграла не дочери. Она проиграла себе, захлебнувшись в совершенстве собственной жестокости.

Вся её жизнь. Вся её борьба. Вся её империя. Всё оказалось лишь сложным, многоуровневым способом выстроить вокруг себя идеальную, герметичную гробницу.

И в этот момент, когда маска королевы окончательно рассыпалась, обнажая голую, умирающую душу, она взвыла. Беззвучно. Внутри своей черепной коробки. Это был вопль абсолютного, космического одиночества.

Тогда, в последнюю минуту, когда мир схлопнулся до гаснущей точки света, она заключила сделку. Не с Богом — она была слишком горда, чтобы молить о прощении. Не с Дьяволом — она сама была для него достойным конкурентом. Она обратилась к самой Пустоте, к безликому закону равновесия, к вселенскому Аудитору, который, возможно, подбивал где-то свой финальный баланс.

Это не была молитва. Это был последний, самый отчаянный бизнес-проект в её жизни.

«Кто бы ты ни был. Что бы ты ни было. Слушай. Моя жизнь — провал. Моя душа — токсичный актив, подлежащий списанию. Я не прошу за себя. За меня просить поздно и бессмысленно. Но в каждом уравнении есть переменные. Я предлагаю сделку. Возьми всё, что я есть. Не мою империю — она уже прах. Возьми мою суть. Мой ум, отточенный как бритва. Мою жестокость, холодную, как сердце звезды. Мою способность планировать, мою ненависть к слабости, всю мою отравленную, чудовищную волю. Забери всё это. И используй».

Её дыхание прервалось. Лёгкие замерли.

«Я не прошу рая. Я прошу о бремени. Дай мне шанс. Не исправить. Не переписать. Позволь мне стать щитом. Для одного-единственного ребёнка. Любого. Не для любви — я не знаю, что это. Не для воспитания — я доказала свою некомпетентность. А для защиты. Позвольте моей грешной, хищной сути стать для кого-то непробиваемой бронёй. Позвольте мне встать между одним невинным существом и жерновами судьбы. Это будет моё искупление. И моё вечное проклятие. Это справедливая цена. Прими её».

И вселенная приняла.

Не было ни света, ни ангельских хоров. Была лишь разрывающая, невыносимая боль, словно её душу протащили сквозь изнанку мироздания. Запах антисептиков смешался с густым ароматом торфа, крови и озона перед грозой. Писк остановившегося кардиомонитора, который существовал лишь в её угасающем сознании, слился с воем ветра в каменных бойницах. Воспоминания о небоскрёбах, пронзающих облака, столкнулись с видениями замшелых башен, утопающих в тумане.

Она падала в чужую жизнь, в чужое тело, в чужую ненависть. Она чувствовала ярость ведьмы, преданной сестрой-королём. Она ощущала вкус ритуала, горький, как желчь, проведённого из мести. Два сознания, две бездны боли — одна из мира стекла и стали, другая из мира мифов и магии — скручивались в один огненный канат.

А потом, в самом центре этого урагана бытия, она почувствовала его. Тихое, едва заметное биение второй жизни. Жизни внутри неё.

Не проклятие. Не орудие мести. Ребёнок. Беззащитный.

В этот миг хаос обрёл центр. Две души, два мира, две ненависти замолчали, поглощённые одним-единственным, всепоглощающим чувством, которое она отвергала всю свою первую жизнь. Инстинктом. Абсолютным. Чудовищным. Безусловным.

Моргана открыла глаза. Снег за окном был девственно-бел. В камине умирали угли. А в её чреве зародилась новая жизнь. И новая, страшная цель.

Моё дитя. Мой актив. Моё искупление.