Мой Единственный Актив (джен)

Город у её ног был похож на россыпь нейронных связей на чёрном бархате операционного стола. Он жил, дышал, пульсировал миллионами бессмысленных жизней, но отсюда, с высоты сто сорок восьмого этажа, он казался лишь покорённой, препарированной картой. Воздух в пентхаусе был настолько стерилен, что в нём, казалось, умирали даже звуки. Тишину не нарушал ни гул города за армированным стеклом, ни тиканье часов. Время здесь подчинялось только ей. Единственным условно живым объектом была белоснежная орхидея-фаленопсис, чьи восковые, идеальные лепестки выглядели так, словно их отлили из пластика в лаборатории. Она ненавидела живые цветы. Этот был подарком, который она оставила как напоминание о том, что даже жизнь можно заставить выглядеть как совершенный, неживой механизм.

Она стояла спиной к мёртвому цветку, лицом к покорённому городу. В тонких пальцах — ледяная гладь планшета. На экране — почти вертикальная зелёная линия, пронзившая потолок биржевых торгов. График её империи. Ниже, в новостной ленте, сухая строка: «Конгломерат «Феникс» инициировал процедуру банкротства после враждебного поглощения. Председатель совета директоров Константин Вольф госпитализирован с сердечным приступом».

Она пролистала новость, не читая. Она знала каждое слово, потому что сама написала этот сценарий. На её лице не отразилось ничего. Ни радости, ни триумфа. Лишь тень удовлетворения хирурга, успешно завершившего сложную ампутацию. Она закрыла окно торгов.

Её палец скользнул по экрану, открывая защищённую, многоуровнево зашифрованную папку. «Актив К-17». Внутри — анатомия уничтоженной души. Личная переписка Константина с его сыном-наркоманом. Аудиозаписи его панических разговоров с лечащим врачом его жены, умиравшей от рака поджелудочной. Финансовые отчёты, показывающие, сколько он тратил на её бесполезное лечение, выводя средства из компании. Она не взламывала его. Она просто слушала, когда он, её бывший учитель и любовник, плакал у неё на плече несколько месяцев назад, и запоминала каждое слово, каждую уязвимость. А потом методично, шаг за шагом, сливала эту информацию нужным людям, как вводила медленный, разъедающий яд в кровеносную систему его жизни. Она не просто забрала его бизнес. Она отняла у него достоинство, семью и, наконец, здоровье.

Она посмотрела на его фотографию в досье. Мужчина, который научил её всему, теперь выглядел развалиной. Она не почувствовала укола вины. Она почувствовала лишь подтверждение своего главного принципа: любая привязанность — это брешь в броне. Она занесла папку в архив и пометила её двумя словами: «Актив списан».

Она отложила планшет и налила в тонкий стакан ледяной воды из встроенного в стену диспенсера. Алкоголь был слабостью. Он затуманивал суждения. Она подошла к зеркальной стене, в которой отражалась она и огни ночного города за её спиной. Безупречный костюм. Идеально уложенные волосы. Лицо, над которым работали лучшие косметологи, но которое стало холодным и симметричным, как маска греческой богини мести. Она посмотрела в свои же глаза — глаза, в которых не было ничего, кроме отражения.

— Любовь — это уязвимость, — прошептал её голос, слишком тихий для этой мёртвой комнаты. — Семья — это обязательство.

Она замолчала. В глубине памяти, как короткое замыкание, вспыхнул образ. Белый потолок. Запах медикаментов. Холодный инструмент внутри её тела. Решение, принятое двадцать лет назад. Быстрое, чистое, деловое.

Дети, — закончила она мысль уже внутри себя, — нерентабельный проект.

И в этот самый миг оглушительной тишины зазвонил телефон. Не её рабочий смартфон, не защищённая линия. Старый, почти забытый номер, оставленный для экстренной связи с одним-единственным учреждением. Она замерла, и эта секундная неподвижность была единственной трещиной в её безупречном самообладании. Она взяла трубку.

— Слушаю.

Голос на том конце был усталым и бесцветным. Медсестра из элитной частной клиники «Элизиум».

— С вашей дочерью снова инцидент. Передозировка. Мы смогли её стабилизировать.

Она молчала, глядя на своё отражение. Её лицо не изменилось. Пальцы лишь чуть сильнее сжали холодный стакан.

— Она жива? — её тон был таким, словно она уточняла статус доставки груза.

— Да, но…

— Увеличьте дозу нейролептиков, — перебила она, её голос стал твёрдым, как сталь. — Полная изоляция в палате. Отключите ей доступ к любым средствам связи. Счета, как обычно, вышлите моему личному помощнику.

Она уже собиралась повесить трубку, но затем добавила, словно нанося последний, самый точный удар:

— И приложите к общему счёту отдельный — за этот звонок. Моё время стоит дорого.

Она оборвала вызов и положила телефон на мраморную столешницу. Тишина вернулась, ещё более густая и тяжёлая, чем прежде. Она снова повернулась к панорамному окну, к своей покорённой вселенной. Всё было под контролем. Всё было на своих местах.

Но когда она посмотрела на своё отражение в тёмном стекле, на фоне далёких городских огней, ей на долю секунды привиделось другое лицо, наложенное на её собственное. Искажённое гримасой чистой, незамутнённой ненависти. Лицо её дочери.

Морок исчез так же быстро, как и появился. Но холод, который она ощутила, был не от стакана с водой в её руке. Трещина пошла не по стеклу. Она прошла по самому основанию её мира.

* * *

Прошло три дня. Три цикла по двадцать четыре часа, в которых мир функционировал согласно её воле. Акции поглощённой компании обрушились в небытие. Константин Вольф лежал в коме, и врачи называли это милосердием. Из клиники «Элизиум» пришёл отчёт: «Пациентка поддаётся седации, состояние стабильное, агрессия купирована». Актив был локализован. Проблема — поставлена на паузу. Она сидела за своим столом из чёрного обсидиана, и единственным светом в кабинете был холодный прямоугольник монитора, на котором она выстраивала схему рейдерского захвата немецкого фармацевтического гиганта. Всё было как всегда. Расчётливо. Тихо. Мёртво.

Именно поэтому она почувствовала чужое присутствие раньше, чем услышала.

Это было нарушение порядка, микроскопическая аномалия в стерильной среде. Воздух едва заметно качнулся. Датчики движения молчали. Система безопасности, стоившая больше, чем годовой бюджет небольшой страны, не издала ни звука. Но она знала. Она медленно подняла голову от монитора, и её взгляд сфокусировался на тени у дальней стены, там, где свет не доставал до полированного мрамора.

Тень шагнула вперёд.

Это была её дочь. Анастасия.

Она не выглядела как жертва передозировки, вытащенная с того света. На ней был идеально скроенный брючный костюм того же угольно-серого цвета, что и у неё самой. Волосы, которые она помнила спутанными и сальными, были уложены в строгую причёску. Лицо было бледным, но не измождённым, а фарфоровым, и на нём застыло выражение холодной, отстранённой деловитости. Только глаза… В них горел лихорадочный, нездоровый блеск, и зрачки были расширены так, словно она смотрела не на неё, а сквозь неё, на чертежи и схемы мироздания, видя в них лишь изъяны, которые нужно исправить.

— Седативные препараты вызывают галлюцинации, — произнесла она, не повышая голоса. Её самообладание было абсолютным. — Ты не здесь. Ты в палате.

Дочь медленно улыбнулась, но улыбка не коснулась её безумных, расширенных глаз.

— Система безопасности «Аргос-7», — сказала Анастасия. Её голос был ровным и мелодичным, лишённым всяких эмоций, что делало его ещё более жутким. — Четыреста двенадцать биометрических сканеров, семьдесят два патрульных дрона с нелетальным вооружением, самообучающийся ИИ-анализатор «Цербер», отслеживающий аномалии в энергопотреблении. Впечатляюще.

Она сделала шаг, и звук её каблуков по мрамору был единственным звуком в огромном кабинете.

— У него есть слепая зона. Обновление системных протоколов происходит каждые семьдесят два часа. Синхронизация занимает ноль целых восемь десятых секунды. В этот момент «Цербер» уязвим для внедрения ложного кода «свой-чужой». Ты сама спроектировала эту лазейку. На случай, если совет директоров однажды решит запереть тебя в твоей же позолоченной клетке.

На этот раз в её идеальной броне появилась видимая трещина. Она не пошевелилась, но её пальцы, лежавшие на обсидиановой столешнице, замерли. Её личная, самая параноидальная страховка. Тайна, о которой не знала ни одна живая душа.

— Что тебе нужно? — вопрос прозвучал резко, как щелчок затвора. Отрицание сменилось оценкой угрозы.

Анастасия обошла стол, двигаясь с плавной грацией пантеры, осматривающей свою территорию. Она не смотрела на мать. Она смотрела на её кресло, на монитор, на идеальный порядок на столе.

— Я пришла провести аудит, — сказала она, останавливаясь за её спиной. — Я всю свою жизнь была твоим самым нерентабельным проектом. Убыточный актив, требующий постоянных вливаний и не приносящий никакой прибыли. Производственный брак. Я решила, что с этим пора что-то делать. Например, провести полную реструктуризацию долга.

Она положила на безупречную поверхность стола тонкий, как кредитная карта, кристаллический накопитель. Он казался инородным телом в этом царстве порядка.

— Здесь всё, — её голос стал тише, интимнее, словно она делилась секретом. — Твоя сделка с китайскими триадами по поставкам редкоземельных металлов в обход санкций. Офшорные счета на Каймановых островах, открытые на имя твоего водителя, который так удачно погиб в автокатастрофе шесть лет назад. Медицинские карты трёх абортов, проведённых под вымышленным именем в частной клинике в Цюрихе. Двадцать три года назад, двадцать, и девятнадцать. Ты была так занята строительством карьеры.

Каждое слово было гвоздём, вбиваемым в крышку её гроба. Она молчала, её спина была прямой, как стальной стержень.

— И моё любимое, — прошептала Анастасия ей на ухо, и от её дыхания по коже пробежал холод. — Полная, без купюр, аудиозапись твоего последнего разговора с Константином Вольфом. Та самая, где ты, плача, обещаешь ему помочь и клянёшься в вечной дружбе. За двенадцать часов до того, как его финансовые отчёты и история болезни его жены по «случайности» утекли в сеть.

Она выпрямилась и отошла к окну, встав там, где всего три дня назад стояла её мать, обозревая покорённый город.

— Это не шантаж, мама, — сказала она, глядя на огни мегаполиса. — Шантаж подразумевает сделку, переговоры, условия. А я не веду переговоров с неликвидными активами. Я их списываю.

Она повернула голову, и в её глазах, отражавших тысячи огней, плескалось чистое, дистиллированное безумие победителя.

— У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы передать мне полный контроль над всеми твоими активами. Подписать всё. Безоговорочно. А потом ты исчезнешь. Уедешь в какую-нибудь тихую страну без права на возвращение. Иначе эта маленькая карточка, — она кивнула на стол, — отправится одновременно в совет директоров, прокуратуру и всем ведущим новостным агентствам мира. Твоя империя превратится в пыль за шесть часов. Я замеряла.

Анастасия снова улыбнулась своей страшной, пустой улыбкой.

— Добро пожаловать на собрание акционеров, мама. Похоже, у тебя больше нет контрольного пакета.

Она развернулась и так же беззвучно, как и появилась, растворилась в тенях коридора.

Она осталась одна. В полной, оглушительной тишине своего кабинета-мавзолея. Её взгляд был прикован к маленькому кристаллическому прямоугольнику на столе. К бомбе, лежащей в самом сердце её мира. Впервые за свою жизнь она не знала, какой сделать следующий ход. Её собственное оружие, её собственная философия, её собственная кровь только что объявили ей шах и мат.

Тишина, которую оставила после себя Анастасия, была не просто отсутствием звука. Это была вакуумная пустота, в которой умирали любые иллюзии контроля. Несколько долгих минут она сидела абсолютно неподвижно, глядя на кристаллический накопитель на столе. Он лежал там, маленький и безобидный, как осколок льда, но она видела в нём детонатор, подключённый к самому сердцу её жизни.

Затем она моргнула. Один раз. Медленно. Машина перезагрузилась. Эмоции, страх, шок — всё это было списано как системная ошибка. Включился протокол тотальной ликвидации угрозы.

Её пальцы без единого лишнего движения легли на сенсорную панель, встроенную в стол. Никаких звонков, никаких сообщений. Лишь одна зашифрованная команда, отправленная по квантовому каналу связи. Команда состояла из одного слова: «Очистка». И координат. Координат её собственного кабинета. Через тридцать секунд в её офис беззвучно вошли двое. Они не были похожи на охранников. В их облике не было ничего примечательного, они были людьми, которых вы не заметите в толпе и забудете через секунду. Это были её «санитары». Люди, решавшие проблемы, которые нельзя было решить деньгами.

— Объект «Наследница», — её голос был ровным, безэмоциональным, словно она диктовала биржевую сводку. — Активна. Находится в городе. Найти. Изолировать. Доставить ко мне. Протокол «Тишина». Выполнять.

«Протокол «Тишина» означал одно: никаких свидетелей, никаких следов, никаких цифровых отпечатков. Полное исчезновение цели из реальности до момента её доставки. Санитары молча кивнули и так же бесшумно растворились в тенях.

Следующим шагом была технологическая война. Она открыла на мониторе интерфейс «Цербера». Она сама спроектировала эту лазейку. Но она также спроектировала и сотню ловушек для любого, кто попытается ею воспользоваться. Она начала отслеживать аномальный код, который впустил Анастасию. Но кода не было. Журналы были девственно чисты. Словно её дочь была не человеком, а призраком, прошедшим сквозь стены. Она запустила поиск по всем городским камерам, используя алгоритмы распознавания походки и силуэта. Час поиска не дал ничего. Анастасия не села в машину, не спустилась в метро, не попала ни в один объектив. Она вошла в здание и просто исчезла из цифрового мира.

Прошло восемь часов. Город за окном начал бледнеть, готовясь к рассвету. Её санитары не выходили на связь, что означало лишь одно: они не нашли цель. Она сидела в своём кресле, не сомкнув глаз, и впервые за десятилетие почувствовала, как что-то внутри неё начинает крошиться. Её власть, её всемогущество, её способность дёргать за ниточки мира — всё это оказалось бесполезным. Она пыталась выследить собственную тень, и тень смеялась над ней.

Она открыла личное досье Анастасии. Психиатры. Лекарства. Немногочисленные контакты в клинике. Она начала искать рычаги давления. Друзья? У неё не было друзей. Привязанности? Она сама научила её, что привязанность — это слабость. Она пробивала по своим каналам каждого врача, каждого охранника, каждую медсестру из «Элизиума». Она искала того, кого можно было купить или сломать. И снова — стена. Все счета были чисты, все биографии — безупречны.

Оставалось двенадцать часов до истечения ультиматума.

Телефон на её столе, настроенный на приём только одного входящего номера, беззвучно загорелся. Это был старший санитар.

— Говори, — бросила она в трубку.

— Мы не можем её найти, — голос на том конце был спокоен, но в нём слышалось профессиональное недоумение. — Все следы обрываются у входа в ваш кабинет. Она — цифровой призрак. Но… мы нашли того, кто ей помог.

Она напряглась.

— Кто?

— Старший смены охраны в «Элизиуме». Марк Слоун. Бывший военный. Безупречный послужной список. Никаких финансовых проблем, верная жена, двое детей. Его невозможно было подкупить.

— Тогда как? — прошипела она.

На том конце провода повисла пауза.

— Она не покупала его, — наконец сказал санитар. — Утром, перед её побегом, он получил на свой телефон сообщение. Фотографию. Его дочь выходит из школы. И геотег. Парк в двух кварталах отсюда. Никаких угроз. Никаких требований. Просто фотография и местоположение. Он всё понял. Он отключил нужный сектор на ноль целых восемь десятых секунды и стёр журналы.

Она молча слушала, и мир вокруг неё сужался до одной точки. До осознания.

Её дочь не просто скопировала её методы. Она их усовершенствовала. Она нашла единственную уязвимость, которую невозможно было закрыть деньгами или технологиями — человеческую любовь. Ту самую переменную, которую она сама всегда считала погрешностью и презирала. Она использовала её как идеальное оружие.

— Спасибо, — сказала она и оборвала связь.

Она медленно поднялась и подошла к бару, встроенному в стену. Она не прикасалась к нему годами. Её рука, слегка дрогнув, взяла тяжёлую хрустальную бутылку с коньяком тридцатилетней выдержки и налила янтарную жидкость в бокал.

Она проиграла. Не потому, что её перехитрили. А потому, что в этом идеальном, жестоком плане она узнала свой собственный почерк, доведённый до абсолютного, чудовищного совершенства. Её творение обернулось против неё, и оно было безупречно. Она стояла у окна, глядя на просыпающийся город, и впервые в жизни не видела перед собой покорённую карту. Она видела кладбище. Своё собственное. И до официальных похорон оставалось меньше половины суток.

* * *

Двадцать четыре часа тянулись, как вечность, и пролетели, как мгновение. Она не спала. Она сидела в своём кабинете, похожем на склеп, и впервые в жизни не строила планов. Коньяк в бокале остался нетронутым — даже сейчас она не позволила себе этой слабости. Она просто смотрела, как цифры на часах безжалостно пожирают её империю, её жизнь, её мир. Она прокручивала в голове сотни вариантов, тысячи комбинаций. Бежать? Анастасия найдёт её в любой точке мира. Убить её? Её санитары уже доказали свою беспомощность, а любая другая попытка лишь активирует «бомбу» на том кристаллическом носителе, который, как она была уверена, уже размножен и спрятан в десятках мест. Воевать? Она уже проиграла войну.

Её дочь переиграла её не тактически, а философски. Она нанесла удар не по её активам, а по самой её сути, доказав, что мир не подчиняется исключительно законам холодной логики. В нём есть место иррациональному, тому, что она всегда презирала. И это иррациональное оказалось сильнее.

Ровно в назначенное время Анастасия вошла в кабинет. Так же тихо, так же безупречно. В её руках была тонкая папка из чёрной кожи. Она положила её на стол перед матерью.

— Время вышло, — сказала она. Её голос был таким же ровным и безжизненным.

Она молча открыла папку. Внутри лежали документы. Десятки страниц убористого текста, передающие полный и безоговорочный контроль над каждым её активом, каждой компанией, каждым счётом — Анастасии. Её юристы составляли этот договор вечности. Он был идеален. Без лазеек. Без единого шанса на оспаривание. На последней странице было место для её подписи. Рядом лежала перьевая ручка с золотым пером — та самая, которой она подписывала сделку по поглощению компании Константина Вольфа. Ирония Анастасии была такой же острой и холодной, как скальпель.

Она подняла глаза на дочь. В её взгляде не было ненависти. Не было страха. Лишь пустое, выжженное любопытство исследователя, изучающего неведомый феномен.

— Зачем? — спросила она. Это был не вопрос о мотивах. Это был вопрос о конечной цели. — Ты могла просто уничтожить меня. Слить компромат. Это было бы проще.

Анастасия обошла стол и встала у окна, спиной к ней.

— Уничтожение — это слишком просто. Это конец. А я не хочу, чтобы всё закончилось. Я хочу, чтобы ты жила, — сказала она, глядя на город. — Я хочу, чтобы ты просыпалась каждое утро в маленьком доме где-нибудь в глуши. Без власти. Без денег. Без имени. Чтобы ты смотрела в зеркало и видела не королеву, а просто женщину. Ничтожество. Я хочу, чтобы ты до конца своих дней знала, что всё, что ты построила, всё, чему ты посвятила свою жизнь, теперь принадлежит мне. И я буду управлять этим лучше, чем ты. Безжалостнее. Эффективнее. Я стану тем идеалом, которым ты всегда хотела быть, но не смогла. Твоя жизнь не закончится. Она просто станет моей.

Это было страшнее любой смерти. Это было вечное забвение при жизни. Приговор к наблюдению за тем, как твоё наследие процветает в руках твоего палача.

Она медленно взяла ручку. Золото показалось ей ледяным. Она посмотрела на дочь, на её идеальный силуэт на фоне её мира. Она увидела не своего ребёнка. Она увидела своё идеальное, безупречное творение. Идеальное чудовище.

И она подписала. Росчерк был твёрдым и чётким. Она передала папку дочери. Анастасия даже не проверила подпись. Она знала, что всё будет исполнено безукоризненно.

— Самолёт в Цюрих через три часа, — сказала Анастасия, кладя папку в портфель. — Оттуда тебя доставят в шале в Альпах. На твоём счету будет достаточно средств для скромной, тихой жизни. Попытаешься что-то предпринять — и этих средств не станет. Прощай, мама.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Анастасия, — позвала она. Её голос был тихим, но заставил дочь остановиться у двери.

— Одну вещь я так и не поняла, — сказала она, глядя на нетронутый бокал с коньяком. — Как ты меня отравила?

Анастасия замерла на пороге. Она медленно повернула голову, и в полумраке кабинета её улыбка показалась оскалом.

— Кто сказал, что я тебя отравила?

И она ушла. Дверь за ней бесшумно закрылась.

Она осталась одна. И в этой тишине её слова эхом отдавались в сознании. Кто сказал, что я тебя отравила? Она посмотрела на бокал с коньяком. Она к нему не притрагивалась. На диспенсер с водой. Он был защищён десятком фильтров. На систему вентиляции…

И тут она поняла.

Она бросилась к своему компьютеру. Её пальцы летали над клавиатурой. Она вскрыла логи системы жизнеобеспечения. И нашла. Микроскопическое изменение в составе воздуха. Всего на несколько часов, три дня назад. Бесцветный, не имеющий запаха нейротоксин медленного действия. Не смертельный. Но вызывающий постепенный отказ центральной нервной системы. Его невозможно было обнаружить стандартными тестами. Он имитировал симптомы редкого, скоротечного неврологического заболевания.

Она открыла медицинскую энциклопедию. Симптомы. Прогноз. Лечения не существует. Через двенадцать часов — паралич дыхательных путей. Смерть.

Анастасия не просто забрала её империю. Она с самого начала выписала ей смертный приговор. Ультиматум, подписание документов — всё это было лишь частью чудовищного спектакля. Последнее унижение. Заставить её собственноручно передать всё, а потом умереть, зная, что она не просто побеждена, а стёрта.

Она откинулась в кресле. Её тело начало холодеть. Пальцы, что когда-то двигали миллиардами, едва слушались. Она посмотрела на город за окном. Он больше не был её картой, её доской для игры. Он стал просто огнями, далёкими и безразличными, как умирающие звёзды. Она была просто женщиной, которая умирает. Одна. В мавзолее, который сама себе построила.

Токсин работал не как яд, а как безжалостный аудитор, последовательно отключающий системы её тела. Сначала ушла тонкая моторика. Затем — ощущение температуры. Воздух в лёгких стал казаться густым и вязким, каждый вдох требовал осознанного усилия. Но самое страшное происходило с её разумом. Крепость её интеллекта, её идеально отлаженный аналитический аппарат, давал сбои. Сквозь трещины в логике, как грунтовые воды, начали просачиваться тени, которые она десятилетиями держала в заточении.

Первым пришёл Константин. Не его образ, а ощущение его разочарования, тяжёлое и липкое, как кровь. Затем — призраки тех, кого не было. Три тени, три нерождённых ребёнка, которых она списала как нерентабельные проекты. Она не видела их лиц. Она чувствовала их как три чёрных дыры в своей душе, три вакуумные пустоты там, где могла бы быть жизнь. И, наконец, перед её мысленным взором встала Анастасия. Она видела её не в кабинете, а маленькой девочкой, которая тянула к ней руки, а в ответ получала лишь чек или новую игрушку. Она видела, как свет в глазах ребёнка постепенно угасал, год за годом, пока не превратился в чёрное, зеркальное стекло, отражающее лишь её собственный холод. Она поняла, что Анастасия — её самое страшное преступление. Она не просто убила в ней дочь. Она сотворила из неё идеальное орудие самоубийства. Она проиграла не дочери. Она проиграла себе, захлебнувшись в совершенстве собственной жестокости.

Вся её жизнь. Вся её борьба. Вся её империя. Всё оказалось лишь сложным, многоуровневым способом выстроить вокруг себя идеальную, герметичную гробницу.

И в этот момент, когда маска королевы окончательно рассыпалась, обнажая голую, умирающую душу, она взвыла. Беззвучно. Внутри своей черепной коробки. Это был вопль абсолютного, космического одиночества.

Тогда, в последнюю минуту, когда мир схлопнулся до гаснущей точки света, она заключила сделку. Не с Богом — она была слишком горда, чтобы молить о прощении. Не с Дьяволом — она сама была для него достойным конкурентом. Она обратилась к самой Пустоте, к безликому закону равновесия, к вселенскому Аудитору, который, возможно, подбивал где-то свой финальный баланс.

Это не была молитва. Это был последний, самый отчаянный бизнес-проект в её жизни.

«Кто бы ты ни был. Что бы ты ни было. Слушай. Моя жизнь — провал. Моя душа — токсичный актив, подлежащий списанию. Я не прошу за себя. За меня просить поздно и бессмысленно. Но в каждом уравнении есть переменные. Я предлагаю сделку. Возьми всё, что я есть. Не мою империю — она уже прах. Возьми мою суть. Мой ум, отточенный как бритва. Мою жестокость, холодную, как сердце звезды. Мою способность планировать, мою ненависть к слабости, всю мою отравленную, чудовищную волю. Забери всё это. И используй».

Её дыхание прервалось. Лёгкие замерли.

«Я не прошу рая. Я прошу о бремени. Дай мне шанс. Не исправить. Не переписать. Позволь мне стать щитом. Для одного-единственного ребёнка. Любого. Не для любви — я не знаю, что это. Не для воспитания — я доказала свою некомпетентность. А для защиты. Позвольте моей грешной, хищной сути стать для кого-то непробиваемой бронёй. Позвольте мне встать между одним невинным существом и жерновами судьбы. Это будет моё искупление. И моё вечное проклятие. Это справедливая цена. Прими её».

И вселенная приняла.

Не было ни света, ни ангельских хоров. Была лишь разрывающая, невыносимая боль, словно её душу протащили сквозь изнанку мироздания. Запах антисептиков смешался с густым ароматом торфа, крови и озона перед грозой. Писк остановившегося кардиомонитора, который существовал лишь в её угасающем сознании, слился с воем ветра в каменных бойницах. Воспоминания о небоскрёбах, пронзающих облака, столкнулись с видениями замшелых башен, утопающих в тумане.

Она падала в чужую жизнь, в чужое тело, в чужую ненависть. Она чувствовала ярость ведьмы, преданной сестрой-королём. Она ощущала вкус ритуала, горький, как желчь, проведённого из мести. Два сознания, две бездны боли — одна из мира стекла и стали, другая из мира мифов и магии — скручивались в один огненный канат.

А потом, в самом центре этого урагана бытия, она почувствовала его. Тихое, едва заметное биение второй жизни. Жизни внутри неё.

Не проклятие. Не орудие мести. Ребёнок. Беззащитный.

В этот миг хаос обрёл центр. Две души, два мира, две ненависти замолчали, поглощённые одним-единственным, всепоглощающим чувством, которое она отвергала всю свою первую жизнь. Инстинктом. Абсолютным. Чудовищным. Безусловным.

Моргана открыла глаза. Снег за окном был девственно-бел. В камине умирали угли. А в её чреве зародилась новая жизнь. И новая, страшная цель.

Моё дитя. Мой актив. Моё искупление.

Пробуждение было процессом медленного, мучительного всплытия из бездны. Первым вернулось осязание.

Прохлада шёлка под обнажённой кожей и тяжесть мехового покрывала. Воздух был чистым, прохладным, пахнущим озоном после грозы, увядающими цветами и тонким, едва уловимым ароматом крови. Она лежала не на камнях, а в огромной кровати с балдахином, в покоях, достойных королевы. Но это ощущение комфорта лишь усиливало ментальный диссонанс.

Она с усилием открыла глаза.

Резной потолок терялся в полумраке. Единственным источником света были не угли в камине, а странные, парящие в воздухе магические огоньки, отбрасывающие на стены из тёмного дерева мягкий, голубоватый свет. Она подняла руку. Пальцы были тонкими, аристократическими, с идеальным маникюром. Кожа — молочно-белой. Но это была не её рука.

Паника, острая и холодная, пронзила её. Она рывком села на кровати, сбрасывая меха. Тело было чужим. Слабым после какого-то ритуала, но одновременно переполненным гудящей, незнакомой энергией. И эта странная, распирающая тяжесть в животе…

Её взгляд упал на огромное, вделанное в стену зеркало из полированного серебра. Шатаясь, она подошла к нему.

Из зеркала на неё смотрела богиня. Или демон.

Женщина невероятной, потусторонней красоты. Каскад длинных, платиновых, почти белых волос обрамлял лицо с тонкими, аристократическими чертами. Кожа светилась в магическом свете. Но глаза… глаза цвета аметиста горели холодным, яростным огнём. В них была вековая боль королевы-изгнанницы, яд преданной сестры и безжалостность могущественной ведьмы.

И в этот миг её ударило. Ненависть. Чистая, незамутнённая, направленная на образ девушки с золотыми волосами и зелёными глазами, в сияющих доспехах. Артурия. Имя взорвалось в голове, неся с собой горечь, зависть и извращённую, почти отчаянную сестринскую любовь.

Слияние началось.

Её воспоминания — залы заседаний, графики акций, холодные пентхаусы — начали трескаться и осыпаться под напором чужой памяти. Она видела свой тронный зал в мрачном замке, окружённом туманами. Она видела ритуал, проведённый ею самой: сложная алхимическая процедура, где она, используя собственную магию как инкубатор, оплодотворила свою же матку эссенцией, созданной из украденной капли крови Артурии. Она хотела создать не просто наследника. Она хотела создать идеальную копию своей сестры, которую можно будет контролировать. Создать идеального короля-марионетку, который вернёт ей то, что она считала своим по праву.

Она закричала, схватившись за голову. Кто она? Расчётливая хищница из мира бетона или свергнутая королева из мира мифов? Её разум превращался в поле боя. Холодное омерзение СЕО от неэффективности и эмоциональной подоплёки ритуала смешивалось со злорадным триумфом ведьмы.

И в самом центре этого урагана он толкнулся.

Ребёнок. Созданный. Сконструированный. Но живой.

Этот толчок стал якорем. Её последняя сделка. Её проклятие и её искупление. Всё сошлось в этой одной точке.

Хаос был укрощён. Холодный, аналитический ум принял новые данные.

Ненависть к Артурии? Оценка основной угрозы и, одновременно, источник биологического материала для актива.

Статус королевы? Наличие собственной базы и ресурсов. Требуется инвентаризация.

Магия? Мощный, но нестабильный ресурс. Требуется систематизация и изучение.

Она перестала быть той женщиной из будущего. Она перестала быть Морганой ле Фэй. Она стала химерой. Она снова посмотрела на своё отражение. Ненависть в аметистовых глазах никуда не делась. Но теперь под ней проступил лёд безграничного расчёта.

Она опустила руку на свой живот.

Актив: ребёнок, кодовое имя «Мордред».

Задача: обеспечить стопроцентную выживаемость и независимость актива. Переоценить изначальную цель проекта «Мордред» с «инструмент мести» на «основной актив».

Среда: враждебная (Камелот), условно-дружественная (собственные земли).

Угрозы: Артурия Пендрагон (источник, потенциальный ликвидатор), Мерлин (непрогнозируемый фактор), пророчества (враждебный бизнес-прогноз).

Она стояла перед зеркалом, в одной ночной рубашке, с разметавшимися платиновыми волосами, положив руку на живот, где росло дитя её сестры и её магии. Настоящая королева, обозревающая своё единственное, но самое ценное владение.

— Первоначальный план проекта отменяется, — прошептала она в оглушительной тишине своих покоев. — У тебя будет новая цель.

Она ещё не успела одеться, лишь накинула на плечи тяжёлую шёлковую мантию, когда воздух в комнате замер. Магические огоньки затрепетали, и в центре комнаты, соткавшись из лепестков белых цветов и лунного света, материализовалась фигура.

Это был не старик с бородой. Перед ней стоял юноша неземной красоты. Белые, как снег, волосы, одет в богато украшенные, но практичные одежды мага. В его глазах, казалось, отражались звёзды, а на губах играла лёгкая, всезнающая и оттого невыносимо раздражающая улыбка. Мерлин. Великий Маг, Придворный Шут, получеловек-полуинкуб. Главный консультант её сестры и её личный надзиратель.

— Доброе утро, моя королева, — его голос был мелодичным, как звон колокольчиков, но она, с её опытом переговоров, слышала в нём сталь. — Вижу, твой великий эксперимент увенчался успехом. Я чувствую биение новой жизни. Маленькой, но такой… громкой. Почти такой же громкой, как твои амбиции.

Она медленно повернулась к нему. Маска древней Морганы — смесь презрения и ярости — была на её лице, но мысли работали с холодной скоростью суперкомпьютера. Он знает. Он видит не только факт беременности, он видит её природу. Прямая конфронтация — проигрыш. Нужен другой подход.

— Неужели Великий Мерлин пришёл лишь для того, чтобы констатировать очевидное? — ответила она, её голос был прохладным и насмешливым. Она подошла к столу, на котором стоял кубок с вином, и сделала вид, что собирается отпить, но лишь коснулась губами холодного серебра. Демонстрация. Показать, что меня не волнует беременность так, как волновала бы обычную женщину. Сохранять образ безжалостной ведьмы, чтобы скрыть появление новой, единственной уязвимости.

Мерлин склонил голову набок, его улыбка стала шире. Он сделал несколько шагов по комнате, его движения были плавными, почти танцующими. Он коснулся лепестка цветка в вазе, и тот на мгновение вспыхнул магическим светом.

— О, нет, конечно, нет. Констатация — это скучно. Я пришёл насладиться драмой! — он театрально взмахнул рукой. — Представь себе: Королева-Ведьма, отвергнутая своим родом, создаёт дитя из крови своей праведной сестры! Дитя, которому предначертано… — он сделал паузу, его глаза сверкнули, — …стать чем-то совершенно особенным. Разрушителем? Спасителем? А может, просто поводом для хорошей, кровавой

трагедии, которую будут рассказывать веками? Я ещё не решил, какая версия мне нравится больше.

Его легкомыслие было маской, такой же, как и её ярость. Он прощупывал её. Искал трещины. Ждал реакции.

Она поставила кубок. Резко. Звук удара металла о дерево был единственным резким звуком в их плавном обмене ударами.

— Твои сказки меня утомляют, полукровка, — её голос стал ледяным. В нём зазвучали нотки не только ведьмы, но и СЕО, говорящего с некомпетентным подчинённым. — У пророчеств есть один существенный недостаток. Они работают только с теми, кто в них верит. А я верю лишь в то, что могу просчитать и проконтролировать.

Мерлин рассмеялся. Искренне, звонко.

— Вот оно! Вот то, о чём я говорю! — он восторженно хлопнул в ладоши. — Ты изменилась, Моргана. Раньше в твоих глазах горела лишь ненависть. Это было так… предсказуемо. А сейчас там холод. Словно ты смотришь на мир через кристалл, видя не людей и судьбы, а лишь фигуры на доске. Это новое. Это гораздо интереснее!

Он внезапно перестал улыбаться. Его взгляд стал острым, пронзающим, и на мгновение она почувствовала себя так, словно её душу положили под микроскоп.

— Но позволь мне, как твоему старому другу и консультанту, дать один совет, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Некоторые фигуры на этой доске живые. Они дышат. Они любят. Они умирают. И иногда, когда ты просчитываешь всё на десять ходов вперёд, одна-единственная слеза, пролитая пешкой, может смыть с доски все твои гениальные комбинации.

Он смотрел не на неё. Его взгляд был направлен на её живот.

В этот момент она поняла две вещи.

Первое: Мерлин видел не только её расчёт. Он видел и причину этого расчёта — её отчаянную, хищную решимость защитить ребёнка. Он видел её единственную уязвимость.

Второе: он не собирался мешать. Не сейчас. Для него это было лишь началом увлекательного спектакля. Он был не игроком на стороне её врагов. Он был зрителем, который подбрасывает на сцену оружие обеим сторонам, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Эта мысль принесла ей не облегчение, а холодный ужас. В её старом мире враги были предсказуемы. Их можно было просчитать, купить, уничтожить. А этот… этот был непрогнозируемым хаосом в облике прекрасного юноши.

— Спасибо за совет, Мерлин, — сказала она, возвращая себе полное самообладание. Она подошла к окну, глядя на свои туманные, унылые земли. — Можешь передать моей дорогой сестре, что я прекрасно себя чувствую. И готовлю для неё… сюрприз.

Мерлин снова улыбнулся своей раздражающей, всезнающей улыбкой.

— О, непременно передам. И даже помогу тебе с подготовкой. Скука — мой главный враг, а ты, моя дорогая Моргана, обещаешь стать лучшим лекарством от неё за последнее столетие.

Он поклонился, и его фигура начала рассыпаться на мириады светящихся лепестков, которые закружились в воздухе и исчезли, оставив после себя лишь слабый запах цветов и озона.

Она осталась одна. В тишине. Разговор оставил после себя горький привкус. Она выиграла эту словесную дуэль, сохранив лицо и не выдав своих истинных планов. Но она поняла, что её бизнес-план по эвакуации актива только что усложнился на порядок. Она играла не просто против короля и рыцарей. Она играла против режиссёра этого кровавого театра. И ей нужно было действовать быстро. Пока её «интересность» не превратилась в угрозу для его сценария.

Первым пунктом в её новом плане стал полный аудит собственных ресурсов. И поиск того, что поможет ей и её дочери исчезнуть. Не из Британии. А с самой шахматной доски Мерлина.

* * *

Как только запах озона и белых цветов окончательно развеялся, она начала действовать. Эмоции — страх, гнев, унижение от визита Мерлина — были немедленно классифицированы как непродуктивные и заархивированы в дальнем уголке сознания. Настало время для того, что она умела лучше всего: холодного, безжалостного аудита.

Её замок был не чета сияющему Камелоту. Это была крепость из чёрного камня, вросшая в скалу на берегу моря, вечно окутанная туманами. Место силы. Эффективное, мрачное и лишённое всякого уюта. Гобелены на стенах изображали не благородных рыцарей, спасающих дев, а сцены триумфа её предков-фей над людьми и чудовищами. Каждый коридор был продуман с точки зрения обороны, каждая комната — с точки зрения магической функциональности. Это был не дом. Это был офис и, как она теперь понимала, тюрьма.

Она дёрнула за шнур сонетки — невидимая магическая нить, а не верёвка, — и через мгновение в покои без стука вошёл пожилой мужчина в тёмном дублете без гербов. Сэр Каэлан, её сенешаль. Лицо в шрамах, глаза умные и преданные, как у старого волкодава. Он был предан не ей лично, а её крови, её роду, древней магии, которую она олицетворяла.

— Моя королева, — он склонил голову. Он не задавал вопросов о визите Мерлина, хотя, несомненно, чувствовал его магический след.

— Каэлан, — она не села, продолжая стоять, чтобы сохранить доминирующую позицию. — Мне нужен полный отчёт. Немедленно. Активы и пассивы. Состояние казны в золоте, а не в обещаниях вассалов. Запасы зерна, количество боеспособных рыцарей и их уровень лояльности по трёхбалльной шкале. Состояние магических барьеров по периметру и прогнозируемые утечки маны из узла силы под цитаделью. Жду цифры через час.

Каэлан на мгновение замер. Его королева всегда была требовательной, но никогда — такой. Её слова звучали не как приказ феодала, а как распоряжение купца из далёких земель, оперирующего понятиями эффективности и прогнозов. Но он был хорошим солдатом. Он лишь кивнул.

— Будет исполнено, моя королева.

Через час он вернулся с тремя тяжёлыми свитками. Она не стала их читать.

— Вслух. Только итоговые цифры.

Каэлан, слегка опешив от такого подхода, начал доклад. Цифры были впечатляющими. Золота хватило бы на содержание небольшой армии в течение пяти лет. Рыцари были верны. Магические запасы — огромны. Её клетка была великолепно обставлена. Она могла бы вести войну с Артурией годами. Но война её не интересовала. Война — это игра на доске Мерлина. Ей нужно было не выиграть. Ей нужно было сбросить фигуры со стола.

— Достаточно, — прервала она его. — Ресурсов для обороны и нападения более чем хватает. Но их недостаточно для исчезновения.

Она направилась к тяжёлой дубовой двери в дальнем конце покоев. Каэлан поспешил вперёд, чтобы открыть её. За дверью была её библиотека. И это было не хранилище знаний, а арсенал.

Воздух здесь был холодным и пах пылью, пергаментом и запечатанной силой. Вдоль стен стояли стеллажи не со свитками, а с запертыми на магические замки ларцами. В некоторых хранились гримуары, чтение которых сводило с ума. В других — заточённые духи и элементали. Старая Моргана была коллекционером власти. Новая Моргана искала в этом арсенале не оружие, а ключ.

Она проходила мимо полок, её пальцы скользили по ларцам. «Кельтская геомантия». «Драконья речь». «Руны Старшего Футарка». Всё это было бесполезно. Всё это — часть местной системы. Часть мира, который видел и понимал Мерлин. Её ум, ум стратега из другого мира, искал нечто иное. Аутсайдерскую информацию. Технологию, неизвестную основному игроку.

Её взгляд зацепился за нижнюю полку, где хранился всякий хлам: трофеи, подарки от вассалов, странные находки. И она увидела его. Не большой фолиант в драгоценном окладе, а неприметный базальтовый осколок размером с ладонь, испещрённый клинописью. Подарок от финикийского торговца, который выменял его на оберег от штормов. Старая Моргана сочла его забавной безделушкой.

Она взяла его в руки. Камень был холодным, но в его глубине она почувствовала странную, неживую вибрацию. Магия в её крови, магия фей, не понимала эту силу. Это было что-то чуждое. Древнее. Язык был ей незнаком, но отдельные символы эхом отдавались в глубинах её новой памяти, в знаниях ведьмы.

«…пути, что лежат под волнами…»

«…врата, что открывает не ключ, а кровь…»

«…когда звёзды верны, соль укажет дорогу…»

Это была не карта. И не заклинание. Это был фрагмент навигационной инструкции. Инструкции для тех, кто плавал не по морям, а по трещинам в реальности. Путями, которых не было на картах Мерлина.

Она сжала осколок в руке. План начал обретать форму. Жестокий. Опасный. Но единственно верный. Чтобы уйти со сцены, недостаточно просто сбежать за кулисы. Нужно поджечь сам театр.

Она обернулась к Каэлану, который ждал у входа с каменным лицом.

— Каэлан, найди мне самого лучшего и самого беспринципного корабела на всём побережье. Мне не нужен тот, кто строит корабли для штормов. Мне нужен тот, кто строит корабли для кошмаров. И подготовь мои финансы. Мы начинаем инвестировать в новый проект. В логистику.

Она посмотрела на базальтовый осколок в своей руке. Мерлин и Артурия ждали, что она нанесёт удар по Камелоту. Они смотрели на центр доски. Они не понимали, что она больше не играет в их игру.

Британия — это не тюрьма. Это — стартовая площадка. И весь остальной, умирающий мир станет её маршрутом к спасению.

Каэлан, при всей своей вышколенности, не смог скрыть удивления. Его королева, веками плетущая интриги против Камелота, вдруг заинтересовалась кораблестроением. Но он был солдатом, а не советником. Через три дня он доложил:

— Есть такой человек, моя королева. Фоморец. Один из Древних. Зовут его Лир, хотя это, скорее, титул, чем имя. Он не строит корабли. Он их… выращивает. Из кости и пропитанного солью дерева утопленников. Его верфи скрыты в туманных фьордах на севере, в землях, которые не отмечает на картах даже Камелот. Говорят, его корабли могут плыть под водой и скользить по туману, как по волнам. Но он никому не служит. И цена его работы — не золото.

— Я знаю, какова его цена, — тихо ответила она. Древняя память Морганы-феи подсказывала ей. Фоморцы, древняя раса гигантов и магов, ценили две вещи: древние артефакты и жизненную силу.

Она отправилась на север одна, под покровом ночи, на вороном коне, который был не просто животным, а сгустком живой тени. Без свиты. Без охраны. Лишь она и её цель.

Верфь Лира была кошмаром, ставшим реальностью. Из-под свинцовой воды и густого, как молоко, тумана торчали остовы кораблей, похожие на скелеты гигантских морских чудовищ. Воздух пах солью, гнилью и магией такой древней и чуждой, что магия фей в её крови съёжилась.

На берегу, у кромки воды, стоял он. Лир. Существо трёхметрового роста, с кожей бледной и бугристой, как коралл. На его лице не было носа, лишь два отверстия, а глаза светились тусклым фосфорическим светом. Он не был человеком. Он был порождением бездны.

— Дочь фей пришла в мои владения, — его голос был не звуком, а вибрацией, идущей, казалось, от самой земли. — Редкая гостья. Твоя сестра-король брезгует такими, как я.

— Моя сестра — дура, — отрезала она, спешиваясь. Она смотрела на него снизу вверх, но в её аметистовых глазах не было страха. Лишь деловая оценка. — Она цепляется за свой сияющий остров, не понимая, что мир тонет. А я собираюсь построить ковчег.

Лир медленно рассмеялся — звук был похож на скрежет камней на дне океана.

— Ковчег? Твои предки строили корабли, что плавали между звёздами. А ты хочешь всего лишь ковчег? Мельчаете вы, фейри.

— Я хочу корабль, который не увидит Мерлин. Который сможет идти путями, которых нет на картах. У меня есть навигационный камень, — она показала ему базальтовый осколок. — Мне нужно судно, которое поймёт его язык.

Глаза Лира на мгновение вспыхнули ярче. Он узнал клинопись.

— Древняя работа. Пути Предтеч… Опасно. Но интересно. Я построю тебе такой корабль. Он будет быстрым, как тень, и невидимым для глаз магов и богов. Но ты знаешь мою цену.

— Знаю, — кивнула она. — Артефакт или жизнь.

Она вынула из-за пазухи небольшой, туго свёрнутый свёрток.

— Это — фрагмент Савана Плачущей Богини. Артефакт твоего народа, утерянный пять веков назад. Я предлагаю его в качестве аванса.

Лир протянул свою огромную, перепончатую руку и взял свёрток. Он развернул его, и даже в тусклом свете севера ткань, сотканная из застывших слёз, переливалась лунным светом. Он кивнул.

— Хороший аванс. Но этого хватит только на киль. За остальное придётся заплатить вторую цену. Мне нужна жизненная сила. Чистая, сильная. Не крестьян. Не воинов. Их энергия грязна от страха и ярости. Мне нужна кровь благородных. Тех, кто не ждёт удара.

Она смотрела ему в глаза без всякого выражения.

— Сколько?

— Десяток. Десять благородных жизней, отданных морю добровольно и с улыбкой на устах. Их последняя эмоция — восторг или удивление — напитает древесину. Корабль будет живым.

«Добровольно и с улыбкой на устах». Это означало — яд. Яд, который убивает быстро, безболезненно и вызывает эйфорию. В её старой жизни такие вещества стоили целое состояние на чёрном рынке. Здесь, в мире, где все травят друг друга мышьяком и белладонной, это было почти искусством. Искусством, которым она владела в совершенстве.

— Корабль должен быть готов к весеннему равноденствию, — сказала она. — Оплата будет внесена в полном объёме.

Она вернулась в свой замок и начала подготовку. Она не стала выбирать жертв случайным образом. Каждая смерть должна была служить двойной цели: оплатить корабль и устранить потенциальную угрозу или помеху для её будущего побега.

Первым стал лорд Агравейн, её племянник, рыцарь из ближайшего окружения Артурии. Он был амбициозен, умён и единственный, кто открыто подозревал её в тёмных замыслах после визита Мерлина. Он шпионил за ней для Камелота. Идеальный кандидат.

Она устроила в своём замке небольшой пир под предлогом празднования своего «чудесного исцеления от долгой хвори». Пригласила нескольких лояльных лордов и, конечно, Агравейна. Она была само очарование. Шутила, смеялась, играла роль легкомысленной красавицы, уставшей от политики.

Яд она приготовила сама. Смесь экстракта редкого цветка «лунная слеза», вызывающего паралич дыхательных путей и чувство эйфории, и толчёного опала, который служил катализатором. Без запаха, без вкуса. Она не подлила его в бокал Агравейна. Это было бы слишком грубо. Она пропитала им фитиль в одной из свечей на столе, той, что стояла ближе всего к нему. Пока воск таял, яд медленно испарялся, смешиваясь с ароматом благовоний.

В разгар пира, когда Агравейн произносил цветистый тост за её красоту, он вдруг замолчал. На его губах застыла блаженная улыбка. Он посмотрел на неё глазами, полными восхищения, и тихо, беззвучно рухнул на стол.

В замке поднялся переполох. Она рыдала громче всех, заламывая руки и крича о том, как злой рок преследует их семью. Никто ничего не заподозрил. Смерть от разрыва сердца на фоне чрезмерного волнения и выпитого вина — что может быть прозаичнее?

Но той же ночью, когда тело Агравейна унесли, она видела, как от замка в сторону моря отделилась тонкая, едва заметная струйка тумана и потекла на север. Лир получал свой первый платёж.

Девять осталось. И у неё уже был список следующих кандидатов. Её ковчег начал строиться. И киль его был заложен на костях её врагов.

* * *

Зима вцепилась в Британию мёртвой хваткой. Снег завалил перевалы, метели отрезали замки друг от друга. Для большинства это было время изоляции и уныния. Для неё это было время возможностей. Идеальные условия для охоты.

Её методы стали более изощрёнными. Она больше не устраивала пиров. Смерть должна была приходить к её жертвам в тишине, в их собственных домах, оставляя за собой не подозрения, а лишь скорбные слухи и недоумение. Её двойная память — знания ведьмы о магических потоках и эмпатических связях, наложенные на холодный расчёт стратега о логистике и психологии, — превратили её в идеального ассасина.

Второй жертвой стал барон Галехот, старый союзник её покойного мужа, короля Уриена. Он обладал обширной шпионской сетью и был слишком предан идеалам Артурии. Он мог стать проблемой при её отбытии, поднять тревогу слишком рано. Галехот страдал от подагры и каждую ночь прикладывал к больным суставам припарки из лечебных трав. Моргана, используя магию иллюзий, приняла облик бродячей травницы и «случайно» встретила в лесу служанку барона, собиравшую нужные ингредиенты. Она с сочувствием выслушала её жалобы на хворь господина и подарила ей мешочек с «усиленным сбором». «Он снимает боль как рукой, дитя, — сказала она старушечьим голосом, — и дарует сладкие сны». В сборе, помимо прочего, был порошок из спор гриба «Ангельское дыхание». Безвредный при приёме внутрь, но при контакте с кожей и нагревании от тела он выделял токсин, который останавливал сердце во сне. Барон умер с умиротворённой улыбкой на лице. Лекари констатировали мирную кончину от старости. Ещё одна струйка тумана унеслась на север.

Третьим и четвёртым стали братья-рыцари, сэр Бран и сэр Бедивер, фанатично преданные церкви. Они считали её исчадием ада и распускали слухи о её колдовстве. Их следовало заставить замолчать. Она знала, что каждую неделю они посещают уединённую часовню для молитвы. Используя магию земли, она нашла под часовней подземный ручей и слегка изменила его течение так, чтобы в подпол начала просачиваться болотная вода. За несколько недель в крипте скопился болотный газ. Затем она, снова под личиной, передала старому священнику в дар для часовни две новые, дорогие свечи из особо чистого воска. Фитили этих свечей были пропитаны крупицами самородного магния. Когда братья зажгли их во время своей ночной службы, крошечная искра упала в щель в полу. Взрыв обрушил ветхое здание. Их смерть посчитали божьей карой за гордыню. Двойной платёж для Лира.

Она работала чисто, методично, без эмоций. Каждая смерть была операцией. Она собирала информацию, анализировала уязвимости, выбирала инструмент и исполняла. В промежутках между операциями она занималась своим главным проектом.

Рождение Мордред не было похоже на её собственные роды в прошлой жизни. Это была не медицинская процедура и не агония. Это был акт магии. В ночь зимнего солнцестояния, когда граница между мирами истончилась, она заперлась в ритуальном зале под замком. Боль была, но это была боль не разрываемой плоти, а переполняющей энергии. Словно её тело стало фокусной точкой для всей магии острова. Она не кричала. Она читала заклинания на древнем языке фей, направляя потоки силы.

И когда всё закончилось, на её руках лежало дитя. Идеальное. С пушком платиновых волос, как у неё, и с глазами, в которых плескалась зелень молодой листвы — глаза Артурии. Но в глубине этих глаз горели золотые искры. Искры драконьей крови рода Пендрагонов.

В этот момент, глядя на это крошечное, совершенное существо, машина внутри неё впервые дала сбой. Холодный расчёт, который вёл её все эти месяцы, на мгновение отступил. Она почувствовала… что-то. Не любовь в человеческом понимании. А всепоглощающее, хищное чувство собственности. Это было не её дитя. Это была она сама. Её воля. Её шанс. Её единственная ценность в этой и прошлой жизни. Она прижала ребёнка к себе, и это движение было не нежным, а собственническим, как дракон, охраняющий своё сокровище.

— Мордред, — прошептала она, и это имя, которое должно было стать проклятием для Камелота, прозвучало как клятва верности.

Смерти продолжались. К весне список был почти закрыт. Лорды и леди, мешавшие ей, умирали от «несчастных случаев», «скоротечных болезней» и «божественного провидения». По землям поползли слухи. Не о Моргане-убийце. А о Моргане-проклятой. О тёмной королеве, вокруг которой умирают люди. О ведьме, которую сама судьба метит как вестницу несчастий. Эта легенда была ей на руку. Люди стали её бояться. Избегать. Оставлять в покое. Она становилась «персоной нон грата», что идеально вписывалось в её план по тихому исчезновению.

Оставалась последняя, десятая жертва. И она приберегла эту смерть для самого сложного и самого важного противника. Не воина и не лорда. А для той, кто видела слишком много и чья преданность принадлежала не ей, а прошлому.

* * *

Десятой в списке была Элейн.

Она не была ни лордом, ни рыцарем. Она была старшей фрейлиной, женщиной, которая служила ещё матери Морганы, Игрейне. Она была в этом замке всегда. Её седые волосы, её морщинистые руки, её тихий, всё понимающий взгляд были такой же неотъемлемой частью этих стен, как холодный камень и сквозняки. Элейн любила старую Моргану, ту импульсивную, яростную и несчастную девушку, которой та была до… трансформации. И именно поэтому она была опасна.

Элейн не верила в проклятия. Она видела за чередой смертей холодную, нечеловеческую логику. Она не говорила ни слова, но её глаза, когда она смотрела на свою королеву, были полны не страха, а скорби и ужаса. Она видела, что в теле её девочки живёт кто-то другой. Она оплакивала не жертв. Она оплакивала Моргану. И эта молчаливая, зрячая скорбь была опаснее любых доносов Агравейна. Она была эмоциональным якорем, тянущим ко дну, напоминанием о прошлом, от которого нужно было избавиться. Активы не должны вызывать сантиментов.

Убить Элейн ядом или магией было бы просто. Но бессмысленно. Её смерть должна была стать финальным актом в создании легенды о «проклятой королеве». Она должна была быть публичной, трагичной и абсолютно «случайной».

План созрел, когда в замок привезли новые гобелены из Фландрии. Огромные, тяжёлые полотна, которые должны были украсить главный зал. Их вешали на высоте трёх этажей, используя сложную систему блоков и лесов. Работами руководила сама Элейн, единственная, кому Моргана «доверяла» ведение хозяйства.

В тот день Моргана играла с маленькой Мордред в своих покоях. Она сидела на полу, на медвежьей шкуре, и строила для дочери башню из резных деревянных кубиков. Мордред, которой было уже несколько месяцев, с интересом следила за её движениями, изредка гуля и пытаясь схватить кубик крошечной ручкой. Для любого, кто мог бы заглянуть в комнату, это была идиллическая картина материнства. Но для неё это был лишь ещё один расчёт. Она приучала ребёнка к своему присутствию, создавала базовую привязанность, необходимую для дальнейшего контроля.

Внезапно она «вспомнила» о гобеленах.

— Ах, Элейн, верно, она же там, в зале! — сказала она вслух, обращаясь скорее к себе. — Нужно проверить, как идут дела.

Она взяла Мордред на руки — ребёнок был её алиби, её живым щитом от подозрений — и направилась в главный зал.

Там царила суматоха. Рабочие на лесах, скрип верёвок, команды. Элейн стояла внизу, на балконе второго яруса, и руководила процессом. Моргана поднялась к ней, улыбаясь.

— Как успехи, моя верная Элейн? Какая красота! Артурия лопнет от зависти, когда увидит.

Элейн обернулась, и её лицо, как всегда в последнее время, было печальным. Она посмотрела на Моргану, затем перевела взгляд на Мордред, и в её глазах промелькнула такая боль, словно она смотрела на ягнёнка, которого ведут на заклание.

— Всё будет исполнено в лучшем виде, моя королева, — тихо ответила она.

— Я в этом не сомневаюсь, — Моргана подошла к самому краю балкона, указывая наверх. — Только вот тот угол… Мне кажется, он немного провисает. Посмотри, пожалуйста.

Это был ключевой момент. Она встала так, чтобы Мордред на её руках оказалась прямо между ней и фрейлиной. Элейн, повинуясь, шагнула к перилам и наклонилась, вглядываясь вверх.

И в этот момент Моргана, скрытая от глаз рабочих телом фрейлины и собственным ребёнком, сделала одно-единственное, почти незаметное движение. Она высвободила крошечный, невидимый импульс чистой магии — не заклинание, а просто толчок, как от порыва ветра. Импульс ударил не в Элейн. Он ударил в ветхую деревянную опору лесов прямо над ними, в ту точку, где старая древесина уже давно истончилась.

Раздался сухой треск.

Дальнейшее произошло за долю секунды. Опора подломилась. Рабочий наверху вскрикнул. Тяжёлый гобелен вместе с массивной деревянной перекладиной начал заваливаться прямо на них.

Любой другой человек отпрыгнул бы назад, спасая себя. Но Элейн, увидев, что тонны дерева и ткани летят на ребёнка, сделала единственное, что могла сделать любящая душа. Она не отпрыгнула. Она шагнула вперёд и вбок, выталкивая Моргану с Мордред с траектории падения и принимая весь удар на себя.

Грохот был оглушительным. Пыль. Крики.

Когда всё улеглось, Моргана стояла у стены, прижимая к себе испуганно плачущую Мордред. У её ног, под завалом из дерева и дорогого полотна, лежало то, что осталось от Элейн.

Она не смотрела на тело. Она смотрела на лица рабочих, на их искажённые ужасом физиономии. Она видела, как в их глазах рождается легенда. Несчастный случай. Но он произошёл рядом с ней. Верная служанка погибла, спасая её и дитя. Проклятие. Оно стало сильнее. Оно убивает даже тех, кто пытается её защитить.

Она закричала. Это был идеальный крик — смесь ужаса, горя и отчаяния. Она рыдала над телом своей «верной подруги», и никто не видел льда в её аметистовых глазах.

Последняя, десятая струйка тумана, самая плотная и горькая, отделилась от замка и потекла на север. Лир получил свой финальный платёж. Корабль был готов.

Той же ночью она стояла у окна, глядя на море. В замке царил траур. Мордред спала в своей колыбели. Клетка была открыта. Все потенциальные угрозы внутри неё — устранены. Легенда о её проклятии — создана и служит идеальным прикрытием. Корабль ждал.

Она коснулась холодного стекла. Прощание с Британией было почти завершено. Оставался лишь последний, самый формальный и самый опасный шаг: прощание с сестрой.

* * *

Тронный зал был полон. Артурия сидела на троне, прямая, как лезвие меча. На ней были не регалии, а её доспехи. В руках она держала не скипетр, а невидимый Экскалибур. Она не просто сидела. Она была центром мироздания, точкой абсолютного покоя, вокруг которой вращался хаос. Когда Моргана вошла, Артурия не выказала ни удивления, ни гнева. Она просто наблюдала. Как наблюдает гора за приближением грозовой тучи.

Моргана исполнила свою роль безупречно. Она подошла, склонила голову в издевательском подобии поклона и начала свою атаку.

— Сестра. Или мне следует обращаться к вам «Ваше Величество»?

Артурия молчала, её зелёные глаза, древние, как сама Британия, смотрели на Моргану без всякого выражения. Это молчание было страшнее любого ответа. Оно лишало яд Морганы цели.

— Я приехала проститься, — бросила Моргана, ожидая реакции. Но её не последовало.

Она продолжила, повышая ставки, её голос наполнился рассчитанным презрением.

— Этот остров прогнил… Ты — король кладбища, сестра… Я уезжаю… Я вывожу свои активы.

С каждым её заявлением тишина в зале становилась всё плотнее. Рыцари стояли как статуи. Мерлин перестал улыбаться. Они все смотрели на своего Короля, и её спокойствие передавалось им. Моргана чувствовала, как её тщательно выстроенное наступление вязнет в этой монументальной тишине. Она словно пыталась бить волной о гранитную скалу.

— Ты, вырвавшая меч из камня, чтобы приковать себя к этому тонущему кораблю! Ты не знаешь, что такое долг. Ты знаешь лишь, что такое рабство! — выпалила она, вкладывая в слова всю свою силу.

И только тогда Артурия заговорила. Её голос был спокоен, лишён эмоций, но он заполнил собой весь зал, заставив замолчать даже эхо.

— Ты закончила?

Моргана на мгновение опешила.

— Я…

— Ты пришла сюда, Моргана, — продолжила Артурия, и её взгляд, казалось, видел не лицо сестры, а её обнажённую, мечущуюся душу, — не для того, чтобы проститься. Ты пришла, чтобы получить моё разрешение. Ты разыграла этот спектакль, чтобы убедить саму себя, что твой побег — это не трусость, а мудрое решение. Ты перечислила все мои мнимые слабости, чтобы оправдать свою собственную.

Каждое слово было точным, выверенным ударом, который бил не по доспехам, а по самым незащищённым местам.

— Ты думаешь, я просто позволю себе уйти? — Моргана попыталась вернуться к своему сценарию, но реплика прозвучала уже не как угроза, а как слабая надежда.

— Ты говоришь о политике, — ответила Артурия, слегка качнув головой. — Убить, задержать, отпустить… Это выбор тирана или купца. Но я не тиран и не купец. Я — Король. И мой долг — не моя репутация, а благополучие Британии. Ты говоришь, что ты — угроза. Что твои интриги отравят мой двор. — Она сделала паузу, и её взгляд стал тяжёлым, как свинец. — Ты права. Ты — яд. И долг короля — избавить своё королевство от яда, прежде чем он убьёт его изнутри.

Моргана замерла. Она ожидала чего угодно: гнева, угроз, торга. Но не этого. Не холодного, безжалостного согласия, поданного как врачебный вердикт.

Она пошла ва-банк, на свой последний, сокрушительный аргумент.

— Ах да. Мой сюрприз.

Двери отворились. Внесли ребёнка. Мордред.

— Знакомься, сестра. Твоя… племянница.

Она ожидала увидеть ужас, шок, страх перед пророчеством. Но Артурия медленно поднялась с трона. Она не смотрела на Моргану. Она смотрела на спящего младенца. И на её лице, на лице Короля-Символа, проступила такая безмерная, вселенская скорбь, что у Морганы перехватило дыхание. Это была не растерянность. Это было горе бога, видящего неизбежность трагедии.

— Так вот оно, — тихо сказала Артурия, и её голос дрогнул, но не от слабости, а от сдерживаемой боли. — Вот та цена, которую ты решила заплатить за свою ненависть. Невинная душа, которую ты с самого рождения обрекла на проклятие.

Она снова перевела взгляд на Моргану, и в её глазах больше не было спокойствия. В них был приговор.

— Ты хотела уйти. Я даю тебе это право. Но это не будет побегом. С этого момента, Моргана ле Фэй, ты изгнана из земель Британии. Твоё имя будет вычеркнуто из хроник. Твои земли перейдут под опеку короны. Ты уйдёшь не как королева, а как изгнанница.

Она спустилась с помоста и подошла ближе.

— Ты получишь то, чего хотела. Ты будешь свободна от своего «рабства». Но запомни, сестра. Куда бы ты ни бежала, ты повсюду будешь носить с собой свою главную тюрьму — саму себя.

Она остановилась рядом с кормилицей и на мгновение коснулась пальцем в латной перчатке щеки спящей Мордред.

— А это дитя… — её голос снова стал тихим, полным трагизма. — Ты увозишь её не к свободе. Ты увозишь её к её судьбе, которую сама для неё создала. И я буду молиться, чтобы мир оказался добрее к ней, чем её собственная мать.

Артурия развернулась и пошла обратно к трону.

— Уведите её.

Моргана стояла как громом поражённая. Её идеальный план, её шах и мат — всё рассыпалось в прах. Она пришла, чтобы хлопнуть дверью, а её вышвырнули, как прислугу. Она хотела уйти победительницей, а уходила опозоренной изгнанницей. Она хотела напугать сестру пророчеством, а сестра показала ей, что горечь этого пророчества она несёт в сердце уже давно.

Она забрала ребёнка. Её рыцари сомкнулись вокруг неё. Она уходила из тронного зала под тяжёлыми, сочувствующими взглядами рыцарей Круглого Стола. Они сочувствовали не ей. Они сочувствовали её ребёнку.

И в этот момент, покидая сияющий Камелот, она впервые за две свои жизни почувствовала настоящий, леденящий страх. Её гениальный ум, её опыт интриг, её магия — всё это было ничем перед лицом этой женщины. Она столкнулась не с королём, не с сестрой, не с соперницей. Она столкнулась с легендой. И легенда оказалась реальной. И куда более страшной, чем она могла себе представить. Она влипла. Глубоко и, возможно, навсегда.

* * *

Тишина на обратном пути была тяжелее доспехов. Холодный весенний дождь превратил дороги в грязевое месиво. Её рыцари, верные до последнего вздоха, ехали молча, образовав вокруг неё и кормилицы с ребёнком живую стену. Они не понимали, что произошло в тронном зале, но они чувствовали поражение своего сюзерена. Оно висело в воздухе, смешиваясь с запахом мокрой земли и озона.

Она не смотрела ни на кого. Её взгляд был устремлён вперёд, но она не видела дороги. Она снова и снова прокручивала в голове сцену в Камелоте. Её безупречный аналитический аппарат, её главный актив, дал сбой. Он столкнулся с переменной, которую не смог ни просчитать, ни понять: с истинной силой духа. Артурия не играла в её игру. Она просто отказалась признавать существование доски, на которой Моргана расставляла фигуры. Она продемонстрировала, что есть вещи, которые нельзя просчитать, купить или запугать. И это знание было страшнее любого меча.

Она впервые за две жизни испытала настоящий, животный страх. Не страх смерти — она уже умирала. А страх перед неизвестным. Перед силой, которую она не могла контролировать. В её прошлом мире всё имело свою цену, свою причину и своё следствие. Здесь же действовали другие законы. Законы легенд. И она, со всем своим гением, оказалась в них неграмотной дикаркой.

Она перевела взгляд на спящую Мордред. И впервые увидела не проект. Она увидела приговор. Ребёнок с её платиновыми волосами и глазами Артурии. Живое, дышащее напоминание о её самонадеянности и её поражении. Слова Артурии — «ты увозишь её к её судьбе, которую сама для неё создала» — горели в её памяти, как клеймо. Она хотела вырвать дочь из пророчества, но вместо этого сама, своими руками, толкнула её в самый его эпицентр. Этот ребёнок больше не был её козырем. Он стал её гирей, её вечным бременем. И одновременно — её единственной причиной продолжать.

Добравшись до своего замка, она не дала себе ни минуты на отдых. Машина, давшая сбой, переключилась в аварийный режим.

— Каэлан! — её голос, раздавшийся в главном зале, был хриплым, но твёрдым.

Старый сенешаль предстал перед ней.

— Собрать всё золото из казны. Все драгоценные камни. Всё, что можно унести. Подготовить лучших лошадей. Через час мы уходим.

— Моя королева… куда? — в голосе волкодава впервые прозвучала растерянность.

— Прочь, — отрезала она. — Это место больше не наш дом. Это мышеловка. Ты идёшь со мной. Рыцари… — она посмотрела на дюжину верных ей воинов. — Ваша клятва исполнена. Король Британии изгнал меня. Кто останется здесь — сохранит свои земли и титулы под опекой короны. Кто пойдёт за мной — отправится в никуда, в изгнание без надежды на возвращение. Выбирайте.

Она не ждала ответа. Она развернулась и пошла в свои покои. Она не оглянулась, чтобы увидеть, как все двенадцать рыцарей без единого слова шагнули за Каэланом, чтобы исполнять её приказ.

В своих покоях она не собирала вещи. Она уничтожала. Она подошла к своей библиотеке, к своему арсеналу магических знаний, и положила на него руку. Огонь, вспыхнувший в её ладони, был не жёлтым, а фиолетовым, магическим. Он пожирал древние гримуары, превращая вековую мудрость в пепел. Она уничтожала все мосты. Все следы. Всё, что связывало её с этой землёй. Если она не могла уйти королевой, она уйдёт пожаром, оставляя за собой лишь выжженную землю.

Через час небольшой отряд покинул замок, окутанный дымом ритуального сожжения. Они скакали на север, под покровом ночи, к туманным фьордам, где их ждал Лир.

Верфь фоморца выглядела ещё более жутко в свете полной луны. А у причала стоял он. Корабль.

Он не был построен — он был вывернут наизнанку из морских кошмаров. Его длинный, узкий корпус был сделан из чёрного, пропитанного солью дерева, которое срослось с каркасом из костей какого-то неизвестного левиафана. Он был лишён украшений, но сама его форма была хищной и неправильной, нарушающей законы геометрии. Вместо паруса на единственной мачте висело нечто, похожее на перепончатое крыло гигантской летучей мыши. Корабль не качался на волнах. Он лежал на воде неподвижно, как мёртвый, выжидая. У него было имя, вырезанное на борту рунами, которые кровоточили тенью. «Тень Утопленника».

Лир стоял на причале.

— Плата была щедрой. Энергия последней жертвы была особенно… изысканной, — пророкотала вибрация его голоса. — Корабль слушает кровь фей. Он станет твоей тенью. Он пройдёт там, где другие утонут.

Она приказала погрузить золото. Её рыцари, даже эти закалённые в боях воины, смотрели на корабль с суеверным ужасом.

Когда всё было готово, она в последний раз обернулась. Позади, на юге, за сотнями миль лесов и гор, лежал Камелот. Сияющий. Неприступный. Победивший. Впереди — ледяное, чёрное море и неизвестность.

Она взошла на борт, прижимая к себе Мордред. Дерево под ногами было не просто деревом. Оно было тёплым. Живым. Она чувствовала, как под палубой медленно бьётся огромное, холодное сердце, напитанное десятью отнятыми жизнями.

— Прощай, Британия, — прошептала она в солёный ветер.

«Тень Утопленника» не поднял якоря и не расправил парус. Он просто отделился от причала и беззвучно скользнул в полосу густого тумана, растворившись в ней за несколько секунд.

Бизнес-план по триумфальному уходу провалился. Теперь у неё не было плана. У неё была только одна цель: выжить. И проследить, чтобы её единственный, проклятый актив выжил вместе с ней. Во враждебном, умирающем мире, который был ей совершенно незнаком.

Море приняло их не как гостей, а как своих. «Тень Утопленника» не плыл по волнам, он скользил сквозь них, как игла сквозь ткань. Он нырял в гребни штормовых валов и выныривал с другой стороны, он ложился на потоки тумана и летел над водой, он погружался в глубину, чтобы избежать патрульных кораблей саксов, и единственным светом на борту были фосфоресцирующие узоры на его костяном каркасе. Это был не корабль. Это было живое, послушное чудовище.

Для её рыцарей и немногочисленной прислуги это плавание было адом. Морская болезнь не щадила никого. Они были бледными тенями, сбившимися в кучу на палубе, их вера в свою королеву боролась с первобытным ужасом перед этим местом и этим кораблём. Лишь старый Каэлан сохранял невозмутимость, но даже в его глазах она видела напряжение.

Для неё же это плавание было… очищением. Ледяные брызги, вой ветра, постоянное ощущение движения на грани возможного — всё это вымывало из её души остатки унижения, полученного в Камелоте. Она не спала. Она стояла на носу корабля, вглядываясь в серую бесконечность, и её разум, освобождённый от необходимости плести интриги, работал с бешеной скоростью, анализируя новую реальность.

Она училась. Она изучала корабль, прикасаясь к его живой обшивке, чувствуя его настроение, его голод. Она изучала базальтовый камень, часами вглядываясь в его клинопись, и память Морганы-феи по крупицам восстанавливала знание о путях Предтеч, о подводных течениях маны, о вратах, которые открывались лишь в определённое время. Она изучала своих людей, отмечая, кто из них сломается первым, а кто выдержит до конца.

Но главным объектом её изучения была Мордред.

Ребёнок, в отличие от взрослых, переносил плавание идеально. Мордред не плакала. Она часами лежала в своей импровизированной колыбели в капитанской каюте, и её зелёные глаза с золотыми искрами внимательно следили за игрой теней на потолке. Когда корабль погружался под воду, и в каюту проникало лишь тусклое сияние глубин, она не пугалась. Она улыбалась. Словно эта враждебная, чужая стихия была для неё родной.

Однажды, во время особенно сильного шторма, когда даже Каэлан с трудом держался на ногах, она вошла в каюту. Мордред не спала. Она сидела в колыбели, и крошечные капельки солёной воды, просочившиеся сквозь обшивку, висели в воздухе вокруг неё, образуя подобие мерцающей короны. Они не падали. Они вращались вокруг её головы, подчиняясь её неосознанной, инстинктивной воле.

Она замерла на пороге. Она знала, что дитя унаследовало магию от неё и драконью кровь от Артурии. Но она не была готова к такому. Это была не магия фей, не магия друидов. Это была чистая, необузданная, первобытная сила. Сила самой планеты.

В этот момент она поняла ещё одну страшную вещь, которую упустила в своих расчётах. Она создавала оружие против Артурии. Но она не учла, что это оружие может оказаться слишком мощным, чтобы его контролировать. Что оно обладает собственной, непостижимой волей.

Она подошла и взяла дочь на руки. Капельки воды тут же упали на пол. Мордред посмотрела на неё своим недетским, внимательным взглядом. И она, великая интриганка, гений стратегии, впервые заговорила со своим ребёнком не как с проектом, а как с… равным.

— Так вот ты какая, — прошептала она, глядя в глаза дочери. — Не просто наследница. Не просто оружие. Ты — что-то новое. Аномалия. Как и я.

Она вынесла Мордред на палубу. Шторм был в самом разгаре. Ветер рвал её платиновые волосы, волны высотой с Камелотскую башню рушились вокруг корабля. Рыцари молились своим богам. Она же, стоя на носу, подняла ребёнка навстречу стихии.

— Смотри! — крикнула она, перекрикивая рёв ветра. — Вот он, настоящий мир! Не сияющие залы и рыцарские турниры! А это! Хаос! Сила! Смерть! И мы с тобой выживем в нём. Не потому, что мы праведные или благородные. А потому, что мы сильнее, умнее и безжалостнее, чем он! Это наш первый и главный урок. Запомни его!

Мордред не плакала от страха. Она смотрела на бушующий океан, и в её глазах отражались молнии. И она засмеялась. Чистым, звонким детским смехом, который прорезал даже вой шторма.

В этот момент, посреди бушующей стихии, на борту корабля-призрака, между матерью-химерой и дочерью-аномалией родилась связь. Не любовь. Не нежность. А нечто более древнее и прочное. Союз двух хищников, признавших силу друг друга.

Она поняла, что её задача — не просто защитить этот «актив». Её задача — научить эту невероятную, неконтролируемую силу выживать. А возможно… и научиться у неё.

Она перестала быть просто беглянкой. Она стала учителем. И ученицей. Их одиссея только начиналась. И первым портом в ней был не город, а сам принцип выживания в умирающем мире.

* * *

После трёх месяцев, которые показались вечностью, они увидели землю. Не зелёные холмы Британии, а суровые, скалистые берега Галлии. «Тень Утопленника», послушный её воле, вошёл в устье дикой, безымянной реки и замер в заросшей камышом заводи, став невидимым для любого, кто плыл бы мимо. Воздух был тяжёлым, пах тиной и влажной землёй. Впервые за долгое время они почувствовали под ногами твёрдую почву.

Здесь, вдали от цивилизации, она основала их первый лагерь. Это была не стоянка. Это был тренировочный полигон. Днём она обучала своих рыцарей. Не фехтованию — в этом они были мастерами. Она учила их выживать. Ставить силки, различать съедобные и ядовитые растения, двигаться бесшумно, читать следы. Она выбивала из них рыцарскую спесь, превращая их из воинов чести в партизан, в тени. Она использовала знания своего мира о тактике малых групп, накладывая их на магические реалии этого.

Но главным её учеником, как и учителем, оставалась Мордред.

Девочка росла с неестественной скоростью. В год она уже твёрдо стояла на ногах. В полтора — говорила короткими, осмысленными фразами. Её физическое и умственное развитие опережало развитие обычного ребёнка в разы. Но эмоционально она была… странной. Она редко плакала. Редко смеялась. Она наблюдала. Её зелёные глаза с золотыми искрами, казалось, впитывали мир, анализируя его.

Моргана не сюсюкала с ней. Она не пела ей колыбельных. Её воспитание было серией уроков, жестоких и практичных.

— Это огонь, — говорила она, поднося руку Мордред так близко к костру, чтобы та почувствовала сильный жар, но не обожглась. — Он даёт тепло. И он убивает. Уважай его, но не доверяй ему.

— Это нож, — показывала она ей свой стилет. — Он может помочь тебе выжить. И он может забрать твою жизнь. Оружие не бывает добрым или злым. Оно лишь инструмент в руках того, кто его держит.

Она учила её не добру и злу. Она учила её причинам и следствиям. Эффективности и последствиям. Она воспитывала не ребёнка. Она оттачивала оружие, которое однажды должно было стать самодостаточным.

Но именно здесь, в этой глуши, её собственная программа начала давать сбои.

Однажды ночью на их лагерь напали. Не саксы, не солдаты. Одичавшие пикты, изгнанные со своих земель войной. Они были голодны и дики. Атака была внезапной. Её рыцари, даже обученные ею, не были готовы к такой ярости. Завязался жестокий, кровавый бой.

Моргана не бросилась в битву с мечом. Она осталась у своего шатра, где спала Мордред. Она стала последним рубежом обороны. С её пальцев срывались не огненные шары, а короткие, смертоносные заклинания. Проклятия, останавливающие сердца. Иллюзии, заставляющие врагов видеть монстров в своих соратниках. Она была не воином. Она была хирургом, точечно удаляющим угрозы.

Но пиктов было слишком много. Один из них, огромный, с раскрашенным синей краской лицом, прорвался сквозь оборону и бросился к ней. Она метнула в него заклятие, но он, взревев, стряхнул его с себя, как воду. Она поняла, что на нём амулет, защищающий от магии. Он был в трёх шагах, занося топор. В её руке был лишь стилет. Против топора — самоубийство.

И в этот момент из шатра, разбуженная шумом, вышла Мордред. Маленькая, босая, в одной ночной рубашке. Она увидела дикаря, занесшего топор над её матерью. Она не заплакала. Она не закричала. Она подняла свою крошечную ручку.

И топор в руках пикта рассыпался в ржавую пыль.

Дикарь замер на полсекунды, глядя на свою пустую руку. Этой секунды Моргане хватило. Она шагнула вперёд и вонзила стилет ему в горло.

Когда бой закончился, рассвет осветил страшную картину. Трое из её двенадцати рыцарей были мертвы. Остальные ранены. Лагерь был разгромлен.

Она стояла посреди этого хаоса, тяжело дыша. А потом почувствовала, как её за ногу дёргает маленькая ручка. Она опустила взгляд. Мордред смотрела на неё снизу вверх. И в её глазах не было страха. Лишь вопрос.

И тогда произошло немыслимое. Моргана, хищница, машина, стратег, опустилась на колени, прямо в грязь и кровь, и обняла свою дочь. Крепко. Судорожно. Это не было объятием нежности. Это было инстинктивное движение существа, которое только что чуть не потеряло единственное, что имело значение. Она уткнулась лицом в платиновые волосы дочери, которые пахли дымом и детством.

Она не плакала. Но внутри неё что-то сломалось. И одновременно — что-то родилось.

Она впервые осознала простую, нелогичную, абсолютно нерентабельную истину. Ценность этого актива была не в его потенциале, не в его силе, не в его происхождении. Его ценность была в том, что его потеря была для неё абсолютно, категорически неприемлема.

Она подняла голову и посмотрела на тела своих павших рыцарей. Потом на раненых. Потом на старого Каэлана, который, прижимая раненую руку, смотрел на неё с молчаливым пониманием.

Она проиграла эту битву. Она потеряла людей, которые ей доверяли. Её стратегия выживания дала трещину. И всё это было неважно. Потому что главный актив был в безопасности. В её руках.

Она встала, всё так же держа Мордред на руках.

— Похоронить мёртвых, — её голос был хриплым. — Обработать раны. Мы уходим отсюда. Этот континент так же прогнил, как и Британия. Мы пойдём дальше. Туда, где нет ни королей, ни пиктов. Туда, где есть только золото и знания.

Она впервые приняла решение, основанное не на стратегии, а на страхе потери. Она переставала быть машиной. Медленно, мучительно, через кровь и смерть, она начинала становиться матерью.

* * *

Они двинулись на восток, и само это движение было актом отречения. За спиной оставался не просто остров. Там оставался мир легенд, мир чести и долга, мир, который её сломал и изгнал. Теперь она шла сквозь его наследие, и наследие это было уродливо.

Они пересекали земли бывшей Римской империи, и это было путешествие по кладбищу. Разрушенные акведуки, заросшие бурьяном дороги, города, превратившиеся в каменоломни для варварских хижин. Но страшнее каменных руин были руины человеческие. Мир был сломан. Она, с её памятью о структурированном, глобализованном мире, видела это с ужасающей ясностью. Исчезли законы, исчезла торговля, исчезла безопасность. Остались лишь страх и право сильного.

В этом новом, жестоком мире она нашла странные оазисы. Монастыри. Укреплённые, как крепости, они возвышались на холмах, и звон их колоколов, казалось, был единственным упорядоченным звуком в этом хаосе. Однажды, спасаясь от снежной бури, они были вынуждены просить убежища в одном из таких.

Старый аббат, несмотря на суровый вид её рыцарей, впустил их. Он не задавал вопросов. Он дал им кров, горячую похлёбку и место у огня. Его монахи были молчаливы и спокойны, их движения — размеренны. Они жили так, словно за их стенами не было агонизирующего мира.

Вечером, когда Мордред уже спала, аббат подошёл к ней. Он сидел напротив неё у очага, его лицо было пергаментом, на котором время написало историю страданий и веры.

— Вы бежите от войны, дитя моё? — спросил он тихо.

— Мы бежим к миру, святой отец, — ответила она, её голос был вежливым, но холодным.

— Мир — не место на карте. Он здесь, — аббат приложил руку к своей груди. — Вы не найдёте его, меняя города.

— Возможно, — она не собиралась вступать в философский диспут. — Но в тёплом доме с полными закромами его искать удобнее, чем в заснеженном лесу. Мы заплатим за ваше гостеприимство, — она кивнула на Каэлана, который был готов отсыпать золота.

Аббат поднял руку.

— Мы не торгуем милосердием. Господь дал нам кров, чтобы мы делились им с нуждающимися. Ваша плата — это ваша молитва о спасении ваших душ.

Её губы тронула лёгкая, почти незаметная усмешка. Спасение души. Какая непрактичная концепция.

— Моя душа, отец, не входит в перечень моих ценных активов. Я предпочитаю заботиться о вещах более материальных. Например, о жизни моей дочери.

Аббат долго смотрел на неё, и в его взгляде не было осуждения. Лишь глубокая, безмерная печаль.

— Дитя рождается безгрешным. Это мы, взрослые, взваливаем на их плечи груз своих грехов. Я буду молиться, чтобы ноша вашей дочери оказалась ей по силам.

Его слова ударили в ту самую трещину, что появилась в её броне в ночь нападения пиктов. «Ноша вашей дочери». Он видел. Этот старик в грубой рясе, не знавший ни её имени, ни её прошлого, видел суть. Он видел в Мордред не просто ребёнка, а жертву. И это вызвало в ней не благодарность, а глухое, иррациональное раздражение.

На следующий день они ушли, оставив на пороге монастыря мешочек с золотом, который аббат, как она знала, найдёт и потратит на еду для голодающих беженцев. Она уходила из этого места с чувством необъяснимой тревоги. Этот старик, его вера, его спокойствие — всё это было ей чуждо и непонятно. Он был слаб, его мир рушился, а он находил в себе силы помогать другим. Это было не

логично. Неэффективно. Это было… неправильно.

И впервые она подумала, что, возможно, в этом умирающем мире рождается что-то новое. Что-то, чего она не могла просчитать. И это новое пугало её больше, чем любые варварские орды.

* * *

Путь на восток превратился в затяжной, мучительный урок. Она оттачивала свои навыки и навыки своих людей до совершенства. Они научились быть тенями. Они научились убивать тихо и эффективно. Они научились выживать там, где другие умирали. Её холодный разум превратил их разношёрстный отряд в единый, смертоносный механизм.

Но параллельно с этим шёл другой урок. И вела его не она, а Мордред.

Девочка была её тенью. Она впитывала всё, что видела, с пугающей скоростью. Она наблюдала, как Каэлан бесшумно снимает часового. Она смотрела, как мать обрабатывает раны, используя паутину как антисептик. Она не выказывала ни страха, ни отвращения. Лишь холодное, сосредоточенное любопытство. Но затем, вечерами, у костра, она начинала свой допрос. И её вопросы били без промаха.

Однажды они проходили мимо разорённой деревни. Тела жителей, убитых налётчиками, лежали прямо на улицах. Её рыцари отводили глаза. Каэлан пытался увести Мордред в сторону. Но она приказала ему остановиться.

— Смотри, — сказала она дочери. — Вот что бывает с теми, кто слаб. С теми, кто надеется, что их защитит кто-то другой.

Мордред долго смотрела на тело женщины, обнимавшей даже в смерти маленького ребёнка.

— Их убили, потому что они были слабые? — спросила она.

— Да.

— Мы сильные. Мы убиваем других. Значит, мы выживем?

— Да.

Мордред помолчала, а потом задала вопрос, который разрушил всю её стройную логику.

— А что будет, когда мы встретим кого-то сильнее нас?

Она не нашла, что ответить. В её философии «выживает сильнейший» этот вопрос был фатальной ошибкой, которую она сама отказывалась признавать. Она вспомнила Артурию. И промолчала.

В другой раз они делили пищу. Еды было мало, и она разделила её поровну, но себе и Мордред оставила чуть большую долю. Это было логично: она — командир, ребёнок — растущий организм. Мордред съела свою часть, а потом подошла к самому молодому рыцарю, сэру Тристану, который был ранен и выглядел бледнее остальных, и молча протянула ему половину своего куска хлеба.

Тристан посмотрел на неё, потом на Мордред. Он хотел отказаться, но во взгляде девочки было что-то, что заставило его принять дар.

Ночью, когда они остались одни, она спросила дочь:

— Зачем ты это сделала? Ты уменьшила свой паёк. Ты ослабила себя. Это было неэффективно.

Мордред посмотрела на неё своим серьёзным, недетским взглядом.

— Он был слабее меня. Если бы он ослаб ещё сильнее, он бы умер. А если бы он умер, нас бы стало меньше. И весь наш отряд стал бы слабее. Я не ослабила себя. Я сделала всех нас сильнее, — ответила девочка с безупречной, холодной логикой, которой научила её сама мать.

Она снова промолчала. Её собственный урок обернулся против неё. Она учила дочь эгоистичному выживанию, а та, обладая чистым и незамутнённым разумом, пришла к выводу, что сила группы важнее силы индивида. Что забота о слабом — это не просто акт милосердия, а стратегическая инвестиция в общую безопасность.

Эта сцена стала для неё откровением. Она поняла, что воспитывает не свою копию. Она воспитывает нечто лучшее. Существо, способное взять её безжалостную логику и найти в ней место для того, что она сама считала слабостью, — для эмпатии, для заботы о ближнем.

Именно в этот момент она впервые посмотрела на своих рыцарей не как на боевые единицы. На Каэлана — не как на верного исполнителя. Она увидела их как… своих людей. Свою стаю. Свою нелепую, побитую жизнью, но отчаянно преданную ей семью.

Осознание этого не принесло ей тепла. Оно принесло ей боль. Она вспомнила слова аббата о «цене привязанности». И поняла, что её цена растёт с каждым днём. Она обрастала связями, которые презирала. И эти связи делали её сильнее. И бесконечно, невыносимо уязвимее.

* * *

Через полтора года скитаний они, наконец, достигли цели. Константинополь. Царь Городов. Он обрушился на них рёвом толпы, блеском золота, вонью нечистот и ароматом пряностей. Для её измученных спутников это был рай. Для неё — возвращение в знакомую среду.

Её капитал, её ум и её безжалостность позволили ей быстро пустить корни. Она не пыталась войти в высший свет. Она стала теневым игроком. Её караваны, охраняемые её закалёнными в боях рыцарями, ходили туда, куда боялись соваться другие. Она торговала тем, что было нужно всем: оружием, информацией, редкими алхимическими ингредиентами. За два года она стала богата и влиятельна, но её имя было известно лишь в узких кругах. Она построила идеальное убежище: большой дом в тихом квартале, окружённый высокой стеной, с собственной охраной и запасами на случай любой осады.

Она дала Мордред всё, что можно было купить за деньги. Лучших учителей, лучшие книги, лучшее оружие. Она создала для неё идеальные, стерильные условия для развития. Она думала, что даёт ей безопасность. Она не понимала, что строит золотую клетку.

Мордред, которой было уже почти пять, росла гением. Она говорила на пяти языках, читала греческих философов, фехтовала наравне со взрослыми и инстинктивно чувствовала магию, подчиняя себе мелких духов воздуха и воды. Она была совершенством. И она была невыносимо одинока.

Её единственными друзьями были её учителя и старые рыцари матери. У неё не было сверстников. Она не знала детских игр. Её мир был миром уроков, тренировок и книг. И чем больше она узнавала, тем больше в её глазах появлялось той же печали, что и у старого аббата в монастыре.

Моргана начала замечать это не сразу. Она была слишком занята построением их безопасного мирка. Она видела успехи дочери и гордилась ими, как гордится инженер безупречной работой своего механизма. Она не видела, что механизм начинает ржаветь изнутри.

Прозрение, как это часто бывает, пришло внезапно и больно.

Однажды вечером она вошла в комнату дочери и застала её за странным занятием. Мордред сидела на полу, а перед ней лежала мёртвая канарейка — птица, которую ей подарил один из купцов. Девочка не плакала. Она была абсолютно сосредоточена. Она положила на птицу руки, и из её ладоней исходило слабое золотистое свечение. Энергия жизни, драконья кровь, текущая в её жилах, пыталась зажечь искру в мёртвом теле. Но тело оставалось холодным.

— Что ты делаешь? — тихо спросила Моргана.

Мордред подняла на неё глаза. В них стояли слёзы. Впервые за долгое, долгое время. Это были не слёзы обиды или боли. Это были слёзы бессилия.

— Она… она больше не поёт, — прошептала девочка, её голос дрожал. — Я хочу, чтобы она снова запела. Я приказала ей, но она не слушается. Моя сила… — она посмотрела на свои руки с отвращением, — …она только ломает. Она не умеет чинить.

Моргана села рядом с ней на дорогой персидский ковёр. Она посмотрела на мёртвую птицу, потом на свою дочь, гениальную, сильную, всемогущую и абсолютно раздавленную своим первым настоящим поражением. Поражением не в бою, а в столкновении с фундаментальным законом мироздания. Со смертью.

И её собственное сердце, которое она считала машиной из плоти, пронзила такая острая, невыносимая боль, что она едва не задохнулась.

Она видела не свою дочь. Она видела себя в зеркале. Существо, способное разрушить империю, но не способное вернуть пение мёртвой птице. Существо, обладающее огромной силой, но бессильное перед простым, необратимым фактом.

Она забыла все свои принципы. Она забыла про расчёт, про эффективность, про контроль. Она сделала то, что сделала бы любая мать. Она обняла своего ребёнка.

— Я знаю, милая, — прошептала она, и её голос был полон незнакомой ей самой нежности. — Я знаю. Некоторые вещи… некоторые вещи даже мы не можем починить. Таков порядок вещей. Всё однажды перестаёт петь.

Мордред разрыдалась у неё на груди. Впервые за свою жизнь она плакала, как обычный ребёнок. И Моргана, впервые за свою жизнь, утешала её, как обычная мать. Гладила по платиновым волосам, что-то шептала, качала, как младенца.

И в этот момент, в этой золотой клетке, окружённая богатством и безопасностью, она поняла свою главную, фатальную ошибку. Она бежала от мира меча и магии, чтобы попасть в мир золота и яда. Но это был тот же самый мир. Мир, построенный на силе и страхе. Мир, в котором её дочь научилась всему, кроме самого главного.

Милосердию. Принятию. Умению отпускать.

Она поняла, что их одиссея ещё даже не началась. Им нужно было бежать не от врагов. Им нужно было бежать от самих себя, от той силы, которая была их даром и их проклятием. Им нужно было найти не место. Им нужно было найти способ. Способ не только ломать, но и чинить. Или хотя бы — научиться жить в мире, где не всё поддаётся починке.

Она подняла заплаканное лицо дочери и посмотрела в её зелёные глаза.

— Мы найдём того, кто научит нас, — твёрдо сказала она, ещё сама не зная, что говорит. — Мы найдём способ. Я тебе обещаю.

Тренировочный двор их константинопольской виллы был вымощен речным песком, который глушил звук шагов. Воздух пах пылью, потом и разогретым на солнце металлом. Здесь, под палящим византийским небом, Мордред оттачивала искусство войны. И здесь же её искусство начало её предавать.

Её противником был Бьорн. Седовласый гигант-варяг, чьё лицо было картой старых шрамов, а глаза цвета выцветшей морской воды видели сотни битв. Он был её учителем с тех пор, как она смогла твёрдо держать в руках укороченный меч. Он любил её своей суровой, молчаливой любовью воина к талантливому ученику. И потому он первым почувствовал, что что-то сломалось.

Они сошлись в центре двора. На них были кожаные тренировочные доспехи, в руках — тяжёлые деревянные мечи, окованные тупой сталью. Обычно их спарринги были похожи на стремительный, точный танец. Но не сегодня.

С первого же удара Бьорн понял, что всё изменилось. Удар Мордред был не просто сильным. Он был… злым. В нём не было расчёта, лишь глухая, слепая ярость. Он с трудом принял его на щит, и его рука до самого плеча онемела.

— Спокойнее, принцесса, — прорычал он, отступая на шаг. — Ты не на стене Хадриана. Это тренировка.

— Я спокойна! — выкрикнула Мордред, и её голос сорвался.

Она снова бросилась на него, но это была не атака фехтовальщика. Это был напор берсерка. Она не искала брешь в его обороне. Она пыталась проломить её грубой силой. Её зубы были стиснуты, на лбу выступила испарина. Она билась не с Бьорном. Она билась с чем-то внутри себя, и старый варяг был лишь наковальней, по которой она со всей силы била молотом своего гнева.

Моргана наблюдала за этим с затенённой галереи, и её холодный ум анализировал происходящее. Она видела диссонанс. Тело Мордред двигалось с идеальной точностью, отточенной годами тренировок, но каждый удар был отравлен избыточной, грязной силой. Это было похоже на то, как если бы гениальный хирург пытался оперировать мясницким топором. Неэффективно. Опасно.

— Достаточно, принцесса! — крикнул Бьорн, когда очередной удар едва не выбил щит из его рук. Он отбросил её меч в сторону и схватил её за плечи. — Что с тобой происходит? Твой гнев делает тебя слепой!

— Я не гневаюсь! — прошипела она, пытаясь вырваться. Её лицо было бледным, глаза лихорадочно блестели.

И в этот момент это случилось. Деревянный меч, всё ещё сжатый в её руке, вспыхнул. Не пламенем. Он раскалился изнутри, подёрнулся багровым свечением, и воздух вокруг него зашипел. Магическая энергия, драконья кровь, не найдя выхода в бою, прорвалась наружу, превратив учебное оружие в смертоносный клинок.

Бьорн отшатнулся, инстинктивно убирая руки. Он смотрел не на меч. Он смотрел на лицо Мордред.

Девочка сама с ужасом уставилась на то, что держала в руке. Она не хотела этого. Она не контролировала это. Оно просто вырвалось, как кашель, как спазм. Сила, живущая в ней, была не послушным псом, а диким, бешеным зверем, который грыз её изнутри.

Моргана всё видела. Она видела не просто провал в дисциплине. Она видела симптом болезни. Болезни, которую она сама создала. Её идеальный актив давал сбой на самом фундаментальном уровне.

— Прекратить, — её голос прозвучал с галереи тихо, но властно.

Свечение меча погасло так же внезапно, как и появилось. Мордред, тяжело дыша, разжала пальцы. Деревянный, обугленный меч глухо стукнулся о песок. Она не смотрела ни на Бьорна, ни на мать. Она смотрела на свои собственные руки. С таким выражением, словно это были руки не воина, а прокажённого. С выражением абсолютного, безысходного отвращения.

Она развернулась и, не сказав ни слова, молча ушла с тренировочной площадки, оставив Бьорна и свою мать наедине с тяжёлым, гнетущим пониманием: что-то идёт не так. Совсем не так.

* * *

После инцидента на тренировочном дворе Моргана сменила тактику. Проблема была очевидна: избыток неконтролируемой энергии. Решение, с точки зрения её логики, было столь же очевидно: если физические тренировки усиливают хаос, значит, нужно обратиться к дисциплине ума.

Она прекратила спарринги. Вместо этого в их доме появился новый учитель. Не воин и не философ. Это был тихий, как тень, человек с выбритой головой и в простых одеждах, прибывший из далёкого Египта. Один из тех, кого называли «гностиками», хранитель тайных знаний, утверждавший, что материя — это тюрьма, а истинная сила заключается в освобождении духа через познание. Он не учил Мордред сражаться или колдовать. Он учил её неподвижности. Часами он заставлял её сидеть в пустой комнате, скрестив ноги, и «созерцать свой внутренний мир».

Для Мордред это было пыткой, куда более страшной, чем любой бой. Её природа требовала движения, действия, борьбы. А её заставляли сидеть и слушать тишину. В этой тишине она слышала лишь рёв своей собственной силы, мечущейся в клетке её тела, как дракон в пещере.

— Ты должна отделить своё «я» от своей силы, — монотонно говорил гностик. — Она — не ты. Она — дикий конь, а ты — всадник. Ты должна усмирить его, а не сливаться с его яростью.

Но Мордред не могла отделить. Эта сила была ею. Это была её кровь, её суть. Попытка отделиться от неё была похожа на попытку приказать собственному сердцу перестать биться. Каждый урок заканчивался одинаково: девочка вскакивала, её дыхание было сбитым, а по вискам струился пот. Она не могла найти внутри себя тишину. Там был только огонь.

Моргана наблюдала за этими уроками, и её раздражение росло. Её инвестиция в «духовного наставника» не приносила дивидендов. Она видела, что Мордред становится лишь более замкнутой и несчастной.

Параллельно она пыталась действовать сама, со своей, магической стороны. Она отвела дочь в свою лабораторию — комнату, заставленную ретортами, астролябиями и книгами в кожаных переплётах. Она пыталась научить её магии фей.

— Твоя сила груба, — говорила она, сплетая пальцами сложные узоры из световых нитей. — Она бьёт тараном. Но истинная магия — это шёлк. Это иллюзия. Это обман. Ты должна научиться не кричать, а шептать.

Она показала Мордред, как создать простую иллюзию — светящегося мотылька, порхающего по комнате.

— Повтори.

Мордред сосредоточилась. Она вытянула руку, пытаясь сплести энергию так, как показывала мать. Но её сила не желала подчиняться. Вместо изящного мотылька из её пальцев вырвался сгусток багровой энергии, который ударил в стену, оставив на камне оплавленное, дымящееся пятно.

— Я не могу! — в голосе Мордред было отчаяние. — Она не слушается! Она хочет только ломать!

— Ты просто не стараешься! — холодно ответила Моргана, её терпение было на исходе. Провал проекта выводил её из себя. — Контроль — это вопрос воли. У тебя её недостаточно.

Это были жестокие слова, и она знала это. Но она не умела иначе. Она видела проблему и пыталась устранить её прямым давлением. Она не понимала, что лишь усугубляет её.

Кульминацией стал день, когда гностик, после очередного провального урока, пришёл к ней.

— Я ухожу, госпожа, — сказал он тихо. — Я не могу научить её.

— Вы просто некомпетентны, — отрезала она.

— Возможно, — не стал спорить мудрец. — Но я думаю, дело в другом. Вы пытаетесь построить дамбу посреди бушующей реки. Но есть реки, которые нельзя перегородить. Их можно лишь направить в новое русло. Иначе они снесут любую дамбу и затопят всё вокруг.

Он поклонился и ушёл.

В тот вечер Моргана впервые признала, хотя бы самой себе, что её методы не работают. Дисциплина, знания, воля — весь её арсенал оказался бесполезен. Она стояла у окна, глядя на огни ночного Константинополя, и чувствовала себя так же, как в ту ночь, когда проиграла Артурии. Беспомощной. Она столкнулась с проблемой, у которой не было логического решения.

Она потерпела полное поражение как наставник. И это заставило её, отбросив гордость, пойти на последний, самый нелогичный и отчаянный шаг.

* * *

Дни после ухода гностика превратились в тягучую, молчаливую войну. Мордред почти не выходила из своей комнаты. Моргана, запершись в своей лаборатории, пыталась найти решение в древних текстах, но каждый фолиант говорил лишь о том, как высвободить или направить силу для разрушения. Ни один не учил, как её усмирить.

Золотая клетка стала настоящей тюрьмой. Безопасность превратилась в удушье.

Отчаяние для такой натуры, как у Морганы, было не эмоцией, а аналитическим состоянием. Оно означало, что все известные переменные и методы исчерпаны, и для решения задачи требуется ввод новых, ранее не учитываемых данных. Она сидела за своим столом, заваленным свитками, и методично, как составляла бы бизнес-план, анализировала свой провал.

Проблема: Актив «Мордред» нестабилен. Внутренняя энергия носит разрушительный характер, что ведёт к саморазрушению актива и представляет угрозу для окружения.

Применённые методы:

Физическая дисциплина (фехтование) — провал (ведёт к эскалации).

Духовная дисциплина (медитация) — провал (неприменимо к природе актива).

Магическая дисциплина (обучение) — провал (несовместимость типов энергии).

Вывод: Стандартные методы контроля неприменимы. Требуется нестандартный подход.

Что она упустила? Она перебирала все аспекты жизни Мордред. И наткнулась на слепое пятно. Она обеспечила её безопасность, обучение, физическую подготовку. Она дала ей всё. Кроме одного. Цели.

Природа Мордред — это природа оружия. А оружие, которое не используют, ржавеет или взрывается на складе. Все её попытки «обезвредить» дочь были изначально провальными. Она пыталась превратить меч в плуг. Но что, если нужно было не менять природу меча, а просто найти для него другую цель, кроме убийства?

Эта мысль была для неё новой и неудобной. Она вела в область, которую она презирала, — в область созидания ради созидания. Но отчаяние было сильнее презрения.

Она встала и пошла по своему дому, впервые за долгое время глядя на него не как на крепость, а как на… среду обитания. Что здесь могло дать цель? Книги? Мордред прочла их все. Оружие? Оно было источником проблемы. Музыка? Искусство? Всё это было для неё лишь «непродуктивным времяпрепровождением».

Её путь привёл её к заднему двору, где располагались хозяйственные постройки. И её нос уловил запах, который она не чувствовала уже давно. Запах угля, раскалённого металла и пота. Она заглянула в приоткрытую дверь кузницы, которую держала для починки оружия и доспехов своих людей.

У горна, спиной к ней, стоял старый мастер-грек, Димитрий. Он не чинил меч. Он, напевая себе под нос, выковывал из куска железа что-то маленькое и изящное. Это была виноградная лоза из металла, которой он собирался украсить ворота своей собственной хижины.

Моргана смотрела, как под точными, размеренными ударами его молота бесформенный кусок раскалённого металла обретает форму, как в нём появляется жизнь. Она видела, как грубая сила, та самая разрушительная сила огня и удара, порождает нечто прекрасное. Она видела процесс, обратный тому, что происходило с её дочерью.

И в её мозгу, в её холодном, аналитическом мозгу, что-то щёлкнуло.

Это было не озарение. Это была гипотеза. Рискованная, иррациональная, но единственная, которая у неё осталась.

Что, если направить разрушительную силу Мордред не внутрь, на самоконтроль, а вовне? Но не на живую цель, а на мёртвую, податливую материю? Что, если научить её не сдерживать энергию, а трансформировать её?

Она не стала ничего говорить Димитрию. Она молча ушла. Вечером она пришла к Мордред. Девочка сидела на кровати, глядя в стену.

— Завтра ты не будешь заниматься с учителями, — сказала Моргана.

Мордред даже не посмотрела на неё.

— Завтра ты идёшь в кузницу. Будешь помогать мастеру Димитрию.

На этот раз Мордред подняла на неё глаза. В них было недоумение и обида.

— В кузницу? Махать молотом? Я не простолюдинка.

— Ты — оружие, которое не умеет себя контролировать, — холодно ответила Моргана, возвращаясь к привычной ей роли инженера. — Возможно, поняв природу металла, ты начнёшь понимать и свою собственную. Это не просьба. Это приказ.

Она не знала, сработает ли это. Скорее всего, нет. Но это был последний вариант в её списке. Последняя отчаянная попытка инженера починить механизм, используя совершенно непроверенную, почти алхимическую технологию. Она ещё не понимала, что только что случайно наткнулась на единственно верное решение.

* * *

Кузница встретила Мордред адом. Не метафорическим, а вполне реальным. Жар от горна был удушающим, он высушивал слёзы прямо на ресницах. Воздух был густым от запаха угля и металлической окалины. Рёв мехов оглушал. Для девочки, привыкшей к прохладе библиотек и чистоте тренировочного двора, это место было оскорблением.

Мастер Димитрий, старый грек с руками, похожими на корневища древнего дуба, посмотрел на неё без особого энтузиазма. Он получил приказ от Госпожи и должен был его выполнить.

— Бери молот, дитя, — проскрипел он. — Будешь учиться расплющивать крицу.

Это была самая грязная, самая тупая и самая тяжёлая работа. Нужно было брать раскалённый добела кусок губчатого железа из горна и бить по нему огромным молотом, выбивая шлак. Сноп искр при каждом ударе обжигал кожу. Молот был тяжёлым, неповоротливым, он жил своей жизнью.

Мордред восприняла это как очередное унижение. Наказание. Её, дочь королевы, наследницу рода Пендрагонов, заставили выполнять работу раба. Первые несколько дней она работала молча, стиснув зубы. Вся её внутренняя ярость, вся её разрушительная сила теперь была направлена на этот бесформенный кусок металла. Она била по нему не как ученик кузнеца, а как палач, казнящий своего врага.

— Не так! — рычал Димитрий. — Ты не бьёшь! Ты дерёшься с ним! Железо не любит, когда с ним дерутся. Оно любит силу, но силу умную!

Но она не слушала. Она была слишком поглощена своей ненавистью. К этому месту, к этому старику, к матери, которая её сюда сослала, и больше всего — к самой себе. Каждый удар молота был ударом по её собственной клетке. Она работала до полного изнеможения, пока руки не покрывались волдырями, а мышцы не отказывались слушаться. Она падала на солому в углу кузницы и засыпала мёртвым сном без сновидений, а утром всё начиналось снова.

Моргана приходила каждый день. Она не заходила внутрь. Она стояла в дверях, в тени, и наблюдала. Её гипотеза, казалось, проваливалась. Мордред не трансформировала свою энергию. Она просто выплёскивала её самым примитивным способом. Разрушение оставалось разрушением, сменилась лишь цель. Она видела, как её дочь, её идеальный проект, покрывается копотью и грязью, как её тонкие аристократические руки грубеют. И в её душе боролись разочарование инженера и что-то ещё, новое, похожее на… жалость.

Она была на грани того, чтобы прекратить этот бессмысленный эксперимент.

Переломный момент произошёл в конце второй недели. Мордред в очередной раз со всей яростью опустила молот на раскалённый кусок железа. Но она была слишком утомлена, удар получился неточным. Молот соскользнул, и кусок раскалённого шлака отлетел в сторону, попав ей на предплечье.

Она вскрикнула не столько от боли, сколько от неожиданности и унижения. Она отбросила молот и уставилась на шипящий ожог на своей руке. Это было последней каплей. Слёзы ярости и бессилия хлынули из её глаз. Она, способная силой мысли раскалить сталь, оказалась бессильна перед обычным куском шлака.

— Ненавижу! — закричала она, ударив кулаком по наковальне. — Ненавижу это всё! Эту грязь! Этот молот! Ненавижу!

Димитрий, который до этого молча наблюдал за ней, подошёл и плеснул на её ожог холодной воды.

— Да, — сказал он спокойно, глядя в её заплаканные, яростные глаза. — Ты ненавидишь. Ты полна огня. Как и этот горн. Но что ты делаешь со своим огнём, дитя? Ты просто выжигаешь им всё вокруг. И в первую очередь — саму себя.

Он взял щипцами раскалённый кусок железа, над которым она только что трудилась, и положил его обратно на наковальню.

— А я? Я беру огонь из горна и говорю ему, куда идти. Я беру свой молот и не бью им, а направляю. И из того же самого огня и того же самого железа, которые ты так ненавидишь, я создаю… — он указал на стену, где висел недавно законченный меч, — …красоту.

Мордред проследила за его взглядом. Меч был идеален. Его лезвие переливалось узорами дамасской стали, гарда была простой, но изящной. Он был одновременно смертоносным и прекрасным.

— Сила — это не ярость, дитя, — закончил старик. — Сила — это контроль. А контроль рождается не из ненависти. Он рождается из уважения. К огню. К металлу. И к самому себе. Пока ты не начнёшь уважать то, что внутри тебя, ты будешь лишь рабой своего огня. А теперь — за работу.

Он вернулся к своему верстаку, оставив её одну перед наковальней.

Мордред долго стояла, глядя на свои обожжённые, грязные руки. Слова старика, простые и грубые, достигли той глубины, куда не могли проникнуть ни мудрость гностика, ни приказы матери. Она впервые посмотрела на кузницу не как на место пытки, а как на… зеркало. Этот ревущий горн, эта бесформенная раскалённая сталь, этот тяжёлый молот — всё это было отражением того, что творилось у неё в душе.

Она подняла молот. Он показался ей не таким тяжёлым, как раньше. Она взяла щипцы, достала из огня крицу и положила её на наковальню. Она замахнулась. Но на этот раз, перед тем как ударить, она на мгновение замерла. И попыталась не приказать, а… послушать. Почувствовать.

Удар получился другим. Звонким, чистым, уверенным. И сноп искр полетел именно туда, куда было нужно.

Моргана, стоявшая в тени, всё видела. И она поняла, что её гипотеза была верна, но не так, как она думала. Дело было не в трансформации энергии. Дело было в обретении контроля через созидание. И этот контроль её дочери дала не она, великая ведьма и стратег, а старый, мудрый кузнец. Она почувствовала укол ревности. И, к своему ужасу, — благодарности.

С того дня всё изменилось. Мордред больше не дралась с кузницей. Она стала её частью. Она приходила раньше Димитрия и уходила позже него. Она научилась слушать дыхание горна, понимать язык цвета раскалённого металла, чувствовать усталость стали под ударами молота. Ярость внутри неё никуда не делась. Но теперь это была не слепая, разрушительная стихия. Это был огонь в сердцевине домны — контролируемый, сфокусированный, направленный на созидание.

Старый Димитрий, видя эту перемену, начал учить её по-настоящему. Он показал ей секреты сварки разнородных металлов, научил вытягивать из стали душу, создавая узоры на клинке. Он учил её не ремеслу, а искусству. И Мордред впитывала всё с гениальностью, которая была частью её природы. Её магия, её драконья кровь, оказалась невероятным подспорьем. Она инстинктивно чувствовала напряжение в металле, знала, когда он готов принять форму, а когда может треснуть. Её руки, благословлённые силой, держали молот так же легко, как другие держали перо.

Она начала с простого — гвозди, подковы, скобы. Затем перешла к ножам, топорам. А потом — к мечам. И здесь её талант раскрылся в полной мере. Она создавала не просто оружие. Она создавала произведения искусства, в которых смертоносная функциональность сочеталась с неземной красотой. Каждый клинок, вышедший из-под её молота, был идеально сбалансирован, каждая линия — безупречна.

Моргана продолжала наблюдать. Она видела, как меняется её дочь. Из её движений ушла угловатая ярость, в них появилась плавная, уверенная сила. Она стала спокойнее, молчаливее, но в этом молчании больше не было угрюмости. Было сосредоточение. Она всё ещё была оружием. Но теперь — оружием, которое познало само себя.

Однажды Моргана пришла в кузницу и увидела, что Мордред работает над чем-то необычным. Не над мечом. Она сваривала вместе тончайшие стальные пластины, изгибая их, придавая им форму лепестков.

— Что это? — спросила Моргана, нарушив их негласное правило не разговаривать во время работы.

Мордред, не отрываясь от дела, ответила:

— Учитель получил заказ. На металлическую розу для ворот. Он сказал, что это слишком тонкая работа для него. Что его руки уже не те. И позволил попробовать мне.

Моргана смотрела, как её дочь, создание, рождённое для войны, с невероятной осторожностью и нежностью выковывает из стали хрупкий цветок. Это зрелище было настолько нелогичным, настолько противоречащим всему, что она знала и планировала, что она просто стояла и молчала.

Через неделю Мордред закончила. Роза была великолепна. Она выглядела так, словно была живой, лишь по какой-то прихоти богов созданной из вороненой стали. Димитрий, глядя на работу ученицы, лишь крякнул, и в его глазах блеснула гордая слеза. Он сказал, что это лучшая работа, которую он видел за свои семьдесят лет.

Мордред отнесла розу заказчику. А на следующий день пришла к матери.

— Ты была права, — сказала она. Моргана вопросительно подняла бровь. — Я поняла. Природу металла. И свою.

— И какова же она? — спросила Моргана, ожидая услышать что-то о силе или прочности.

— Она податлива, — ответила Мордред. — Любую сталь можно сломать, если бить по ней бездумно. Но если понять её, нагреть и направить, из неё можно сделать что угодно. И меч, и розу. Дело не в стали. Дело в кузнеце.

В этот момент Моргана поняла, что её дочь повзрослела. Не по годам. А по мудрости. Она нашла свой собственный ответ, свою философию. И эта философия была проще и одновременно глубже всех тех, что Моргана пыталась навязать ей.

Эта перемена отразилась на всём. Мордред вернулась к тренировкам с Бьорном, и теперь их спарринги были похожи на идеальный танец. Она вернулась к книгам, но теперь читала не только трактаты о войне, но и стихи, и труды о гармонии и красоте. Какофония внутри неё стихла. Оркестр, наконец, нашёл своего дирижёра.

Проблема была решена. Актив стабилизирован. Моргана-инженер должна была быть довольна. Но Моргана-мать, та её часть, которую она сама ещё не до конца осознавала, чувствовала странную смесь гордости, облегчения и… грусти. Её дочь нашла свой путь сама. Она больше не нуждалась в её планах, в её тотальном контроле.

Она становилась самостоятельной. И это пугало Моргану гораздо больше, чем все пророчества Мерлина.

* * *

Прошёл почти год с тех пор, как Мордред впервые переступила порог кузницы. Она уже не была ученицей. Она стала мастером, чьё имя шёпотом произносили в гильдии оружейников Константинополя. Таинственная девушка из дома «западной госпожи», которая создавала клинки такой красоты и силы, что за них платили целые состояния. Но она редко работала на заказ. Кузница была её личным пространством, её способом думать и дышать.

Моргана давно приняла эту новую реальность. Она видела, что её дочь обрела равновесие. Она должна была быть довольна. Но её беспокоило расстояние, которое, как ей казалось, выросло между ними. Мордред стала самодостаточной. Она больше не нуждалась в её ежечасном контроле, в её уроках и стратегиях. Они жили в одном доме, но иногда Моргане казалось, что дочь находится от неё дальше, чем когда они пересекали штормовое море. Она не знала, как преодолеть эту пропасть. Все её навыки — манипуляция, давление, расчёт — были здесь бесполезны.

Однажды вечером Мордред вошла в её кабинет. Моргана, как обычно, сидела над картами и торговыми отчётами. Дочь молча подошла и положила на стол предмет, завёрнутый в мягкий бархат.

— Это тебе, — сказала она. В её голосе, обычно ровном и уверенном, слышалась непривычная робость.

Моргана с настороженным любопытством развернула ткань. Её дыхание на миг прервалось.

На бархате лежала брошь.

Это была не просто брошь. Это было чудо. Выкованная из тёмной, почти чёрной дамасской стали роза, каждый лепесток которой был выточен с неправдоподобной точностью и изяществом. Сталь была обработана так, что казалась живой, переливаясь на свету, как тёмный шёлк.

Но это было не всё. В сердцевине розы, там, где должны были быть тычинки, мерцал один-единственный, идеально огранённый аметист — точно такого же цвета, как глаза самой Морганы. Камень был не просто вставлен в оправу. Он был оплетён тончайшими стальными нитями, которые вырастали из лепестков и переплетались над ним в сложный узор, отдалённо напоминающий кельтские узлы её далёкой родины, о которой Мордред могла знать лишь из редких рассказов старых рыцарей.

Моргана взяла брошь в руки. Она была тяжёлой, весомой, но при этом выглядела хрупкой. И она почувствовала это. В металл было вплетено… тепло. Не магия. Не заклинание. Это было остаточное эхо сотен часов кропотливого труда, концентрации, воли. И чего-то ещё. Чего-то, для чего у Морганы не было названия.

— Я… — тихо начала Мордред, глядя куда-то в сторону, — …я видела, как ты иногда смотришь на эскизы той розы, что я делала для ворот. Я подумала… что у тебя должна быть своя. Только лучше.

Моргана молчала, переводя взгляд с броши на лицо своей повзрослевшей дочери. И она поняла. Это не было платой за уроки. Это не было попыткой задобрить. Это был… диалог. Мордред говорила с ней на том единственном языке, который теперь понимала в совершенстве. На языке стали и огня. Она говорила: «Я вижу тебя. Я знаю, что тебе нравится. Я потратила своё время и свой талант, чтобы создать что-то для тебя. Просто так».

Она вспомнила свою первую жизнь. Подарки, которые она делала своей первой дочери — дорогие, бездушные вещи, купленные ассистентами. Но едва ли их можно было назвать подарками! Не называют же подарками вещи, сама идея которых умещается в одно слово — «издёвка». Подарки, которые она получала сама — всегда с подтекстом, всегда с целью. Она никогда, ни в одной из двух жизней, не получала ничего подобного. Ничего, что было бы создано для неё.

— Она… — начала Моргана, и её голос, который не дрогнул перед лицом Артурии, дал трещину, — …она идеальна.

Она не стала убирать брошь в шкатулку. Она встала, подошла к зеркалу и приколола её к тёмному бархату своего платья, прямо у сердца. Холодная сталь и сияющий аметист. Её дочь и она. Разрушение и контроль. Сила и красота. Всё это было там, в этом маленьком произведении искусства.

Она повернулась к Мордред. И впервые за долгое время позволила себе улыбнуться. Не своей обычной, острой, как стилет, усмешкой. А настоящей, едва заметной, но тёплой улыбкой.

— Спасибо, — сказала она. Простое слово, которое она почти никогда не использовала.

Мордред, увидев эту улыбку, тоже улыбнулась в ответ. Смущённо, почти по-детски. И в этот момент пропасть между ними исчезла. Они не стали ближе в обычном понимании. Они просто… нашли точку соприкосновения. Новый, общий язык.

И Моргана, глядя на свою дочь, которая создала нечто прекрасное из хаоса и ярости, впервые почувствовала укол того, что люди называли гордостью. Не за успешный проект. А за своего ребёнка. Это было новое, странное и пугающее чувство. И оно было первым настоящим шагом на пути превращения инженера в мать.

Решение было принято. Константинополь, бывший для них убежищем и золотой клеткой, снова стал лишь точкой на карте. Процесс сворачивания их теневой империи был быстрым и безжалостным. Моргана действовала с эффективностью хирурга, ампутирующего конечность. Она не пыталась сохранить всё. Она взяла лишь то, что было необходимо: золото, информацию и самых верных людей.

Через месяц они снова стояли на палубе «Тени Утопленника», который ждал их всё это время в тайной бухте, послушный зову крови своей хозяйки. Рядом с ними стоял сэр Гавейн, всё ещё не до конца верящий в реальность происходящего. Их путь лежал на запад. Обратно в туман. Обратно в ад, от которого она бежала.

Путешествие обратно было другим. Море было таким же бурным, но буря теперь бушевала не снаружи, а внутри Морганы. Днём она была командиром: отдавала приказы, планировала маршрут, обучала своих людей тактике ведения войны против саксонских драккаров. Но ночью, когда она стояла одна на носу корабля, глядя, как тот режет чёрную воду, призраки прошлого поднимались из глубин.

Она думала об Артурии. И впервые за долгие годы она позволила себе вспомнить почему. Почему её любовь к сестре превратилась в такую едкую, всепоглощающую ненависть.

Это не была простая зависть к короне, как считали многие. Всё было сложнее. Память Морганы-феи, теперь неотделимая от её собственной, показывала ей картины из прошлого. Две девочки, две сестры, последние из рода Пендрагонов, оставшиеся одни после тирании Утера. Моргана, старшая, наделённая магией фей, видела в Артурии не просто сестру, а свой единственный свет, своё отражение. Она любила её с отчаянной, собственнической силой. Она была готова стать для неё всем: советником, защитником, тенью, которая будет оберегать её сияние.

А потом появился Мерлин. И меч в камне.

И Артурия выбрала не её. Она выбрала долг. Она выбрала пророчество. Она выбрала Британию. Она надела доспехи и маску короля, отрезав себя не только от своего пола, но и от своей сестры. Для Морганы это было не просто политическим решением. Это было предательством. Самым страшным, самым личным. Словно Артурия посмотрела на её любовь, на её преданность и сказала: «Этого недостаточно. Мой путь важнее тебя».

Её ненависть родилась из раненой любви. Все её последующие интриги, её тёмная магия, даже создание Мордред — всё это было отчаянной, уродливой попыткой крикнуть: «Посмотри на меня! Признай меня! Я тоже важна!». Она хотела не уничтожить Артурию. Она хотела заставить её страдать так же, как страдала сама.

Теперь, глядя на это с высоты своего опыта из другой, ещё более жестокой жизни, она видела всю картину. Она видела трагедию двух сестёр, запертых в клетках своих судеб. Артурия — в клетке долга. Она — в клетке своей раненой гордыни.

Она коснулась стальной розы на своей груди. Мордред. Дитя, созданное как орудие мести, теперь стало причиной, по которой она возвращалась. Не для того, чтобы мстить. А для того, чтобы спасать. Ирония была столь горькой, что хотелось рассмеяться.

Однажды ночью Мордред, которая часто стояла рядом с ней в молчании, спросила:

— Ты ненавидишь её? Короля Артура?

Моргана долго смотрела на волны, прежде чем ответить.

— Я… — она запнулась, подбирая слова. Впервые она пыталась быть честной не только с дочерью, но и с собой. — Я думала, что ненавижу. Я построила всю свою жизнь на этой ненависти. Но теперь… я не уверена. Ненависть — это огонь, который сжигает тебя дотла. А я слишком устала, чтобы гореть.

— А что ты чувствуешь? — не отставала Мордред.

— Ничего, — солгала Моргана. А потом, не выдержав, добавила правду. — Я чувствую… сожаление. О том, что всё могло быть иначе.

Это было признание. Первое за две её жизни. Признание в собственной ошибке.

Мордред ничего не ответила. Она просто подошла и встала рядом, плечом к плечу. И в этом молчаливом жесте поддержки было больше понимания, чем в любых словах. Она не знала всей истории. Но она чувствовала боль своей матери.

Когда на горизонте показались меловые скалы Дувра, белые, как кости, в предрассветном тумане, Моргана не почувствовала радости возвращения домой. Она почувствовала себя хирургом, возвращающимся в операционную, где на столе лежит его самый сложный и самый близкий пациент. Она не знала, сможет ли она его спасти. Она не знала, простит ли её пациент за старые раны. Но она знала, что должна попытаться.

Не ради Британии. Не ради Артурии. А ради той девочки, что стояла рядом с ней. И ради себя самой. Чтобы призрак раненой любви, наконец, обрёл покой.

* * *

Британия встретила их процветанием. И это было страшнее любого упадка.

Они высадились и двинулись вглубь страны, и всё, что они видели, говорило о золотом веке. Поля ломились от урожая. Деревни были отстроены, крепки и полны смеющихся детей. Дороги были безопасны, и хотя Моргана ожидала встретить на них беженцев, по ним двигались патрули молодых, полных гордости рыцарей в сияющих доспехах. Это была страна, построенная легендой. Земля, за которую не стыдно было умереть.

Но что-то было не так.

Моргана, с её чувствительностью к магии, ощущала это первой. Воздух был… тусклым. Магия земли, та самая сила, что должна была бить ключом в этой цветущей стране, была слабой, больной, словно кровь в жилах умирающего старика. Цветы цвели, но в их аромате не было силы. Солнце светило, но его тепло не согревало до костей. Это было идеальное, прекрасное, но безжизненное тело.

Мордред тоже чувствовала это.

— Здесь… тихо, — сказала она однажды, когда они остановились на привал у кристально чистого ручья. — Слишком тихо. Духи земли молчат.

Гавейн, ехавший с ними, подтвердил их опасения.

— Вы видите то, что видит глаз, — сказал он, и его лицо было мрачным. — Но вы чувствуете то, что гложет наши сердца. Да, Британия процветает. Король Артур разбил саксов в дюжине битв. Лорды присягнули на верность, и Круглый Стол — это не просто легенда. Мы победили всех врагов. Кроме одного.

— И что же это за враг? — спросила Моргана.

— Мы не знаем, — с горечью ответил Гавейн. — Мы зовём это «Серой Хворью». Она пришла с севера, из туманных земель пиктов, около двух лет назад. Это не чума, она не убивает людей. Она убивает… суть. Земля, поражённая ею, перестаёт родить. Животные на ней чахнут. Но самое страшное — она убивает надежду. Люди, живущие в её тени, теряют волю, становятся апатичными, пустыми оболочками. Хворь медленно, неумолимо ползёт на юг, и ни один меч, ни одно заклинание не может её остановить. Даже Экскалибур.

Теперь всё встало на свои места. Артурия столкнулась с врагом, которого нельзя было победить в бою. С энтропией. С духовной чумой. Она могла сражаться с армиями, но как сражаться с отчаянием, ставшим физической силой?

— Мерлин? — спросила Моргана.

— Исчез, — ответил Гавейн. — Ушёл в свой Авалон за год до начала Хвори. Сказал, что его роль в этой истории окончена.

Моргана поняла. Мерлин, видевший будущее, просто сбежал со сцены перед началом акта, в котором он был бессилен.

Они приблизились к Камелоту. Идеальный, сияющий город, мечта, ставшая камнем. Но и здесь чувствовалась тень «Серой Хвори». Люди на улицах улыбались, но улыбки не достигали их глаз. В воздухе висело напряжённое, хрупкое ожидание. Это был пир во время чумы, и все это знали.

Перед тем как войти в город, Мордред остановила отряд.

— Мама. Я должна.

Она открыла один из тюков, который везла с собой всё это время. И облачилась в доспех.

Это был не просто доспех. Это был шедевр, который она тайно выковывала все эти годы. Полный латный доспех из тёмной стали, украшенный серебряными и алыми узорами. Он был одновременно функциональным и устрашающе-прекрасным. И шлем. Массивный, полностью скрывающий лицо, с двумя загнутыми рогами, похожими на рога демона или дикого быка. Великий символ её силы и самоконтроля.

И она вынула из ножен свой меч.

— Это… — прошептал Гавейн, узнавая его.

Это был мощный двуручник, меч королей. Более широкий и массивный брат знаменитого Экскалибура. Мордред выковала его сама, вложив в него всю свою суть, всю свою двойственную природу. Клинок сиял, как лунный свет, но в его сердце, казалось, была заключена тьма.

— Я назвала его «Кларент Кровь Артура», — сказала она. — Ибо он — это продолжение меня, в ком течет кровь нашего короля.

Когда они въехали в Камелот, люди расступались не перед ведьмой-изгнанницей. Они расступались перед видением. Перед рыцарем в демоническом шлеме, чья мощь и стать были так похожи на мощь их собственного Короля. Они не знали, кто это. Но они чувствовали силу.

В тронном зале было немноголюдно. Лишь старые рыцари Круглого Стола. И она. Артурия. Она стояла не у трона, а у огромной карты Британии, и её палец указывал на север, где расползалось тёмное пятно. Она была в своих доспехах. Выглядела она уставшей, но не сломленной. Её дух был всё так же крепок, как и пятнадцать лет назад.

Она обернулась, когда они вошли. Её взгляд скользнул по Гавейну, по Моргане, и остановился на закованной в сталь фигуре. Она смотрела на рогатый шлем, на меч, и её лицо было абсолютно непроницаемым.

Мордред шагнула вперёд. Она сняла свой шлем.

Её платиновые волосы рассыпались по плечам. Её зелёные глаза с золотыми искрами встретились со взглядом Короля.

Тишина была оглушительной.

— Отец, — сказала Мордред, и её голос, усиленный акустикой зала, прозвучал твёрдо и ясно. — Я слышала, Британии нужна помощь.

Она опустилась на одно колено. И положила свой меч к ногам Артурии.

Она пришла не требовать. Она пришла служить.

Тишина в тронном зале была похожа на натянутую тетиву. Меч Мордред, «Кларент Кровь Артура», лежал на каменных плитах у ног Артурии, и его полированная сталь отражала напряжённые лица немногочисленных рыцарей Круглого Стола. Ланселот, Гавейн, Бедивер — они стояли, как каменные изваяния, не смея нарушить этот момент.

Моргана стояла в стороне, в тени колонны. Впервые за всё это время она не была главным действующим лицом. Она была зрителем. И её сердце, которое она считала давно омертвевшим, колотилось с такой силой, что, казалось, его стук был слышен во всём зале. Всё, ради чего она жила последние пятнадцать лет, решалось в эту секунду.

Артурия не двигалась. Она смотрела на коленопреклонённую девушку, на её платиновые волосы, на её лицо — такое похожее на её собственное, но отмеченное иной судьбой. Она смотрела на меч. На этот наглый, великолепный и в то же время преданный жест. Она видела не просто воина. Она видела заявление. Она видела вызов и просьбу одновременно.

Пророчество Мерлина, которое было её вечным проклятием, говорило, что дитя Морганы принесёт гибель ей и Камелоту. И вот, это дитя стояло перед ней на коленях, предлагая свою силу и свою жизнь. Это было не то, чего она ожидала. Это было то, на что она в глубине души всегда надеялась и боялась надеяться.

Она медленно опустила взгляд с лица Мордред на Моргану, стоявшую в тени. Их глаза встретились на долю секунды через весь зал. И в этом взгляде не было ненависти. Была лишь бесконечная, общая усталость. И вопрос. Безмолвный вопрос Артурии: «Что ты сделала, сестра?». И безмолвный ответ Морганы: «Я исправила то, что сломала».

Артурия снова посмотрела на Мордред.

— Встань, — сказала она. Её голос был спокоен, но в нём слышался отзвук сотен битв и тяжесть короны.

Мордред поднялась. Она была почти одного роста с Артурией. Две стороны одной медали. Свет и тень. Долг и воля.

— Ты приносишь мне свой меч и свою верность, — продолжила Артурия, глядя в зелёные глаза Мордред. — Но знаешь ли ты, что это значит? Быть рыцарем Круглого Стола — это не слава и не титулы. Это бремя. Это готовность отдать свою жизнь за людей, которых ты никогда не увидишь. Это готовность пожертвовать всем, что тебе дорого, ради идеала, который, возможно, недостижим. Ты готова к этому?

— Я готова, — без колебаний ответила Мордред. — Меня этому учили.

Её взгляд метнулся к Моргане, и в нём была благодарность. Она говорила об уроках выживания, которые научили её ценить жизнь других. Она говорила об уроках в кузнице, которые научили её уважению к силе. Она говорила о своей матери.

Артурия проследила за её взглядом.

— Хорошо, — сказала она. Она наклонилась и подняла «Кларент Кровь Артура». Меч был невероятно тяжёл, но она держала его одной рукой так же легко, как Экскалибур. Она провела пальцем в латной перчатке по лезвию. — Прекрасная работа. В нём есть… душа.

Она протянула меч Мордред, рукоятью вперёд.

— Ты пришла служить. Но Круглый Стол не принимает наёмников. Он принимает лишь равных.

Она сделала шаг назад и положила руку на рукоять своего невидимого меча. И в этот момент Экскалибур вспыхнул ослепительным светом, явив себя миру во всём своём великолепии.

— Перед лицом Бога и этого Собрания, — голос Артурии загремел под сводами зала, — я, Артурия Пендрагон, Король Британии, спрашиваю тебя. Клянёшься ли ты защищать невинных, помогать слабым и вершить правосудие? Клянёшься ли ты быть верной кодексу рыцарства, даже перед лицом смерти?

Мордред взяла свой меч. Она подняла его перед собой, салютуя, как это делали рыцари при посвящении.

— Клянусь, — её голос звенел, как сталь.

— Тогда встань, сэр Мордред, — провозгласила Артурия. — И займи своё место за Круглым Столом. Оно ждало тебя.

В этот момент рыцари, стоявшие в зале, как один, обнажили свои мечи и подняли их вверх, приветствуя нового собрата. Их усталые, измождённые лица впервые за долгое время озарились надеждой.

Моргана, стоявшая в тени, прислонилась к холодной колонне, потому что ноги вдруг перестали её держать. Она закрыла глаза. Пророчество. Оно сбылось. Но не так, как предсказывал Мерлин. Дитя Морганы действительно пришло в Камелот. Но не для того, чтобы разрушить его. А для того, чтобы стать его последней надеждой.

Её одиссея, её пятнадцатилетний побег от судьбы, закончился. Она привела свою дочь домой. И теперь им предстояло вместе встретить ту тьму, что собиралась поглотить эту землю. Война ещё не началась. Но армия, наконец, была в сборе.

* * *

Церемония была короткой и строгой, какой и подобало быть в военное время. Когда последний приветственный удар меча о щит затих, Артурия жестом распустила рыцарей. В огромном тронном зале остались лишь она, Моргана, Мордред и Гавейн. Атмосфера из торжественной мгновенно стала деловой.

— Вы устали с дороги, — сказала Артурия, обращаясь ко всем, но глядя на Моргану. — Вам предоставят лучшие покои. Но сначала… — она повернулась к огромной карте на стене, — …вы должны понять, с чем мы имеем дело.

Её голос был лишён всяких эмоций. Это был голос главнокомандующего на военном совете.

— Гавейн рассказал вам о «Серой Хвори». Но он не знает всей картины. Это не просто болезнь. Это оружие.

Она взяла со стола длинную указку и коснулась тёмного пятна на севере карты.

— Мы изучали её полтора года. Она не распространяется, как обычная чума, по воздуху или с водой. Она ползёт, как плесень, по земле, со скоростью примерно миля в месяц. Она высасывает из земли саму её суть. Магию. Жизненную силу. Всё, что остаётся после неё — это плодородный на вид, но абсолютно мёртвый прах.

— Кто-то насылает её, — это был не вопрос, а утверждение. Моргана подошла ближе к карте. Её аналитический ум уже работал, сопоставляя факты.

— Да, — кивнула Артурия. — Но это не магия друидов. Не колдовство пиктов. Это нечто… иное. Чужеродное. На границе Хвори наши разведчики и маги видят одно и то же. Призрачные, полупрозрачные фигуры, которые словно парят над землёй. Они не сражаются. Они просто… существуют. И там, где они проходят, земля умирает.

— А что за ними? — спросила Мордред, её взгляд был прикован к карте.

— Пустота, — ответила Артурия. — А за пустотой — они.

Она передвинула указку дальше на север, за пределы Британии, на туманные острова, которые на картах были отмечены как «Земли Вечной Зимы».

— Мои шпионы, те немногие, кто вернулся, говорят об армии. Армии, не похожей ни на одну из тех, с которыми мы сражались. Они не из плоти и крови. Они словно сотканы из того же серого тумана, что и сама Хворь. И ведут их существа, которых пикты в своих легендах называют «Войды». Пустые. Древние враги самой жизни.

— И они ждут, — закончила за неё Моргана. — Они не нападают. Они ждут, пока Хворь сделает за них всю работу. Пока мы не ослабнем, не потеряем волю, пока сама наша земля не откажется нам помогать. Они ведут осаду не замка, а целого мира.

— Именно, — подтвердила Артурия. В её глазах промелькнуло уважение к остроте ума сестры. — Это война на истощение, которую мы не можем выиграть. Каждый день мы теряем часть нашей силы. Каждый день они становятся ближе. Я могу выиграть любую битву. Но я не могу убить отчаяние. Я не могу сражаться с пустотой.

Теперь всё стало на свои места. Это была не просто война. Это было вторжение извне. Не просто враги, а экзистенциальная угроза, похожая на те, о которых Моргана читала в самых тёмных гримуарах своей библиотеки. Враг, который пожирал не тела, а души.

— Почему ты не сказала об этом Гавейну? — спросила Мордред, глядя на своего отца.

— Потому что надежда — наш последний ресурс, — ответила Артурия, и в её голосе впервые прозвучала горечь. — Если бы рыцари узнали, что мы сражаемся с самой энтропией, они бы сломались. Они должны верить, что сражаются с врагом, которого можно победить мечом. Они должны верить в своего Короля.

— Но ты сама в это не веришь, — тихо сказала Моргана.

Артурия посмотрела на неё. И впервые за пятнадцать лет маска идеального монарха дала трещину. На её лице отразилась бесконечная, нечеловеческая усталость.

— Я верю в свой долг, — сказала она. — Я буду сражаться до последнего вздоха. Даже если это безнадёжно. Таков путь Короля.

Она выпрямилась, и усталость снова скрылась за стеной из воли.

— Но ваше появление… оно меняет расстановку сил. Ты, Моргана, — она посмотрела на сестру, — обладаешь магией, которая отличается от нашей. Твои знания простираются за пределы Британии. Возможно, ты увидишь то, чего не видим мы. А ты, — она повернулась к Мордред, — в тебе течёт не только кровь Пендрагонов. В тебе есть что-то ещё. Что-то, чего эта Хворь, возможно, боится. Ты — неконтролируемая переменная. Наша единственная и, возможно, последняя надежда.

Она не просила о помощи. Она ставила задачу.

— Отдыхайте. Изучите все отчёты. А завтра на совете Круглого Стола мы выработаем новую стратегию.

Она развернулась и пошла к выходу из тронного зала. У самых дверей она остановилась и, не оборачиваясь, сказала:

— Моргана.

— Да?

— Добро пожаловать домой, сестра.

Дверь за ней закрылась, оставив их троих в тишине, перед картой их умирающего мира. И тяжесть этого простого, брошенного через плечо «добро пожаловать домой» была сильнее, чем любая корона.

* * *

На следующий день состоялся совет Круглого Стола. Он проходил не в величественном тронном зале, а в небольшой, строгой комнате для военных совещаний. В центре стоял круглый стол, тот самый, но сейчас он был завален картами, отчётами и образцами поражённой «Серой Хворью» земли. Атмосфера была гнетущей.

Присутствовали немногие. Остатки легенды: Ланселот, чьё прекрасное лицо было отмечено тенью печали; Гавейн, вернувшийся на своё место; мудрый сэр Персиваль и ещё несколько старых, проверенных в боях рыцарей. И три новых фигуры: Моргана, Мордред в простом тренировочном дублете, и Каэлан, которого Моргана настояла взять с собой как военного советника.

Артурия вела совет. Она была воплощением Короля: чёткие вопросы, быстрые выводы, абсолютный контроль над ситуацией, пусть и безнадёжной. Рыцари докладывали обстановку на фронтах. Картина была мрачной. Хворь неумолимо продвигалась. Саксы, почувствовав слабость, начали новое, скоординированное наступление. Боевой дух падал.

Моргана молчала, впитывая информацию. Она смотрела на Артурию и впервые видела её не как сестру-предательницу, а как… коллегу. Как СЕО корпорации, находящейся на грани банкротства, который из последних сил пытается удержать её на плаву. И она, как специалист по враждебным поглощениям, видела все слабые места в их стратегии.

— Вы пытаетесь удержать фронт по всему периметру, — наконец сказала она, когда возникла пауза. Все взгляды обратились к ней. — Это ошибка. Ваши ресурсы истощены. Вы растягиваете их слишком тонко. Вы проиграете.

— Предлагаешь отступить, леди Моргана? — с вызовом спросил один из рыцарей, сэр Кей. — Оставить наших людей на растерзание саксам и этой Хвори?

— Я предлагаю перестать мыслить как рыцари и начать мыслить как генералы, — холодно ответила она. Она встала и подошла к карте. — Ваша главная ценность — не земля. Земля уже отравлена. Ваша главная ценность — люди. И армия. Вы должны сократить линию фронта. Оставить внешние рубежи, эвакуировав оттуда всё население, и создать несколько мощных, укреплённых оборонительных узлов здесь, здесь и здесь, — она указала на стратегически важные точки. — Вы потеряете территорию, но сохраните армию и людей. Вы превратите войну из оборонительной в партизанскую, ведя из этих крепостей быстрые, изматывающие рейды. Вы должны выиграть время.

Рыцари слушали, ошеломлённые. Эта тактика выжженной земли была чужда их кодексу чести. Но они были солдатами, и они понимали её жестокую логику.

— А что насчёт Хвори? — спросила Артурия, её взгляд был внимательным и лишённым предубеждения.

— С ней нельзя бороться. Значит, её нужно изучать, — ответила Моргана. — Мне нужны все ваши маги, все алхимики. Мне нужны образцы почвы, воды, воздуха с границы. Мне нужны тела тех, кто умер в зоне поражения. Мы должны понять её природу. Найти её уязвимость. Каждое оружие имеет предел прочности. Каждая болезнь имеет лекарство. Мы просто его ещё не нашли.

После этого слово взяла Мордред.

— Пока вы будете изучать, кто-то должен сдерживать её распространение, — сказала она, и все повернулись к ней. — Эти… призрачные фигуры на границе. Они — ключ. Если они являются проводниками Хвори, их нужно уничтожить.

— Мы пытались, сэр Мордред, — устало сказал Персиваль. — Обычное оружие проходит сквозь них. Магия — рассеивается.

— Мой меч — не обычное оружие, — просто ответила Мордред. — И моя магия — не магия этой земли. Я поведу отряд на север. Разведывательный рейд. Я должна увидеть врага своими глазами. Почувствовать его.

В её словах была такая уверенность, такая несокрушимая воля, что никто не посмел возразить.

Артурия долго молчала, обводя взглядом всех присутствующих. Она смотрела на своих верных, но уставших рыцарей. На сестру, чей холодный гений мог стать их спасением или окончательным проклятием. И на свою дочь, в которой горел огонь, способный либо осветить им путь, либо сжечь всё дотла.

— Хорошо, — наконец сказала она. — Мы меняем стратегию. Сэр Кей, вы займётесь организацией эвакуации. Леди Моргана, все магические ресурсы Камелота — в вашем распоряжении. Сэр Мордред, вы получите лучший отряд для вашего рейда.

Совет был окончен. Впервые за долгие месяцы в этой комнате появилось то, чего так не хватало. Не надежда. Было ещё слишком рано для надежды. Но появился… план. Чёткий, рискованный, жестокий, но план.

Когда все начали расходиться, Артурия остановила Моргану.

— Сестра. Подожди.

Мордред и Гавейн, поняв, что это личное, вышли, оставив их одних в комнате, увешанной картами их новой войны.

Когда тяжёлая дубовая дверь за последним рыцарем закрылась, комната для совещаний погрузилась в тишину. Тишину, наполненную пятнадцатью годами молчания, обид и недосказанности. На столе всё так же лежали карты, свидетели их только что заключённого военного союза. Но война, которая должна была состояться сейчас, была гораздо древнее и глубже.

Моргана стояла у карты, делая вид, что изучает расположение вражеских сил. Это была защитная реакция. Она чувствовала себя уязвимой, лишённой своей привычной брони из сарказма и власти. Здесь, наедине с сестрой, она была не теневой королевой Константинополя. Она была просто Морганой. Младшей сестрой, которая вернулась домой.

Артурия не стала ходить вокруг да около. Её подход был прямым, как удар меча.

— Твоя стратегия жестока. Но она верна, — сказала она. Её голос был ровным, лишённым как осуждения, так и похвалы. — Ты изменилась. Раньше ты действовала импульсивно, ведомая эмоциями. Теперь в твоих действиях — холодный расчёт. Где ты этому научилась?

Моргана медленно повернулась.

— В мире, где эмоции — это роскошь, которую не каждый может себе позволить, — ответила она. Это была полуправда, намёк на её другую жизнь, который Артурия не могла понять.

— Я не об этом, — Артурия сделала шаг, выходя из-за стола. Она сняла свои латные перчатки и положила их на стол. Жест разоружения. — Я не о тактике. Я о тебе. Когда ты стояла в моём тронном зале пятнадцать лет назад, я видела перед собой ребёнка в теле взрослой женщины. Ребёнка, который кричал от боли и пытался заставить весь мир кричать вместе с ним.

Моргана напряглась. Это было не то, чего она ожидала. Не обвинения. Не упрёки. А спокойный, почти клинический анализ её души.

— Ты думала, я тебя ненавидела, — продолжила Артурия, глядя ей прямо в глаза. — Думала, я изгнала тебя из злости или страха. Ты ошибалась, сестра. Я никогда тебя не ненавидела. Я… — она на мгновение запнулась, подбирая слово, — …я оплакивала тебя.

Она подошла к окну, за которым виднелись шпили Камелота.

— Я видела твой дар. Твою силу. Твой ум, острый, как ни у одного из моих рыцарей. Ты могла бы стать величайшей советницей, которую знала эта земля. Сердцем и разумом нашего королевства. А я была бы его мечом. Мы могли бы править вместе, как и мечтали в детстве, помнишь?

Воспоминание, которое Моргана похоронила под тоннами ненависти, всплыло на поверхность. Две девочки, сидящие на стене замка, смотрящие на закат и делящие одну мечту на двоих. Укол боли был таким острым, что она едва не пошатнулась.

— Но что-то сломалось, — голос Артурии стал тише. — После смерти отца. После того, как я взяла меч. Ты начала видеть во мне не сестру, а… соперницу. Преграду. Ты окружила себя тьмой, начала слушать шёпот теней, приняла в своё сердце яд. Каждый твой поступок, каждая интрига — это был не удар по мне. Это был шаг в твою собственную бездну. Я смотрела, как ты тонешь, и не могла до тебя дотянуться.

Она повернулась и снова посмотрела на Моргану.

— Когда я изгнала тебя, это был не акт наказания. Это был последний, отчаянный жест. Я видела, что этот остров, эта корона, я сама — мы были твоей болезнью. Твоей одержимостью. Я надеялась, что вдали от всего этого, в другом мире, ты, возможно… сможешь исцелиться. Найти себя. Ту Моргану, которую я знала и любила.

Она замолчала. Её слова висели в воздухе, тяжёлые и неопровержимые.

Это было страшнее любого суда. Артурия не судила её поступки. Она вскрыла её мотивы. Она показала ей её собственную душу с такой безжалостной ясностью, на которую сама Моргана никогда не была способна. Она не обвиняла. Она сочувствовала. И это сочувствие было невыносимее любой ненависти.

Моргана стояла, лишённая всех своих защит. Все её оправдания, вся её многолетняя ненависть — всё это рассыпалось в прах перед лицом этой простой, горькой правды. Она была не мстительницей. Она была просто сломленной, несчастной девочкой, которая так и не смогла повзрослеть.

— И что ты видишь сейчас? — прошептала она, и её собственный голос показался ей чужим. — Ты думаешь, я исцелилась? — голос Морганы был едва слышен, в нём дребезжала горечь.

Артурия долго молчала, её взгляд был внимательным, изучающим, как у лекаря, который пытается поставить диагноз по едва заметным симптомам.

— Нет, — наконец сказала она. — Исцеление — это долгое и трудное слово. Но я вижу, что ты… изменилась. Тот холодный расчёт, который ты продемонстрировала на совете… он не похож на твою прежнюю горячечную ярость. В нём нет ненависти. Лишь… цель. И я вижу её, — взгляд Артурии метнулся в сторону двери, за которой ушла Мордред. — Твоя цель больше не в том, чтобы разрушить моё королевство. А в том, чтобы построить мир для неё.

Моргана опустила голову. Отрицать было бессмысленно. Артурия видела её насквозь. Всегда видела.

— Я думала, что понимаю мир, — проговорила Моргана, и слова начали срываться с её губ, сначала медленно, а потом всё быстрее, словно прорывая многолетнюю плотину. — В том мире, где я… выросла, — она сделала акцент на этом слове, — всё было просто. Всё было ресурсом. Люди, чувства, связи. Я научилась видеть в них лишь рычаги, инструменты для достижения цели. И я презирала всё, что не поддавалось этой логике. Честь. Долг. Любовь. Я считала их слабостью. Иллюзией, которой прикрываются неудачники.

Она подняла глаза, и в них плескалась боль двух жизней.

— Я создала её, — она кивнула в сторону двери, — как идеальный инструмент. Идеальный актив. Чтобы доказать тебе и всему миру, что я могу создать нечто лучшее, чем твоё хвалёное королевство. Чтобы сломать тебя самым жестоким способом — через то, что должно было стать твоим продолжением.

Она замолчала, ей не хватало воздуха. Это было первое признание в её жизни. Произнесённое вслух, оно стало чудовищно реальным.

— Я увезла её, чтобы вырастить в соответствии с этим планом. Я учила её выживать. Я учила её быть безжалостной. Я учила её видеть в мире лишь угрозы и возможности. Я пыталась сделать её своей копией. Идеальной хищницей.

Она горько усмехнулась.

— И я потерпела самое сокрушительное поражение в своей жизни. Потому что чем больше я вкладывала в неё свою тьму, тем ярче в ней разгорался твой свет. Она взяла мою жестокую логику и нашла в ней место для сострадания. Она взяла мою науку убивать и превратила её в искусство созидать. Она смотрела на мир моими глазами, но видела то, чего я была лишена. Честь. Долг. Любовь.

Она подошла к столу и коснулась пальцами гладкой поверхности, на которой всё ещё лежали перчатки Артурии.

— Она… лучше меня. Она лучше нас обеих. Она — это всё то, чем мы могли бы стать, если бы не позволили своим судьбам сломать нас.

Исповедь была окончена. Моргана стояла, опустошённая, ожидая приговора. Осуждения. Презрения.

Но Артурия не осудила. Она подошла и встала рядом. Так близко, что Моргана могла чувствовать тепло, исходящее от её доспехов.

— Значит, — сказала Артурия очень тихо, — ты всё-таки научилась любить. Не той эгоистичной, собственнической любовью, которая хочет обладать. А той, которая хочет защищать и готова отпустить.

Моргана не ответила. Она не знала, было ли это чувство любовью. Она знала лишь, что ради Мордред она готова сжечь весь мир. И умереть сама.

— Я видела это в тронном зале, пятнадцать лет назад, — продолжила Артурия. — Когда ты пришла с ней. Ты думала, что ставишь мне шах, демонстрируя своё оружие. А я видела в твоих глазах панический страх. Страх матери, которая готова на всё, чтобы защитить своего ребёнка от мира, от пророчеств… и от самой себя. Именно поэтому я вас отпустила.

Моргана резко подняла голову.

— Что?

— Я видела, что в тебе родилось что-то новое. Что-то, что было сильнее твоей ненависти ко мне. Я не знала, победит ли оно. Но я дала ему шанс. Я изгнала тебя не для того, чтобы наказать. А для того, чтобы спасти. Вас обеих. Я отправила вас в пустыню, надеясь, что там вы либо погибнете, либо найдёте дорогу друг к другу.

Всё встало на свои места. Её изгнание было не поражением. Это был… дар. Последний, самый жестокий и самый милосердный дар от сестры, которая всё ещё видела в ней человека.

— Ты… — прошептала Моргана, — ты всё это время… знала?

— Я надеялась, — поправила Артурия. — Таков путь Короля. Сражаться, когда нет шансов. И надеяться, когда нет причин.

Впервые за пятнадцать лет Моргана посмотрела на свою сестру без тени ненависти или зависти. Она увидела не идеальный символ. Она увидела женщину, несущую на своих плечах невыносимое бремя. И она поняла, что её собственная боль, какой бы огромной она ей ни казалась, была лишь тенью той ноши, что несла Артурия каждый день.

Осознание обрушилось на Моргану не как откровение, а как физический удар. Вся её пятнадцатилетняя одиссея, её побег, её борьба — всё это было не её собственным планом, а лишь одним из возможных вариантов, который Артурия просчитала и которому позволила свершиться. Она думала, что играет в свою игру, а на самом деле всё это время была фигурой на доске своей сестры. Но не как пешка. А как королева, которой позволили уйти с доски, чтобы она могла вернуться в решающий момент эндшпиля.

Это знание должно было бы её унизить. В прошлой жизни оно бы её уничтожило. Но сейчас, после всего, через что она прошла, она почувствовала не унижение. А… облегчение. Тяжёлый, многолетний груз её ненависти, её гордыни, её вины — он просто растворился. Его больше не нужно было нести.

— Ты играла со мной, — сказала она, но в её голосе не было обвинения. Лишь констатация факта. — Ты поставила на кон судьбу своего королевства, понадеявшись, что я… изменюсь.

— Я поставила на кон судьбу королевства, понадеявшись, что моя сестра вернётся домой, — поправила Артурия. — Это была рискованная ставка. Но хороший правитель должен уметь рисковать.

Она отошла от Морганы и снова подошла к карте, к этому изображению их общей, больной земли.

— Но всё это — прошлое. Вода под мостом. Старые обиды — это роскошь, которую мы больше не можем себе позволить. Сейчас у нас есть только то, что на этой карте. Враг, который не знает ни чести, ни жалости. И выбор: умереть порознь или сражаться вместе.

Она повернулась. В её глазах больше не было ни тени прошлого. Лишь стальная решимость настоящего.

— Мне нужен твой ум, Моргана. Твой безжалостный, холодный расчёт. Твои знания, которых нет у моих магов. Мне нужна твоя магия, тёмная и древняя, как сама эта земля. Я не прошу тебя стать одной из моих рыцарей. Я не прошу тебя преклонить колено.

Она протянула ей руку. Не как король — подданному, а как воин — воину.

— Я прошу тебя стать моим щитом. Как я буду мечом.

Моргана смотрела на протянутую руку в латной перчатке. Руку, которая когда-то вытащила меч из камня и отняла у неё сестру. Руку, которая теперь предлагала ей не просто прощение, а партнёрство. Равенство. То самое, о котором она мечтала в детстве.

Она вспомнила свою молитву в момент первой смерти. «Позвольте мне стать щитом…». Ирония судьбы была поистине вселенской.

Она вложила свою ладонь в ладонь Артурии.

— Меч без щита — безрассуден. Щит без меча — бесполезен, — сказала она, и это была её клятва. Не королю. А сестре.

Их рукопожатие было крепким. Это был не жест примирения. Это был акт заключения военного союза. Самого могущественного и самого опасного союза, который когда-либо видела Британия.

— Хорошо, — сказала Артурия, отпуская её руку. Тень усталости на её лице, казалось, стала чуть меньше. — Тогда за работу. Нам нужно выиграть войну.

Она снова повернулась к карте. Но прежде чем Моргана успела что-то сказать, Артурия добавила, не оборачиваясь:

— И, Моргана…

— Да?

— Я рада, что ты дома.

Моргана ничего не ответила. Она просто кивнула, хотя Артурия этого и не видела. И впервые за долгие, долгие годы она почувствовала, что это правда. Она дома. И ей предстоит самая страшная битва в её жизни. Но впервые она будет сражаться не в одиночестве.

Она вышла из комнаты для совещаний. В коридоре её ждала Мордред. Она ничего не спросила. Она просто посмотрела на лицо матери, и по едва заметному изменению в её глазах всё поняла.

— Пора в кузницу, — сказала Мордред. — У рыцарей плохие мечи. Они ломаются от одного взгляда на саксонскую сталь. Я сделаю им новые.

— А я, — сказала Моргана, и в её голосе появились давно забытые нотки азарта, — пожалуй, навещу старую библиотеку. Нужно стряхнуть пыль с нескольких очень нехороших книг.

Они пошли по коридорам Камелота. Не как изгнанницы. А как его новые, тёмные и яростные защитницы. Война за Британию началась. И на этот раз на стороне света были не только рыцари в сияющих доспехах, но и ведьма с душой стратега и её дочь, рождённая из крови и огня.

Война изменила свой характер. Стратегия Морганы принесла свои плоды. Отступив к укреплённым позициям, армия Артурии перестала таять в безнадёжных боях. Рейды, которые возглавляла Мордред, стали легендой. Её отряд, вооружённый выкованными ею клинками, которые не тупились и не ломались, наносил врагу быстрые и болезненные удары, появляясь из ниоткуда и исчезая в никуда. Она стала для саксов призраком, демоном в рогатом шлеме.

Моргана же вела свою, тихую войну. В глубине башни, которую ей выделила Артурия, она создала свой штаб. Днём она анализировала донесения, планировала логистику, распределяла ресурсы. Её гений организатора превратил хаотичную оборону в слаженный механизм. Ночью же она погружалась в магию. Она изучала «Серую Хворь», и её выводы были неутешительны. Это была не просто магия. Это была… анти-магия. Некротическая энергия из другой реальности, которая не проклинала, а просто стирала сам код жизни. Лекарства не было. Можно было лишь замедлить её, противопоставив ей столь же мощную жизненную силу.

Британия выиграла время, но всё ещё проигрывала войну. Хворь ползла медленнее, но она ползла. И все знали, что армия Пустых за ней ждёт.

Он вернулся в самый неожиданный момент. Не во время битвы или совета. А в тихий, предрассветный час, в саду, который Моргана начала возрождать, пытаясь магией вернуть жизнь уставшей земле. Она была там одна, и он материализовался рядом с ней, сотканный из утреннего тумана и запаха жимолости.

— Трудная работа, — сказал Мерлин, его голос был тихим, лишённым привычной насмешки. — Пытаться заставить петь то, что разучилось.

Моргана не обернулась. Она продолжала направлять тонкие струйки своей магии в корни старой яблони.

— Ты выбрал странное время для возвращения, скоморох. Представление почти окончено, и финал, похоже, будет без аплодисментов.

— Финал? — Мерлин подошёл и коснулся ветки яблони. Под его пальцами на ней набухла и тут же распустилась одна-единственная, идеальная почка. — История никогда не заканчивается, Моргана. Она лишь переходит в новую главу. Я пришёл не на финал. Я пришёл на смену сезонов.

В сад, привлечённые его магией, бесшумно вошли Артурия и Мордред. Они были готовы к битве, но, увидев его, остановились.

— Мерлин, — голос Артурии был ровным. — Ты покинул нас, сказав, что твоя роль сыграна.

— Роль советника Короля — да, — кивнул он. — Я вырастил идеального монарха. Дальнейшие уроки были бы лишь помехой. Но роль… садовника… она вечна. — Он обвёл взглядом их троих. — Я вижу, в моё отсутствие сад разросся. Появились новые, неожиданные побеги. И несколько очень упрямых сорняков на границе, — его глаза сверкнули.

— Если ты пришёл говорить загадками, у нас нет на это времени, — сказала Мордред, её рука лежала на рукояти меча.

— Напротив, дитя дракона, — улыбнулся Мерлин. — У вас есть только время. Ровно столько, сколько отпущено. Вопрос лишь в том, как вы его используете. Вы смотрите на врага и видите стену. А я вижу… тень.

— Что ты хочешь сказать? — спросила Артурия.

— А что такое тень? — ответил он вопросом на вопрос. — Это всего лишь место, куда не попадает свет. Вы пытаетесь сражаться с тенью. Рассечь её мечом. Сжечь магией. Глупости. Тень нельзя уничтожить. Но её можно… разогнать.

Он посмотрел на Артурию, и его взгляд был серьёзен, как никогда.

— Твой Экскалибур, Королева. Он — не просто клинок. Он — средоточие надежд всех людей Британии. Концентрированный свет. Но сейчас его света не хватает, чтобы разогнать ту тьму, что сгустилась на севере.

Затем он повернулся к Моргане.

— Твоя магия, дитя фей. Она — тёмная, как плодородная земля, как глубокая вода. Она — магия жизни, но жизни дикой, неукротимой. Сама по себе она не может исцелить Хворь, потому что Хворь — это отрицание жизни.

И, наконец, он посмотрел на Мордред.

— А ты… в тебе есть и то, и другое. Свет твоего отца и тьма твоей матери. Ты — не равновесие. Ты — буря, рождённая на их границе. Твоя сила — это ярость самой жизни, которая отказывается умирать.

Он отошёл от дерева и встал перед ними.

— Я не могу сражаться за вас. Моя магия — это магия иллюзий и предвидения, она бессильна против Ничто. Я не могу дать вам оружие, способное убить тень. Но я могу помочь вам настроить ваши инструменты. Я могу помочь вам сыграть одну-единственную, но такую громкую ноту, что её услышат даже в самых тёмных уголках этого мира.

— Что ты предлагаешь? — спросила Моргана.

— Враг ждёт, пока вы ослабнете. Он хочет, чтобы ваша песня затихла. Так давайте дадим концерт, который сотрясёт небеса! — в его глазах заплясали знакомые озорные огоньки. — Я не могу предсказать исход битвы. Слишком много переменных. Но я вижу путь. Путь к сердцу этой Хвори. К источнику тени. И я могу провести вас по нему. Я могу скрыть вас от глаз Пустых, пока не наступит нужный момент.

Он не предлагал им победу. Он предлагал им шанс. Шанс не обороняться, а нанести удар в самое сердце врага. Рискованный, почти самоубийственный, но единственный, который у них был.

— Это будет ваша битва. Ваша песня. Ваша легенда, — закончил он, и его голос снова стал серьёзным. — Я лишь хочу убедиться, что у неё будет достойный финал, который будут помнить веками. Я не останусь в стороне. Я буду с вами. До самого последнего аккорда.

Он не сказал им, что они проиграют. Он не сказал, что они победят. Он сказал, что их битва будет иметь значение. И для них троих, стоявших на пороге последней войны, этого было достаточно. Надежда, которую они почти утратили, вернулась. Не как уверенность в победе. А как уверенность в том, что их битва не будет напрасной.

* * *

Ночная кузница Камелота была похожа на сердце вулкана. Рёв горна был её дыханием, а ритмичный удар молота о наковальню — её пульсом. В центре этого огненного мира, окутанная искрами и потом, стояла Мордред. Она не спала уже несколько суток. Её лицо, обычно бледное, было красным от жара, а в глазах отражалось пламя. Она не просто работала. Она совершала ритуал.

На стойках вокруг неё лежали мечи. Легенды, выкованные из стали и славы. Меч Гавейна, меч Ланселота, меч Персиваля. Клинки, видевшие сотни битв. Но они были уставшими. Их сталь, как и души их владельцев, была измотана бесконечной войной с отчаянием.

Мордред брала каждый из них с почтительным трепетом. Она не пыталась их перековать или улучшить. Она их… лечила. Она нагревала клинок в самом сердце огня, доводя его до той грани, где металл начинал петь. А затем, под её точными, выверенными ударами, она выбивала из него не шлак, а саму усталость. Она вкладывала в каждый удар частицу своей собственной, яростной, неукротимой жизненной силы. Она делилась своей душой с этой сталью, и сталь отвечала ей. Под её руками узоры на клинках становились ярче, лезвия — острее, а сами мечи начинали гудеть, наполняясь скрытой мощью.

В последнюю ночь, когда она работала над щитом Галахада, который теперь носил сэр Персиваль, в кузницу вошёл Каэлан. Он не сказал ни слова. Старый воин просто встал у стены и смотрел. Он видел не кузнеца. Он видел жрицу, совершающую священнодействие.

Когда Мордред, наконец, опустила молот и погрузила сияющий клинок в чан с маслом, Каэлан заговорил.

— Ты вдохнула в них новую жизнь, принцесса.

— Я лишь напомнила им, для чего они были созданы, — ответила она, не оборачиваясь. Её голос был хриплым от дыма и усталости.

— Ты сделала то же самое для всех нас, — тихо добавил старый воин.

Он подошёл и положил на наковальню свой собственный меч. Простой, боевой клинок без имени и герба, верный ему во всех их странствиях. Его лезвие было покрыто зазубринами, каждая из которых была историей.

— Я не рыцарь Круглого Стола, — сказал он. — И мой меч не легенда. Но он был мне верным другом.

Он посмотрел на неё, и в его глазах, впервые за всё время, что она его знала, стояла не только преданность, но и почти отеческая гордость.

— Прошу, госпожа. Позаботься о нём. Чтобы, когда вы вернётесь с победой, он был готов снова служить вам. И вашим детям.

Мордред медленно повернулась. Она посмотрела на старика, который прошёл с её матерью через ад двух миров. Который видел её рождение. Который был для неё и телохранителем, и наставником, и единственным дедом, которого она знала. Она посмотрела на его меч — не оружие, а символ его несгибаемой верности.

Она ничего не ответила. Она лишь молча кивнула. Взяла клинок с такой же осторожностью, как брала Экскалибур. И с уважением положила его в самое сердце горна. Этот меч она сделает последним. И он будет лучшим. Он будет достоин того, чтобы пережить их всех и рассказать их историю.

Каэлан тоже кивнул, словно они заключили безмолвный договор. Он развернулся и ушёл, оставив её наедине с её работой.

Мордред снова взяла молот. И в ритмичном бое стали о сталь, в рёве огня, в танце искр она прощалась с этим замком, с этими людьми. Она оставляла им часть себя. Самую лучшую. Свое сердце, выкованное из огня и стали.

* * *

Библиотека Камелота была полной противоположностью кузнице. Здесь царили тишина, прохлада и запах старого пергамента. Но работа, кипевшая здесь, была не менее яростной и важной. Моргана превратила хранилище легенд в военный штаб. Горы свитков, фолиантов и карт покрывали каждый стол.

Она не спала, подпитывая себя магическими эликсирами. Её разум, отточенный в корпоративных войнах и закалённый в скитаниях, работал с предельной эффективностью. Она систематизировала всё. Она создавала то, что в её прошлом мире назвали бы базой данных для выживания цивилизации.

Рядом с ней, как верные тени, сидели сэр Бедивер, чья мудрость ценилась не меньше, чем его меч, и Каэлан, чей практический опыт был бесценен.

— Забудьте о рыцарских атаках клином, — говорила она, её стилус летал над картой, оставляя на ней пометки. — Ваш враг — не армия, а рой. У него нет центра, который можно обезглавить. Ваша тактика — укусы и отступления. Истощение. Ваша цель — не выиграть поле, а выиграть день. А потом ещё один.

Она диктовала им основы партизанской войны, методы создания ловушек, способы отравления колодцев на пути врага. Для рыцарей это была ересь. Для Морганы — суровая необходимость.

— Вы должны сохранить знания, — переходила она к другой теме, указывая на стопку книг. — Если Камелот падёт, последним бастионом станет не крепость, а слово. Копируйте всё: от трудов по агрономии до баллад о Ланселоте. Легенды — такое же оружие, как и мечи. Они напоминают людям, за что они сражаются.

В последнюю ночь, когда работа была почти закончена, в библиотеку вошла Артурия. Она молча постояла на пороге, глядя на этот организованный хаос, на свою сестру, которая с таким же рвением, с каким раньше плела интриги, теперь плела сеть обороны для её королевства.

— Ты готовишь их к моему поражению, — сказала Артурия. Это было не обвинение, а констатация.

— Я готовлю их к победе, — поправила Моргана, не отрываясь от свитка. — А победа любит тех, кто готов ко всему. Особенно к худшему.

Она закончила писать и протянула последний, запечатанный воском пергамент сестре.

— А это… личное. Для тебя.

Артурия сломала печать. Внутри не было тактических схем. Лишь несколько строк. Рецепт яда, который приготовила для неё Моргана много лет назад, в Константинополе, — на всякий случай. И рецепт противоядия.

— Чтобы ты знала, — тихо сказала Моргана, — что у меня больше нет от тебя секретов.

Артурия долго смотрела на пергамент. Затем медленно свернула его и убрала.

— Спасибо, сестра, — сказала она. — Твой ум… он всегда был твоим острейшим клинком. Жаль, что я так долго этого не понимала.

— Жаль, что я так долго целилась им не в тех врагов, — ответила Моргана.

Они стояли в тишине, окружённые мудростью веков и предчувствием конца.

— Мне жаль, — вдруг сказала Артурия.

— О чём? — удивилась Моргана.

— Обо всём. О том, что я была слишком поглощена своим долгом, чтобы увидеть твою боль. О том, что нам понадобилась угроза конца света, чтобы мы, наконец, научились разговаривать как сёстры.

Моргана посмотрела на неё. На своего Короля. На свою сестру. И в её душе не осталось и следа старой ненависти.

— Не жалей, — ответила она. — Путь был долгим. Но он привёл нас сюда. Вместе. Возможно, в этом и был весь смысл.

Она подошла к столу и взяла ещё один, маленький свиток.

— И ещё одно. Если… если мы не вернёмся. Мордред…

— Я знаю, — прервала её Артурия. — Она будет признана моей дочерью и наследницей. Она станет Королевой.

— Нет, — покачала головой Моргана. — Не в этом дело. Она не захочет короны. Она — кузнец. Воин. Не правитель. — Она протянула свиток Артурии. — Здесь имена и места. Люди в Константинополе. Торговцы, наёмники. Моя сеть. Моё состояние. Всё это — её. Позаботься, чтобы она это получила. Позаботься, чтобы она была свободна. Чтобы она могла выбрать свой собственный путь. Пообещай мне.

Артурия взяла свиток. Это было завещание. Последний акт материнской любви.

— Обещаю, — твёрдо сказала она.

Их последняя сделка была заключена. И касалась она не королевств, а будущего одного-единственного ребёнка.

* * *

В последний час перед рассветом, когда ночная работа была окончена, они все собрались на самой высокой башне Камелота. Ветер был холодным и чистым, он пах близкой зимой и далёким морем. Внизу, под ними, спал замок, окутанный туманом, похожий на остров в безбрежном океане тьмы.

Здесь были только те, кто уходил. Артурия, Моргана, Мордред. Мерлин, стоявший чуть поодаль, похожий на изваяние из лунного света. И три тени у подножия башни — Гавейн, Ланселот и Персиваль, готовые к походу.

Тишина была не гнетущей, а… полной. В ней не было нужды в словах. Они смотрели на раскинувшийся под ними мир, на свою землю, спящую и беззащитную.

— Красиво, — тихо сказала Мордред, и её голос не нарушил, а лишь подчеркнул тишину.

— Да, — согласилась Моргана. — Стоит того, чтобы за это сражаться.

Она не смотрела на пейзаж. Она смотрела на свою дочь. На её строгий, гордый профиль в свете звёзд. На то, как ветер треплет её платиновые волосы. Она видела в ней не проект, не наследницу, не оружие. Она видела чудо. Чудо, которое родилось из её собственной тьмы, но стало светом.

Она вспомнила свою первую жизнь. Свою дочь, которую она потеряла из-за пренебрежения. И свою молитву, свою отчаянную сделку с Пустотой. Она просила шанс стать щитом. И вот, она стояла здесь, готовая стать щитом для целого королевства, для всего будущего. Её сделка была исполнена. С лихвой.

Она подошла к Мордред и положила руки ей на плечи.

— Что бы ни случилось там, во тьме, — прошептала она, и в её голосе не было страха, лишь спокойная, ясная уверенность. — Помни, кто ты. Ты — не пророчество. Ты — не месть. Ты — не грех. Ты — кузнец. Ты берёшь сломанное и делаешь его целым. Ты берёшь тьму и выковываешь из неё свет. Ты — лучшая из нас. И я горжусь тобой.

Мордред повернулась. В её глазах, обычно таких серьёзных, блестели слёзы. Но это были не слёзы страха или печали. Это были слёзы силы.

— Всё, чему я научилась, — ответила она, и её голос дрогнул, — я научилась у тебя. Ты научила меня выживать. Ты научила меня быть сильной. Ты научила меня… не сдаваться. Я люблю тебя, мама.

Это было впервые. Просто, без пафоса, под холодными звёздами. Два слова, которые перевесили все королевства и все пророчества.

— И я тебя, — ответила Моргана, прижимая дочь к себе.

В этот момент к ним подошла Артурия. Она не стала прерывать их. Она просто встала рядом. Сестра. И дочь. Три ветви одного древа, наконец, сошедшиеся вместе.

— Мы вернёмся, — сказала Артурия. Это был не вопрос и не надежда. Это был приказ, отданный самой судьбе.

Мерлин, наблюдавший за этой сценой, улыбнулся. Не своей обычной, хитрой усмешкой. А тихой, печальной улыбкой садовника, который смотрит на свои самые прекрасные цветы, зная, что скоро ударят заморозки, но также зная, что их семена уже упали в землю.

— Пора, — сказал он. — Путь на север ждёт. Тьма сгущается перед рассветом, но это лишь доказывает, что рассвет неизбежен.

Они спустились вниз. Прощания с теми, кто оставался — Каэланом, Бедивером, остальными рыцарями, — были короткими, почти безмолвными. Всё уже было сказано.

Небольшой отряд сел на коней. Магия Мерлина окутала их, и их фигуры стали расплывчатыми, словно сотканными из тумана и лунного света. Они были почти невидимы.

Без единого звука, как призраки, они выскользнули из ворот Камелота. Они не оглядывались. Их путь лежал во тьму. Но они несли с собой достаточно света, чтобы зажечь новое солнце.

* * *

Их путешествие на север было похоже на спуск в преисподнюю. Они двигались быстро и бесшумно, окутанные магией Мерлина. Этот иллюзорный кокон скрывал их от глаз и ушей, искажал их запахи, глушил стук копыт. Они были призраками, скользящими по умирающему миру.

Днём они прятались, пережидая свет, который в этих землях казался больным и тусклым. Ночью — двигались. И чем дальше на север они продвигались, тем сильнее менялся мир вокруг.

Сначала исчезли звуки. Перестали петь птицы, стрекотать насекомые. Даже ветер, казалось, замирал в ветвях мёртвых деревьев. Затем исчезли запахи. Воздух стал стерильным, лишённым ароматов земли, травы, гниения. Он пах ничем, и эта пустота была страшнее любого смрада.

Они пересекли невидимую границу и вошли в земли, полностью поглощённые «Серой Хворью».

Здесь всё было иначе. Ландшафт не был разрушен. Наоборот, он был застывшим, словно время здесь остановилось навсегда. Деревья стояли с почерневшей листвой, которая не опадала. Трава была серой и ломкой, как пепел. Реки текли, но вода в них была тёмной, маслянистой и абсолютно мёртвой — в ней не было ни рыб, ни даже тины.

Это была земля, с которой сделали идеальный, безупречный слепок, а потом вынули из него всю жизнь.

— Остановитесь, — скомандовала однажды ночью Артурия.

Они спешились. Она подошла к серому полю и вонзила в землю Экскалибур. Обычно, когда меч касался родной земли, он начинал вибрировать, отзываясь на её силу. Сейчас он остался холодным и мёртвым, как обычный кусок металла.

— Она не отвечает, — сказала Артурия, и в её голосе была боль. — Я не чувствую её.

— Её здесь больше нет, — ответила Моргана, опустившись на колени и коснувшись серого праха, который когда-то был почвой. — Это не просто мёртвая земля. Это… стёртая земля. Как будто кто-то вычистил весь код, оставив лишь пустую страницу.

Они были не просто отрядом воинов. Они были командой специалистов, каждый из которых видел эту угрозу по-своему.

Артурия, как Король, чувствовала разрыв своей сакральной связи с Британией.

Моргана, как маг-аналитик, видела в этом проявление чужеродной, некротической технологии.

Мордред, как кузнец и воин, ощущала это как фундаментальную неправильность, как материал, лишённый души и внутреннего огня.

Рыцари — Гавейн, Ланселот, Персиваль — чувствовали это как воины. Они ощущали тотальное, всепоглощающее уныние, которое давило на плечи тяжелее доспехов. Их боевой дух, их вера, их честь — всё то, что питало их силу, здесь не работало. Здесь не было зла, с которым можно было бы сразиться. Была лишь абсолютная, безразличная пустота.

— Держитесь ближе, — сказал Мерлин, его обычно весёлое лицо было серьёзным. — Эта земля высасывает не только магию. Она высасывает волю. Не позволяйте ей проникнуть в ваши мысли. Думайте о Камелоте. Друг о друге. Пойте про себя, если нужно.

Именно в этих землях они по-настоящему стали единым целым. Они ехали плотной группой, почти касаясь стременами. Они делились едой и водой молча, одним жестом. Они по очереди несли вахту, но не столько охраняя лагерь от врагов, сколько охраняя друг друга от тишины. Ланселот тихо рассказывал истории о своих подвигах, Гавейн травил неуместные, но отчаянные шутки, Персиваль молился, и даже Моргана, презиравшая подобные вещи, была благодарна за звук его голоса.

Мордред же нашла свой способ борьбы. Каждую ночь на привале она доставала маленький молоточек и кусок стали и начинала работать. Тихий, ритмичный перестук её молоточка стал сердцем их отряда. Она не создавала ничего конкретного. Она просто напоминала металлу — и всем вокруг, — что такое жизнь. Что такое ритм. Что такое созидание.

Однажды они увидели их. Призраков.

Они появились на гребне холма в лунном свете. Высокие, полупрозрачные фигуры, медленно и бесцельно бредущие по мёртвой земле. Они не шли на них. Они просто были. И там, где они проходили, последний намёк на цвет исчезал из мира, оставляя после себя лишь абсолютную, монохромную серость.

— Что это? — прошептал Гавейн, его рука сжалась на рукояти меча.

— Это не воины, — ответила Моргана, её глаза, привыкшие видеть магические потоки, расширились от ужаса. — Это… эхо. Души тех, кто жил на этой земле, стёртые и превращённые в безвольных проводников этой заразы.

Это было страшнее любой армии демонов. Враг не просто убивал. Он ассимилировал, стирал личность и превращал своих жертв в орудия дальнейшего уничтожения.

— Мы можем сразиться с ними? — спросила Мордред, её голос был напряжён.

— Сражаться с эхом — всё равно что рубить туман, — сказал Мерлин. — Наша цель не здесь. Она дальше, на севере. Там, откуда они приходят.

Он усилил свою магию, и кокон иллюзий вокруг них стал плотнее. Они объехали призрачный патруль, оставшись незамеченными.

Но каждый из них, глядя на эти молчаливые, страдающие фигуры, понял одно. Они сражались не просто за своё королевство. Они сражались за право иметь душу. За право быть чем-то большим, чем просто эхом, бредущим по мёртвой земле. И цена поражения стала для них абсолютно, невыносимо ясной.

* * *

После нескольких дней пути по серой пустыне ландшафт начал меняться. Земля пошла вверх, превращаясь в суровые, скалистые холмы, покрытые мёртвым, почерневшим вереском. Воздух стал холоднее, в нём появился странный, едва уловимый привкус озона и… статики, словно перед грозой. Они приближались.

— Источник там, — сказал Мерлин, указывая на самую высокую сопку на горизонте. Она была окутана плотным, неестественно тёмным облаком, которое не двигалось, несмотря на сильный ветер. — Я больше не могу скрывать вас. Чем ближе мы подходим, тем сильнее искажается реальность. Мои иллюзии здесь тают, как снег на ладони. Дальше — только сталь и воля.

Они спешились у подножия сопки, оставив лошадей. Дальнейший путь был слишком крут и опасен. Они двинулись вверх, единым отрядом, обнажив мечи. Сияние Экскалибура было тусклым, словно сам воздух здесь пожирал его свет.

Чем выше они поднимались, тем сильнее становилось давление. Это было не физическое, а ментальное давление. В голове у каждого начали звучать голоса. Не слова, а шёпот отчаяния. Он говорил им, что всё бессмысленно. Что их битва проиграна. Что лучше лечь здесь, на этой мёртвой земле, и просто уснуть.

— Не слушайте! — крикнула Артурия, её голос был напряжён. — Это яд для души! Пойте! Молитесь! Думайте о доме!

Персиваль начал вполголоса читать молитву. Гавейн — материться, перечисляя всех саксонских богов. Ланселот тихо затянул балладу о любви. Каждый боролся, как мог.

Моргана же создала вокруг их группы тонкий, мерцающий щит из своей магии. Он не блокировал шёпот, но делал его тише, словно доносящимся издалека. Это отнимало у неё все силы, пот струился по её лицу.

— Быстрее! — прохрипела она. — Я долго не выдержу!

Наконец, они достигли вершины. И то, что они увидели, заставило их замереть.

Вершина сопки была срезана, образуя огромное, идеально ровное плато из чёрного, стекловидного камня. А в самом центре… стоял круг камней.

Это был не Стоунхендж. Камни были неземного происхождения. Они были выточены из того же чёрного, поглощающего свет материала, что и плато, и испещрены пульсирующими багровым светом рунами, которые причиняли боль одним своим видом. А в центре круга, в воздухе, висело оно. Сердце Хвори.

Это был не объект. Это была… рана. Разрыв в ткани реальности. Тёмный, вращающийся провал в пространстве, похожий на чёрное солнце. Из него сочилась серая дымка Хвори, медленно расползаясь по земле. А вокруг него, внутри круга камней, стояли они. Войды.

Их было девять. Высокие, облачённые в истлевшие доспехи, которые, казалось, были сделаны из застывшей скорби. Их лиц не было видно за тёмными забралами шлемов, но от них исходила аура невыразимой, древней злобы. Они не были живыми. Они были анти-жизнью. И один из них, стоявший прямо перед разломом, был выше и могущественнее остальных. Их Король.

Но самое страшное было не это. Самым страшным было то, что Моргана узнала. Она узнала это место. Память Морганы-феи, память о древней магии, взорвалась в её голове.

— Не может быть… — прошептала она в ужасе.

— Что это, Моргана? — спросила Артурия, не сводя глаз с врага.

— Это не просто холм, — ответила Моргана, её голос дрожал. — Это… одно из Сердец Британии. Древний узел силы, где магия земли собиралась в фокус. Один из тех, что питает Авалон. И этот круг… это не их творение. Они лишь… осквернили его. Это один из наших древнейших храмов.

Теперь всё стало ясно. Враг не просто нападал. Он действовал с хирургической точностью. Он нашёл один из главных источников жизненной силы острова и превратил его в источник смерти. Он подключился к артерии и начал впрыскивать в неё яд, который медленно убивал всю страну.

Король Войдов медленно повернул свой шлем в их сторону. Он их заметил. Он их ждал.

Телепатический голос, лишённый эмоций, прозвучал прямо у них в сознании. Он был холодным, как вакуум космоса.

«Дети праха. Вы пришли узреть свой конец. Эта земля. Этот мир. Он будет стёрт. Всё вернётся к тишине. К покою. К Ничто».

— Мы пришли не смотреть! — крикнула Мордред, делая шаг вперёд. Она надела свой рогатый шлем. — Мы пришли напомнить тебе, что такое жизнь!

Она подняла свой меч, и он вспыхнул светом, таким ярким в этой всепоглощающей тьме.

Король Войдов, казалось, усмехнулся, хотя у него не было рта.

«Жизнь — это ошибка. Шум. Агония. Мы несём исцеление. Мы несём покой».

Остальные восемь Войдов медленно двинулись им навстречу, вынимая из ножен мечи, сотканные из тьмы.

— Мерлин! — крикнула Артурия. — Разлом! Сможешь его закрыть?

— Не знаю! — ответил маг, в его глазах плясали молнии. — Но я могу попытаться отвлечь его! Выиграйте мне время!

— Ланселот! Гавейн! Персиваль! На мне Король! — скомандовала Артурия, и свет Экскалибура, наконец, вспыхнул в полную силу, разгоняя мрак. — Остальные — ваши!

— Мама! — крикнула Мордред.

— Я с тобой! — ответила Моргана, и её руки окутались фиолетовым пламенем. — Защищаю фланги!

Битва за Британию. Битва за рассвет. Битва за право на существование.

Она началась. На вершине мира. В самом сердце зимы.

* * *

Первыми в бой шагнули двое — Ланселот Озёрный и Гавейн Оркнейский. Лучший Рыцарь Мира и Солнечный Рыцарь. Лёд и пламя Круглого Стола.

Против них двинулись шесть теней.

Ланселот не бросился вперёд. Он выждал. Когда первый Войд скользнул к нему, подняв свой тёмный клинок, Ланселот не стал блокировать удар. Он сделал едва заметное движение корпусом, и смертоносное лезвие прошло в сантиметре от его доспеха. В то же мгновение его собственный меч, «Арондайт», описал молниеносную дугу и нанёс удар в ответ.

Это был идеальный выпад, способный пробить любой доспех. Но клинок вошёл в теневую плоть Войда без сопротивления, словно в густой дым. Не было ни крови, ни звона стали. Лишь могильный холод, который ударил Ланселоту в руку, заставив его мышцы на мгновение онеметь. Войд даже не пошатнулся. Он просто развернулся для новой атаки.

Ланселот отступил, его лицо было сосредоточенным, но в глазах появилось недоумение. Он всю жизнь сражался с людьми, с монстрами, с драконами. Все они подчинялись законам физики. У них была плоть, которую можно было пронзить, кости, которые можно было сломать. А это… это было нечто иное.

Гавейн же выбрал иную тактику. Он взревел, и его боевой клич был рёвом льва, отказывающегося уступать свою территорию. Он не стал ждать. Он сам бросился на трёх Войдов, обрушив на них свой огромный меч, усиленный магией Мордред.

Его первый удар пришёлся на выставленный тёмный клинок. Раздался оглушительный скрежет, и сноп чёрных искр осыпал землю. Войд, принявший удар, отшатнулся. Сила Гавейна была так велика, что даже эти призрачные твари не могли её игнорировать. Воодушевлённый, он нанёс второй удар, третий. Он был вихрем стали, яростью, воплощённой в человеке. Он заставил трёх теней отступить.

Но цена была высока. С каждым ударом, с каждым контактом его клинка с клинком врага, его покидали силы. Он чувствовал это как физическую утечку. Тепло уходило из его тела, руки становились тяжелее, дыхание — прерывистым. Он сражался не просто с тремя противниками. Он сражался с самой пустотой, и пустота медленно пила его жизнь.

Ланселот, увидев это, понял. Их нельзя было убить обычным способом. Их можно было лишь… развеять. Растратить их призрачную энергию, пожертвовав своей собственной. Это была не битва на истощение. Это был обмен. Жизнь на не-жизнь.

Он изменил тактику. Его движения стали ещё быстрее, ещё экономичнее. Он больше не пытался нанести смертельный удар. Его цель была — касание. Быстрые, лёгкие уколы, порезы. Каждое касание его священного клинка заставляло фигуры Войдов мерцать, словно пламя на ветру. Он не убивал их. Он их «стирал», пиксель за пикселем.

Гавейн, тяжело дыша, тоже понял это. Его ярость сменилась холодным, упрямым расчётом. Он перестал вкладывать в удары всю свою мощь. Он стал бить чаще, короче, заставляя врагов постоянно защищаться, постоянно соприкасаться с его мечом, который вытягивал из него жизнь, но и рассеивал их тёмную суть.

Они сражались спина к спине. Идеальный фехтовальщик и несокрушимый берсерк. Танец и ярость. Они держали строй. Они не отступали. Но они оба знали, что это лишь вопрос времени. Часы их жизни были запущены на обратный отсчёт, и с каждым ударом песок сыпался всё быстрее. Они покупали время. Своей собственной кровью. Своей собственной душой.

* * *

Если Ланселот и Гавейн были льдом и пламенем, то сэр Персиваль был скалой. Скалой веры. Он встретил двух своих противников не яростью и не искусством, а непоколебимой уверенностью праведника.

Его меч, некогда принадлежавший чистому сердцем Галахаду, в его руках сиял ровным, белым светом. И этот свет был для Войдов мучителен. Когда Персиваль блокировал их первые удары, тени отшатнулись не от силы толчка, а от самого сияния, как ночные твари от восхода солнца. Их тёмные фигуры пошли рябью, и из-под их шлемов донёсся беззвучный крик боли, который эхом отозвался в сознании рыцаря.

Это придало ему сил. Он понял, что его оружие — не только сталь. Это его душа.

— Во имя Господа, создавшего свет и небо! — его голос был твёрд, и каждое слово, казалось, делало сияние его меча ярче. — Сгиньте, порождения тьмы!

Он перешёл в наступление. Он не был так искусен, как Ланселот, или так силён, как Гавейн. Но каждый его удар был наполнен такой несокрушимой верой, что Войды отступали. Они не могли долго выдерживать контакт с его клинком. Свет разъедал их призрачную плоть, как кислота.

Но враг был умён. Он не мог победить его силой, и он начал атаковать его дух.

Шёпот в его голове, который он до этого отгонял молитвами, изменился. Он перестал быть безликим. Он начал говорить его собственными, потаёнными страхами.

«Ты действительно веришь, что твой бог здесь, рыцарь? Посмотри вокруг. Эта земля мертва. Он оставил её. Он оставил вас».

— Ложь! — крикнул Персиваль, нанося рубящий удар, который заставил одного из Войдов пошатнуться. Сияние его меча на мгновение вспыхнуло ярче.

«Ты сражаешься за Короля, который скрывает свою истинную суть. За ведьму, которая заключала сделки с демонами. За бастарда, рождённого из греха. Где же твоя праведность, сэр Персиваль? Ты — лишь страж для грешников».

— Я сражаюсь за Британию! — его голос дрогнул. Удар получился слабее. Сияние клинка чуть потускнело.

Войды почувствовали это. Они усилили натиск. Их тёмные клинки застучали по его щиту, и каждый удар был не только физическим, но и ментальным.

«А помнишь того мальчика в деревне у реки? Ты мог бы его спасти. Но ты исполнял приказ и прошёл мимо. Его крик всё ещё снится тебе по ночам, не так ли? Сколько невинных ты оставил позади, пока шёл за своей славой, за своим местом за Круглым Столом? Твоя чистота — это лишь иллюзия. Твои руки по локоть в крови тех, кого ты не смог защитить».

— Замолчите… — прошептал Персиваль. Его дыхание сбилось. Щит стал невыносимо тяжёлым. Свет его меча превратился в едва заметное мерцание.

Сомнение. Это было их главное оружие. Не сталь. А яд, который они вливали прямо в душу.

Один из Войдов отбил его ослабевший удар в сторону, а второй нанёс рубящий удар по ногам. Персиваль рухнул на одно колено. Тёмные клинки поднялись над ним для последнего, смертельного удара. Он закрыл глаза, его душа была парализована ядом вины. Он проиграл.

— СЭР ПЕРСИВАЛЬ!

Он услышал крик. Не в своей голове. Настоящий. Он открыл глаза.

Перед ним, заслонив его собой, стояла Мордред.

Она не атаковала Войдов. Она просто стояла, и её «Кларент», сияющий своим собственным, лунным светом, был опущен. Но от неё исходила такая аура несокрушимой, яростной жизни, что две тени отступили на шаг.

— Он не один, — сказала она, не оборачиваясь к Персивалю. Её голос был спокоен, но в нём звенела сталь. — Вы смеете говорить о грехе? Вы, пустота, которая боится даже света свечи? Он — Рыцарь Круглого Стола. И пока я стою здесь, вы не коснётесь его.

Она не защищала его. Она верила в него.

Слова этой девушки, этого «бастарда, рождённого из греха», как шептал ему яд, оказались сильнее любого яда. Персиваль посмотрел на её спину, на её гордую осанку. И ему стало стыдно. Не за свои прошлые ошибки. А за свою минутную слабость.

Он взревел, и этот рёв был рёвом раненого, но не сломленного льва. Он вскочил на ноги. И свет его меча вспыхнул снова, ярче, чем когда-либо. Это был уже не ровный свет праведника. Это был яростный, отчаянный свет человека, который увидел тьму в своей душе, принял её и всё равно выбрал сражаться.

— Спасибо, сэр Мордред, — прорычал он.

Они встали плечом к плечу. Яростный свет веры и холодное сияние жизни. И две тени, столкнувшись с этим союзом, впервые за всю битву замерли в нерешительности.

Если битва рыцарей была отчаянной обороной, то появление Мордред стало сокрушительной контратакой. Увидев, что Персиваль в беде, она оставила свой фланг, доверив его тактическому гению матери, и врезалась в строй Войдов, как раскалённое ядро в стену из сухого тростника.

Её появление изменило всё. До этого момента битва была серией разрозненных дуэлей. Теперь у неё появился эпицентр.

Мордред была воплощением чистой, незамутнённой жизненной силы. Каждый удар её огромного меча был не просто движением стали, а выбросом энергии. И эта энергия была для Войдов анафемой. Там, где «Кларент» проходил сквозь их теневую плоть, она не просто рассеивалась — она взрывалась, распадаясь на чёрный прах. Они не просто умирали. Их стирали.

— ЗА МНОЙ! — крикнула она, и её голос, усиленный акустикой шлема, был подобен боевому рогу.

Она не ждала ответа. Она прорубала просеку в рядах врага, двигаясь не к кому-то из рыцарей, а к своей матери. Ланселот и Гавейн, почувствовав этот прорыв, с удвоенной яростью отбросили своих противников и ринулись за ней, перестраиваясь, формируя клин вокруг неё. Она стала его остриём.

Но это была лишь половина бури. Вторая её половина, тихая и смерто-носная, стояла в тылу.

Моргана видела всё. Она видела, как Мордред ринулась на помощь Персивалю. Она видела, как рыцари перестраиваются. Её мозг работал с нечеловеческой скоростью, просчитывая сотни вариантов в секунду. Она не могла атаковать Войдов напрямую — её магия жизни была слишком «сложной», и пустота просто поглотила бы её. Но она могла управлять полем боя.

Когда Мордред прорвалась вперёд, один из Войдов попытался ударить ей в спину.

— Мордред, вправо! — крикнула Моргана.

Но это был не просто приказ. В тот же миг, когда она это сказала, земля под ногами у Войда превратилась в вязкую трясину. Его ноги увязли, движение замедлилось на долю секунды. Этого хватило. Мордред, даже не оборачиваясь, сделала резкий выпад назад, и её клинок пронзил тень насквозь.

Они были единым целым. Мордред была инстинктом и силой. Моргана — разумом и тактикой.

— Ланселот, три шага назад, выпад! — её команда была чёткой, как удар метронома. Ланселот, доверяя ей, выполнил приказ. В то место, где он только что стоял, ударил тёмный клинок. А сам он, оказавшись в идеальной позиции, нанёс ответный удар.

— Гавейн, щит! СЕВЕР! — Гавейн инстинктивно поднял щит над головой. Секундой позже на него обрушился Войд, спрыгнувший с одного из чёрных камней. Удар, который мог бы раздробить ему череп, был принят на щит.

Моргана не просто командовала. Она видела не бой, а шахматную партию. Она двигала свои фигуры, предугадывая ходы противника. Её магия была её указкой. Она создавала под ногами врагов ледяные участки, заставляя их скользить. Она поднимала порывы ветра, несущие каменную крошку, чтобы ослепить их. Она не наносила урона, но она создавала идеальные возможности для тех, кто мог.

Это было невероятное зрелище. В центре — сияющая яростью Мордред, сокрушающая всё на своём пути. Вокруг неё, как смертоносная карусель, — трое величайших рыцарей, бьющихся с новой силой. А позади, как тёмная королева, дирижирующая этим оркестром смерти, — Моргана.

Они перестали обороняться. Они начали теснить врага. Шаг за шагом, они отвоёвывали эту проклятую землю. Войды, столкнувшись с этой идеальной комбинации силы, мастерства, веры и тактики, впервые дрогнули. Их беззвучные атаки стали хаотичнее.

Они загнали последних трёх теней в угол, прижав их к одному из камней круга.

— ВМЕСТЕ! — крикнула Артурия, которая на мгновение оторвалась от своего поединка, увидев эту возможность.

Мордред, Ланселот, Гавейн и Персиваль одновременно нанесли удар. Четыре клинка, сияющие разным светом, пронзили три последние тени. Раздался оглушительный вопль, который был слышен не ушами, а самой душой. И тени взорвались, превратившись в вихрь чёрного пепла, который тут же развеялся.

Тишина. Они стояли, тяжело дыша, посреди круга. Восемь Войдов были уничтожены.

Но битва не была окончена.

Они обернулись. И увидели, как Артурия отлетает назад от чудовищного удара и падает на землю. А над ней, занеся свой огромный тёмный меч, стоит Король Войдов. А за его спиной разлом в реальности, который Мерлин из последних сил сдерживал своей песней, начал снова расширяться.

* * *

Пока на плато бушевала сталь, Мерлин вёл свою, иную войну. Он стоял перед разломом, этой чёрной раной в теле мира, и был единственным, что мешало ей поглотить всё вокруг.

Его магия была не похожа ни на грубую силу Мордред, ни на тёмное искусство Морганы. Он не строил барьеров и не метал заклятия. Он… творил.

Его тихая песнь на языке Пра-создания была актом противодействия. Пустота была энтропией, хаосом, распадом. А его песнь была гармонией, порядком, созиданием. Он не пытался заделать дыру. Он создавал вокруг неё такую плотную, такую сложную и прекрасную реальность, что пустота вязла в ней, как в меду.

В сознании любого другого это выглядело бы как безумие. Но для Мерлина, который видел мир как историю, как великую пьесу, это был единственный логичный ход. Он противопоставлял Ничто — Смыслу.

Под звуки его песни чёрный разлом перестал расширяться. Он замер, его края подёрнулись рябью, словно он пытался сбросить с себя оковы гармонии. Серый туман Хвори, сочащийся из него, стал тоньше. Мерлин выигрывал. Медленно, с нечеловеческим напряжением, он начал теснить пустоту.

Но Король Войдов, который до этого момента был связан боем с Артурией, почувствовал эту перемену. Он был не просто воином. Он был аватаром Пустоты. И он почувствовал, что источник силы, питающий его, находится под угрозой.

Он совершил немыслимое. В разгар обмена ударами с Артурией он проигнорировал её атаку. Свет Экскалибура вошёл в его теневую плоть, вызвав взрыв света и боли. Но Король Войдов даже не пошатнулся. Он пожертвовал частью себя, чтобы выиграть мгновение.

И он нанёс ответный удар. Не мечом. Он просто вскинул свою руку в латной перчатке. И из неё вырвался концентрированный луч чистого Ничто. Не свет, не тьма. Просто отсутствие. Отсутствие всего.

Артурия, не ожидавшая такой атаки, не успела увернуться. Луч ударил её в грудь. Её доспех, благословлённый Владычицей Озера, выдержал, но сила удара была чудовищной. Её отбросило назад, как тряпичную куклу, и она рухнула на чёрный камень, выронив Экскалибур.

Мерлин увидел это. Он понял, что сейчас произойдёт. Король Войдов, освободившись от Артурии, сделал шаг в его сторону.

— Нет! — крикнул маг.

Он прекратил свою песнь. Вся та гармония, которую он с таким трудом выстраивал вокруг разлома, рухнула. Он направил всю свою колоссальную магическую силу в один-единственный жест. Он создал перед собой стену. Стену из чистого, кристаллизованного времени.

Король Войдов врезался в неё. По стене пошли трещины. Он был невероятно силён. Но стена дала Мерлину то, что ему было нужно. Секунду.

Он повернулся не к Войду. А к Моргане.

Их взгляды встретились. И в этой безмолвной секунде они поняли друг друга без слов.

«Я не могу его удержать и одновременно сдерживать разлом! Выбирай!» — прокричал его взгляд.

Моргана всё поняла. Её разум, холодный и быстрый, оценил ситуацию. Артурия ранена. Рыцари измотаны. Мордред далеко. Если Король Войдов прорвётся к разлому, который теперь снова начал яростно расширяться, всё будет кончено. Если он убьёт Мерлина — всё будет кончено.

Был лишь один выход.

Она посмотрела на свою сестру, пытающуюся подняться. На свою дочь, которая с криком разворачивалась, чтобы бежать на помощь.

И приняла решение.

Стена времени, созданная Мерлином, с оглушительным треском разлетелась на миллионы осколков. Король Войдов шагнул вперёд, к беззащитному магу.

Но на его пути встала она.

— Я так и знала, что в конце придётся делать всю грязную работу самой, — сказала Моргана, и на её губах играла её старая, ядовитая усмешка.

Её руки окутались таким плотным, таким тёмным фиолетовым пламенем, что, казалось, она держит в ладонях две чёрные дыры. Она больше не создавала барьеров. Она собрала всю свою жизненную силу, всю магию крови фей, всю свою волю. Для одного, последнего удара.

Король Войдов остановился, его скрытое шлемом лицо повернулось к новой угрозе. Он проигнорировал Мерлина, инстинктивно чувствуя, что эта женщина, окутанная первобытной, дикой магией жизни, представляет для него куда более непосредственную опасность.

«Ещё одна искра, жаждущая погаснуть», — прозвучал в сознании Морганы его холодный, безразличный голос. — «Твоя сила питательна. Она ускорит конец».

— Попробуй, возьми, — прошипела Моргана.

Она не стала ждать. Она высвободила всё, что копила. Два потока тёмной энергии сорвались с её рук и ударили в Короля Войдов. Это была не просто магия. Это была квинтэссенция жизни, необузданная и яростная.

От удара аватара Пустоты отбросило на несколько шагов. Его тёмная броня зашипела, покрываясь инеем там, где её коснулась магия Морганы. Жизнь была ядом для не-жизни. Но это не убило его. Он выпрямился, и трещины на его доспехе затянулись тьмой. Он был ранен, но не сломлен.

Именно в этот момент, когда всё внимание Короля Войдов было приковано к Моргане, Артурия поднялась.

Она тяжело опиралась на свой меч. Её дыхание было прерывистым, из-под шлема по виску стекала струйка крови. Но её глаза… её глаза горели таким яростным, таким несокрушимым зелёным огнём, что, казалось, могли бы сжечь саму тьму. Она больше не была Королём-символом. Она была просто воином, защищающим свой дом.

Она подняла Экскалибур. И меч, чувствуя волю своей хозяйки, вспыхнул с новой, ослепительной силой. Это был уже не свет надежды. Это был свет последней, отчаянной атаки. Свет сверхновой, готовой взорваться.

— СЕЙЧАС! — крикнула она.

Это был приказ, который поняли все.

Мерлин, освобождённый от необходимости сдерживать Короля Войдов, снова обратился к разлому. Но его песнь изменилась. Она перестала быть убаюкивающей. Теперь это была яростная, повелительная команда. Он не пытался закрыть рану. Он пытался оторвать её от этого мира.

Мордред, Ланселот, Гавейн и Персиваль не бросились на помощь Артурии. Они поняли её замысел. Они встали в круг, спиной друг к другу, и создали живой бастион, который должен был любой ценой защитить Мерлина и двух королев от любого вмешательства. Из разлома уже начали просачиваться новые, меньшие тени, но четверо рыцарей встречали их стеной из сияющей стали.

Моргана же сделала свой ход. Она знала, что не сможет уничтожить Короля Войдов в одиночку. Но она могла его… удержать. Она развела руки, и её магия хлынула из неё, образуя не щит, а клетку. Вокруг Короля Войдов из чёрного камня плато вырвались фиолетовые цепи энергии. Они обвились вокруг его рук, ног, торса, приковывая его к месту.

Король Войдов взревел своим беззвучным, ментальным криком. Он рвался, и цепи трещали, но держались. Моргана стиснула зубы, её лицо побледнело. Она чувствовала, как её жизненная сила утекает в эту клетку, как её выпивает пустота. Она покупала время. Секунды. Самые важные секунды в истории Британии.

И Артурия использовала эти секунды.

Она не побежала. Она пошла на прикованного врага шагом. Спокойным, уверенным, тяжёлым шагом Короля, идущего на эшафот или на трон — для неё это всегда было одно и то же.

Свет Экскалибура сжался, сконцентрировался на самом кончике, став похожим на острие копья из чистого света.

— Ты говоришь, что жизнь — это ошибка, — сказала она, и её голос был слышен по всему плато, перекрывая шум битвы. — Ты говоришь, что несёшь покой.

Она подошла вплотную к ревущему, скованному Королю Войдов.

— Но ты ошибаешься. Жизнь — это борьба. Это боль. Это любовь. Это ошибки. И в этом её смысл.

Она подняла меч для одного, последнего удара.

— А покой… — её зелёные глаза встретились с тьмой под шлемом врага, — …ты найдёшь в аду.

Она нанесла удар.

Не рубящий, а колющий. Прямо в центр груди, туда, где у живого существа было бы сердце.

И мир взорвался светом.

* * *

Взрыв был абсолютным. На одно бесконечное мгновение всё сущее превратилось в белый свет. Он не обжигал и не слепил. Он просто… был. Он заполнил собой пространство, время и сознание, стирая все мысли, все звуки, все чувства.

А потом он исчез.

И наступила тишина. Не просто отсутствие звука. А первозданная, оглушительная тишина, какая бывает лишь в самом начале или в самом конце времён.

Плато из чёрного стекловидного камня было залито первыми, призрачными лучами рассвета. Воздух был чист и холоден. Не осталось ничего. Ни Короля Войдов, ни его теневых рыцарей. Ни криков, ни звона стали.

Разлом в реальности, эта чёрная язва в небе, исчез. Словно его никогда и не было. На его месте небо было чистым, предрассветным, нежно-серым, с проступающей на востоке полосой жемчужного света.

Первым очнулся Гавейн. Он стоял на коленях, опираясь на свой меч, и тяжело дышал, пытаясь осознать, что он ещё жив. Рядом с ним поднимались на ноги Ланселот и Персиваль. Их доспехи были покрыты инеем и чёрной пылью, но они были целы.

Мерлин стоял в центре круга камней, покачиваясь. Его песнь оборвалась. Он выглядел так, словно постарел на тысячу лет. Он опёрся на один из осквернённых камней, и под его ладонью багровые, злобные руны на мгновение вспыхнули и погасли, оставив после себя лишь мёртвый, серый камень. Хворь потеряла свой источник. Яд перестал поступать в вены Британии.

Они победили.

Осознание приходило медленно, не как радостный триумф, а как тяжёлое, похмельное пробуждение после страшного кошмара. Они оглядывались, ища друг друга в предрассветных сумерках.

Их взгляды сошлись на двух фигурах в центре плато, там, где бушевал эпицентр света и тьмы.

Тишина была нарушена. Одним-единственным словом. Крик, полный ужаса и неверия, сорвавшийся с губ Мордред.

— МАМА!

Крик Мордред вывел всех из оцепенения. Они бросились к центру плато. Мерлин и рыцари — к своему Королю. Мордред — к своей матери.

Артурия стояла на коленях. Она всё ещё сжимала рукоять Экскалибура, вонзённого в оплавленный камень, словно он был тем единственным, что удерживало её в вертикальном положении. Её шлем валялся рядом. Лицо было бледным, по виску стекала струйка крови, но она была в сознании. Её несокрушимая воля не позволяла ей потерять его.

— Ваше Величество! — Гавейн первым подбежал к ней. — Вы ранены?

— Я… цела, — выдохнула Артурия. Её голос был хриплым. — Доспех выдержал. Но меч…

Они посмотрели на Экскалибур. Легендарный клинок, символ Британии, был страшен. Он не был сломан, но от середины до кончика был покрыт сетью угольно-чёрных трещин, из которых, казалось, сочилась сама тьма. Меч принял на себя всю мощь пустоты, защитив свою хозяйку, но заплатил за это своей сутью. Он был смертельно ранен.

— Ему нужен покой, — прошептал Мерлин, касаясь меча. — Ему, как и этой земле, нужно время, чтобы исцелиться.

Но Мордред уже не слышала их. Она рухнула на колени рядом с Морганой.

Её мать лежала на спине, раскинув руки, словно в объятии. Её тёмное платье было покрыто изморозью. Её лицо было безмятежным и белым, как свежевыпавший снег. Жизнь, казалось, уже покинула её.

— Мама… — прошептала Мордред, её голос сорвался. Она осторожно взяла руку матери. Рука была ледяной. — Нет… нет, пожалуйста, нет…

Она посмотрела на Мерлина умоляющим, отчаянным взглядом.

— Ты же великий маг! Сделай что-нибудь! Исцели её!

Мерлин подошёл, его лицо было полно скорби, какой Мордред никогда на нём не видела. Он опустился на колени с другой стороны и осторожно приложил пальцы к шее Морганы, затем ко лбу, закрыв глаза.

Прошла вечность.

— Я не могу, — наконец сказал он, и в его голосе было бессилие. — Это не рана, которую можно залечить. Не проклятие, которое можно снять. Она… пуста. Чтобы удержать Короля Войдов, она превратила себя в сосуд, в клетку из своей собственной жизненной силы. И он, умирая, забрал всё это с собой. Её огонь… почти погас. Остались лишь последние угольки.

В этот момент веки Морганы дрогнули. Она с неимоверным усилием открыла глаза. Её взгляд был затуманен, она с трудом сфокусировала его на лице дочери, склонившемся над ней.

— Глупая… девчонка, — прошептала она, и её губы едва шевелились. В уголке рта появилась слабая, знакомая усмешка. — Я же говорила… не плакать. Это… неэффективно.

— Я не плачу, — солгала Мордред, и горячая слеза упала с её щеки прямо на холодную руку матери.

Слеза зашипела, испаряясь, словно упала на лёд.

Моргана перевела взгляд и увидела Артурию, которая, опираясь на Гавейна, подошла и встала рядом. Она смотрела на сестру, и в её глазах не было ни триумфа, ни злости. Лишь глубокая, бесконечная печаль.

— Мы… победили? — прошептала Моргана, обращаясь к Артурии.

— Да, сестра, — ответила Артурия, и её голос дрогнул. — Мы победили. Благодаря тебе.

— Хорошо… — выдохнула Моргана. — Хороший… бизнес-план.

Она снова посмотрела на Мордред. На её лицо, искажённое болью. Она попыталась поднять руку, чтобы вытереть её слёзы, но сил уже не было. Она поняла, что у неё остались лишь минуты. Лишь несколько последних мгновений. Чтобы сказать самое важное.

Артурия, увидев немой жест сестры, поняла. Она высвободилась из поддерживающих рук Гавейна и тяжело опустилась на колени с другой стороны от Морганы, напротив Мордред. Рыцари и Мерлин молча отошли на несколько шагов, оставляя им это последнее, интимное пространство.

Три женщины. Мать, дочь, сестра. Королева-ведьма, Королева-рыцарь и девушка, которая была и тем, и другим. Вокруг них на чёрном камне лежали отголоски великой битвы, а на востоке разгорался рассвет, который они купили такой дорогой ценой.

— Мордред, — голос Морганы был едва слышен, как шуршание сухих листьев. — Посмотри на меня.

Мордред, давясь рыданиями, подняла на неё глаза.

— Не трать слёзы. Они тебе ещё пригодятся. Слушай внимательно. Времени мало.

Это была не мольба умирающей. Это был последний приказ командира. И Мордред, повинуясь инстинкту, выпрямилась, смахнула слёзы и сосредоточилась.

— Твоё будущее, — продолжила Моргана, переводя взгляд с дочери на сестру. — Оно не здесь. Не на троне. Трон — это клетка, Мордред. Красивая, но клетка. Я не для этого тебя растила.

— Но… твоё завещание, — прошептала Артурия. — Наследница…

— Завещание было страховкой, — перебила её Моргана. — На случай худшего. Но сейчас… сейчас всё изменилось. Она не должна быть прикована к этому острову. Её талант… — она посмотрела на Мордред, и в её угасающих глазах вспыхнула гордость, — …слишком велик для одной страны. Она — кузнец. Она создаёт. Она чинит. А этот мир… он весь сломан. И ему понадобятся мастера.

Она снова посмотрела на дочь.

— Я оставила тебе всё. Богатство. Связи. Свободу. Используй их. Путешествуй. Учись. Строй. Создавай то, что будет жить дольше королей и королевств. Не позволяй никому, ни одному пророчеству, ни одной короне, указывать тебе твой путь. Это — моя последняя воля. Ты поняла?

Мордред молча кивнула, не в силах говорить.

Моргана перевела взгляд на Артурию.

— А ты… сестра.

Артурия наклонилась ближе.

— Я здесь, Моргана.

— Ты получила то, что хотела. Свою Британию. Свой мир. Он будет хрупким. Его придётся долго лечить. — Моргана сделала паузу, собираясь с силами. — Не делай это в одиночку. Ты всегда пыталась нести всё на своих плечах. Это почти сломало тебя. И меня. Позволь другим помогать. Этим рыцарям. Людям. Позволь им видеть не только Короля. Но и женщину. Уставшую. Живую.

Она с неимоверным усилием высвободила свою руку из-под головы и коснулась руки Артурии.

— Прости меня.

— Не надо… — начала Артурия.

— Надо, — прервала её Моргана. — За всё. За мою ненависть. За мою гордыню. За мою слепоту. Я… я просто хотела, чтобы ты снова увидела во мне сестру.

— Я всегда видела, — прошептала Артурия, и по её щеке, оставляя светлый след на покрытой пылью и кровью коже, скатилась одинокая слеза. — Даже сквозь всю тьму. Я всегда видела. Прости меня. За то, что не смогла достучаться.

Они молчали, держась за руки. Две сестры, которые прошли через ад ненависти и войны, чтобы найти дорогу друг к другу на самом пороге смерти.

— Позаботься о ней, — наконец сказала Моргана, её взгляд снова обратился к Мордред. — Не как Королева о наследнице. А как… тётя о племяннице.

Артурия посмотрела на Мордред, на её лицо, такое похожее на её собственное. И кивнула.

— Обещаю.

Последний совет был окончен. Последние приказы отданы. Последние обиды прощены. Теперь Моргане нечего было больше сказать этому миру. Оставалось лишь попрощаться с самой собой.

Силы покидали её. Голоса дочери и сестры стали тише, отступая куда-то вдаль. Мир сужался до трёх вещей: холодного камня под спиной, невероятной лёгкости в теле и лица её дочери, освещённого первыми лучами рассвета.

Она закрыла глаза. И оказалась не во тьме. А в своём прошлом.

Она снова стояла там, на сто сорок восьмом этаже, в своей стерильной, стеклянной гробнице. За окном сиял огнями другой, давно мёртвый мир. В руке был бокал с ядом. А напротив стояла она сама, та, первая, безупречная и абсолютно пустая.

«Ну что, добилась своего?» — спросила тень из прошлого с холодной усмешкой. — «Снова умираешь. Только на этот раз — не в роскоши, а в грязи и крови. Отличный обмен».

«Ты ошибаешься», — ответила она, та, что лежала на камне. Её внутренний голос был спокоен. — «Я не умираю. Я — возвращаюсь домой».

Она смотрела на своё прошлое «я» без ненависти. Лишь с бесконечной, вселенской жалостью. Она вспомнила свою мантру. Свою молитву богу по имени «Эффективность».

Любовь — это уязвимость.

Да. Это правда. Она посмотрела мысленным взором на Мордред, склонившуюся над ней. На её лицо, искажённое болью. Эта боль была и её болью. Их сердца были связаны. Это была самая страшная уязвимость. И это было единственное, что имело значение.

«Любовь — это единственная уязвимость, которая делает тебя сильнее любой брони», — поняла она.

Семья — это обязательство.

Да. Она посмотрела на Артурию, стоящую на коленях рядом. На Гавейна, Ланселота, Каэлана, стоящих позади. На свою нелепую, побитую, но несокрушимую семью. Они были её ответственностью. И они были её силой.

«Семья — это единственное обязательство, которое делает тебя по-настоящему свободным», — осознала она.

Дети — нерентабельный проект.

Она снова посмотрела на Мордред. На её руки, способные ковать сталь и утешать умирающих. На её глаза, в которых был свет Артурии и её собственная тьма, сплетённые в идеальную гармонию.

«Дети — это единственный проект, который придаёт смысл всему остальному», — заключила она.

Тень из прошлого скривилась.

«Красивые слова. Но они не изменят того, кто ты есть. Ты — разрушительница. Хищница. Ты всегда ею была. И всегда будешь».

И тут Моргана сделала то, чего её прошлое «я» не могло ожидать. Она улыбнулась.

«Да. Ты права. Я — Моргана ле Фей. И всегда ею была».

Она снова открыла глаза, возвращаясь на холодное плато. Она посмотрела на Артурию.

— Сестра… — прошептала она. — Забавно… В той, другой жизни, о которой я тебе не рассказывала… У меня было такое же лицо. И такое же имя.

Артурия непонимающе нахмурилась.

— Кажется, — выдохнула Моргана, и её улыбка стала шире, — у некоторых из нас… судьба настолько упряма, что даёт нам второй шанс. Чтобы мы, наконец, сделали всё правильно.

Это было её последнее признание. Последняя снятая маска. Она не была случайной попаданкой. Она была душой, которую вернули на исходную позицию, чтобы она, наконец, выиграла свою главную битву — битву с самой собой.

Она посмотрела на небо. Рассвет заливал его золотом и багрянцем.

«В той жизни у меня было всё, и я не имела ничего», — подумала она. — «В этой я потеряла всё, но обрела целый мир».

Она снова посмотрела на Мордред. Её единственное, самое драгоценное сокровище.

«Я готова. В прошлый раз я боялась смерти и молила о жизни. А сейчас… я встречаю её как старого друга. Потому что теперь я знаю, за что умираю».

Она почувствовала, как последняя нить, связывающая её с этим миром, истончается. Она не чувствовала боли. Лишь покой. И бесконечную, светлую любовь к той девочке, что держала её за руку.

Её последняя мысль, мысль о благодарности, не оборвалась. Она перешла в нечто иное. В тишину. В свет.

Мордред, державшая её за руку, почувствовала это. Последнее, едва заметное пожатие пальцев, и наступившую вслед за ним пустоту. Тепло, которое ещё теплилось в руке матери, окончательно ушло.

— Мама? — прошептала она, хотя уже знала ответ.

Артурия осторожно приложила пальцы к шее сестры. И медленно покачала головой.

Мордред не закричала. Она не разрыдалась. Она сделала то, чему научила её мать. Она приняла неизбежное. Она бережно опустила руку матери на камень, поправила её тёмные одежды, чтобы она лежала достойно, как подобает королеве. Затем она склонилась и в последний раз поцеловала её в холодный лоб.

И в этот самый миг произошло чудо.

Первый луч восходящего солнца пробился из-за горизонта и коснулся тела Морганы. И её тело… начало светиться. Не магическим, а мягким, золотистым светом. Оно не горело. Оно медленно распадалось на мириады сияющих частиц, похожих на светлячков или пыльцу волшебных цветов.

Все, кто был на плато, замерли, наблюдая за этим безмолвным чудом.

Частицы поднимались вверх, кружась в медленном, беззвучном танце. Они не улетали в небо. Они опускались. Опускались на мёртвый, серый прах плато. И там, где они касались земли, серость исчезала.

Под их ногами, сначала робко, а потом всё увереннее, начал пробиваться зелёный мох. Из трещин в чёрном камне потянулись к свету первые, нежные побеги вереска. Мёртвая земля, напитавшись последней, отданной добровольно жизненной силой ведьмы крови фей, начала просыпаться.

Жертва Морганы была не только духовной. Она стала физической. Она стала лекарством. Её последним, самым великим актом созидания. Она отдала себя, чтобы исцелить рану, нанесённую этой земле.

Вихрь золотых частиц утих. На том месте, где лежала Моргана, не осталось ничего. Лишь её брошь — тёмная стальная роза с аметистовым сердцем, лежащая на подушке из свежего, зелёного мха.

Мордред осторожно подняла её. Брошь была тёплой, словно всё ещё хранила тепло руки своей хозяйки. Она приколола её к своему доспеху, рядом со своим сердцем.

Она встала. Посмотрела на свою тё-тю, на рыцарей, на Мерлина. На её лице не было слёз. Лишь тихая, светлая печаль и несокрушимая решимость.

— Пора домой, — сказала она. — У нас много работы.

Они спускались с холма в полном молчании. За их спинами восходило солнце, и его лучи, теперь уже тёплые и живые, заливали мир, который они спасли. Они несли с собой раненый меч, раненого Короля и память о женщине, которая научилась любить.

Легенда о короле Артуре, спасшем Британию от великой тьмы, будет жить вечно. В ней будут рассказывать о доблести Ланселота, о силе Гавейна, о праведности Персиваля.

Но маги, ведьмы и те, кто умеет слушать шёпот земли, будут рассказывать другую историю. Историю о Тёмной Королеве, которая прожила две жизни, чтобы искупить один грех. О матери, которая создала оружие, а вырастила героя. О ведьме, чей пепел стал семенами для новой весны.

И они будут говорить, что иногда, в самые тихие ночи, на полях, где когда-то царила Серая Хворь, можно увидеть мириады золотистых огоньков, танцующих над землёй. И это — не светлячки. Это смех Морганы ле Фэй, которая, наконец, обрела покой. И свободу.