Диагноз: Апокалипсис (джен)

Десять лет назад. Балтимор.

Ночь была больна. Ее рвало грозой, а молнии были похожи на нервный срыв небес. Дождь, плотный, как расплавленный свинец, пытался похоронить Университет Джонса Хопкинса под своей тяжестью, но готические шпили кампуса упрямо рвали саван туч, словно кости мертвого Левиафана.

Внутри, в башне, кабинет профессора Виктора Ланга был островком тишины в сердце этого библейского потопа. Здесь пахло не дождем, а вечностью: старой кожей фолиантов, остывшим кофе и холодной, как вакуум космоса, мыслью. Свет настольной лампы, единственное тепло в этом царстве интеллекта, выхватывал из полумрака два лица, разделенных массивным дубовым столом, похожим на жертвенный алтарь.

— Вы извращаете саму суть клятвы, которую мы даем, Грегори. Превращаете ее в фарс.

Голос профессора Ланга был лишен эмоций. Это был голос человека, который давно перестал разговаривать с людьми и вел диалог напрямую с идеями. Он смотрел не на своего студента, а на сложную, паутинообразную диаграмму на меловой доске, отражавшуюся в мокром оконном стекле и накладывавшуюся на страдающий город.

Грегори Хаус, тогда еще не знавший ни трости, ни викодина, но уже в совершенстве владевший скальпелем сарказма, качнулся на задних ножках стула. Движение было ленивым, почти оскорбительным.

— Клятва — лечить. Не вредить. Помогать, — протянул он, словно пробуя слова на вкус. — Я не вижу здесь пункта о том, что для предотвращения гипотетического пожара нужно сжечь дотла вполне реальный дом. То, что вы предлагаете, профессор, отдает серой. Это не медицина. Это алхимия. Попытка сотворить философский камень из чумы.

Ланг медленно повернул голову. Его глаза, бледные, как зимнее небо, казалось, видели не сетчатку Хауса, а саму структуру его ДНК, находя в ней лишь изъяны.

— Ты мыслишь, как ремесленник. Ты видишь болезнь как поломку, которую нужно починить. Я же вижу ее как несовершенный замысел, который нужно превзойти. Чтобы понять Бога, Грегори, недостаточно просто изучать его творения. Нужно попытаться понять Его замысел, превзойдя Его в жестокости и изяществе.

Он поднялся и подошел к доске. Его тень легла на диаграмму, и на мгновение показалось, что он сам стал частью этого чудовищного чертежа.

— Мы не сможем победить следующую чуму, когда она придет. Мы будем лишь считать трупы. Единственный способ победить Минотавра — это не ждать его в Лабиринте, построенном для него Критом. А построить для него свой собственный, более совершенный Лабиринт. Стать его архитектором. Понять его голод, его ярость, его природу. Изучить тьму, создав свою, еще более непроглядную.

— Вы говорите о чудовище, которое живет лишь в вашей голове, — голос Хауса стал тише, жестче. — И ради этой интеллектуальной игры вы готовы рискнуть вполне реальным миром. Что, если, изучив чертежи вашего идеального лабиринта, Минотавр не испугается, а восхитится? Что, если он сам станет архитектором, а вы дадите ему в руки все инструменты? Вы не Дедал, профессор. Вы откармливаете зверя, убеждая себя, что строите для него клетку.

Ланг подошел к окну и прижался ладонью к холодному, вибрирующему от раскатов грома стеклу.

— Наука требует жертв. Твоя проблема, Грегори, в том, что ты боишься созидания, потому что оно пахнет смертью. Ты предпочитаешь латать дыры, когда можно построить новый ковчег. Я готов говорить с бездной на ее языке.

— Язык бездны — это молчание, — отрезал Хаус, поднимаясь. Маска скуки слетела с него, обнажив холодную, пророческую усталость. — Вы хотите не говорить с ней. Вы хотите, чтобы она заговорила вашим голосом.

Он направился к двери, но на пороге остановился. Комнату пронзила вспышка молнии, и на мгновение Хаус увидел в отражении в стекле не Ланга, а себя, стоящего рядом с ним, и оба они были частью диаграммы на доске.

— Когда ваш Минотавр вырвется на свободу, Дедал, — его голос был почти шепотом, — не удивляйтесь, что первым, кого он сожрет, будет его собственный создатель. Просто потому, что он будет пахнуть домом.

Дверь бесшумно закрылась.

Виктор Ланг остался один. Он не обернулся. Он смотрел на свое отражение, наложенное на схему и на тонущий в дожде город. На его лице не было ни страха, ни сомнения. Лишь тихое, жуткое удовлетворение архитектора, стоящего перед совершенным чертежом.

А за окном плакали небеса, оплакивая мир, который еще не знал, что его Лабиринт уже построен.