Диагноз: Апокалипсис (джен)

Десять лет назад. Балтимор.

Ночь была больна. Ее рвало грозой, а молнии были похожи на нервный срыв небес. Дождь, плотный, как расплавленный свинец, пытался похоронить Университет Джонса Хопкинса под своей тяжестью, но готические шпили кампуса упрямо рвали саван туч, словно кости мертвого Левиафана.

Внутри, в башне, кабинет профессора Виктора Ланга был островком тишины в сердце этого библейского потопа. Здесь пахло не дождем, а вечностью: старой кожей фолиантов, остывшим кофе и холодной, как вакуум космоса, мыслью. Свет настольной лампы, единственное тепло в этом царстве интеллекта, выхватывал из полумрака два лица, разделенных массивным дубовым столом, похожим на жертвенный алтарь.

— Вы извращаете саму суть клятвы, которую мы даем, Грегори. Превращаете ее в фарс.

Голос профессора Ланга был лишен эмоций. Это был голос человека, который давно перестал разговаривать с людьми и вел диалог напрямую с идеями. Он смотрел не на своего студента, а на сложную, паутинообразную диаграмму на меловой доске, отражавшуюся в мокром оконном стекле и накладывавшуюся на страдающий город.

Грегори Хаус, тогда еще не знавший ни трости, ни викодина, но уже в совершенстве владевший скальпелем сарказма, качнулся на задних ножках стула. Движение было ленивым, почти оскорбительным.

— Клятва — лечить. Не вредить. Помогать, — протянул он, словно пробуя слова на вкус. — Я не вижу здесь пункта о том, что для предотвращения гипотетического пожара нужно сжечь дотла вполне реальный дом. То, что вы предлагаете, профессор, отдает серой. Это не медицина. Это алхимия. Попытка сотворить философский камень из чумы.

Ланг медленно повернул голову. Его глаза, бледные, как зимнее небо, казалось, видели не сетчатку Хауса, а саму структуру его ДНК, находя в ней лишь изъяны.

— Ты мыслишь, как ремесленник. Ты видишь болезнь как поломку, которую нужно починить. Я же вижу ее как несовершенный замысел, который нужно превзойти. Чтобы понять Бога, Грегори, недостаточно просто изучать его творения. Нужно попытаться понять Его замысел, превзойдя Его в жестокости и изяществе.

Он поднялся и подошел к доске. Его тень легла на диаграмму, и на мгновение показалось, что он сам стал частью этого чудовищного чертежа.

— Мы не сможем победить следующую чуму, когда она придет. Мы будем лишь считать трупы. Единственный способ победить Минотавра — это не ждать его в Лабиринте, построенном для него Критом. А построить для него свой собственный, более совершенный Лабиринт. Стать его архитектором. Понять его голод, его ярость, его природу. Изучить тьму, создав свою, еще более непроглядную.

— Вы говорите о чудовище, которое живет лишь в вашей голове, — голос Хауса стал тише, жестче. — И ради этой интеллектуальной игры вы готовы рискнуть вполне реальным миром. Что, если, изучив чертежи вашего идеального лабиринта, Минотавр не испугается, а восхитится? Что, если он сам станет архитектором, а вы дадите ему в руки все инструменты? Вы не Дедал, профессор. Вы откармливаете зверя, убеждая себя, что строите для него клетку.

Ланг подошел к окну и прижался ладонью к холодному, вибрирующему от раскатов грома стеклу.

— Наука требует жертв. Твоя проблема, Грегори, в том, что ты боишься созидания, потому что оно пахнет смертью. Ты предпочитаешь латать дыры, когда можно построить новый ковчег. Я готов говорить с бездной на ее языке.

— Язык бездны — это молчание, — отрезал Хаус, поднимаясь. Маска скуки слетела с него, обнажив холодную, пророческую усталость. — Вы хотите не говорить с ней. Вы хотите, чтобы она заговорила вашим голосом.

Он направился к двери, но на пороге остановился. Комнату пронзила вспышка молнии, и на мгновение Хаус увидел в отражении в стекле не Ланга, а себя, стоящего рядом с ним, и оба они были частью диаграммы на доске.

— Когда ваш Минотавр вырвется на свободу, Дедал, — его голос был почти шепотом, — не удивляйтесь, что первым, кого он сожрет, будет его собственный создатель. Просто потому, что он будет пахнуть домом.

Дверь бесшумно закрылась.

Виктор Ланг остался один. Он не обернулся. Он смотрел на свое отражение, наложенное на схему и на тонущий в дожде город. На его лице не было ни страха, ни сомнения. Лишь тихое, жуткое удовлетворение архитектора, стоящего перед совершенным чертежом.

А за окном плакали небеса, оплакивая мир, который еще не знал, что его Лабиринт уже построен.

Конвейер страданий в приемном отделении Принстон-Плейнсборо работал без перебоев, выплевывая диагнозы с монотонностью заводского станка. Дождь за окнами был лишь аккомпанементом для этой симфонии кашля и уныния. Доктор Грегори Хаус, прислонившись к стене, слушал ее с выражением человека, которого заставляют в сотый раз пересматривать плохой фильм.

— Следующий!

В смотровую вошел парень, чье имя, как выяснилось из пустой медицинской карты, было Эдди Руссо. Он был соткан из той же серой, промозглой материи, что и этот день.

— Жар, слабость, кашель, — констатировал Хаус, листая планшет. — Либо вы мой сотый гриппозный пациент за сегодня, либо вы решили украсть симптомы у предыдущих девяноста девяти. Что-то еще, что отличает вас от этой серой массы?

— Сыпь… — просипел Эдди, с трудом поднимая рукав.

Хаус бросил на его предплечье взгляд, который длился не дольше удара сердца. Едва заметная лиловая паутина под кожей.

— Ливедо. Очаровательно. Ваше тело решило, что простой болезни ему мало, и добавило немного абстрактного экспрессионизма. Это реакция на вирус. Или на холод. Или на вашу паршивую жизнь. Выписываем тамифлю. Постарайтесь не умереть от чего-нибудь более интересного по пути домой.

Он вышел, не дожидаясь ответа. Пациент был закрыт. Страница перевернута. Эдди Руссо, получив рецепт, побрел к выходу и растворился в дожде, став просто еще одним случаем в статистике.

Прошло два часа. Или, может быть, вечность.

Двери приемного отделения распахнулись. Не со скрипом, не с грохотом. Они открылись в полной тишине, впуская внутрь нечто, что заставило сам воздух в комнате застыть.

На каталке, которую медленно ввозили парамедики, лежал «Джон Доу».

Хаус, направлявшийся к своему кабинету, остановился. Он не обернулся. Он почувствовал это спиной. Изменение давления. Сдвиг в атмосфере. Как будто в комнату внесли объект с собственной гравитацией.

Он медленно повернулся.

Мужчину на каталке нашли в его собственном доме в пригороде. Полиция предположила инсульт. Но то, что видел Хаус, не было инсультом. Это было… произведением искусства. Его кожа была покрыта узорами — симметричными, фрактальными, цвета глубокой воды, — которые, казалось, светились изнутри. Это не было симптомом. Это был язык.

Хаус пошел навстречу каталке. Люди молча расступались. Он был единственным, кто двигался в этом застывшем мире.

— Кто это? — его голос был тихим, почти благоговейным.

— Джон Доу, — ответил парамедик, тоже понизив голос. — Мотель «Сент-Джудс». Соседи вызвали полицию.

Хаус наклонился над телом. Он вдыхал эту загадку. Он видел перед собой не хаос болезни, а строгий, безжалостный порядок. Чей-то замысел.

— В реанимацию, — приказал он. И его голос разбил оцепенение. — Форман, в его номер мотеля. Забери оттуда все, вплоть до воздуха, которым он дышал. Тауб, токсикология. Забудьте стандартную панель. Ищите то, что не оставляет следов. Ищите подпись призрака. Тринадцатая, Катнер — он ваш. Сохраните мне этот холст в целости. Художник еще не закончил свою картину.

Он пошел за каталкой, и весь остальной мир — приемное отделение, десятки пациентов с их банальными недугами, дождь за окном — перестал для него существовать. Все это стало лишь размытым, неважным фоном для единственного, что имело значение.

Для этого шедевра.

Для этой идеальной, невозможной загадки.

* * *

Прошло шесть часов. Время в Принстон-Плейнсборо остановилось. Оно не текло, а сочилось, как кровь из глубокой раны. «Джон Доу», лежащий в реанимации, был эпицентром этой стагнации. Его тело было черной дырой, поглощавшей все их теории и не дававшей ничего взамен.

Доска Хауса оставалась пустой. Это было личное оскорбление.

Форман вернулся из мотеля «Сент-Джудс» — места, которое, казалось, было построено из липкого отчаяния и дешевого виски.

— Номер 113. Ничего, — доложил он. — Управляющий — ходячий сборник человеческих пороков, но ничего полезного не сказал. Джон Смит. Наличные. Два дня. На тумбочке — «Метаморфозы» Овидия. Полиция забрала. Все.

Хаус промолчал. Он подошел к стеклянной стене бокса. Он смотрел на пациента, и странное, почти забытое чувство шевельнулось в глубине его сознания. Что-то в очертаниях высокого лба, в линии подбородка, скрытой отеком… Как мотив, который никак не можешь вспомнить. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Это был просто шум в сигнале.

— Мы ищем не там, — сказал он, поворачиваясь к команде. — Враг не снаружи. Он внутри.

Он решительно вошел в бокс. Надев перчатки, он начал свой собственный, ритуальный осмотр. Он игнорировал мониторы, читая саму плоть. Провел пальцем по лиловой, фрактальной сыпи. Холодная, как мрамор.

— Это не сыпь, — пробормотал он. — Это карта его сосудистой системы. Болезнь не поражает сосуды. Она их обрисовывает.

Он поднял руку пациента, приложил пальцы к запястью.

— Пульса почти нет, — констатировала Тринадцатая, стоявшая рядом.

— Именно, — глаза Хауса загорелись холодным огнем триумфа. — «Болезнь отсутствия пульса». Артериит Такаясу.

Слова прозвучали как приговор и как ответ одновременно. Элегантный, чистый диагноз, рожденный из хаоса.

— Это объясняет все, — продолжил он, его мысль набирала скорость. — Воспаление аорты, отсутствие пульса, визуализация сосудов на коже, полиорганная недостаточность из-за ишемии.

— Но кома? Такаясу не бьет по мозгу так быстро, — возразил Форман.

— Сам по себе — нет, — согласился Хаус, и на его лице появилась усмешка человека, ставящего шах и мат. — Но представьте, что наш «Джон Смит» лечился. Агрессивно. Иммуносупрессорами. Он выключил свою армию, чтобы остановить бунт. И в этот момент в его беззащитный город вошел враг. Любой. Банальный пневмококк. Для его организма это было равносильно ядерному удару.

Он выпрямился, сбросив перчатки в урну. Уверенность вернулась к нему.

— Мы ищем не одну болезнь. Мы ищем две. Основную — Такаясу. И вторичную — инфекцию-убийцу. Проверьте его кровь на С-реактивный белок и СОЭ, ищите маркеры васкулита. И прогоните посевы на все известные патогены. Найдите мне того солдата, который взял штурмом этот пустой замок.

Команда, зараженная его уверенностью, бросилась исполнять приказы. Впервые за сутки у них был четкий план. Был враг, которого можно было найти и убить.

Хаус бросил последний взгляд на пациента. На лицо, которое на мгновение показалось ему знакомым. Но теперь он видел в нем лишь подтверждение своей блестящей теории. Он развернулся и пошел к доске, чтобы, наконец, написать на ней первый, единственно верный, как ему казалось, диагноз.

Он был гением. Он был профессионалом. И он только что, своими собственными руками, повернул ключ не в той двери, заведя всех еще глубже в лабиринт.

* * *

Прошли сутки. Потом еще двенадцать часов. Время в Принстон-Плейнборо сгустилось, превратившись в вязкую, холодную субстанцию. Дождь за окнами сменился мелкой, унылой изморосью, которая, казалось, проникала сквозь стены, оседая инеем на душах.

Теория Хауса, такая блестящая и логичная, разбивалась о глухую стену отрицательных результатов. Лаборатория работала без остановки, прогоняя образцы «Джона Доу» через все мыслимые и немыслимые тесты. Они искали экзотические грибки, редкие бактерии, агрессивные вирусы, которые могли бы атаковать беззащитный организм.

Ничего.

Пациент был стерилен. Пугающе, невозможно стерилен.

— Это бессмыслица, — Форман бросил на стол очередную распечатку с отрицательными результатами. Его лицо осунулось, под глазами залегли тени. — Мы проверили его на все, от кокцидиоидомикоза до лептоспироза. Его кровь чище, чем у новорожденного. Теория оппортунистической инфекции мертва.

Доска в кабинете Хауса, еще вчера бывшая полем для триумфальной стратегии, теперь выглядела как карта проигранного сражения. Десятки перечеркнутых диагнозов. И один большой, жирный вопросительный знак в центре.

Хаус молчал. Он сидел в своем кресле, подбрасывая мячик. Но в его движениях не было обычной ленивой самоувереннности. Была сжатая, как пружина, ярость. Загадка не просто не поддавалась. Она издевалась над ним.

В кабинет тихо вошел Уилсон. Он принес с собой запах внешнего мира и две чашки кофе.

— Похоже, у вас тут вечеринка, и никто не веселится, — сказал он, ставя одну чашку на стол Хауса. — Я слышал, твой «Джон Смит» рвет на куски все учебники по диагностике.

— Он не рвет. Он сжигает их, а потом танцует на пепле, — проворчал Хаус, ловя мячик. — Он — идеальный пациент. Никаких симптомов, кроме одного — он умирает.

Уилсон сел в кресло напротив.

— Знаешь, вся эта история с мотелем, анонимностью, редкой болезнью… напомнила мне одного человека.

Хаус не отреагировал. Он был слишком погружен в собственное поражение.

— Моего старого преподавателя из Джонса Хопкинса, — продолжил Уилсон, словно разговаривая сам с собой. — Виктора Ланга. Гений. Абсолютный гений. Но всегда был… на своей волне. Одержим идеей, что современная медицина — это штопанье дыр на саване, в то время как нужно перекроить саму ткань бытия.

Имя прозвучало в комнате и растворилось, не оставив следа. Хаус не поднял головы. Десять лет — достаточный срок, чтобы похоронить призрак так глубоко, что даже его имя перестает что-либо значить.

— Он всегда говорил о лабиринтах, — Уилсон задумчиво размешивал сахар в своем кофе. — Что каждая болезнь — это лабиринт, а врач — это Тесей. Но чтобы победить Минотавра, нужно не просто идти по нити. Нужно понять замысел архитектора. Он был блестящим, но, по-моему, в последние годы немного свихнулся.

— Все гении немного свихнулись, — буркнул Хаус. — Это побочный эффект. Как тошнота при химиотерапии.

Он встал. Ему нужно было снова увидеть пациента. Снова посмотреть в лицо своему провалу.

* * *

Ночь. Больница погрузилась в тяжелый, липкий сон, и в этой тишине писк аппаратов в реанимационном боксе звучал, как метроном, отсчитывающий последние секунды мира. Хаус стоял у стеклянной стены. Он не был просто врачом, потерпевшим неудачу. Он был шахматистом, проигравшим партию невидимому противнику, который делал ходы, нарушающие все законы логики.

На его доске — карте проигранной войны — были перечеркнуты все диагнозы.

Теория про артериит Такаясу, такая красивая и элегантная, умерла мучительной смертью. Маркеры воспаления были в норме. Более того, детальное УЗИ сосудов не показало никаких признаков васкулита. «Болезни отсутствия пульса» не было.

Теория про оппортунистическую инфекцию была не просто мертва — она была посмешищем. Десятки посевов крови, ликвора, тканей — все возвращалось стерильным.

Теория отравления, к которой они вернулись в отчаянии, тоже была тупиком. Токсикологический скрининг, который Тауб провел трижды, используя самые передовые методики, был чист. Ни металлов, ни ядов, ни экзотических токсинов.

Хаус перевел взгляд на свой стол. Там, под светом настольной лампы, лежал тонкий титановый браслет, единственная вещь, слишком хорошо спрятанная в его одежде. Он холодно поблескивал, как насмешка. Хаус взял его, повертел в пальцах. Гравировка «Артериит Такаясу» теперь казалась не ключом, а издевательством, строчкой из плохого романа. Кто и зачем оставил эту ложь? Сам пациент, в отчаянной попытке сбить со следа преследователей? Или те, кто загнал его сюда, подбросили эту фальшивку, чтобы превратить расследование в фарс? Он бросил браслет обратно на стол. Металл глухо щелкнул о дерево. Еще одна дверь, которая вела в никуда.

Хаус вошел в бокс. Стерильный холод. Запах озона. Он подошел к койке и всмотрелся в одутловатое, чужое лицо. Он снова почувствовал это — укол узнавания, тень воспоминания. Но теперь, после разговора с Уилсоном, это ощущение было острее. Лабиринты… Архитекторы…

— Кто ты? — прошептал он в тишину. — Ты не просто загадка. Ты — насмешка. Ты — комната, у которой нет ни дверей, ни окон.

Он стоял так долго, что время, казалось, остановилось. Он вслушивался в тишину, в писк мониторов, в собственное дыхание. Он ждал ответа.

И он его получил.

Это не был шепот. Это не было слово. Из горла пациента, сквозь трубку аппарата ИВЛ, вырвался едва слышный, горловой звук. Ритмичный. Два коротких хрипа, один длинный. Снова и снова.

Хр-хр… хррр…

Хр-хр… хррр…

Это было похоже на помехи. На предсмертный бред. Любой другой врач списал бы это на агонию.

Но Хаус был не любым врачом. Он был дешифровщиком.

Он замер, вслушиваясь. Это был не хаос. Это был ритм. Код. Он достал телефон и включил диктофон.

Хр-хр… хррр…

Он наклонился ниже.

— Говори, — прошептал он. — Говори со мной, архитектор.

Пациент затих. Глаза его под веками дрогнули и замерли. Ритм прекратился.

Хаус вышел из палаты, не глядя на медсестер, которые с удивлением смотрели на него. Он заперся в своем кабинете. Он снова и снова проигрывал запись.

Хр-хр… хррр…

Это была Азбука Морзе.

Он открыл переводчик на компьютере. Короткий, короткий, длинный. Буква «U».

Он вслушивался дальше. Может, там было что-то еще? Нет. Только этот бесконечный, повторяющийся сигнал.

U. U. U.

Что это могло значить? Инициалы? Код? Предупреждение?

Он сидел в тишине, глядя на эту одну-единственную букву, вырванную из глубин комы. Это не был ответ. Это был вопрос, сформулированный на языке умирающего бога. Это была первая ниточка. Тонкая, почти невидимая. Но это была нить.

И Хаус понял, что он больше не может позволить себе роскошь лечить симптомы.

Ему нужно было взломать код. Ему нужно было понять язык архитектора.

Глория считала себя ветераном. Сорок лет в траншеях приемного отделения Принстон-Плейнсборо научили ее тому, что смерть и страдание — это просто работа. Рутина. Она видела жертв автокатастроф, которые были похожи на мешки с битыми костями. Видела младенцев, синих от недостатка воздуха. Видела стариков, чей последний вздох был похож на шелест сухих листьев. Она научилась не чувствовать. Она была механизмом. Эффективным, смазанным, безотказным.

Но в последние три дня механизм начал ржаветь.

Это началось не с паники. Паника — шумная, крикливая эмоция. А это было тихим. Оно пришло с новым звуком — едва заметным диссонансом в привычной симфонии больничной боли. С новым запахом — сладковатым, почти цветочным, который она иногда улавливала у самых тяжелых пациентов. С новым светом — или, скорее, его отсутствием — в глазах умирающих.

Она стояла у каталки 50-летнего бухгалтера, Мартина Фридмана. Он поступил два часа назад с жалобами на тошноту и слабость. Стандартный случай. Но сейчас его кожа наливалась жутким, восковым цветом старого пергамента. Он не стонал. Он не жаловался. Он просто лежал, глядя на свои руки, которые на глазах превращались в нечто чужое.

— Мои руки, — прошептал он, и в его голосе было не удивление, а откровение. — Они желтые. Как осенние листья.

Глория проверяла его капельницу, и ее собственные, привычные движения казались ей кощунственными в этой тишине. Она знала, что печень Фридмана распадается с такой скоростью, что этого не могло быть. Это нарушало законы биологии. Она чувствовала себя так, будто наблюдает за тем, как камень падает не вниз, а вверх.

Она пошла дальше, вглубь коридора, который превратился в реку из стонущих тел. Вот 20-летняя студентка, Сара. Ее привезли с мигренью. Теперь она сидела, прислонившись к стене, и ее губы беззвучно шевелились. Она смотрела прямо перед собой, не видя ничего. Ее мать, стоявшая на коленях рядом, пыталась поймать ее взгляд.

— Сара, детка, это я, мама! Посмотри на меня!

Но Сара ее не видела. Она была далеко. Она была в мире, где вместо лиц были формулы. Глория слышала обрывки ее шепота. «…Ацетилсалициловая кислота… C₉H₈O₄… ковалентная связь…» Ее мозг, атакованный невидимым врагом, в предсмертной агонии выбрасывал из себя последнее, что в нем осталось — знания.

Дальше — семья Лоуренсов. Отец, мать, сын. Их привезли вчера, всех троих свалил жестокий кашель. Теперь они лежали в соседних боксах, и их дыхание стало частью архитектуры этого места. Глория слышала его даже с другого конца коридора. Это был не просто кашель. Это был звук, с которым легкие превращаются в мокрую, рваную ткань. Каждый вдох был борьбой. Каждый выдох — поражением. И самое страшное было то, что они кашляли в унисон. Словно невидимый дирижер управлял их агонией.

Глория остановилась посреди коридора. Она закрыла глаза. Она хотела услышать привычные звуки больницы: писк мониторов, шаги, голоса. Но она слышала только это. Тихий шепот студентки, читающей формулы. Желтеющего бухгалтера, говорящего о листьях. И ритмичный, тройной кашель семьи Лоуренсов.

Это была не болезнь. Это была месса. Жуткая, извращенная литургия, где каждый умирал по-своему, но все вместе они пели одну и ту же песнь — песнь конца.

Она нашла Кадди в ее кабинете, в тихой гавани цифр и отчетов.

— Доктор, — Глория не знала, как облечь это в слова. — Вам нужно пойти со мной.

Кадди подняла уставшие глаза.

— Что случилось, Глория? Еще одна нехватка коек?

— Нет, — ответила Глория, и ее голос был твердым, как у пророка. — Случилось то, для чего у нас нет ни коек, ни названий. Это… урожай. Будто кто-то ходит по рядам и собирает самые спелые плоды. И я не знаю, кто будет следующим.

Кадди хотела возразить. Хотела найти рациональное объяснение. Но она посмотрела в глаза Глории, в глаза женщины, которая сорок лет смотрела в лицо смерти, и увидела там не страх.

Она увидела там уверенность.

И это было страшнее всего.

* * *

Для доктора Реми Хэдли страх всегда имел четкую форму. Форму двойной спирали ДНК, в которой, как мина замедленного действия, тикал генетический приговор ее матери. Всю свою жизнь она была часовым, прислушивающимся к тишине собственного тела, ожидая услышать этот роковой щелчок. Болезнь Хантингтона была ее личным Минотавром, ждущим в лабиринте ее будущего.

Но то, что происходило сейчас, не было похоже на знакомого монстра. Это было нечто иное. Бесформенное. Безымянное. И оттого — бесконечно более страшное.

Это началось с мелочей. С микроскопических сбоев в безупречной системе ее разума. Она могла стоять посреди лаборатории, держа в руке пипетку, и на целую, вечную секунду забыть, для чего она здесь. Слово, которое она знала всю жизнь, вдруг испарялось с языка, оставляя после себя лишь пустоту. Это были не просто провалы в памяти. Это были дыры в ткани ее личности.

Потом начались сбои в теле. Мелкая, почти невидимая дрожь в пальцах левой руки. Она смотрела на них, приказывая остановиться, но они жили своей, отдельной жизнью. Иногда, поднимая чашку с кофе, она вдруг на мгновение переставала чувствовать ее вес, и горячая жидкость проливалась на халат.

Она работала по ночам, когда лаборатория пустела. Она стала собственным пациентом, своей главной загадкой. Она взяла у себя кровь, ее руки двигались на автомате, пока разум с холодным ужасом наблюдал со стороны. Она провела генетический тест. Самый полный, самый точный. Она ждала результатов, не дыша. Не потому что боялась подтверждения. А потому что боялась его отсутствия.

Ответ пришел на экран ее компьютера в три часа ночи, в мертвой тишине больницы.

«Экспансия CAG-повторов в гене HTT не выявлена».

Это был не Хантингтон.

Она сидела в темноте, освещенная лишь холодным светом монитора. Облегчения не было. Была лишь бездна. Ее монстр, ее Минотавр, с которым она прожила всю жизнь, оказался иллюзией. А настоящий зверь, тот, что сейчас грыз ее изнутри, был ей незнаком.

Она подошла к большому зеркалу в женской раздевалке. Она включила свет. Лампы зашипели, и из полумрака на нее посмотрела незнакомка. Бледная, с темными кругами под глазами. В ее взгляде был страх, который она не узнавала.

Она медленно подняла руку, как будто та весила тонну. Она коснулась запястья. Там, на бледной коже, расцвел узор. Крошечная, изящная сеть лиловых капилляров, похожая на иней. Она провела по нему пальцем. Узор был холодным, неживым. И в его фрактальной, противоестественной симметрии было что-то знакомое.

Ее взгляд метнулся от запястья к своему отражению в зеркале, а потом, в памяти, к другому образу. К телу «Джона Доу», лежащему на каталке. К его коже, покрытой такими же, но огромными, разросшимися узорами.

И она поняла.

Это не было вторжением. Это было… слиянием. Что-то, что жило в нем, теперь жило и в ней. Оно не разрушало ее. Оно прорастало сквозь нее, как плющ сквозь трещины в статуе. Оно использовало ее генетический страх перед неврологией, ее скрытые слабости, чтобы создать свой уникальный, персональный шедевр ужаса.

Она отшатнулась от зеркала. Ее дыхание срывалось. Она посмотрела на свои руки. На свои пальцы, которые так точно управлялись с микроскопом и пробирками. Но теперь они были не ее. Они были инструментами. Инструментами чего-то другого.

Она была не просто больна.

Она стала инкубатором. Лабораторией. Идеальной средой для сотворения нового, неизвестного вида кошмара.

* * *

Кабинет доктора Хауса превратился в штаб проигранной войны. Воздух был наэлектризован от бессонницы, кофеина и тихого, интеллектуального отчаяния. Доска, стены, даже стеклянные перегородки были покрыты медицинскими картами, распечатками анализов, графиками и диаграммами. Это была отчаянная попытка наложить сетку логики на реальность, которая, казалось, сошла с ума.

Хаус не отгораживался от хаоса. Он погрузился в него с головой, пытаясь найти тот единственный, объединяющий паттерн. Он работал с яростью человека, пытающегося собрать воедино разбитое зеркало, каждый осколок которого отражал свою, искаженную версию кошмара.

— Это бессмыслица! — прорычал он, швыряя на стол папку. — Бухгалтер с печеночной недостаточностью, студентка с афазией, семья с ARDS! Нет никакой связи! Возраст, пол, район проживания, группа крови — ничего! Это не эпидемия. Это, мать его, божественное проклятие, ниспосланное в алфавитном порядке!

Его команда была так же измотана. Они разделили город на сектора, составили карты контактов, проанализировали пробы воды и воздуха. Они искали токсин, загрязнитель, источник. Но источника не было. Казалось, болезнь рождается спонтанно, из самого воздуха.

В центре этого урагана данных, как тихий, неподвижный глаз бури, лежал «Архитектор». Он был отдельной, неразрешимой проблемой. Его уникальные, симметричные симптомы не совпадали ни с одним из сотен других случаев. Он был аномалией внутри аномалии.

— Они не связаны, — твердил Форман, указывая на два разных списка на доске. — Здесь, — он обвел группу «эпидемия», — мы имеем дело с агрессивным, полиморфным патогеном. А здесь, — его палец остановился на имени «Джон Доу», — с чем-то совершенно другим. С какой-то формой нейротоксина или генетического сбоя. Пытаться связать их — это как искать общую причину для автокатастрофы и падения метеорита.

Хаус слушал его, но его разум был в другом месте. Он был зациклен на последнем сообщении «Архитектора».

Хр-хр… хррр…

«U».

Он не мог отбросить эту загадку. Он чувствовал, инстинктом хищника, что это не просто еще один фрагмент пазла. Это был ключ к шифру, который объяснял все. Но он не мог найти замок.

— Оставь их, — бросил он Форману. — Ты прав. Это разные войны. Вы — занимайтесь пехотой. Я буду допрашивать их генерала.

Это не было высокомерием. Это было отчаянием. Он разделил проблему, потому что не мог охватить ее целиком.

Вечером к нему пришла Кадди. Она не стала говорить о переполненных моргах и нехватке аппаратов ИВЛ. Она знала, что цифры его больше не трогают.

— Реми, — тихо сказала она. — Тринадцатая. Сегодня утром она проводила люмбальную пункцию. И промахнулась. Трижды. Она никогда не промахивается.

Хаус замер. Его пальцы, подбрасывавшие мячик, сжались в кулак.

— Усталость, — отрезал он, не глядя на нее.

— У нее тремор в левой руке, Грегори, — продолжила Кадди. — И афазия. Вчера она не могла вспомнить слово «скальпель».

Он молчал. В тишине кабинета было слышно, как гудят лампы.

— Это тот же шум, что и снаружи, — наконец сказал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности. — Просто еще одна случайная, жестокая вспышка.

— А что, если это не шум? — спросила Кадди. — Что, если все это — одна песня? И «Архитектор», и сотни людей в коридорах, и Тринадцатая. А мы просто слышим разные ее части и не можем понять мелодию.

Она ушла, оставив его одного с этой мыслью. Мыслью, такой же чудовищной и невозможной, как сама болезнь. Он посмотрел на свою доску. На два разных списка, на две разные войны.

А что, если это не две войны?

Что, если это одна? И они уже проигрывают ее на всех фронтах, потому что даже не поняли, кто их враг?

Он подошел к стеклянной стене, за которой умирали люди. Он посмотрел на хаос. И впервые за все это время он почувствовал не интеллектуальный азарт.

Он почувствовал страх. Страх того, что враг, которого они ищут, не просто умен.

Он невидим.

* * *

Эрик Форман верил в данные. В его мире у каждой болезни, у каждой эпидемии был свой почерк, своя математика. Скорость распространения, инкубационный период, демографический профиль жертв — это были переменные в уравнении, которое всегда имело решение. Нужно было просто собрать достаточно данных.

Последние 48 часов он не спал. Он превратил один из конференц-залов в военный штаб. Стены были увешаны картами Принстона, испещренными цветными флажками. Каждый флажок — новый случай. Красный — респираторная форма. Синий — неврологическая. Желтый — печеночная.

Карта напоминала абстрактную картину, бессмысленную и яростную. Флажки появлялись без всякой логики. Не было кластеров. Не было эпицентра. В одном и том же доме могли жить два человека: один умирал в агонии, а второй был абсолютно здоров. Болезнь не распространялась от человека к человеку, как грипп. Она, казалось, просто материализовалась из воздуха в случайных точках.

— Это не работает, — сказал он Таубу, который помогал ему вносить новые данные. Тауб выглядел как призрак — бледный, с запавшими глазами, но его руки, наклеивающие новые флажки на карту, были на удивление твердыми.

— Может, мы ищем не тот источник? — предположил Тауб, отступая от карты. — Не биологический. Может, это что-то в воде? Или в еде? Какая-то партия продуктов с токсином.

Они потратили шесть часов, проверяя эту теорию. Они подняли все накладные городских супермаркетов, сверили поставки, опросили семьи жертв. Ничего. Одни ели органические овощи, другие — дешевые консервы. Одни пили бутилированную воду, другие — из-под крана. Никакой связи.

Форман сидел, уставившись на карту. Он чувствовал, как его мир, построенный на логике и порядке, рушится. Его опыт, его знания, полученные в CDC, — все это было бесполезно против врага, который не играл ни по каким правилам.

— Мы задаем не те вопросы, — сказал он, скорее себе, чем Таубу.

Он подошел к другой стене, где висели фотографии жертв. Он начал вглядываться в их лица, читать их краткие биографии. Учительница музыки. Водитель-дальнобойщик. Программист. Библиотекарь. Что их объединяло?

Ничего.

И в то же время…

Он вдруг заметил странную, почти мистическую деталь. Учительница музыки, страдавшая астмой, умерла от жесточайшей пневмонии. Водитель, у которого в анамнезе были две черепно-мозговые травмы, — от отека мозга. Программист, лечившийся от гепатита B в юности, — от отказа печени.

— Тауб, — позвал он, и в его голосе прозвучала новая, пугающая нота. — Принеси мне полные, подробные истории болезней первых двадцати жертв. Не краткие выжимки. Все. Каждую простуду, каждую прививку, каждый перелом.

Он еще не знал, что ищет. Но он чувствовал, что стоит на пороге чего-то. Чего-то настолько чудовищного, что его разум отказывался это принять. Он думал, что составляет карту эпидемии. А на самом деле, он, сам того не зная, начал составлять карту чьего-то крайне жестокого, извращённого замысла.

Он чувствовал себя картографом, которого попросили нарисовать карту нового, неизвестного континента, но вместо земли под ногами он нащупывал лишь холодную, пульсирующую плоть чего-то живого.

* * *

Крис Тауб не верил в безличный хаос. Он верил в человеческие секреты. За каждой катастрофой, учил его опыт, всегда стояла тайна, которую кто-то отчаянно пытался скрыть.

Лоуренс Катнер, напротив, верил в невероятное. Для него отсутствие логики было не тупиком, а приглашением к поиску новой, более причудливой логики.

Эта пара — скептик и мечтатель — вела свою собственную войну, роясь не в медицинских картах, а в мусоре чужих жизней.

— Забудь о симптомах, — сказал Тауб Катнеру, когда они сидели в пустой ординаторской, пахнущей холодным кофе и бессонницей. — Симптомы — это дым. Ищи поджигателя.

Они начали с самого начала, с того, что Форман счел статистической погрешностью — с пожилой женщины, Агнес Миллер, умершей от «скоротечной пневмонии» за день до того, как ад разверзся. Официально ее случай не был связан с эпидемией.

— А что, если был? — предположил Катнер. — Что, если она — трещина в плотине, которую никто не заметил?

Они начали копать. Тауб, используя свои таланты, получил доступ к ее банковским счетам, истории браузера, телефонным звонкам. Катнер, обаятельный и простодушный, говорил с ее соседями, почтальоном, продавцом из углового магазина.

Портрет, который они нарисовали, был портретом одиночества. Но в нем были две аномалии. Первая — серия странных звонков с заблокированных номеров за месяц до ее смерти. Вторая, которую раскопал Катнер, была еще более странной. Соседка вспомнила, что Агнес в последние недели стала одержима чистотой. Она постоянно мыла окна, заказывала промышленные фильтры для воды и воздуха.

— Она говорила, что воздух в городе стал «грязным», — рассказала соседка. — Что она чувствует в нем что-то. Мы думали, это просто старческая паранойя.

— Паранойя? Или она что-то знала? — пробормотал Тауб. Он пробил компании, поставлявшие фильтры. Одна из них, «Bio-Gen Purifiers», была крошечной фирмой с одним сотрудником и без реального адреса. Фикцией.

— Итак, — сказал Катнер, и его глаза загорелись. — У нас есть пожилая женщина, которая внезапно начинает бояться воздуха. Ей звонят с секретных номеров. А потом она умирает от болезни, поражающей легкие. Что, если она была случайным свидетелем?

— Свидетелем чего? — спросил Тауб.

— Выброса. — Катнер вскочил. — Где-то в городе есть лаборатория. Частная, секретная. Они работают с какой-то дрянью. Произошла утечка. Небольшая. Агнес Миллер жила рядом, она стала первой жертвой. А теперь они пытаются скрыть это, создав еще десятки, сотни «случайных» очагов по всему городу, чтобы замаскировать первоначальный источник. Распыляют вирус с дронов, через вентиляцию в метро… как угодно!

Теория была дикой. Но она была логичной. Она объясняла географический хаос. Она объясняла паранойю первой жертвы.

Они принесли ее Хаусу. Он выслушал их, не перебивая, его лицо было непроницаемым.

— Заговор. Распыление вируса с дронов. Прекрасно, — сказал он, когда они закончили. — Звучит как сценарий для фильма, в котором снялся бы Николас Кейдж. Но у вашей стройной теории есть одна проблема.

Он повернулся к доске.

— Зачем? Если у вас произошла утечка, и вы хотите ее скрыть, вы не устраиваете чуму по всему городу. Вы изолируете и сжигаете первоначальный очаг. Вы не разбрасываете улики. Вы их уничтожаете. Ваша теория не просто нелогична. Она глупа.

Тауб и Катнер сникли.

— Но, — продолжил Хаус, и в его голосе появилась новая нотка, — мне нравится направление вашей мысли. Вы единственные, кто ищет не «что», а «кого». Вы ищете замысел. Ваша теория — бред, но это структурированный, организованный бред. А это значит, что вы, в отличие от Формана, который пытается сосчитать капли в океане, по крайней мере, поняли, что мы имеем дело с дождем, который кто-то включил намеренно.

Он посмотрел на них, и его взгляд был острым, как скальпель.

— Забудьте про дроны. Это для идиотов. Ищите деньги. Ищите мотив. Кто выигрывает от того, что целый город превращается в гигантскую чашку Петри? Ищите вашу подставную фирму «Bio-Gen Purifiers». Ищите, кому она принадлежит. Копайте. И когда докопаетесь до Австралии, продолжайте копать.

Он выгнал их, но он дал им нечто большее, чем одобрение. Он дал им новое направление. Он отсек глупую часть их теории, но оставил ее ядро — идею о злом умысле.

Тауб и Катнер вышли из кабинета, обескураженные и в то же время воодушевленные. Их охота на призраков только что получила благословение главного экзорциста больницы. Они еще не знали, что ложный след, на который они напали, был не тупиком.

Это была одна из многих, искусно проложенных дорог, ведущих в самый центр лабиринта.

* * *

Конференц-зал, который Форман превратил в свой штаб, стал похож на мозг, умирающий от перегрузки. Карты, графики, фотографии, отчеты — все это было не информацией, а белым шумом, визуальным криком отчаяния. Форман сидел в центре этого хаоса, глядя в одну точку на экране своего ноутбука. Он не спал уже шестьдесят часов, и реальность для него истончилась, стала похожа на пергамент. Но он нашел. Среди тысяч бессмысленных переменных он нашел одну константу. Одну-единственную.

Он ворвался в кабинет Хауса без стука.

В кабинете было все его расколотое на части королевство. Хаус, как безумный король, сидел у своей доски, на которой была лишь одна буква «U». Тауб и Катнер, вернувшиеся с очередной бесплодной вылазки, спорили в углу о подставных фирмах и теориях заговора. А у окна, бледная как призрак, стояла Тринадцатая, пытаясь скрыть дрожь в левой руке.

— Это не хаос, — выдохнул Форман. Все обернулись. Его голос был странно спокоен, и от этого спокойствия веяло безумием. — У него есть ритм.

Он подключил свой ноутбук к главному экрану. На нем появился график. Простая, элегантная кривая, показывающая время от появления первого выраженного симптома до наступления критического состояния у сотни разных пациентов.

— Гепатит. Энцефалит. Пневмония. У них у всех разные болезни. Но они все умирают с одной и той же скоростью, — сказал Форман, указывая на почти идеальную линию. — Семьдесят два часа. Плюс-минус полтора процента. С математической, безжалостной, неестественной точностью.

Тишина в кабинете стала абсолютной. Теория заговора Тауба и Катнера, до этого казавшаяся бредом, вдруг обрела страшный вес. Случайная эпидемия не могла быть такой точной. Это была не природа. Это был механизм. Часовой механизм, заведенный чьей-то рукой.

— Подпись, — прошептал Тауб. — Это как подпись серийного убийцы.

Хаус медленно встал. Он подошел к экрану. Он смотрел не на график. Он слушал его. Он слышал этот ритм. Ритм, который был до ужаса похож на тот, что он слышал в предсмертном хрипе своего «Архитектора».

И в этот момент его разум взорвался.

Все осколки разбитого зеркала, которые он так долго пытался собрать, вдруг сами собой сложились в единую картину.

— Нет, — сказал он, и его голос был едва слышен. — Это не подпись убийцы. Это подпись архитектора.

Он бросился к своей доске. Он схватил маркер.

— Вы все идиоты! Я идиот! Мы пытались решить две разные загадки! — кричал он, лихорадочно рисуя на доске. — Но это одна загадка! Одна!

Он нарисовал два круга. В одном написал «АРХИТЕКТОР. ИДЕАЛЬНАЯ СИММЕТРИЯ». В другом — «ЭПИДЕМИЯ. ИДЕАЛЬНЫЙ ХАОС». И соединил их стрелой.

— Вы не понимаете? Это не две разные болезни! Это одна и та же мелодия, сыгранная на разных инструментах! Наш «Джон Доу» — это чистый сигнал! Идеально здоровый организм, который вирус атаковал по всем фронтам сразу, потому что не нашел ни одной слабости! Он показал нам всю партитуру целиком! А все остальные… — он обвел рукой, указывая на воображаемый город за стеной, — …это тот же сигнал, но пропущенный через фильтры их генетических дефектов, их старых болезней, их личных демонов!

Он повернулся к ним. Его глаза горели.

— Этот вирус — не оружие! Он хуже! Он, мать его, — диагност! Он находит трещину в вашей душе и бьет именно туда! Поэтому бухгалтер умирает от отказа печени, а студентка-отличница — от энцефалита! Он не убивает вас. Он заставляет вас убить самого себя!

Осознание обрушилось на них, как тонна кирпичей. Весь хаос, вся бессмыслица последних дней вдруг обрела стройную, чудовищную, дьявольскую логику.

Именно в этот момент, в пик этого ужасающего прозрения, Тринадцатая, стоявшая у окна, издала тихий, сдавленный стон.

Она покачнулась. Ее лицо исказилось от боли и удивления.

— Я… я не могу… — прошептала она.

Она посмотрела на свою левую руку, которая вдруг начала сама собой сгибаться и разгибаться в жутком, неконтролируемом спазме. Хорея. Классический симптом Хантингтона.

Она подняла на Хауса глаза, полные ужаса. Она хотела что-то сказать, но вместо слов из ее горла вырвался лишь нечленораздельный звук. Афазия.

Вирус, дремавший в ней, услышал ее самый большой страх. И он сыграл на нем, как на скрипке.

Она рухнула на пол.

Кошмар перестал быть теорией на доске. Он обрел имя. Он обрел лицо. И он только что нанес свой удар в самом сердце их комнаты.

Минотавр перестал дышать в спину. Он взял их за горло.

Падение Тринадцатой было звуком захлопнувшейся двери. Они не сразу это поняли. Первые несколько минут были наполнены контролируемым хаосом — тем, что врачи умеют лучше всего. Катнер и Тауб бросились к ней. Форман отдавал четкие, резкие приказы, его голос был скальпелем, отсекающим панику. Хаус стоял в стороне, его лицо было непроницаемой маской, но в глазах плескался ледяной огонь. Он смотрел, как они укладывают ее на импровизированную кушетку, как подключают датчики. Он видел не свою коллегу. Он видел перед собой новое уравнение. Более сложное. Более личное. Бесконечно более важное.

Осознание пришло, когда Форман, закончив первичный осмотр, попытался вызвать реанимационную бригаду. Он нажал кнопку на селекторе.

Тишина.

Он нажал снова.

— Связь не работает, — глухо сказал он.

Тауб достал свой мобильный.

— Нет сети. Совсем.

Они посмотрели друг на друга. И холод, до этого бывший лишь метафорой, стал физическим. Он пополз по спине, забираясь под халаты.

— Кадди, — сказал Хаус.

Они бросились в ее кабинет. Она сидела за своим столом, бледная, глядя на несколько экранов одновременно. На одном — помехи. На другом — короткое сообщение, повторяющееся снова и снова: «СВЯЗЬ ОГРАНИЧЕНА. ПРОТОКОЛ «ЭГИДА». ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТАХ».

— Что такое «Эгида»? — спросил Тауб.

— Это протокол CDC высшего уровня, — ответила Кадди, не отрывая взгляда от экрана. — Он активируется при угрозе биотерроризма. Он полностью отрезает очаг заражения от внешнего мира. Никакой связи. Никакой информации. Никакого выхода.

— Они заперли нас, — прошептал Катнер.

— Они не просто заперли нас, — сказал Хаус, подходя к окну. — Они стерли нас.

Он указал на улицу. Двор больницы, еще час назад полный машин «Скорой помощи» и паникующих людей, был пуст. Абсолютно пуст. По периметру, на расстоянии ста метров, стояли армейские грузовики без опознавательных знаков. Не солдаты. Не полиция. Люди в черной униформе, с лицами, скрытыми за темными стеклами шлемов.

— Кто это? — спросил Форман.

— Это те, кого вызывают, когда CDC уже не справляется, — ответил Хаус. — Это «чистильщики». Они здесь не для того, чтобы нас спасать. Они здесь для того, чтобы, если мы не найдем решение, сжечь этот остров дотла вместе со всеми, кто на нем находится.

Атмосфера в кабинете стала удушающей. Они были не просто в карантине. Они были в могиле, в которую еще не начали кидать землю. Их мир сузился до этих нескольких этажей. Их время было ограничено не только скоростью вируса, но и терпением людей в черном за окном.

Они перенесли Тринадцатую в изолированный бокс, тот самый, что был рядом с «Архитектором». Теперь у них было два эпицентра, разделенных стеклом. Живой и мертвеющий. Ученик и создатель. Она лежала, подключенная к аппаратам, ее тело сотрясали мелкие судороги. Вирус, получив доступ к ее страхам, теперь играл с ее нервной системой, как кошка с мышью.

Команда собралась в диагностическом кабинете. Шок прошел. На его месте была холодная, свинцовая ярость.

— Тауб, Катнер, — голос Хауса был как щелчок кнута. — Ваша теория заговора. Она больше не бред. Она — наша единственная рабочая версия. Утечка. Корпорация, заметающая следы.

— Но кто? — спросил Тауб. — Наша фирма-пустышка «Bio-Gen» никуда не ведет.

— Значит, копайте глубже! — рявкнул Хаус. — Взломайте все, что сможете. Налоговую, патентное бюро, серверы Пентагона, если понадобится! Ищите не имя. Ищите паттерн. Ищите другие такие же фирмы-пустышки. Ищите того, кто платит за всю эту тишину.

— А мы? — спросил Форман.

Хаус повернулся к нему.

— А мы займемся самым главным. Мы должны понять замысел архитектора. Он создал этот лабиринт. Значит, он знает из него выход. Антидот. Противоядие. Где-то в его работе, в его прошлом, в его умирающем мозгу есть ключ.

Он посмотрел на стеклянную стену, за которой лежали два его пациента.

— И у нас очень мало времени, чтобы его найти. Потому что монстр больше не ждет в центре лабиринта. Он уже здесь. Он сидит с нами в одной комнате. И он очень, очень голоден.

* * *

Осознание того, что они заперты, было не похоже на удар. Оно было похоже на медленное погружение в ледяную воду. Воздух в кабинете Кадди стал разреженным, трудным для дыхания. Протокол «Эгида». Два слова, которые превратили больницу в саркофаг.

Катнер, движимый не надеждой, а инстинктом загнанного в угол зверя, бросился к ближайшему компьютеру.

— Внутренняя сеть, — пробормотал он, его пальцы уже летали над клавиатурой. — Они не могли ее отключить. Мы должны видеть, что происходит.

Он обошел защиту администратора с легкостью, рожденной отчаянием. На главном экране, как окна в ад, вспыхнула мозаика из десятков беззвучных изображений с камер наблюдения.

Первое, что они увидели, был главный коридор первого этажа.

Он больше не был коридором.

Он стал рекой. Медленной, густой, почти неподвижной рекой из каталок, поставленных так плотно, что между ними едва мог протиснуться человек. Каталки стояли в три, а местами, у поворотов, и в четыре ряда. На них лежали люди. Не пациенты. Просто тела. Некоторые были накрыты простынями, некоторые нет. Они лежали в странных, застывших позах, глядя в потолок невидящими глазами.

Посреди этой реки, по узким протокам, двигались те, кто еще был жив. Врачи и медсестры. Их движения были медленными, почти ритуальными. Никакой спешки. Никакой паники. Это было похоже на замедленную съемку кошмара. Вот медсестра, которую Тауб смутно узнавал, наклоняется к каталке. Она не проверяет капельницу. Она просто закрывает глаза лежащему человеку. Потом выпрямляется. И идет дальше.

Форман смотрел, не отрываясь, на эту картину. Он, человек протоколов и систем, видел перед собой абсолютный коллапс системы. Это было не отделение неотложной помощи. Это был сортировочный пункт, где сортировать уже было некого.

— Переключи, — тихо сказала Кадди. Ее голос был хриплым.

Катнер переключил на камеру в приемном отделении.

Оно было пустым. Двери, ведущие на улицу, были забаррикадированы изнутри горой из каталок, стульев и медицинских шкафов. У этой баррикады, как часовые у ворот осажденной крепости, стояли два охранника. Они смотрели на стеклянные двери, за которыми, под дождем, виднелись темные, неподвижные силуэты. Люди, которых не пустили внутрь.

— Они запечатали вход, — прошептал Тауб. — Они запечатали вход, чтобы умереть в одиночестве.

Никто не произнес ни слова. Они просто смотрели. Они видели не просто переполненную больницу. Они видели цивилизацию в миниатюре, которая, столкнувшись с непостижимым ужасом, начала пожирать саму себя. Она не боролась. Она просто… останавливалась.

Хаус стоял позади всех, его лицо было непроницаемым. Он не видел хаоса. Он видел порядок. Другой, чужеродный порядок, который накладывался на их привычный мир, как погребальный саван. Он еще не знал, кто автор этого порядка. Но он видел его почерк. Безжалостный. Элегантный. Совершенный.

Он ничего не сказал. Он просто смотрел, и в его мозгу, впервые за все это время, зародилось подозрение. Подозрение настолько чудовищное, что он сам испугался его. Подозрение, что «Архитектор» в реанимации и этот ужас в коридорах — это не две разные проблемы.

Это одно и то же.

— Дальше, — голос Кадди был едва слышен, но в нем была сталь. Она заставляла себя смотреть. Заставляла их всех быть свидетелями.

Палец Катнера завис над списком камер. Он колебался, словно боялся того, что они могут увидеть. Потом нажал.

«Столовая для персонала. Зона А».

Изображение на экране сменилось. На мгновение они не поняли, на что смотрят. Это была знакомая, залитая светом комната, где они сотни раз пили кофе и жаловались на жизнь. Но теперь она была другой. Преображенной.

Столы, за которыми они обедали, были сдвинуты в длинные, ровные ряды, как в пиршественном зале средневекового замка. Они были накрыты белоснежными простынями, которые свисали до самого пола. Но под простынями были не тарелки. Под ними угадывались неподвижные, вытянутые формы.

Тела.

Десятки тел, аккуратно уложенных на столах, как главное блюдо на жутком, безмолвном пиру. Проходы между столами были заставлены штабелями черных мешков, сложенных с геометрической точностью.

В дальнем конце зала, у панорамного окна, за которым лил дождь, двигались две фигуры в белых защитных костюмах. Они работали без суеты, с методичностью складских рабочих, принимающих товар. Один сверялся с планшетом. Другой крепил бирку на лодыжку тела, лежащего на ближайшем столе. Их движения были лишены эмоций. Это была не трагедия. Это была логистика.

— Морг переполнен уже два дня, — глухо сказал Форман, словно зачитывая сводку с фронта. — Они начали использовать холодильники для продуктов. Теперь, видимо, и они закончились.

Хаус молча смотрел на экран. Он видел не просто переполненный морг. Он видел извращенную символику. Место, предназначенное для поддержания жизни, стало хранилищем смерти. Пища для живых стала постаментом для мертвых. В этом был черный, чудовищный юмор. Почерк художника, который не просто убивал, но и наслаждался аранжировкой.

— Кто… кто это делает? — спросил Катнер, его голос дрожал. — Кто их сюда приносит?

— Волонтеры, — ответил Тауб, который тоже, видимо, уже знал больше, чем говорил. — Те, кто еще может ходить. Медбратья, охранники, даже несколько врачей. Они называют это «службой последнего долга».

Они смотрели, как две фигуры в белом заканчивают свою работу. Они выключили свет и вышли, плотно закрыв за собой дверь. Столовая погрузилась в полумрак. И в этом полумраке, под белыми саванами, застыл безмолвный пир теней. Последний ужин Принстон-Плейнсборо.

Палец Катнера завис над списком камер. Он колебался, словно боялся того, что они могут увидеть. Потом нажал.

«Детское отделение. Игровая комната».

Изображение сменилось. На экране появилась комната, которая была квинтэссенцией надежды. Стены, раскрашенные яркими, веселыми жирафами и слонами. Маленькие столики и стульчики. Коробки, полные кубиков и плюшевых зверей. Место, созданное для смеха.

Но смеха не было.

Комната была пуста. Стерильно, неестественно пуста. Как будто из нее вырезали не только детей, но и саму память о них.

А потом камера, медленно поворачиваясь, показала дальний угол.

Там, на полу, прислонившись спиной к стене, на которой был нарисован улыбающийся лев, сидела медсестра. Мария. Ей было двадцать пять, и ее свадьба должна была состояться через месяц.

Она сидела, обхватив руками колени, и ее плечи мелко, беззвучно содрогались. Она не рыдала. Она плакала так, как плачут, когда слез уже не осталось. Тихо, изнутри, всем своим существом.

Рядом с ней на полу лежал раскрытый альбом для рисования. Яркие, детские, неумелые рисунки. Солнышки. Домики. Человечки, держащиеся за руки.

Ее рука медленно, почти непроизвольно, потянулась к альбому. Она провела пальцем по одному из рисунков. По маленькой, неуклюжей фигурке с золотыми волосами и криво нарисованной короной.

— Лили, — прошептала Кадди, узнав рисунок. Она знала эту девочку. Семилетняя Лили, с лейкемией. Мария была ее любимой медсестрой.

Мария убрала руку от рисунка. Она медленно, почти нежно, закрыла альбом. Потом она так же медленно подтянула колени к груди и уронила на них голову. Ее тело сотрясалось в беззвучных, глубоких рыданиях.

Форман посмотрел на время в углу экрана. Потом на часы на своей руке.

— Она умерла полчаса назад, — глухо сказал он. Он только что подписал ее свидетельство о смерти.

Они поняли. Мария не просто плакала. Она пришла сюда, в их общий, счастливый мир, чтобы попрощаться. Она сидела на том самом месте, где еще вчера они вместе рисовали это солнце.

Она была не просто медсестрой, оплакивающей пациентку. Она была матерью, оплакивающей всех детей мира. Она была женщиной, чье собственное будущее — свадьба, семья, дети — только что было стерто ластиком этой чумы. Она плакала не о том, что было. Она плакала о том, чего уже никогда не будет.

Она сидела одна, в центре этого яркого, красочного мавзолея надежды, и ее тихое, одинокое горе было страшнее всех криков и стонов, которые они слышали до этого.

Хаус молча смотрел на экран. Он видел не просто сломленную горем девушку. Он видел точку, в которой математика эпидемии, все их графики и теории, превращаются в чистую, неразбавленную трагедию. Это был тот самый «человеческий фактор», который он так презирал, и который сейчас бил по нему с силой кувалды.

Он молча подошел к терминалу и выключил экраны.

— Хватит, — сказал он. И в его голосе не было ни сарказма, ни злости. Только бесконечная, холодная, как космос, пустота. — Мы все видели.

Комната погрузилась в тишину. Но теперь это была не просто тишина. Это была тишина, наполненная образами. Рекой мертвецов. Пиром теней. И беззвучным плачем в пустой игровой комнате.

Минотавр не просто дышал им в спину.

Он уже давно сожрал их мир. Они просто еще не поняли, что живут в его чреве.

* * *

Тишина, воцарившаяся после того, как Хаус выключил экраны, была тяжелее гранита. Они сидели в полумраке диагностического кабинета, и каждый был один на один с образами, выжженными в его сознании. Река мертвецов. Пир теней. Беззвучный плач в пустой игровой комнате. Это было дно.

Первым, кто пошевелился, был Тауб. Он медленно поднялся, подошел к кофейному аппарату и налил себе чашку черной, как смола, жидкости.

— Итак, — сказал он, и его голос, обычно полный иронии, был ровным и деловым. — Они хотят нас похоронить. Вопрос в том, позволим ли мы им это.

Это было все, что требовалось. Пружина разжалась.

— Тауб, Катнер, — голос Хауса разрезал тишину, как скальпель. Он уже стоял у доски, и на его лице была маска холодной, сфокусированной ярости. — Ваша теория заговора. Утечка. Корпорация. Она больше не бред. Она — наша единственная рабочая гипотеза.

— Но наша зацепка, «Bio-Gen Purifiers», оказалась тупиком, — возразил Катнер. — Она зарегистрирована на бездомного, который умер пять лет назад.

— Значит, вы плохо копали! — рявкнул Хаус. — Вы ищете одну фирму. Одну. А нужно искать сеть! Паутину! Если кто-то достаточно умен, чтобы создать такое, — он неопределенно махнул рукой в сторону коридора, — он не оставит одну ниточку. Он сплетет тысячу! Ищите не имя. Ищите паттерн. Взломайте налоговую базу данных. Ищите другие такие же фирмы-пустышки, зарегистрированные в тот же день, тем же нотариусом. Ищите компании, получающие странные гранты от благотворительных фондов, связанных с агрохимией или логистикой. Ищите деньги, которые не пахнут, но оставляют след!

Тауб и Катнер переглянулись. Это была не просто сложная задача. Это была почти невыполнимая задача. Но в их глазах загорелся огонь. Наконец-то у них была цель. Они превратились в цифровых гончих, брошенных в погоню за призраком в машине.

— А мы? — спросил Форман. Он смотрел на бокс, где лежала Тринадцатая. Ее тело все еще сотрясали мелкие судороги.

— А мы, — сказал Хаус, и его взгляд стал почти черным от напряжения, — займемся допросом бога.

Он повернулся к Форману.

— Наш «Архитектор». Он — создатель. Он знает слабое место своего творения. Антидот. Нить Ариадны. Он пытался передать нам сообщение. Буква «U». Мы должны заставить его говорить дальше.

— Но как? — Форман покачал головой. — Он в глубокой коме. Его мозг угасает. Мы не можем…

— Мы можем все, — перебил Хаус. Его голос упал до ледяного шепота. — Мы можем ввести ему коктейль из нейростимуляторов, который поджарит его синапсы. Мы можем использовать транскраниальную магнитную стимуляцию, чтобы вызвать искусственный всплеск активности в речевом центре. Мы можем сделать все, что в учебниках по этике находится в разделе «Никогда, ни при каких обстоятельствах».

Форман смотрел на него с ужасом.

— Это пытка, Хаус. И это убьет его.

— Он и так умирает! — взорвался Хаус. — А вместе с ним умирает и Тринадцатая! И сотни людей за этой дверью! Твоя этика — это роскошь, которую оплачивают чужими жизнями! Ты с нами, или пойдешь держать за ручку умирающих, цитируя им клятву Гиппократа?

Форман смотрел на Хауса. Потом на Тринадцатую. Потом снова на Хауса. В его глазах шла война. Война между врачом и солдатом, которым он стал за последние дни.

Солдат победил.

— Что нам нужно? — глухо спросил он.

Гонка началась. На двух фронтах. В цифровом мире, где Тауб и Катнер пытались распутать невидимую паутину корпоративного Левиафана. И в мире плоти и крови, где Хаус и Форман готовились вскрыть череп умирающего бога в поисках одного-единственного слова, которое могло бы спасти их всех.

* * *

Они стояли в процедурной, которая примыкала к боксу «Архитектора». Воздух был холодным и пах озоном. На металлическом столике ровными рядами лежали шприцы, ампулы с нейростимуляторами и электроды для транскраниальной стимуляции. Это был арсенал инквизитора.

Хаус готовился к процедуре с отстраненной сосредоточенностью хирурга перед сложной операцией. Он сверял дозировки, проверял оборудование. Форман молча наблюдал за ним. Война в его душе еще не закончилась. Солдат победил, но врач отказывался умирать.

— Мы не можем этого сделать, — наконец тихо сказал он.

Хаус не обернулся.

— Поздно, Форман. Ты уже согласился.

— Я согласился спасать людей. А не пытать пациента на основании теории, которая может быть неверной.

Хаус медленно повернулся. В его глазах не было гнева. Лишь холодное, усталое любопытство.

— У тебя есть теория получше?

— У меня есть факты, — возразил Форман, и его голос стал тверже. — Факт первый: мы не знаем, кто он. Да, у него «идеальные» симптомы. Но это может быть просто случайностью. Первой жертвой, чей организм отреагировал именно так. Факт второй: мы не знаем, как он заразился. Если он создатель, где его лаборатория? Где следы его работы? В его номере не нашли ничего, что указывало бы на занятия вирусологией. Он был… консультантом по инвестициям, если верить его бумагам.

— Идеальное прикрытие, — парировал Хаус.

— Или правда! — Форман повысил голос. — Факт третий, и самый главный: его мотив. Зачем ученому, создавшему идеальное биологическое оружие, бежать и прятаться в дешевом мотеле, а потом умирать у нас на пороге? Это нелогично. Если он хотел его применить, он бы это сделал. Если он хотел его остановить, он бы пошел в ФБР, а не в «Сент-Джудс Инн»!

Аргументы Формана были весомыми. Они били точно в слабые места теории Хауса. На мгновение в глазах Хауса мелькнуло сомнение. А что, если он неправ? Что, если они сейчас убьют не архитектора ада, а просто еще одну его невинную жертву?

— Твоя альтернатива? — спросил он, и его голос был тише.

— Искать нулевого пациента, — ответил Форман. — Настоящего. Того, кто был в контакте с источником. Найти его, изолировать, изучить. Идти по следу, а не пытаться допросить шторм.

— У нас нет на это времени! — Хаус ударил ладонью по столу. Ампулы на нем подпрыгнули и звякнули. — Пока ты будешь искать своего мифического «нулевого пациента», Тринадцатая умрет! А за ней и все остальные! Этот человек в боксе — наш единственный, самый короткий путь к ответу! Да, это риск. Да, это может быть ошибка. Но это — единственный шанс, который у нас есть!

Они смотрели друг на друга. Два мира. Две философии. Форман, верящий в протокол, в пошаговое движение от факта к факту. И Хаус, верящий в гениальный прыжок через пропасть, в интуицию, в озарение.

— Хорошо, — сказал наконец Форман. — Ты хочешь рискнуть. Но прежде чем мы это сделаем, дай мне двенадцать часов.

— Зачем?

— Тауб и Катнер ищут корпорацию. А я буду искать человека. Нулевого пациента. Я подниму все записи, все камеры, все отчеты. Я прослежу каждый шаг нашего «Архитектора» за последнюю неделю. Каждый его контакт. Если за двенадцать часов я ничего не найду — ни одного связующего звена, ни одного другого подозреваемого, — тогда… тогда мы сделаем это по-твоему.

Это был компромисс. Отчаянная попытка врача внутри Формана выиграть немного времени, оттянуть неизбежное.

Хаус смотрел на него долго. Он взвешивал. Двенадцать часов. За это время состояние Тринадцатой могло ухудшиться необратимо. Но сомнение, которое посеял Форман, уже пустило корни.

— Двенадцать часов, — согласился он. — И ни секундой больше. Но ты будешь искать не просто так.

Он подошел к доске и написал рядом с буквой «U» еще три.

«N. O. X.».

— Что это? — спросил Форман.

— Не знаю, — ответил Хаус. — Но пока я слушал его хрип, я понял, что это был не один звук. А три. Просто «U» — самый громкий. Я слышал что-то еще. Тихое. Почти на грани слуха. Ищи не только нулевого пациента. Ищи того, кто связан с этими буквами. «U.N.O.X.». Может быть, это часть имени. Название проекта. Что угодно.

Он дал Форману не просто отсрочку. Он дал ему еще одну, почти невыполнимую задачу.

Гонка стала еще более сложной. Теперь они искали не только человека.

Они искали призрак, чье имя состояло из четырех случайных букв.

* * *

Часы на стене диагностического кабинета тикали с оглушительной, издевательской громкостью. Двенадцать часов. Четыреста тридцать две тысячи ударов сердца, которые были отмерены Тринадцатой. И каждому из них в команде.

Комната разделилась на два мира, на два фронта одной безнадежной войны.

Фронт Первый: Цифровые Окопы.

Тауб и Катнер погрузились в цифровое подполье. Они превратили свои рабочие места в хакерские логова, окружив себя частоколом из мониторов, на которых каскадами бежали строки кода. Они не разговаривали. Их диалогом был стук клавиш.

Тауб, методичный и циничный, действовал как взломщик сейфов. Он не пытался пробить защиту корпоративных серверов в лоб. Он искал трещины. Он взламывал личные почтовые ящики мелких клерков из налоговой, искал пароли в кэше их браузеров, проникал в систему через «черные ходы», оставленные ленивыми сисадминами. Он был терпеливым пауком, плетущим свою сеть.

— Ничтожества, — пробормотал он, получив доступ к очередной базе данных. — Пароль «password123». Они заслуживают того, чтобы их сожгли.

Катнер, напротив, действовал как кавалерист. Он атаковал. Он использовал программы для брутфорса, запускал DDoS-атаки на подставные сайты, искал уязвимости в открытых портах. Его подход был хаотичным, интуитивным, полным безумных идей. В какой-то момент он даже попытался взломать спутниковую систему, чтобы проверить теорию о «вирусных дронах», пока Тауб не оборвал его.

— Сосредоточься, Лоуренс! — прорычал он, не отрываясь от экрана. — Мы ищем не НЛО. Мы ищем счета-фактуры.

Они были как лед и пламя, но они работали. Они находили фирмы-пустышки. Десятки. «Bio-Gen Purifiers», «Aqua-Verde Solutions», «Terra-Secure Logistics». Все они были зарегистрированы в один и тот же период. Все вели в оффшорные зоны. Все были частью одной гигантской, невидимой грибницы. Но имени у этой грибницы не было. Они видели ее тень, но не могли разглядеть ее форму.

Фронт Второй: Бумажный Ад.

Форман заперся в архиве. Вокруг него выросли горы из бумажных папок — полицейские отчеты, записи с камер наблюдения, распечатки телефонных звонков. Он пытался сделать невозможное: реконструировать последнюю неделю жизни «Архитектора».

Это было все равно что собирать разбитую вазу из пыли. «Джон Смит» жил как призрак. Ни звонков. Ни кредитных карт. Только наличные. Форман отсматривал часы мутных, зернистых записей с уличных камер. Вот он входит в мотель. Вот выходит, чтобы купить виски. Вот снова входит. Ничего.

Он сидел, уставившись на стоп-кадр. Лицо «Архитектора», искаженное помехами.

— Ты издеваешься надо мной, — прошептал он в тишину архива.

К нему спустился Хаус. Он не спрашивал, как дела. Он просто сел напротив, на стопку папок, и молча смотрел, как работает Форман.

— Знаешь, что самое смешное в этой истории? — вдруг сказал Хаус, нарушив тишину.

Форман не ответил.

— Самое смешное, — продолжил Хаус, — что если бы он был обычным идиотом, мы бы уже все знали. Его бы сняла камера в банкомате, он бы заказал пиццу по кредитке, позвонил бы любовнице. Но он — гений. И он замел следы, как гений. Он создал идеальную пустоту. И теперь мы тонем в ней.

Он встал и пошел к выходу.

— Осталось девять часов, — бросил он через плечо.

Форман сжал кулаки. Хаус был прав. Они искали иголку в стоге сена, который был размером со вселенную. Он был готов сдаться.

И в этот момент его взгляд упал на папку, которую он отложил в самом начале. Самую скучную. Отчет об инцидентах с заправочной станции недалеко от мотеля. Мелкое хулиганство, жалоба на попрошайку. Белый шум.

Он открыл ее просто от отчаяния. Пробежал глазами по отчету.

«…неизвестный мужчина, белый, примерно 30 лет, приставал к клиентам… был изгнан с территории…»

К отчету была прикреплена фотография. Мутный, нечеткий снимок, сделанный камерой наблюдения. На нем был виден тот самый попрошайка. И человек, от которого он отшатнулся. Человек в дорогом костюме. «Архитектор».

Но дело было не в этом. Камера зафиксировала момент, когда «Архитектор», отмахиваясь от парня, уронил свой портфель. И парень инстинктивно поднял его, на секунду коснувшись его поверхности, прежде чем «Архитектор» вырвал его и ушел.

Ничего не значащий, мимолетный инцидент.

Форман увеличил лицо попрошайки. Зернистое. Расплывчатое. Но он узнал его.

Он видел это лицо несколько дней назад. В смотровой.

Это был Эдди Руссо.

Форман замер. Две несвязанные точки на карте. Две разные войны. Вдруг соединились.

Он посмотрел на часы. Осталось восемь часов.

И он, наконец, нашел нить.

Он сидел, уставившись на стоп-кадр. Лицо «Архитектора», искаженное помехами. И лицо парня, которого система опознала как Эдварда Руссо, мелкого правонарушителя. Они коснулись одного и того же портфеля. Мгновение. Случайность.

«В моем мире не бывает совпадений!» — прозвучал в его голове голос Хауса.

Форман знал, что этого недостаточно. Хаус разобьет эту теорию в пыль. «Один коснулся портфеля, другой съел хот-дог с той же заправки. Связь очевидна!» — вот что он скажет.

Нужны были доказательства. Форману нужна была цепь.

Он вернулся к карте Принстона на стене. Он воткнул два новых флажка. Один — мотель «Сент-Джудс», где нашли «Архитектора». Второй — адрес Эдди Руссо из его медицинской карты, дешевые апартаменты на другом конце города. Между ними — заправка. Три точки.

Он начал работать с лихорадочной, отчаянной энергией. Он запросил у города доступ ко всем камерам «Безопасного города» в этом районе. Десятки камер. Сотни часов записи. Он запустил программу распознавания лиц, нацелив ее на «Архитектора» и на Эдди Руссо. Он искал их маршруты.

Маршрут «Архитектора» был коротким и простым. Дом — мотель. Все.

А вот маршрут Эдди Руссо… это была хаотичная, паутинообразная линия, петляющая по всему городу. Мелкие кражи, ломбарды, дешевые бары.

Форман наложил два маршрута друг на друга. И ничего. Они не пересекались. Кроме той единственной, случайной точки на заправке.

«Хаус был прав», — с горечью подумал он. Это тупик.

Он откинулся на стуле, готовый признать поражение. Осталось шесть часов. Он посмотрел на карту распространения эпидемии, висевшую на соседней стене. Карта, которая была бессмысленным набором цветных флажков.

И тут его мозг, работающий уже не на логике, а на чистом адреналине и кофеине, сделал то, чего не делал раньше.

Он перестал искать связь между «Архитектором» и Эдди.

Он начал искать связь между Эдди и эпидемией.

Он взял карту с маршрутом Эдди Руссо за последние несколько дней. И он начал накладывать ее на карту первых случаев заражения. Точка за точкой. Флажок за флажком.

И ледяной холод пополз по его спине.

Первая жертва с респираторной формой — водитель автобуса. Эдди Руссо ехал на этом автобусе во вторник утром.

Первый случай с неврологическими симптомами — студентка, которая подрабатывала бариста в кофейне. Эдди украл банку для чаевых с ее стойки во вторник днем.

Первая семья, попавшая в больницу с пневмонией. Они жили в том же многоквартирном доме, что и Эдди Руссо.

Ломбард, куда он заложил краденый телефон. Владелец ломбарда умер вчера.

Бар, где он пил пиво. Бармен сейчас в реанимации.

Это не была ниточка. Это была паутина. И в центре этой паутины, как ядовитый паук, сидел Эдди Руссо. Он не был просто «нулевым пациентом». Он был супер-распространителем. Он был Тифозной Мэри этой чумы.

Теперь у Формана была цепь. Неопровержимая. Железная.

Неизвестный патоген убивает людей по всему городу.

Все первые очаги эпидемии идеально совпадают с маршрутом передвижения Эдди Руссо.

Единственный зафиксированный контакт Эдди Руссо с другой аномалией — «Архитектором» — произошел за несколько часов до того, как у него самого появились первые симптомы.

Он не просто нашел нить. Он нашел всю веревку. И она вела прямо от «Архитектора» к эпидемии, через грязные руки мелкого воришки, которого Хаус лично отправил сеять смерть.

Форман поднял телефон и набрал номер Хауса.

— Я нашел его, — сказал он. И в его голосе не было триумфа. Только тяжесть осознания. — Я нашел твоего нулевого пациента. И тебе это не понравится.

Хаус вошел в диагностический кабинет, когда Форман заканчивал свой доклад. На главном экране висели две карты, наложенные друг на друга: маршрут Эдди Руссо и очаги эпидемии. Они совпадали с точностью астрологического прогноза, предсказавшего конец света. Тауб и Катнер молчали. Их сложная, красивая теория заговора рассыпалась в прах перед лицом этой уродливой, банальной правды.

Хаус слушал, его лицо было непроницаемым. Когда Форман закончил, он кивнул.

— Где он? — спросил Хаус. Голос был ровным, безэмоциональным.

Форман колебался. Он открыл больничную базу данных.

— Он вернулся, — тихо сказал он. — На следующий день после того, как мы его выписали. Его привезла «Скорая» с острой дыхательной недостаточностью. Он попал в общую волну, в этот хаос… Его определили как «атипичная пневмония». Он умер через шесть часов в коридоре третьего этажа, так и не дождавшись места в реанимации.

Тишина.

Эдди Руссо умер здесь. В их больнице. В паре сотен метров от кабинета, где они пытались решить загадку «Архитектора». Он умер, пока они искали сложных, экзотических убийц, не замечая самого главного.

— Его тело… — продолжил Форман, — …в больничном морге. В столовой, точнее. Вместе с остальными.

Хаус взял свою трость. Он не сказал ни слова. Он просто развернулся и пошел к двери. Никто не посмел его остановить.

Он не поехал на лифте. Он спускался по гулкой, пустой служебной лестнице. Шаг. Удар трости. Шаг. Удар трости. Ритм покаяния.

Столовая встретила его холодом и тишиной. Запах антисептика не мог перебить сладковатый, приторный запах смерти. Ряды столов, накрытых белыми простынями, уходили в полумрак. Хаус прошел мимо них. Он знал, кого ищет. На каждой простыне была бирка.

Он нашел его в дальнем углу. «Эдвард Руссо. 28 лет».

Он стоял над ним долго. Он не поднимал простыню. Он просто смотрел на безликую, укрытую тканью фигуру.

— Ты знаешь, — сказал он в тишину, и его голос был глухим, лишенным всяких эмоций, — я всю жизнь ищу сложные загадки. Редкие болезни. Невероятные случаи. Я презираю простоту. Банальность. — Он сделал паузу. — Ты был самым банальным случаем из всех. Простой грипп у простого парня. Настолько банальным, что я даже не стал на тебя смотреть.

Он протянул руку и коснулся простыни в том месте, где должно было быть лицо Эдди.

— Оказалось, что в твоей банальности была вся правда. А в моей сложности — вся ложь. Ты принес нам ответ, а я выгнал тебя умирать в коридор, потому что ты был недостаточно интересен. Моя ошибка.

Он убрал руку.

— Я поставлю тебе диагноз. Сейчас. Посмертно. Диагноз: я был идиотом.

Он развернулся и пошел к выходу, не оглядываясь. Его тень скользила по белым саванам, покрывавшим десятки таких же, как Эдди.

Он вышел из столовой и остался стоять в тускло освещенном коридоре, опираясь на свою трость. Он смотрел на свои руки. Руки, которые могли спасти. Руки, которые в этот раз лишь подписали приговор.

Его вина больше не была абстрактной теорией. Она лежала внизу, в холодном зале, накрытая белой простыней.

И теперь ему предстояло не просто спасти мир.

Ему предстояло доказать самому себе, что он еще достоин носить имя врача.

* * *

Хаус вернулся в диагностический кабинет другим человеком. Опустошенность в его глазах сменилась чем-то иным. Спокойной, холодной, как сталь, решимостью. Он больше не играл в игру. Он пришел вершить суд. Над вирусом. И над самим собой.

Он молча прошел мимо своей команды, которая ждала его, боясь дышать. Он подошел к доске. Он стер все. Десятки теорий, карты, имена. Он оставил лишь две надписи, соединив их прямой, безжалостной линией.

ЭДДИ РУССО <—> АРХИТЕКТОР

— Форман, — сказал он, не оборачиваясь. — Двенадцать часов истекли.

Форман кивнул. Он все понял. Споров больше не будет.

Они вошли в процедурную рядом с боксом «Архитектора». Арсенал инквизитора лежал на металлическом столике, холодно поблескивая. Шприцы. Ампулы. Электроды.

— Дозировка? — спросил Форман. Его голос был голосом автомата. Он отключил в себе врача. Остался только исполнитель.

— Максимальная, — ответил Хаус. — Мы не пытаемся его разбудить. Мы пытаемся поджечь дом, чтобы увидеть призрака в окне.

Они работали в полной, напряженной тишине. Хаус готовил коктейль из стимуляторов — адреналин, дофамин, амфетамины — смесь, способную запустить даже мертвое сердце. Форман крепил электроды транскраниального стимулятора к голове пациента через стекло бокса. Каждое их движение было выверенным, точным, лишенным всяких эмоций.

Тауб и Катнер стояли снаружи, наблюдая через стекло. Они были свидетелями.

— Это неправильно, — прошептал Катнер.

— Закрой глаза, если не можешь смотреть, — отрезал Тауб, но сам не отводил взгляда.

Хаус взял шприц. Он вошел в бокс. Он подошел к «Архитектору». Он посмотрел на его безмятежное, одутловатое лицо.

— Я дал тебе имя, — тихо сказал он. — Я назвал тебя загадкой, шедевром, богом. Я ошибся. Ты просто еще один пациент. Самый важный в моей жизни. И я не дам тебе умереть, пока ты не отдашь мне то, что должен.

Он ввел стимулятор.

И мир взорвался.

Мониторы взвыли. Линии, до этого показывавшие вялую активность, превратились в безумный, хаотичный танец пиков и провалов. Тело «Архитектора» выгнулось на кровати, его мышцы сокращались в немой, предсмертной агонии.

— Включай! — крикнул Хаус Форману.

Форман нажал кнопку. Электроды на голове пациента вспыхнули слабым голубым светом. Они посылали направленные импульсы прямо в речевой центр Брока.

Они не просто стимулировали мозг. Они пытали его, заставляя говорить.

И он заговорил.

Из динамика, подключенного к микрофону у его рта, полился поток… звуков. Не слов. Обрывки, хрипы, стоны. Белый шум умирающего сознания.

— Это бесполезно, — сказал Форман, глядя на хаос на мониторах. — Это просто агония.

— Нет, — ответил Хаус, не отрывая взгляда от лица пациента. — Слушай.

Он подошел к динамику. Он закрыл глаза, отсекая все лишнее. Он погрузился в этот поток бреда, как ныряльщик в мутную воду. Он искал не слова. Он искал паттерн. Ритм.

И он его нашел.

Сквозь стоны и хрипы, едва слышно, пробивалось что-то еще. Повторяющаяся, почти музыкальная фраза.

— …in us… nox… in us… nox…

Это было похоже на латынь. На обрывок молитвы.

— «In us nox», — повторил Хаус. Он открыл глаза. — «В нас ночь».

— Что это значит? — спросил Тауб через селектор.

— Это значит, что наш Архитектор был еще и поэтом, — пробормотал Хаус.

И в этот момент тело на кровати содрогнулось в последний раз. И затихло. Мониторы превратились в одну ровную, непрерывную линию.

Он был мертв.

— Мы убили его, — констатировал Форман. В его голосе не было эмоций.

— Нет, — ответил Хаус, глядя на мертвое лицо. — Мы взяли у него интервью.

Он вышел из бокса. Он подошел к доске и стер старые буквы. Он написал новую фразу.

IN US NOX

— Это не просто слова, — сказал он. — Это — ключ. Тауб, Катнер, забудьте про ваши фирмы. Ищите это. В патентах, в научных статьях, в закрытых правительственных проектах. Ищите проект с кодовым названием «Inus Nox» или «UNOX».

Они снова были в тупике. Но теперь у них был не просто набор случайных букв. У них была фраза. Зловещая, поэтичная, полная смысла.

Они получили ответ.

Но цена этого ответа была слишком высока. Они только что пересекли черту. И пути назад уже не было.

* * *

Они стояли за стеклом, наблюдая, как Тринадцатую сотрясают неконтролируемые спазмы. Каждая судорога была ударом молота по их надежде.

— Мы теряем ее, — глухо сказал Форман.

— Мы ее уже потеряли. Теперь мы пытаемся ее украсть обратно, — отрезал Хаус. Он отвернулся от бокса. Смотреть на это было все равно что смотреть на отражение собственного провала. Его взгляд снова уперся в доску, в надпись «IN US NOX». — Этого мало. Это бессмыслица.

— Это бред, Хаус, — возразил Форман, следуя за ним. — Это агония. Мы пытаемся найти логику в хаотичных импульсах умирающего мозга. Мы гоняемся за призраком.

— Именно! — Хаус резко обернулся. — Мы гоняемся за призраком. А как призраки говорят? Они стучат в стены. Они заставляют стрелки часов вращаться в обратную сторону. Они создают помехи на радио. Они не говорят прямо. Они… вмешиваются.

Он бросился к компьютеру, на котором все еще был открыт аудиофайл.

— Мы слушали его, как врачи. А надо было — как экзорцисты.

Он вывел на экран волновую форму — хаотичную, рваную линию агонии.

— Вот, — сказал Форман, указывая на экран. — Шум. Белый шум.

— Нет, — Хаус начал увеличивать масштаб, погружаясь вглубь звуковой волны. — Это не просто шум. Посмотри.

Он указал на основание волны. Под жирными, неровными пиками хрипов и слов виднелась едва заметная, тонкая линия. Она вибрировала.

— Это помехи от оборудования, — отмахнулся Форман. — Аппарат ИВЛ, кардиомонитор…

— Оборудование дает постоянный фон. А это, — Хаус ткнул пальцем в экран, — прерывается. У него есть ритм.

Он включил программу-фильтр, но не для того, чтобы отсечь фон. А чтобы его усилить. Он убрал высокие частоты — голос, стоны, — и выкрутил низкие.

И из динамиков раздался гул. Глубокий, низкий, вибрирующий. Он был прерывистым.

Два коротких гудка. Один длинный. Пауза. Снова.

Бум-бум… Бууум…

Форман смотрел на экран, потом на динамики, и его лицо медленно бледнело.

— Морзе, — прошептал он. — Короткий, короткий, длинный. Буква «U». Но как? Это невозможно.

— Возможно, если ты гений, который умирает и знает, что его голос ему уже не принадлежит, — сказал Хаус, не отрываясь от экрана. — Его речевой центр был в агонии, он не мог контролировать слова. Но он мог контролировать что-то еще. Диафрагму. Гортанные мышцы. Он мог создавать вибрацию. Он превратил свое тело в передатчик Морзе. Он говорил с нами на двух каналах. Один, громкий и бессмысленный, чтобы отвлечь внимание. И второй — тихий, почти неслышный, для тех, кто догадается искать.

Форман молчал. Он смотрел на Хауса, потом на доску. Это было безумием. Но это было единственным, что имело хоть какой-то смысл. Хаус не просто интуитивно нашел это. Он пришел к этому через логику. Через свою собственную, извращенную, гениальную логику о природе общения с «призраками».

— Он дал нам систему двойной аутентификации, — наконец выдохнул он. — Два ключа, которые нужно вставить одновременно.

Хаус подошел к доске. Он стер все, кроме фразы «IN US NOX». И рядом с ней, отделив двумя вертикальными линиями, он написал огромную букву «U».

U || INUSNOX

— Это не просто ключ, — сказал он. — Это вопрос. Шифр, который могут понять только те, кто его создал.

Он посмотрел на Формана, и в его глазах была холодная, хищная уверенность.

— А теперь иди и скажи нашим цифровым археологам, что они ищут не просто организацию. Они ищут организацию, которая говорит на языке призраков.

* * *

Тауб и Катнер тонули в океане оффшоров. Их теория о едином центре рассыпалась в прах. Фирмы-пустышки получали финансирование из сотен разных источников. Деньги шли через десятки стран, через благотворительные фонды, подставные церкви, несуществующие стартапы. Цепочки обрывались в Панаме, возрождались на Каймановых островах и окончательно исчезали в цифровом тумане азиатских криптобирж.

— Это не паутина, — сказал Тауб, протирая красные от усталости глаза. — Это, мать его, сама вселенная. Нет никакого центра. Нет никакого паука. Это просто хаос.

— Хаос тоже может быть системой, — возразил Катнер. Он отказался от идеи найти источник и пошел другим путем. Он начал искать не связи, а аномалии. Он написал скрипт, который анализировал не транзакции, а время транзакций.

И он нашел.

— Смотри, — позвал он Тауба. — Все эти сотни переводов… они происходят не случайно. Они происходят в первую секунду каждого часа. Ровно. Как по команде.

— Автоматизированная система, — предположил Тауб.

— Или ритуал, — глаза Катнера блеснули. — Что, если это не просто перевод денег? Что, если это — сигнал? Пинг? Система, которая каждую секунду проверяет, что все ее части на месте.

Это было безумием. Но это была первая зацепка. Они больше не искали организацию. Они искали часовой механизм.

— «Inusnox», — раздался голос Хауса из селектора. — Ищите это. И ищите букву «U».

Сообщение Хауса, переданное по селектору, упало в цифровое логово Тауба и Катнера, как камень в болото.

«U || INUSNOX».

— Он издевается, — прорычал Тауб, оттирая ладонями воспаленные глаза. — Мы тонем в океане оффшорных счетов, а он присылает нам ребус из детского журнала. Что мы должны с этим делать?

— То, что он сказал, — ответил Катнер. Его взгляд был прикован к экрану, где все еще висела схема их последней находки — часового механизма финансовых транзакций. — Искать.

Он был не просто фантазером. Он был специалистом по нестандартным алгоритмам. Он начал вводить новые переменные в свой поисковый скрипт.

— Бесполезно, — сказал Тауб. — Компьютер не может искать «поэзию». Ему нужны конкретные данные.

— А мы дадим ему конкретные данные, — возразил Катнер. — Мы ищем не слова. Мы ищем аномалию. Мы ищем организацию, которая не просто прячет деньги, а делает это… странно.

Он запустил новый поиск. Теперь программа искала не просто фирмы-пустышки. Она искала компании, в чьих названиях или уставных документах встречались редкие, нетипичные для бизнеса слова: «ночь», «тьма», «тень», «лабиринт». Он искал компании, чьи транзакции были привязаны не к банковским дням, а к астрономическим событиям — полнолуниям, равноденствиям.

Это был выстрел в темноту из рогатки. Но через час на экране появилось одно совпадение.

Маленький, частный исследовательский фонд в Швейцарии. Название — «Nox Aeterna Foundation» (Фонд Вечной Ночи). Абсолютно легальный, занимался грантами на изучение… нейродегенеративных заболеваний.

— Бинго? — с надеждой спросил Катнер.

— Вряд ли, — охладил его пыл Тауб. — Таких фондов тысячи.

Но он начал копать. И через полчаса его цинизм дал первую трещину.

— Лоуренс, — позвал он. — А вот это уже интересно.

Он вывел на экран схему. «Nox Aeterna Foundation» получал основные пожертвования от одного источника. Крупного агрохимического холдинга «Ceres Agriculture».

— Агрохимия и нейродегенеративные заболевания, — пробормотал Катнер. — Странное соседство.

— Еще страньше, — сказал Тауб, открывая новое окно. — «Ceres Agriculture» несколько лет назад поглотила небольшой биотехнологический стартап. Назывался… «Unigenics».

Буква «U».

Она висела в воздухе, как неоновый знак.

— Это оно, — выдохнул Катнер. — Мы нашли их.

— Мы нашли еще один слой луковицы, — поправил его Тауб. — И он заставит нас плакать еще сильнее.

Он был прав. «Unigenics» была чиста. Респектабельные исследования, публикации в научных журналах. Но, копаясь в их архивах, Тауб нашел то, что искал. Контракт. Несколько лет назад «Unigenics» передала права на одну из своих «неперспективных» разработок в области биоинформатики другой компании. За символическую сумму в один доллар.

Компания-получатель называлась «Praxis Innovations».

— Никогда о такой не слышал, — сказал Катнер.

— И не услышишь, — ответил Тауб, выводя на экран ее профиль. — Это частная консалтинговая фирма. Специализация: «оптимизация исследовательских рисков и управление интеллектуальной собственностью».

Профиль компании был написан идеальным, непробиваемым юридическим языком. Десятки страниц текста, из которого нельзя было понять ничего. Но между строк, в сносках, в определениях терминов, Тауб, привыкший читать контракты, написанные дьяволом, увидел то, что искал. Лазейки. Слова с двойным, а то и с тройным дном. «Оптимизация рисков» могла означать что угодно, вплоть до устранения конкурентов. «Управление собственностью» — вплоть до промышленного шпионажа.

— Эти ребята не консультируют, — заключил он. — Они — «чистильщики». Они берут чужие опасные игрушки и прячут их так, чтобы никто не нашел.

Они снова были в тупике. Они нашли еще одного посредника, еще более секретного и опасного. Но след снова обрывался. Они нашли одно из щупалец гидры, но ее голова была скрыта в тумане.

Тупик.

Слово висело в воздухе между Таубом и Катнером, холодное и тяжелое. «Praxis Innovations» была черной дырой. Никаких имен. Никаких публичных отчетов. Только идеальный юридический фасад. Они потратили еще два часа, пытаясь найти в нем трещину, и не нашли ничего.

— Это все, — сказал наконец Тауб, откидываясь на спинку стула. Он потер лицо руками, и под его ладонями раздался сухой шорох щетины. — Мы проиграли. Это корпоративный призрак. Его нельзя поймать.

— Призраков не бывает, — возразил Катнер, хотя в его голосе не было прежней уверенности. Он смотрел на сложную схему на экране, на эту гидру из фондов, холдингов и консалтинговых фирм. — За каждой тенью стоит объект, который ее отбрасывает.

— Только в нашем случае объект, похоже, находится в другом измерении, — огрызнулся Тауб.

Он был готов сдаться. Но Катнер, чей разум всегда работал по касательной, вдруг замер.

— Ты сказал «объект», — пробормотал он. — А что, если мы ищем не тот объект? Мы ищем организацию. А надо искать… человека.

Тауб посмотрел на него, не понимая.

— Вся эта система, — Катнер ткнул пальцем в экран, — она не могла возникнуть сама по себе. Ее кто-то создал. Кто-то обслуживает. Даже у призраков должны быть свои слуги. Мы не можем взломать «Praxis». Но мы можем найти того, кто на них работал.

Это была отчаянная идея. Но она была лучше, чем ничего.

Они сменили тактику. Они вернулись к архивам «Unigenics», к тому самому биотехнологическому стартапу, который был поглощен и выпотрошен. Они начали искать не деньги. Они начали искать людей.

— Нам нужен список всех ученых, работавших над «неперспективными» проектами в области биоинформатики, — сказал Тауб, снова погружаясь в кадровые архивы. — Тех, кто уволился или был уволен примерно в то же время, когда права на их разработки были переданы «Praxis».

Список был коротким. Всего семь имен. Шестеро из них были типичными «корпоративными солдатами» — перешли в другие крупные компании, получили повышение, купили дома в пригороде. Их жизни были открытой книгой.

Кроме одного.

Арис Торн.

Его файл был странным. Блестящий биоинформатик, один из самых перспективных в «Unigenics». Автор десятка новаторских работ по предиктивному моделированию белковых структур. И вдруг — резкое, внезапное увольнение. «По личным причинам». Ни рекомендательных писем. Ни выходного пособия. Он просто… исчез.

— Он не просто уволился, — сказал Тауб, вглядываясь в строки его досье. — Он сбежал. Посмотри. За месяц до увольнения он ликвидировал все свои счета, продал квартиру, удалил профили во всех соцсетях. Этот человек стирал себя из реальности.

— Он испугался, — прошептал Катнер. — Он понял, с чем они играют, и попытался спрятаться.

Теперь у них был не просто призрак. У них было имя.

— Теперь, — сказал Тауб, и в его голосе снова появился азарт охотника, — посмотрим, насколько хорошо он умеет прятаться.

Они начали охоту на человека. Они взламывали университетские базы данных, искали его научные публикации, анализировали соавторов. Они искали его цифровой след, его тень.

И Катнер ее нашел.

— Я гений, — выдохнул он.

— Ты идиот, который наткнулся на орех, — проворчал Тауб. — Что у тебя?

— Его научные работы, — сказал Катнер. — Он опубликовал больше двадцати статей. Я прогнал их все через семантический анализатор. Искал аномалии в стиле, в выборе терминов. И в трех последних статьях, написанных незадолго до его исчезновения, есть кое-что странное.

Он вывел на экран три абзаца из разных статей.

— Смотри. В каждой из них он использует странную, нетипичную для научного текста метафору. В одной он сравнивает структуру вируса с «лабиринтом Минотавра». В другой — разработку антидота с «нитью Ариадны». А в третьей, говоря о создателе нового патогена, он называет его «новым Дедалом».

Тауб молчал. Он смотрел на эти слова, и по его спине пополз холод. Эти же слова они слышали от Уилсона. Эти же слова Хаус бормотал, когда строил свои безумные теории об «Архитекторе».

— Он не просто писал научные статьи, — сказал Катнер. — Он оставлял послание. Он кричал о помощи на языке, который могли понять только посвященные.

— Или один конкретный человек, — закончил Тауб. — Он пытался докричаться до своего старого друга. До нашего «Архитектора».

Они нашли его. Они нашли не просто свидетеля. Они нашли второго участника заговора. Человека, который знал все.

Но где он был сейчас?

Тауб открыл последнюю найденную статью Торна. Она была опубликована в малоизвестном онлайн-журнале по криптографии. Он просмотрел ее. Формулы. Коды. И в самом конце, в разделе «Благодарности», была одна строчка, которую пропустил бы любой, кто не искал.

«Автор выражает благодарность за неоценимую помощь в работе сотрудникам архива Принстонского университета, и особенно — за доступ к уникальному манускрипту «Speculum Mundi».

«Зеркало Мира».

Они нашли не просто его след.

Они нашли его логово.

* * *

Воздух в диагностическом кабинете был густым, как ртуть. Гонка на время — двенадцать часов, которые Форман выторговал у Хауса, — подходила к концу. И пока Форман с отчаянием тонул в бумажном аду архива, Тауб и Катнер вернулись из своего цифрового погружения. Они не выглядели победителями. Они были похожи на людей, которые заглянули в бездну и теперь не уверены, не заглянула ли бездна в них.

— Мы кое-что нашли, — сказал Тауб. Его голос был хриплым, лишенным всяких эмоций.

Все обернулись к нему.

Катнер вывел на главный экран схему. Сложную, многоуровневую паутину из фондов, холдингов и фирм-однодневок. «Nox Aeterna», «Ceres Agriculture», «Unigenics». В центре этой паутины зияла черная дыра с надписью «Praxis Innovations».

— Это — фасад, — продолжил Тауб, указывая на схему. — Стена, построенная лучшими юристами и программистами мира. Мы не смогли ее пробить. Поэтому мы пошли другим путем. Мы начали искать не организацию. Мы искали людей.

На экране появилось досье. Фотография худого, интеллигентного мужчины с затравленным, параноидальным взглядом.

АРИС ТОРН.

— Биоинформатик, — сказал Катнер. — Один из лучших. Работал в «Unigenics», пока ее не поглотили. А потом — исчез. Стер себя. Мы думаем, он испугался. Потому что он знал, над чем они работают.

— И мы знаем, как это называлось, — добавил Тауб.

Он вывел на экран фрагмент внутренней переписки, который им удалось перехватить. Одна строчка, выделенная красным.

«Проект «Прометей"».

Имя упало в тишину. Хаус, стоявший у доски, замер. Прометей. Имя, которое он сам произнес в споре десять лет назад. Имя, которое упоминал Уилсон. Имя, которое только что перестало быть метафорой.

— Он не работал один, — сказал Тауб. — У проекта был куратор. Руководитель. Мы нашли его имя в том же документе.

Он нажал на клавишу. Рядом с названием проекта появилось имя.

Доктор В. Ланг.

Форман, оторвавшись от своих бумаг, поднял голову. Уилсон, зашедший проведать друзей, застыл в дверях. Кадди, сидевшая в углу, ахнула.

Но Хаус молчал.

Он смотрел на это имя на экране. В. Ланг. Виктор Ланг. Его учитель. Его соперник. Его пророк. Архитектор.

Осознание не было вспышкой молнии. Оно было похоже на медленное, неумолимое затопление. Все эти дни он стоял над телом своего прошлого и не узнавал его. Он видел в нем загадку, врага, бога. А это был просто человек. Человек, которого он знал. Человек, которого он, возможно, мог бы остановить десять лет назад.

— Статус проекта, — голос Тауба был безжалостен, как у судьи, зачитывающего приговор, — «законсервирован». Все материалы, согласно этому документу, были переданы «для анализа рисков и дальнейшего хранения» в компанию…

Он снова нажал на клавишу.

«Praxis Innovations».

Снова эта стена.

Они нашли имена демонов. Но сами демоны оставались скрыты в тени, за непробиваемым фасадом. Надежда, вспыхнувшая на мгновение, обернулась еще более глубоким отчаянием. Теперь они знали, кто их враг. И они знали, что он недосягаем.

— Торн, — сказал Хаус. Его голос был странно спокоен, но в этом спокойствии была вся тяжесть мира. — Где сейчас Торн?

— Прячется, — ответил Катнер. — И мы думаем, что знаем где. В последней своей статье он оставил хлебную крошку. Архивы Принстонского университета.

Облегчения не было. Лишь горькая ирония. Они нашли имена. Они нашли место. Но они были заперты в клетке, в то время как ключ к их спасению лежал снаружи, в руках человека, который боялся собственной тени.

Это был идеальный, абсолютный тупик.

Тупик.

Слово не было произнесено, но оно висело в воздухе, плотное и удушающее. Они нашли имена, нашли место, но между ними и спасением лежали бронированные двери карантина и армия безликих солдат в черном.

— Итак, — сказал Тауб, нарушив тишину. Он обвел взглядом комнату. — Мы сидим в запертой комнате. Ключ от двери лежит снаружи. И за дверью нас, скорее всего, ждет парень с ружьем. Прекрасная диспозиция.

— Мыслишь слишком прямолинейно, — вдруг сказал Хаус. Он отошел от доски, от имени, которое теперь было для него не просто именем, а приговором. Он подошел к стеклу, за которым лежал Виктор Ланг. — Вы ищете ключ снаружи. А Ланг, — он произнес это имя вслух впервые, и оно прозвучало странно обыденно, — всегда говорил, что ответ на загадку лабиринта находится не у входа, а в его центре.

Он повернулся к ним. Его взгляд был лихорадочным, но ясным.

— Его пульс… — сказал он Форману. — Ты уверен, что его нет?

— Электрическая активность сердца отсутствует, — повторил Форман, не понимая, к чему он клонит. — Он мертв, Хаус.

— Его сердце мертво, — поправил Хаус. — Но Ланг — это не просто сердце. Он — это мозг.

Он, не дожидаясь ответа, вошел в бокс. Он взял портативный энцефалограф и прикрепил датчики к вискам Ланга. На маленьком экране появилась линия. Почти ровная. Но она мелко, едва заметно подрагивала. Как рябь на воде от упавшей ресницы.

— Глубокая дельта-активность, — прошептал Форман, заглядывая ему через плечо. — Меньше одного герца. Это… остаточная активность. Предсмертная.

— Это не предсмертная активность, — возразил Хаус. — Это — режим гибернации. Он свернул свое сознание в крошечную, защитную точку, как еж, и ждет, пока пройдет зима. Его разум еще там. Он просто… спрятался.

Он выпрямился, и в его глазах появилось выражение безумного озарения.

— Вы все ищете Торна. А что, если Ланг не хотел, чтобы мы его искали? Что, если Торн — это просто страховка? План «Б»? А план «А» был всегда здесь, прямо у нас под носом.

Он указал на дрожащую линию на экране.

— «Проект Прометей». Вся информация по нему где-то заархивирована. И Ланг, зная, что за ним охотятся, использовал бы пароль, который нельзя украсть. Он использовал бы этот рисунок. Этот уникальный отпечаток своего сознания. Он — биометрический ключ.

— Но как мы его используем? — спросил Катнер. — Этот сигнал — шепот. Его никто не услышит.

— Значит, — сказал Хаус, и его голос стал холодным и тихим, — нам нужно превратить этот шепот в крик.

Он посмотрел на Формана.

— Мы не будем его пытать. Мы не будем его убивать. Мы проведем ему… нейронную реанимацию. Мы используем транскраниальную стимуляцию. Но не для того, чтобы вызвать хаос. А чтобы синхронизировать его. Мы найдем точную частоту этой его дельта-волны. И мы усилим ее. Мы заставим его мозг на несколько секунд прозвучать так громко, что его услышат все радары их проклятой корпорации.

Это была теория, балансирующая на грани науки и научной фантастики.

— Это может его убить, — сказал Форман. — Окончательно. Один неверный импульс — и эта искра погаснет навсегда.

— А может, — парировал Хаус, — это единственный способ вытащить его из той ямы, в которую он себя закопал. Мы либо вернем его к жизни. Либо получим то, за чем пришли. В любом случае, мы не проигрываем.

Он посмотрел на Тринадцатую, метавшуюся в бреду.

— А если мы ничего не сделаем, проиграем мы все.

Форман молчал. Он смотрел на дрожащую линию на экране. На последнюю, слабую искру разума в умирающем теле.

— Готовь стимулятор, — сказал он. — Но если мы его потеряем, это будет на твоей совести.

— У меня ее нет, — ответил Хаус. — Я отдал ее в аренду. Ради такого случая.

* * *

Процедурная превратилась в операционную на космическом корабле, совершающем прыжок в неизвестность. Было тихо. Слишком тихо. Единственными звуками были гул аппаратуры и их собственное, сбивчивое дыхание.

Ланг лежал в центре этого мира, опутанный проводами. Он был не пациентом, а интерфейсом. Каналом связи с другим, недоступным измерением.

Хаус и Форман работали как единый, слаженный механизм. Хаус, глядя на экран энцефалографа, медленно, с ювелирной точностью, поворачивал регулятор на транскраниальном стимуляторе, подбирая частоту.

— Еще… еще немного… — бормотал он. — 0.8 герца… 0.7… Есть. 0.65. Вот она. Его личная радиостанция.

Форман стоял у капельницы, держа в руке шприц с адреналином. Его задача была проще и страшнее. Когда Хаус даст команду, он должен был запустить сердце Ланга. Хотя бы на несколько секунд. Чтобы тело смогло поддержать тот всплеск, который они собирались вызвать в мозгу.

В диагностическом кабинете, за стеклом, Тауб и Катнер были готовы к своей части. Катнер написал скрипт, который непрерывно сканировал сеть, ища любой открывшийся канал, любой ответный пинг. Тауб держал наготове программу для взлома и копирования данных.

— Готовы? — спросил Хаус по селектору.

— Мы родились готовыми, — ответил Катнер, хотя его пальцы слегка дрожали над клавиатурой.

— Три. Два. Один. Давай!

Форман ввел адреналин. Одновременно Хаус нажал на кнопку стимулятора.

И тишина взорвалась.

На кардиомониторе Ланга ровная линия дрогнула и превратилась в бешеный, хаотичный зигзаг. Его сердце, получив удар тока и химикатов, забилось.

На энцефалографе слабая, дрожащая рябь превратилась в гигантскую, идеальную синусоиду. Мозг Ланга, подхваченный внешним импульсом, закричал на своей уникальной частоте в пустоту цифрового эфира.

Тело Ланга на кровати выгнулось дугой. Его глаза под веками открылись. Они были абсолютно белыми, без зрачков. Он смотрел в потолок, но видел не его. Он видел что-то другое.

— Есть! — крикнул Катнер из-за стекла. — Я засек ответный сигнал! Канал открыт! Швейцарский сервер!

— Взламывай! — рявкнул Тауб.

На их мониторе замелькали строки кода, символы, окна. Они пробивались сквозь слои защиты с яростью берсерков.

— Давай, давай, давай… — шептал Хаус, глядя на мониторы. Сердце Ланга начало давать сбои. Ритм срывался.

— Он уходит! — крикнул Форман.

— Еще держится! — ответил Катнер. — Защита почти пробита! Еще пара секунд!

И тут на экране у Тауба и Катнера появилось окно. Не строка кода. Простое текстовое окно с одним вопросом.

«QUIS ES?» (Кто ты?)

— Что это? — крикнул Тауб. — Он запрашивает пароль!

— У нас нет пароля! — ответил Хаус.

— Неверно! — вдруг крикнул Катнер. — Это не запрос пароля! Это — капча! Тест Тьюринга! Система спрашивает, кто мы! Она хочет убедиться, что это Ланг, а не взломщик!

— Отвечай! — прорычал Хаус.

— Что отвечать?!

Хаус посмотрел на Ланга. На его белые, слепые глаза. На его искаженное мукой лицо. Архитектор. Дедал. Прометей.

— Отвечай: «Тот, кто построил лабиринт», — сказал он.

Катнер, не раздумывая, напечатал: «ILLE QUI LABYRINTHUM AEDIFICAVIT».

И нажал «Ввод».

На секунду все замерло. А потом защита рухнула. На экране открылся доступ к одному-единственному, зашифрованному архиву.

«ПРОМЕТЕЙ. Архив».

— Есть! — закричал Тауб, запуская программу копирования.

И в тот же миг сердце Виктора Ланга остановилось. На этот раз — навсегда. Ровная, непрерывная линия на мониторе прозвучала, как финальный аккорд.

Они стояли в тишине, глядя, как полоса загрузки медленно ползет по экрану. Они получили то, что хотели. Они взломали гробницу и украли секрет фараона.

Но они убили его.

Или, может быть, освободили.

Хаус смотрел на умиротворенное, больше не страдающее лицо своего старого учителя.

— Прощай, Дедал, — тихо сказал он.

* * *

Полоса загрузки на экране Тауба остановилась. «Копирование завершено. 1 файл».

Они не чувствовали триумфа. Только ледяную, выматывающую усталость. Они вскрыли гробницу. Теперь нужно было посмотреть, что внутри.

Файл назывался «АРИАДНА». Тауб открыл его.

На экране появилась формула. Сложная. Элегантная. И, как сразу же заметил Хаус, намеренно искалеченная. В самом ее сердце зияла дыра — три икса, заменяющие ключевую аминокислотную последовательность.

— Заглушка, — констатировал Хаус. — Оружие без спускового крючка. Ключ у Торна.

Они снова были в тупике. Но теперь этот тупик был освещен издевательским светом почти полученного спасения.

— Нет, — вдруг сказал Катнер, который не отрывал взгляда от своего монитора. Он не смотрел на формулу. Он смотрел на свойства файла. — Смотрите.

Он указал на строку в метаданных. «Файл зашифрован с использованием асимметричного ключа. Требуется вторичная биометрическая аутентификация».

— Что это значит? — спросил Форман.

— Это значит, — ответил Катнер, и в его голосе был благоговейный ужас, — что Ланг и Торн — не просто гении. Они — чудовища. Эта формула, которую мы видим, — это приманка. Фальшивка. Настоящая формула скрыта внутри этого файла, в зашифрованном слое. А ключ…

Он замолчал. Все посмотрели на бокс, где лежало тело Ланга.

— Он не просто биометрический ключ для доступа, — догадался Хаус. — Он — ключ для расшифровки. Нам нужно не просто «прокричать» его мозговой волной в эфир. Нам нужно подключить его мозг напрямую к этому файлу. И не просто его мозг. Нам нужен и Торн. Это шифр с двумя ключами, которые нужно вставить одновременно. Мозговая активность Ланга. И какая-то часть кода, которая есть только у Торна.

Это был не тупик. Это была насмешка. Это была задача, не имеющая решения.

И в этот момент, в пик их отчаяния, произошло нечто, что заставило их забыть и о формуле, и о Торне, и о вирусе.

На одном из мониторов Тауба, том, что отслеживал сетевую активность, красным замигало крошечное окно.

— Что это? — спросил Хаус.

— Не знаю, — ответил Тау-б, его пальцы уже летали над клавиатурой. — Когда мы вскрыли сервер, я оставил «сторожевую» программу. Она должна была предупредить, если кто-то еще попытается получить доступ.

— И что? Кто-то пытается?

— Хуже, — сказал Тауб, и его лицо стало белым. — Кто-то… смотрит.

Он вывел изображение на главный экран. Это был не взлом. Не атака. Это была тонкая, почти невидимая нить исходящего трафика с их собственного сервера. Кто-то, получив уведомление, что архив «Прометей» был вскрыт, не пытался их остановить.

Он просто активировал «жучок». Микроскопическую программу-шпион, которая была встроена в сам файл «Ариадна». И теперь эта программа передавала все, что происходило на их мониторах, на удаленный, зашифрованный IP-адрес.

Они были не одни в комнате.

Все это время, пока они работали, пока они спорили, пока они смотрели на умирающую Тринадцатую, за ними наблюдали. Как за рыбками в аквариуме.

— Обрубай! — крикнул Форман.

— Не могу! — ответил Тауб. — Оно вшито в ядро системы! Если я обрублю, он сотрет все наши данные!

Они попались. В ловушку внутри ловушки. Они вскрыли гробницу, и это активировало беззвучную сигнализацию, которая вела прямо к ее хозяевам.

— Кто это? — прошептал Катнер. — «Praxis»?

— Нет, — сказал Хаус. Он смотрел на бегущие строки кода, на IP-адрес, который постоянно менял свое местоположение — Цюрих, Токио, Буэнос-Айрес. — «Praxis» — это «чистильщики». Это — не их стиль. Это… кто-то выше.

Он подошел к монитору. Он посмотрел на эту тонкую, красную нить, уходящую в неизвестность.

— Они не паникуют, — сказал он, и в его голосе было странное, почти извращенное восхищение. — Они не пытаются нас остановить. Они просто наблюдают. Они хотят посмотреть, что мы будем делать дальше. Для них мы — не угроза. Мы — часть эксперимента.

Страх, который они испытывали до этого — страх перед болезнью, перед смертью, перед изоляцией, — был ничем по сравнению с этим. Это был первобытный, метафизический ужас. Ужас осознания того, что ты — не игрок. Ты — всего лишь фигура на шахматной доске. И рука, которая тебя передвигает, невидима, всемогуща и абсолютно безразлична к твоей судьбе.

Минотавр не просто дышал им в спину.

Он сидел в кресле в первом ряду. И с интересом наблюдал за спектаклем.

Первой реакцией был инстинкт. Животный, первобытный инстинкт жертвы, которая поняла, что за ней наблюдает хищник.

— Отключить все! — крикнул Форман.

Катнер бросился к компьютерам, выдергивая сетевые кабели из разъемов. Тауб заклеил объективы всех веб-камер в комнате пластырем из аптечки. Они двигались быстро, лихорадочно, как будто могли спрятаться от всевидящего ока, просто задернув шторы.

Хаус молча наблюдал за этой суетой. Он подошел к главному серверу, от которого Тауб уже отключил внешний кабель. Красная нить исходящего трафика на мониторе погасла.

— Поздно, — сказал он. Тишина в комнате стала плотнее. — Вы пытаетесь запереть дверь, когда вор уже давно сидит с вами за одним столом и пьет ваше вино.

— Он был в файле, — сказал Тауб, тяжело дыша. — Троян. Мы можем перезагрузиться в безопасном режиме, вычистить его…

— Ты не понимаешь, — перебил его Хаус. Он обвел рукой комнату. — Они не смотрят на нас через камеры. Они не слушают нас через микрофоны. Это слишком… по-человечески. Они просто… знают. Они знали, что мы вскроем архив. Они оставили этого «жучка» не для того, чтобы шпионить. А для того, чтобы сказать нам «привет». Чтобы дать нам понять, что мы больше не одни.

Осознание этого было страшнее любого взлома. Они боролись не с хакерами. Они столкнулись с разумом, который предвидел каждый их шаг.

— Но зачем? — спросил Катнер. — Зачем им это? Почему они просто не сотрут нас? Не уничтожат данные?

— Потому что, — ответил Хаус, и на его лице появилась странная, горькая усмешка, — мы только что сделали их эксперимент в сто раз интереснее. До нас у них была просто чума, пожирающая город. предсказуемо, скучно. А теперь… — он указал на доску, на искалеченную формулу «Ариадны», — …теперь у них есть сопротивление. Есть конфликт. Есть драма. Мы превратили их скучный научный опыт в захватывающее реалити-шоу. И они хотят посмотреть, чем закончится сезон.

Эта нечеловеческая, уэллсовская логика обрушилась на них всей своей тяжестью. Они были не врагами, которых нужно уничтожить. Они были переменными в уравнении, которые делали результат более изящным.

— Но у нас есть их имя, — возразил Форман. — «Praxis Innovations». Мы можем…

— Что «мы можем»? — перебил Хаус. — Рассказать об этом людям в черном, которые стоят за окном и ждут, пока мы все здесь сдохнем? Они, скорее всего, работают на тех же хозяев.

Он подошел к окну и посмотрел на оцепление. На белый фургон мобильного крематория.

— Они не будут нас штурмовать. Они не будут сжигать больницу. Это слишком грубо. Слишком неэффективно. Они просто будут ждать. Ждать, пока вирус не закончит свою работу. А потом придут «ученые» в защитных костюмах, соберут образцы, проанализируют результаты и напишут блестящий отчет о том, как муравейник отреагировал на новый, усовершенствованный вид дихлофоса. А мы… мы будем просто строчкой в этом отчете. «Контрольная группа, проявившая неожиданную инициативу».

Он отвернулся от окна.

— Они дали нам понять, что знают о нас. Это было предупреждение. Но это была и ошибка.

— Какая ошибка? — спросил Тауб.

— Они думают, что мы — крысы в их лабиринте. Они забыли, что одна из этих крыс — Грегори Хаус. А я ненавижу, когда мне указывают, где лежит сыр.

Он стер с доски все, кроме двух вещей: искалеченной формулы «Ариадны» и имени «Арис Торн».

— Они наблюдают. Прекрасно. Значит, мы должны дать им шоу, которое они никогда не забудут. Они хотят посмотреть, как мы будем решать их загадку? Отлично. Мы ее решим. Мы найдем Торна. Мы синтезируем антидот. Мы вылечим Тринадцатую и всех остальных в этой больнице.

Он посмотрел на свою команду. В его глазах больше не было страха. Только ярость. Холодная, чистая, дистиллированная ярость.

— А потом, — закончил он, и его голос упал до ледяного шепота, — мы найдем их. И мы выставим им счет. За каждого, кто умер в этом городе.

Это было не просто обещание. Это было объявление войны. Войны, которую они не могли выиграть. Но это уже не имело значения.

Главное было — нанести ответный удар.

Осознание того, что за ними наблюдают, изменило все. Воздух в диагностическом кабинете, и без того тяжелый, стал вязким от паранойи. Каждый скрип, каждый щелчок оборудования теперь казался неслучайным.

— Они ждут, — сказал Тауб, отходя от окна, за которым темнел пустой двор. — Ждут, пока мы сделаем ход.

— Значит, мы должны сделать ход, который они не ожидают, — ответил Хаус. Он подошел к доске, к формуле «Ариадны» и имени «Арис Торн». — Они знают, что мы знаем. Они знают, что нам нужен Торн. Они, скорее всего, уже перекрыли все очевидные пути.

Именно в этот момент больница содрогнулась. Свет моргнул, погас на секунду и включился снова, но теперь он был тусклым, аварийным. Загудели резервные генераторы.

— Что это было? — спросил Катнер.

На селектор Кадди поступил звонок из инженерного отдела. Она выслушала, и ее лицо стало еще бледнее.

— Взрыв, — сказала она, повесив трубку. — В главном генераторном отсеке в подвале. Небольшой. Но он вывел из строя основную линию питания. Мы полностью на резервных генераторах.

— Саботаж, — констатировал Форман.

— Не обязательно, — возразил Хаус, хотя в его глазах не было сомнения. — Системы перегружены уже неделю. Могло и само рвануть.

— Но теперь, — продолжила Кадди, — у нас топлива для генераторов осталось на… двенадцать, может, четырнадцать часов. После этого больница умрет. Отключатся аппараты ИВЛ, холодильники в морге, все.

Часы, которые до этого тикали для Тринадцатой, теперь тикали для всей больницы.

— Они поднимают ставки, — прошептал Тауб. — Они не хотят нас убивать. Они хотят, чтобы мы умерли сами, от «несчастного случая».

— И это еще не все, — Кадди указала на датчик на стене. — Пожарная система зафиксировала утечку газа в лабораторном крыле. Небольшую, но она есть. Вентиляция отключена из-за карантина.

Они поняли. Это был идеальный шторм. Взрыв, который можно списать на аварию. Утечка газа, которая не позволит им использовать лабораторию для синтеза, даже если они получат формулу. И отсчет времени до полного отключения энергии.

Их загоняли в угол. Лишали инструментов. Лишали времени.

— Они не просто наблюдают, — сказал Хаус. — Они начали играть. Они сделали свой ход. Теперь — наш.

Он посмотрел на карту города на стене. Потом на схему больницы.

— Они ждут, что мы будем сидеть здесь и пытаться починить генератор. Что мы будем паниковать из-за утечки газа. Они ждут, что мы будем вести себя, как врачи в осажденной больнице.

Он провел пальцем по схеме, от подвала к самому нижнему уровню.

— Но мы не пойдем через парадную дверь. Мы даже не пойдем через черный ход. Мы уйдем через мусоропровод.

Он указал на схему канализационных тоннелей.

— Это единственный путь, который они, скорее всего, не контролируют. Он грязный, унизительный и неэффективный. Они не ждут, что мы полезем в дерьмо. Они считают нас слишком цивилизованными.

Он обвел взглядом свою команду.

— Они ошибаются.

* * *

Тихий гул аварийных генераторов стал новым пульсом больницы. Пульсом умирающего. В диагностическом кабинете, освещенном тусклым светом, лежала развернутая схема канализационных тоннелей. Она была похожа на карту неизвестной, враждебной территории.

— Безумие, — наконец сказал Тауб, нарушив молчание. Он смотрел на план, потом на Хауса. — Ты предлагаешь нам совершить увеселительную прогулку по городской клоаке. А снаружи — чума и отряд «чистильщиков», которые, как мы теперь знаем, не стесняются нажимать на курок. Отличный план. Шансы на успех я бы оценил, как у снежка в доменной печи.

— Значит, они тебя устраивают, — ответил Хаус, не отрываясь от карты. Его палец вел по запутанной сети линий.

— Я просто хочу понять, — вмешался Катнер. Он нервно теребил край своего халата. — Даже если мы выберемся. Даже если найдем Торна. Даже если он даст нам ключ. Что дальше? Основная лаборатория отрезана из-за утечки газа. Больница обесточена. Мы не сможем ничего синтезировать.

Вопрос повис в воздухе. Практический, убийственный вопрос, который ставил крест на всей их авантюре.

Все посмотрели на Кадди. Она была их последней надеждой. Их связью с реальностью, которая, казалось, уже не существовала.

Кадди молчала долго. Она смотрела в окно, на пустой, темный двор. На безликих часовых.

— В секторе «Гамма», в подвале, — наконец сказала она, и ее голос был тихим, но твердым, как сталь. — Есть старая лаборатория. Еще со времен холодной войны. Часть программы по гражданской обороне. Автономное питание от собственного дизельного генератора. Свинцовые стены. Запас базовых реагентов на случай ядерной зимы. Старый, но рабочий секвенатор. Ее должны были демонтировать двадцать лет назад. Но я… — она сделала паузу, — …я постоянно откладывала это в бюджете. Официально ее не существует.

Они смотрели на нее с изумлением. Лиза Кадди, королева правил и протоколов, только что достала из рукава секретный бункер.

— Я всегда знала, что однажды этот день может настать, — сказала она, и в ее голосе прозвучала горькая ирония. — Я просто думала, что это будут ракеты. А не… это.

Теперь у них был не просто план. У них был шанс. Крошечный, призрачный, но шанс.

— Хорошо, — сказал Хаус. План из безумного превратился в рискованный. Это была уже территория, на которой он умел играть. — Теперь — роли.

Он окинул взглядом свою измотанную, но не сломленную команду.

— Форман, ты остаешься. Ты — командир этой крепости. Твоя задача — чтобы Тринадцатая и вся эта больница дожили до нашего возвращения. Изображай панику. Кричи на инженеров из-за генератора. Создай дымовую завесу. Пусть наши наблюдатели думают, что мы заняты выживанием, а не контрнаступлением.

Форман молча кивнул.

— Кадди, — продолжил Хаус, — тебе нужна вся твоя ложь. Все твое умение водить за нос монстров. Если люди в черном выйдут на связь, тяни время. Ври. Угрожай. Плачь. Стань для них самой невыносимой проблемой в мире. Купи нам каждый час, каждую минуту.

— А мы? — спросил Тауб.

Хаус посмотрел на него и на Катнера.

— А мы идем в гости к Минотавру. Я — потому что Торн ждет Дедала, и только я говорю на языке безумных гениев. Тауб — потому что нам понадобится тот, кто сможет вскрыть любой замок, будь то ржавая дверь или человеческая душа. И Катнер…

Он сделал паузу.

— …потому что в этой истории должен быть хоть кто-то, кто еще верит, что мы можем победить.

Катнер не улыбнулся. Он просто кивнул, и в его глазах блеснула отчаянная решимость.

— Когда? — спросил он.

— Прямо сейчас, — ответил Хаус. — Пока наши наблюдатели еще не поняли, что спектакль с аварией закончился. И началась война.

* * *

Подготовка была быстрой, тихой и деловой. Не было ни пафосных речей, ни прощаний. Каждый просто делал то, что должен. Они нашли три защитных костюма в хранилище старого оборудования — громоздкие, неудобные, пахнущие нафталином. Тауб проверил герметичность каждого шва. Катнер — давление в кислородных баллонах. Хаус молча наблюдал, упаковывая в герметичный контейнер несколько ампул со стимуляторами и пистолет, который он забрал из шкафчика мертвого охранника. Он не умел стрелять, но само ощущение тяжести в кармане было… успокаивающим.

Они встретились в подвале, в секторе «Дельта». Форман и Кадди провожали их. Никто не произнес ни слова.

Они стояли у ржавой двери в подвале. Три фигуры в громоздких, неуклюжих защитных костюмах, похожие на астронавтов, готовящихся шагнуть в вакуум. И двое — в обычной одежде врачей, провожающие их. Прощание было безмолвным, потому что все слова уже были сказаны и все они были бесполезны.

Тауб провозился с замком почти десять минут. Его пальцы в толстых перчатках не слушались, а свет налобного фонарика выхватывал из темноты лишь его напряженное лицо. Наконец, с оглушительным, протестующим скрежетом, который, казалось, услышала вся больница, замок поддался.

Дверь отворилась, и на них пахнуло.

Это был запах забвения. Смесь сырости, гнили, ржавчины и чего-то еще — сладковатого, почти органического. Запах города, умирающего изнутри.

Форман коротко, по-мужски, кивнул Хаусу. В этом кивке было все: неохотное уважение, тревога, тяжесть принятой на себя ответственности. Хаус ответил таким же едва заметным движением головы.

А потом Кадди шагнула вперед.

Она подошла к Хаусу. Он был выше ее почти на голову, а в громоздком костюме казался еще больше, почти нечеловеческой фигурой. Она подняла руку и на мгновение коснулась прорезиненной ткани на его предплечье. Холодный, безжизненный материал.

Их взгляды встретились через толстое стекло его лицевого щитка.

Ее глаза, всегда полные силы, усталости, раздражения, сейчас говорили о другом. В них не было приказа. Не было мольбы. В них была сложная, горькая смесь страха и… веры.

Они говорили: «Я ненавижу тебя за то, что ты делаешь это. За то, что ты снова выбрал самый безумный, самый самоубийственный путь. За то, что ты тянешь за собой моих людей. За то, что ты заставляешь меня ставить на тебя, когда все ставки уже проиграны».

Но в то же время они говорили: «Но я знаю, что никто, кроме тебя, на это не способен. Никто, кроме тебя, не обладает такой гениальностью, таким упрямством, таким презрением к правилам, чтобы иметь хотя бы один шанс из миллиона. Я ставлю на тебя не потому, что хочу. А потому что больше не на кого».

И в самой глубине ее зрачков было что-то еще. Что-то, чего Хаус не видел уже очень давно. Нечто личное, почти забытое.

«Только не умри там, идиот. Возвращайся. Потому что если ты не вернешься, то этот ад, который творится вокруг, действительно станет концом всего».

Он смотрел на нее сквозь стекло. Он ничего не ответил. Он не мог. Но на долю секунды его собственное лицо под маской утратило свою непроницаемость. И в его глазах она увидела ответ.

Он не был ни обещанием, ни утешением. Это было простое, упрямое признание факта.

«Я знаю».

Она убрала руку. Мгновение было прервано. Она отступила в тень.

Хаус повернулся и, не оглядываясь, шагнул в темноту.

Тауб и Катнер последовали за ним.

Ржавая дверь за ними закрылась с глухим, финальным стуком.

Кадди осталась стоять в тишине подвала, глядя на эту дверь. И она впервые за много дней позволила себе одну-единственную, скупую слезу.

Канализационный тоннель был тесным, давящим. Низкий, сводчатый потолок, казалось, опускался все ниже с каждым шагом. Под ногами хлюпала ледяная, грязная вода. Единственным светом был луч фонарика Хауса, который метался по стенам, выхватывая из мрака отвратительные детали. Толстые, похожие на вены, кабели, покрытые слоем слизи. Ржавые вентили, ведущие в никуда. Иногда в свете фонаря мелькали быстрые, темные тени — крысы, единственные полноправные хозяева этого подземного царства.

Они шли в тишине. Единственными звуками были их собственное, тяжелое дыхание в масках, похожее на предсмертный хрип, и глухой, методичный стук трости Хауса.

Тук… тук… тук…

Этот звук стал их метрономом, их единственным ориентиром в этой бесконечной, удушающей темноте.

— Ты уверен, что мы идем правильно? — спросил Катнер через час, который показался им вечностью. Его голос в наушнике интеркома звучал глухо и тревожно.

— Карта не врет, — ответил Хаус. — Врут только люди.

Они шли дальше. Тауб постоянно сверялся с компасом и планом. Он вел их, как штурман, ведущий подводную лодку по враждебным водам.

Один раз им пришлось остановиться. Проход был завален обрушившейся кирпичной кладкой.

— Тупик, — констатировал Катнер.

— Нет, — сказал Тауб. Он указал на узкую, ржавую решетку в стене, из которой сочилась вода. — Это обводной коллектор. Он должен вывести нас в основной тоннель за завалом.

Проход был невероятно узким. Им пришлось снять кислородные баллоны и проталкивать их перед собой. Хаус, с его больной ногой, двигался с трудом, его лицо исказилось от боли, но он не произнес ни звука. Когда он пролезал через самое узкое место, его фонарик на мгновение осветил что-то в воде.

Это была детская кукла. Старая, тряпичная, с одним оторванным глазом-пуговицей. Она медленно плыла в мутной воде, глядя на него своей единственной пуговицей. Образ из игровой комнаты, из другого, верхнего мира, вдруг материализовался здесь, в самом сердце преисподней.

Хаус замер на секунду. Потом оттолкнулся и полез дальше.

Когда они выбрались в основной тоннель, они были грязные, измотанные и насквозь промокшие.

— Вот, — сказал Тауб, указывая наверх. — Лестница. Мы на месте.

Они поднялись по скользким, ржавым ступеням. Тауб с усилием навалился на тяжелую чугунную крышку люка. Она поддалась с глухим скрежетом.

В щель ворвался серый, тусклый свет. И свежий, холодный воздух.

Они выбрались в другой мир.

* * *

Тауб с усилием навалился на тяжелую чугунную крышку люка. Она поддалась с глухим скрежетом, который в воцарившейся тишине прозвучал, как выстрел. В щель ворвался серый, тусклый свет и запах. Запах мокрого асфальта, озона и еще чего-то… сладковатого, почти неуловимого. Запах города, где перестали работать мусоровозы и морги.

Они выбрались на поверхность один за другим, неуклюжие, как глубоководные рыбы, выброшенные на берег.

И замерли.

Они стояли посреди пустой улицы. Абсолютно пустой. Это не была тишина раннего утра. Это была тишина вечности. Брошенные на перекрестке машины стояли с распахнутыми дверями, как будто их водители просто испарились. В одной из них на приборной панели монотонно мигала красная лампочка аварийной сигнализации, создавая единственный, беззвучный ритм в этом мертвом мире.

Ветер гнал по асфальту мусор и обрывки газет. Один из заголовков на мгновение прилип к ботинку Хауса: «МЭРИЯ ВВОДИТ КАРАН…». Дальше было оторвано.

— Как в кино, — прошептал Катнер, его голос в интеркоме был полон благоговейного ужаса.

— В кино всегда остается в живых хотя бы собака, — ответил Тауб. — Я не слышу даже птиц.

Они начали двигаться. Медленно, осторожно, от тени к тени, прижимаясь к стенам зданий. Их громоздкие защитные костюмы, которые под землей казались спасением, здесь, на открытом пространстве, делали их заметными, уязвимыми. Они были тремя белыми мишенями на сером фоне.

Каждая деталь этого мира кричала о катастрофе. Разбитая витрина магазина игрушек, за которой на них смотрели стеклянные глаза кукол. Одинокий детский ботинок, лежащий посреди лужи. Светофор, который продолжал методично переключать цвета для несуществующих машин и пешеходов. Красный. Желтый. Зеленый.

На одной из стен они увидели надпись, нацарапанную, видимо, баллончиком с краской: «БОГ НАС ОСТАВИЛ».

— Оптимистично, — прокомментировал Хаус. — Хотя я бы поспорил с начальным тезисом о том, что он здесь когда-либо был.

Они как раз пересекали небольшую площадь, когда Катнер, шедший первым, резко замер и поднял руку.

Они застыли, прижавшись к стене старого театра. Катнер указал на противоположную сторону площади.

Там, у входа в банк, стоял черный внедорожник без номеров. Рядом с ним, на мокрых гранитных ступенях, лежали два тела. Не гражданские. Солдаты. В стандартной форме национальной гвардии. Они лежали в неестественных позах, а вокруг их голов расплывались темные, почти черные пятна.

— Профессиональная работа, — прошептал Тауб, который знал толк в таких вещах. — Два выстрела. В голову. Без суеты.

Они смотрели на эту тихую, застывшую сцену казни. И вдруг Тауб заметил еще кое-что.

— У них забрали оружие, — сказал он. — Но не рации. И не бронежилеты.

Это было странно. Нелогично.

И тут Хаус понял.

— Они не забирали. Они — оставили, — прошептал он. — Рации. Чтобы слушать.

Он поднял глаза и начал сканировать крыши зданий вокруг площади. И он увидел его. На крыше банка, почти невидимый на фоне серого неба, темный силуэт. Человек с винтовкой. Снайпер.

Это был не патруль. Это была засада. Они не просто патрулировали город. Они расставляли ловушки. Они ждали. Ждали кого-то, кто еще мог передвигаться по этому городу. Кого-то, кто мог попытаться прорваться. Кого-то вроде них.

— Уходим, — скомандовал Хаус. — Медленно. Не поворачиваясь.

Они начали отступать назад, в тень переулка. Шаг. Еще один. Сердце колотилось в ушах, заглушая все остальные звуки.

Они почти скрылись в тени, когда с крыши донесся тихий, металлический щелчок. Звук, который ни с чем не спутаешь.

Звук взводимого затвора.

Щелчок взводимого затвора был не звуком. Он был физическим ощущением. Как укол льда в основание черепа.

Инстинкты сработали быстрее разума.

— Вниз! — крик Хауса был хриплым рыком.

Они рухнули на мокрый асфальт за секунду до того, как над их головами со злым, шипящим свистом пронеслась пуля. Она ударила в кирпичную стену, выбив фонтанчик красной пыли.

Тишина.

Они лежали, распластавшись в тени переулка, не смея дышать. Сердце колотилось в ребра, как пойманная птица.

— Он не один, — прошептал Тауб в интерком, его голос дрожал от адреналина. — Этот выстрел был не с крыши банка. Он был с другой стороны. Слева.

Они в ловушке. В перекрестном огне.

— Они не стреляют на поражение, — заметил Катнер. Его разум, даже в панике, продолжал анализировать. — Если бы хотели, мы бы уже были мертвы. Они… загоняют нас.

Хаус, прижавшись к стене, осторожно выглянул из-за угла. Он увидел это. В дальнем конце переулка, метрах в ста, стояли две фигуры в черном. Они не бежали к ним. Они просто стояли. Один держал в руках что-то громоздкое, с баллоном за спиной. Огнемет. Другой — автоматическую винтовку.

Они перекрывали выход.

— Они знали, что мы здесь, — сказал Хаус. — Они ждали. Наша прогулка по канализации не была такой уж секретной.

С неба донесся новый звук. Тихий, жужжащий, похожий на стрекот гигантского насекомого. Катнер поднял глаза. Над крышами, медленно кружа, зависли три черных дрона. Их объективы, как безразличные глаза, смотрели прямо на них.

— Прекрасно, — пробормотал Тауб. — У них есть глаза в небе, снайперы на крышах и парни с огнеметами на земле. Чего-то не хватает для полного счастья.

И тут земля в паре метров от него вздрогнула. Небольшой фонтанчик грязи взлетел в воздух. Потом еще один, чуть ближе.

— Мины, — выдохнул Хаус. — Противопехотные. Датчики движения. Они не просто перекрыли выход. Они заминировали весь переулок. Они загоняют нас, как крыс, в единственное место, где нет мин.

Он указал на полуразрушенное здание старой прачечной слева от них. Выбитые окна, осыпающийся фасад. Единственное укрытие.

Еще один выстрел снайпера ударил в асфальт рядом с ногой Катнера. Это было не предупреждение. Это был приказ. «Идите туда».

— У нас нет выбора, — сказал Тауб.

Они начали двигаться. Медленно, пригибаясь, перебегая от одного укрытия — мусорного бака, остова сгоревшей машины — к другому. Каждый шаг был пыткой. Они не знали, где находятся датчики. Они просто молились.

Дроны следовали за ними, жужжа над головами. Снайперы не стреляли. Они просто наблюдали. Люди в черном в конце переулка не двигались. Они были не охотниками. Они были пастухами, загоняющими стадо на бойню.

Они почти добрались до здания. Оставалось десять метров открытого пространства.

— По одному! — скомандовал Хаус. — Я последний!

Катнер рванул первым. Он бежал, спотыкаясь, его громоздкий костюм мешал движениям. Он добежал. Он нырнул в темный проем выбитого окна.

Следующим был Тауб. Он двигался быстрее, профессиональнее. Он тоже добежал.

Теперь была очередь Хауса.

Он посмотрел на эти десять метров мокрого, блестящего асфальта. Для него, с его ногой, это была марафонская дистанция.

Он глубоко вздохнул. И побежал.

Боль в ноге взорвалась, как граната. Каждый шаг был пыткой. Он слышал собственное хриплое дыхание, стук трости, жужжание дронов.

И тут он увидел его. Прямо перед входом. Едва заметный, тонкий, как паутина, провод, натянутый на уровне щиколотки.

Растяжка.

Он не успевал остановиться. Он просто рухнул вперед, намеренно, всем своим весом, за секунду до того, как его нога коснулась провода.

Он прокатился по асфальту, больно ударившись плечом. И в тот же миг за его спиной раздался оглушительный взрыв. Это была не растяжка. Это была светошумовая граната, которую сбросил один из дронов.

Ослепленный и оглушенный, он почувствовал, как чьи-то руки — Тауб и Катнер — втаскивают его внутрь, в спасительную темноту.

Они были внутри. В ловушке. Но живые.

Снаружи воцарилась тишина. Охотники знали, что жертва загнана в угол.

Теперь они могли не торопиться.

* * *

Темнота старой прачечной пахла сыростью, плесенью и жженой проводкой. Они лежали на бетонном полу, тяжело дыша, пытаясь прийти в себя после взрыва. Снаружи — тишина. Давящая, зловещая тишина, которая была страшнее любых выстрелов.

— Все целы? — прохрипел Хаус, поднимаясь на локте. В ушах все еще звенело.

— Кажется, да, — ответил Катнер. Его голос дрожал.

Тауб уже был у выбитого окна, осторожно выглядывая наружу.

— Они не ушли, — доложил он. — Стоят. Просто ждут.

Они оказались в бетонной коробке. В ловушке.

— Зачем? — спросил Катнер, садясь и прислоняясь к влажной стене. — Зачем все это? Снайперы, мины, дроны… Они могли просто убить нас. Десять раз. Почему они загнали нас именно сюда?

— Потому что это не охота, — сказал Тауб, отходя от окна. — Это — процедура. У них есть протокол.

Хаус, морщась от боли в ноге, поднялся и подошел к нему.

— Объясни.

— Я видел, как работают такие ребята, — сказал Тауб, и в его голосе прозвучали нотки из другой, прошлой жизни. — В корпоративных войнах. Это не солдаты. Это «специалисты по решению проблем». У них нет цели «убить». У них есть цель — «выполнить задачу». И они делают это с минимальным шумом и максимальной эффективностью.

— И какая у них задача? — спросил Катнер.

— Заставить нас исчезнуть, — ответил Тауб. — Тихо. Без следов. Если бы они застрелили нас на площади, остались бы трупы. Свидетельства. А так… — он обвел рукой темное, полуразрушенное здание. — Обрушение. Взрыв газа. Несчастный случай в заброшенном здании во время хаоса и карантина. Чистая работа. Никто никогда не будет искать.

Осознание этого было хуже выстрелов. Они были не просто мишенями. Они были проблемой, которую нужно было «решить». Аккуратно. Методично.

— Они ждут, пока мы сами себя похороним, — сказал Хаус. Он хромал по темному залу, его трость глухо стучала по бетонной крошке. — Они знают, что мы не будем сидеть здесь и ждать. Они знают, что мы будем искать выход. И они, скорее всего, уже приготовили его для нас.

Он остановился у задней стены здания. Там была старая, ржавая пожарная лестница, ведущая на крышу.

— Вот он. Наш «путь к спасению», — сказал он с горькой усмешкой. — Они хотят, чтобы мы полезли наверх. А там…

— …нас уже будут ждать, — закончил Катнер. — Как в тире.

Они были в идеальной западне. Каждый их шаг был просчитан. Каждое их решение было частью чужого плана.

— Но они кое-чего не учли, — сказал Хаус. Он подошел к большой дыре в полу, ведущей в затопленный подвал. — Они думают, что мы будем лезть наверх. К свету. Как и положено испуганным крысам.

Он посветил фонариком вниз, в черную, маслянистую воду.

— Но мы — не обычные крысы. Мы — канализационные. И мы полезем вниз. Обратно, в дерьмо.

— Там же все затоплено! — возразил Тауб.

— Это прачечная, — объяснил Хаус. — У нее должен быть свой собственный сток, соединенный с главным городским коллектором. С тем, по которому мы сюда пришли.

— Ты предлагаешь нам нырять в эту жижу? — с отвращением спросил Тауб.

— Я предлагаю вам выбор, — ответил Хаус. — Умереть здесь, как герои в голливудском фильме, в красивой перестрелке на крыше. Или выжить, проплыв через ад. Лично я всегда предпочитал плохой конец ужасу без конца.

Он посмотрел на них. На Тауба, прагматика, который взвешивал шансы. На Катнера, идеалиста, который все еще верил в чудо.

— Но даже если мы выберемся, — сказал Катнер. — Они же поймут. Они увидят, что мы ушли.

— Да, — согласился Хаус. — Они поймут. Но не сразу. И пока они будут обыскивать это здание и чесать свои бронированные затылки, у нас будет немного времени. Немного форы.

Он выключил фонарик. Комната погрузилась в абсолютную, гнетущую темноту.

— Ну что, джентльмены, — сказал он. — Поплаваем?

* * *

Темнота в подвале была абсолютной, плотной, как ил. Вода была ледяной. Она пахла ржавчиной, тиной и смертью. Они погрузились в нее один за другим, и холод пробирал даже сквозь защитные костюмы. Единственным ориентиром был тусклый, водонепроницаемый фонарик Хауса, луч которого выхватывал из мрака затопленные трубы и разбухшую от воды мебель.

Они плыли, цепляясь за скользкие стены. Хаус, с его больной ногой, двигался медленнее всех. Тауб и Катнер страховали его с двух сторон.

— Вот, — сказал Тауб, его голос в интеркоме был искажен бульканьем воды. — Сливной коллектор. Как ты и говорил.

Это была большая, круглая труба, наполовину скрытая под водой. Течение было слабым, но ощутимым. Оно тянуло их в спасительную темноту городского подполья.

Они вплыли в трубу. Она была тесной. Им приходилось двигаться на полусогнутых, цепляясь за склизкие стены. Стук трости Хауса здесь был другим — глухим, подводным.

Они прошли так метров пятьдесят. Напряжение начало спадать. Казалось, план Хауса сработал. Они обманули их.

И тут Катнер, плывший последним, закричал.

Крик был коротким, оборванным. В наушниках раздался лишь треск помех.

— Катнер! — крикнул Хаус, оборачиваясь.

В свете его фонаря они увидели это.

Из воды, прямо за спиной Катнера, выросла фигура. Черная. Безликая. В таком же, как у них, защитном костюме, но другом. Более обтекаемом, военного образца, с ребристыми шлангами, идущими к небольшому кислородному аппарату на спине. Боевой пловец. Один из «чистильщиков». Он ждал их здесь. В темноте. В воде.

Он не стал стрелять. Он действовал тихо. Одной рукой он зажимал Катнеру рот, а другой — вонзил в его грудь, в место соединения шлема и костюма, длинный, тонкий нож. Раздался тихий, шипящий звук — звук выходящего воздуха.

Хаус и Тауб замерли в ужасе. Они смотрели, как глаза Катнера за стеклом шлема расширяются. Он не мог кричать. Он просто смотрел на них, и в его взгляде было не только удивление и боль. В нем был вопрос.

«Чистильщик» выдернул нож и так же бесшумно скользнул под воду.

Тауб бросился к Катнеру, который начал медленно оседать в воду. Он подхватил его, пытаясь зажать пробоину в костюме.

— Он теряет воздух! — крикнул он. — Хаус, свети!

Но было поздно.

Из-под воды, с двух сторон, появились еще две черные фигуры. Они двигались с грацией акул, бесшумно и смертоносно. Один схватил Тауба за ноги, пытаясь утащить под воду. Другой — бросился на Хауса.

Начался бой. Яростный, слепой, клаустрофобный. В узкой трубе, по колено в ледяной воде, в почти полной темноте. Хаус отбивался своей тростью, нанося неуклюжие, отчаянные удары. Тауб, бывший боксер, дрался молча и эффективно, нанося короткие, жесткие удары в шлем противника.

Но их было двое против троих. И те были профессионалами.

Хаус почувствовал, как его схватили за горло, как его голову пытаются окунуть в воду. Он задыхался. Край его зрения начал темнеть. Он нащупал в кармане пистолет. Он вытащил его, но в воде, в тесноте, он не мог прицелиться. Он просто нажал на курок.

Выстрел под водой был глухим, как удар сердца. И он промахнулся.

Но он сделал нечто другое. Вспышка от выстрела на долю секунды озарила трубу.

И в этой вспышке Хаус увидел лицо Катнера.

Он все еще был на плаву, Тауб держал его. Его глаза были широко открыты. И он улыбался. Странной, спокойной, почти счастливой улыбкой. И в руке, которую он сжимал на груди, пытаясь зажать пробоину, он держал что-то.

Это была одна из гранат, которую они забрали у мертвых охранников. Светошумовая. Он выдернул чеку.

Тауб увидел это в ту же секунду.

— Хаус, под воду! — заорал он.

Он оттолкнул от себя тело Катнера и сам нырнул. Хаус, поняв, что происходит, из последних сил отбился от своего противника и тоже ушел под воду.

Взрыв.

Даже под водой он был оглушающим. Трубу наполнило ослепительным, белым светом и ударной волной, которая едва не выбила из них дух.

Они вынырнули. В ушах звенело. В глазах плясали белые пятна. Две черные фигуры — те, что были ближе к эпицентру, — неподвижно плавали в воде лицом вниз, оглушенные и, скорее всего, мертвые. Третий, тот, что боролся с Тау-бом, пытался подняться, но Тауб, движимый чистой яростью, подплыл к нему и несколькими короткими, жестокими ударами в шлем закончил бой.

А Катнер…

Он лежал на поверхности воды, его удерживал на плаву лишь воздух в костюме. Он был без сознания. Тау-б подплыл к нему.

— Он жив! — крикнул он, проверив пульс на шее. — Слабый, но есть!

Но из пробоины в его костюме, которую он все еще инстинктивно зажимал рукой, выходили пузырьки воздуха. И из его носа, за стеклом шлема, тонкой струйкой текла кровь.

— Контузия, — констатировал Хаус. — Взрыв в замкнутом пространстве. И разгерметизация. Он наглотался этой дряни.

Они посмотрели друг на друга. Радость от того, что он жив, тут же сменилась ужасом осознания.

Катнер был не просто ранен.

Он был инфицирован.

— Мы не можем его здесь оставить, — сказал Тау-б. Его голос был твердым.

— Мы и не оставим, — ответил Хаус. — Теперь у нас на одну причину больше торопиться.

Они подхватили бесчувственное тело Катнера. Теперь они тащили не просто своего друга. Они тащили с собой тикающую бомбу. Еще одни часы, которые начали свой безжалостный, 72-часовой отсчет.

Они поплыли дальше. В темноту. К библиотеке.

Победа была одержана. Но она пахла кровью и зараженной водой.

Они выжили. Все трое.

Но один из них уже был приговорен. И теперь их миссия была не просто спасти мир.

Им нужно было совершить чудо.

* * *

Они тащили бесчувственное тело Катнера по темному, зловонному тоннелю. Каждый метр давался с трудом. Тишину нарушало лишь их тяжелое дыхание и плеск воды. Радость от победы испарилась, сменившись тяжелым, свинцовым предчувствием.

— Мы не успеем, — сказал Тауб, останавливаясь, чтобы перевести дух. — Даже если мы найдем Торна, даже если получим ключ, на синтез уйдут часы. А у Катнера их, может быть, уже и нет.

Хаус ничего не ответил. Он светил фонариком на лицо Катнера за стеклом шлема. Бледное, безмятежное. Струйка крови, застывшая у ноздри.

Именно в этот момент из интеркома одного из мертвых «чистильщиков», чей костюм они тащили за собой, чтобы забрать оружие и оборудование, раздался тихий, механический голос.

«Протокол «Цербер» активирован. Объект 6 не отвечает. Объект 7 не отвечает. Объект 8 не отвечает. Предположительная компрометация группы. Активация процедуры санитарной обработки сектора Гамма-7. Десять минут до начала».

Голос замолчал.

Они замерли, глядя друг на друга.

— Что это значит? — прошептал Тауб. — «Санитарная обработка»?

Хаус не колебался ни секунды. Он бросился к телу ближайшего «чистильщика». Он начал лихорадочно обыскивать его.

— Они не просто солдаты, — говорил он, его руки рвали карманы и ремни. — Они — расходный материал. У них есть протокол на случай провала. «Мертвая рука». Если группа скомпрометирована, система автоматически уничтожает все следы. Включая их самих.

Он нашел то, что искал. На предплечье костюма был вмонтирован небольшой тактический компьютер. Экран светился. На нем была карта их сектора канализации и таймер, отсчитывающий время. 09:47… 09:46…

— Они собираются промыть этот сектор, — сказал Хаус, его глаза бегали по строчкам на экране. — Сброс реагента из главного коллектора. Что-то на основе хлора и… Боже мой.

— Что? — спросил Тауб.

— Это не просто дезинфекция. Это катализатор. Он реагирует с органикой в воде, вызывая цепную реакцию. Они не просто смоют нас. Они сварят нас заживо.

Девять минут.

— Но они не учли одного, — Хаус ткнул пальцем в экран. — Эта система, она не только карательная. Она — информационная.

Он открыл меню на тактическом компьютере. Логи. Отчеты. Все было зашифровано. Кроме одного. Экрана экстренной связи. На нем было два позывных. «Цербер-Центр» и…

«ViroTech-Наблюдение».

Имя.

Впервые за все это время у тени, которая за ними охотилась, появилось имя. Не «Praxis», не «Aethelred». А что-то простое, зловещее и до ужаса логичное. ViroTech.

— Они не просто «чистильщики», — прошептал Тауб, глядя на экран. — Они — полевые агенты ViroTech.

Но это была не самая главная находка. Хаус открыл последний полученный отчет о миссии. Он был коротким.

«ЗАДАЧА: Изоляция и нейтрализация объекта «Дедал» (В. Ланг). ЗАДАЧА 2: Обнаружение и изъятие объекта «Ключ» (А. Торн). СТАТУС: Объект «Дедал» локализован в карантинной зоне (ППБ). Объект «Ключ», предположительно, направляется к…»

Дальше текст обрывался. Но рядом была прикреплена карта. Карта библиотеки. И на ней красным крестом была отмечена не секция архивов.

А старая, заброшенная колокольня на крыше.

— Они знали, — сказал Хаус. — Они знали, куда он пойдет. Он не прячется в архивах. Он засел там, откуда видно весь город. Идеальная позиция для снайпера. Или для отшельника, который ждет конца света.

У них было имя врага. У них было точное местоположение цели.

И у них оставалось восемь минут, чтобы выбраться из этой трубы, пока она не превратилась в кипящий котел.

— Вперед, — скомандовал Хаус. — Быстрее.

Гонка вступила в свою последнюю, самую смертоносную фазу.

Восемь минут.

Цифры на экране тактического компьютера, который Тауб сорвал с руки мертвого «чистильщика» и прикрепил к своей, светились красным, отбрасывая зловещие отблески на стены тоннеля. Они больше не плыли. Они бежали.

Это был первобытный, животный бег, подстегиваемый страхом. Они спотыкались, падали в ледяную, грязную воду, поднимались и снова бежали, таща за собой бесчувственное тело Катнера. Громоздкие костюмы превратились в кандалы, каждое движение требовало титанических усилий.

— Сюда! — крикнул Тауб, который теперь был их проводником. Он сверялся с картой на компьютере. — Следующий технический люк — через двести метров!

Двести метров. В этом узком, скользком, полузатопленном аду это было все равно что двести километров.

Легкие горели. Мышцы кричали. Хаус стиснул зубы, боль в ноге была невыносимой, но он не отставал. Он видел перед собой только одно — красные, убывающие цифры. 06:17… 06:16…

Они почти добрались, когда из темноты впереди, в свете их фонарей, выросла преграда. Решетка. Толстая, стальная, вросшая в бетонные стены.

— Нет! — крикнул Тауб. — На карте ее нет!

Они подбежали. Замок был массивным, ржавым, но крепким.

— Они знали, — выдохнул Хаус. — Они знали про этот выход. Они заперли его.

Пять минут.

Тауб бросил тело Катнера и начал лихорадочно ковыряться в замке.

— Я не смогу! — кричал он, его руки в перчатках соскальзывали. — Он слишком старый, механизм заржавел!

Хаус светил ему, его лицо было искажено от напряжения. Он посмотрел на пистолет в своей руке.

— Отойди!

Он прицелился в замок и выстрелил. Раз. Другой. Оглушительный грохот прокатился по тоннелю. Пули лишь срикошетили от толстого металла, оставив на нем жалкие царапины.

Четыре минуты.

Они были в ловушке. В конце.

И тут Катнер, которого Тауб прислонил к стене, застонал. Его глаза открылись. Мутные, несфокусированные.

— Лоуренс! — крикнул Тауб.

Катнер не отвечал. Он смотрел на решетку. Его рука медленно, с трудом, потянулась к поясу одного из мертвых «чистильщиков», оружие которого они забрали. Его пальцы нащупали небольшой, плоский брикет.

— Пластит… — прохрипел он.

Они не заметили. Тауб, в спешке, забрал у мертвецов не только оружие, но и подрывные заряды.

— Детонатор! — скомандовал Тауб.

Хаус нашел его. Маленькое устройство, не больше мобильного телефона.

Три минуты.

Тауб, чьи руки тряслись, прикрепил заряд к замку. Хаус подключил детонатор.

— Отходим! — крикнул он.

Они оттащили Катнера за поворот тоннеля, укрывшись за бетонным выступом. Хаус нажал на кнопку.

Взрыв был не громким, а сжатым, плотным, как удар кулака. Тоннель содрогнулся. Когда они выглянули, решетки не было. Лишь вырванный, дымящийся кусок бетона.

Две минуты.

Они вытащили Катнера наверх. Люк выходил в маленький, заросший дворик за библиотекой. Они рухнули на мокрую траву, срывая с себя шлемы, жадно глотая холодный, пахнущий дождем воздух.

И в этот момент земля под ними содрогнулась. Из канализационных люков по всей улице с шипением вырвался пар. Горячий, едкий, пахнущий хлором. Процедура санитарной обработки началась. Они успели. В последнюю секунду.

Они лежали на земле, трое выживших, глядя на серое, безразличное небо.

И тут с крыши библиотеки, с самой вершины старой колокольни, на них посмотрел красный огонек.

Оптика.

Торн не просто ждал. Он наблюдал за всем.

И он, видимо, остался не в восторге от того, что они притащили с собой войну к его порогу.

Красная точка прицела на груди Хауса была не угрозой. Она была приглашением. Точкой в конце вопросительного знака.

— Он не будет стрелять, — сказал Хаус. Его спокойствие было почти нечеловеческим. — Он ждал. Он наблюдал за нашим маленьким балетом в канализации. Он хочет поговорить.

Тауб, лежащий рядом, посмотрел на него как на сумасшедшего.

— Или он просто выбирает, кому из нас первому снести голову!

Хаус медленно, демонстративно медленно, поднял руку к своему шлему. Он отстегнул его и снял, подставив лицо холодному дождю. Это был жест абсолютного доверия. Или абсолютного безрассудства.

— Я — Грегори Хаус, — сказал он громко, его голос терялся в пустом дворе. — Врач из Принстон-Плейнборо. А ты — Арис Торн. И мы оба знаем, что у нас общая проблема. Очень большая проблема.

Красная точка не исчезла. Но из интеркома на костюме мертвого «чистильщика», который валялся рядом, раздался треск. А потом — голос. Чистый, неискаженный, усталый.

«У вас нет проблем, доктор Хаус. У вас есть лишь симптомы. Проблема — у меня».

Голос был спокойным, почти меланхоличным.

— Наш друг умирает, — сказал Хаус, кивая на Катнера. — Он заражен. Ему нужно то, что есть у тебя. Ключ к «Ариадне».

«Ариадна…» — голос усмехнулся. Безрадостно. — «Вы думаете, что ищете нить, чтобы выбраться из лабиринта. Какая наивность. Ариадна дала Тесею нить не для того, чтобы он спасся. А для того, чтобы он смог найти и убить ее брата-чудовище. Это не ключ к спасению. Это — оружие».

— Нас устроит, — ответил Хаус.

Наступила долгая пауза. Они слышали лишь шум дождя и прерывистое дыхание Катнера.

«Они слышат нас», — сказал наконец голос Торна. — «Они слышат каждый наш вздох. Этот канал не защищен».

— Мы знаем, — ответил Хаус. — И нам плевать.

«Смело. Или глупо», — голос помолчал. — «Хорошо. Колокольня. Северный вход. Через пять минут. Только ты, доктор Хаус. Один. Оставь своих солдат и свое оружие. Если я увижу что-то, кроме тебя и твоей трости, я начну стрелять. И поверь, я не промахнусь».

Связь прервалась. Красная точка погасла.

— Это ловушка, — тут же сказал Тауб. — Он отделит тебя от нас и убьет.

— Нет, — возразил Хаус. — Он боится не нас. Он боится их. Он хочет убедиться, что я не работаю на них. Что я не привел с собой хвост.

— А Катнер? — спросил Тауб. — Мы не можем его здесь оставить!

— Ты его не оставишь, — сказал Хаус, глядя на Тауба. — Ты отнесешь его ко входу. И будешь ждать. Если я не вернусь через полчаса…

— …я должен уходить и спасаться сам, — закончил за него Тауб. — Я знаю.

— Нет, — Хаус посмотрел ему в глаза. — Если я не вернусь, ты должен будешь сделать все, чтобы Катнер выжил. Понял? Все.

Это был не приказ. Это была просьба. Может быть, первая в жизни Хауса.

Тауб молча кивнул.

Хаус отстегнул от своего костюма кобуру с пистолетом и протянул ее Таубу. Он оставил себе только трость.

— Ну что, — сказал он, глядя на темный, готический проем входа в библиотеку. — Пойду, поговорю с оракулом. Надеюсь, у него для меня не только плохие новости.

Он пошел через пустой двор, один, хромая, опираясь на свою трость. Белая фигура в защитном костюме на фоне черных, мокрых камней. Идеальная мишень.

Но выстрела не было.

Паук пригласил муху в свою паутину.

* * *

Северный вход в библиотеку был не дверью, а раной в камне. Хаус шагнул внутрь, и тишина мертвого города сменилась другой — гулкой, пыльной тишиной забвения. Воздух был холодным и пах старой бумагой, которая, казалось, впитала в себя все слова, когда-либо написанные.

Винтовая лестница, ведущая на колокольню, уходила вверх, во тьму, как позвоночник доисторического зверя. Ступени были стерты веками, покрыты слоем пыли и голубиного помета. Хаус начал подъем.

Каждый шаг отзывался болью в ноге и глухим эхом, которое металось под сводами. Это было не просто восхождение. Это был ритуал. Путь к оракулу.

Чем выше он поднимался, тем больше он видел следов обитания Торна. На стенах, нацарапанные мелом, появлялись формулы, диаграммы, фрагменты кода. Это была не научная работа. Это была летопись безумия. Карта разума, который пытался найти логику в конце света.

На одной из площадок он увидел на стене большую, нарисованную от руки схему. Она была похожа на ту, что рисовали Тауб и Катнер, но в сотни раз сложнее. Паутина из корпораций, фондов, имен. В центре было написано не «Praxis». Там было написано «ViroTech». А от этого имени, как лучи от черного солнца, отходили стрелы к десяткам других названий, которые Хаус видел впервые. Но самое странное было другое.

Некоторые стрелы были перечеркнуты. Некоторые имена — обведены в кружок. Рядом с ними стояли пометки: «Ястребы», «Голуби», «Наблюдатели».

Хаус замер, вглядываясь в эту карту. Он понял. Торн не просто прятался от одной организации. Он пытался разобраться в войне, которая шла внутри нее. Он понял, что ViroTech — это не монолит. Это улей. И в этом улье разные рои преследовали разные цели.

«Они не едины», — пронеслось в его голове. И эта мысль была страшнее, чем мысль о всемогущем, едином враге. Потому что мотивы роя предсказуемы. А мотивы сотен разных пауков в одной банке — нет.

Он пошел дальше. Лестница становилась все круче, проходы — все уже. Теперь на стенах, кроме формул, появились газетные вырезки. Статьи о внезапных смертях ученых, политиков, журналистов. «Несчастный случай». «Самоубийство». «Скоропостижный инфаркт». Все они были соединены красными нитями, ведущими к разным именам на схеме на стене.

Это было не логово. Это был информационный центр. Мозг сопротивления, состоящего из одного-единственного, сошедшего с ума солдата.

Наконец, он добрался до последней площадки. Перед ним была тяжелая дубовая дверь. Она была не заперта.

Он толкнул ее и вошел.

Комната наверху колокольни была гнездом. Гнездом снайпера и отшельника. Через большие, стрельчатые окна, из которых когда-то лился колокольный звон, был виден весь мертвый город. На полу — матрас, ящики с консервами, десятки пустых бутылок из-под воды. И оборудование. Несколько мощных компьютеров, гудящих, как потревоженный улей. Оборудование для перехвата спутниковой связи. И, у одного из окон, на треноге, стояла она. Снайперская винтовка последней модели, с оптикой, способной прочитать номерной знак за два километра.

А рядом с ней, спиной к двери, в кресле сидел человек. Он не обернулся. Он смотрел в прицел на две фигуры, оставшиеся внизу, во дворике. На Тауба, который пытался оказать первую помощь Катнеру.

— Я мог бы убить их в любую секунду, — сказал Арис Торн, и его голос, теперь уже не искаженный синтезатором, был спокойным и усталым. — Одним нажатием. Просто чтобы… навести порядок. Убрать лишние переменные.

Он медленно повернулся. Его лицо было худым, изможденным, но глаза… его глаза были старыми, как сама Вселенная. В них не было ни безумия, ни страха. Только бесконечная, всепоглощающая усталость.

— Но вы прошли. Вы пролезли через дерьмо. Вы пережили их «чистильщиков». Вы даже пережили мою маленькую проверку, — он кивнул на винтовку. — Вы интересная переменная, доктор Хаус. Очень интересная.

Он встал.

— Итак. У нас мало времени, пока «ястребы» не решили, что представление затянулось, и не прислали сюда что-нибудь по-настоящему серьезное. О чем вы хотели поговорить со мной перед концом света?

Хаус медленно вошел в комнату, его трость глухо стукнула о каменный пол. Он не смотрел на оружие. Он смотрел на человека.

— Ты выглядишь ужасно, Торн, — сказал он. Это был не сарказм. Это была констатация факта.

— Это цена, которую платишь, когда перестаешь спать, — ответил Арис, отходя от окна. — Сон — это роскошь для тех, кто верит, что завтра наступит. Я перестал верить в это два года назад.

Он подошел к одному из своих гудящих серверов и провел по нему рукой, как по любимому питомцу.

— Вы пришли за «Ариадной». Вы думаете, это лекарство.

— Это антидот, — поправил Хаус. — Нам нужна недостающая последовательность.

Торн издал тихий, безрадостный смешок.

— «Антидот»… Вы, врачи, такие милые в своей наивности. Вы думаете, что у каждой болезни есть лекарство. Что у каждого яда есть противоядие. Вы все еще верите в симметрию.

Он повернулся к Хаусу, и в его старых глазах блеснул холодный огонь.

— «Ариадна» — это не антидот. Это — ключ активации. Выключатель. Виктор… Ланг… он был гением. Он понял, что создать вирус, который можно было бы вылечить, бессмысленно. Враг просто найдет лекарство и использует его. Поэтому он создал нечто иное.

Он указал на схему на стене. На паутину корпораций.

— Он создал вирус-симбиот. Он не убивает клетку. Он сливается с ней. Переписывает ее. И он встроил в него «спящую» последовательность. Ген-самоубийцу. «Ариадна» не лечит. Она просто… нажимает на кнопку. Она посылает сигнал, который заставляет вирус уничтожить самого себя. И клетку, в которой он живет.

Хаус молчал. Он понял.

— Это не лекарство, — сказал он. — Это команда на самоуничтожение. Химиотерапия, которая убивает и рак, и пациента.

— Именно, — кивнул Торн. — Если применить ее на ранней стадии, организм, возможно, выживет. Потеряет несколько миллионов клеток, но выживет. Но если применить ее на поздней стадии, когда вирус уже в каждой клетке твоего тела… это просто быстрый и очень болезненный способ умереть.

— Наш друг, — сказал Хаус, — он на поздней стадии.

— Тогда вы пришли просить у меня не лекарство, а инструмент для эвтаназии, — безжалостно заключил Торн.

Он подошел к столу и взял небольшой, зашифрованный жесткий диск.

— Вот он. Недостающий фрагмент. Ключ активации. Я отдам его вам.

Хаус смотрел на него, не двигаясь. Он чувствовал подвох.

— Почему? — спросил он. — Почему ты просто отдаешь его мне?

— Потому что это уже не имеет значения, — ответил Торн. Он устало опустился в кресло. — Потому что вы — часть игры, которую уже проиграли. Я тоже так думал. Думал, что смогу спрятаться. Собрать информацию. Нанести удар. Я пытался предупредить Виктора. Но он был идеалистом. Он верил, что сможет контролировать свое творение. Что сможет обмануть их.

— ViroTech? — спросил Хаус.

Торн кивнул.

— ViroTech — это лишь одно из имен. Один из отделов. Вы видите лишь верхушку айсберга, доктор Хаус. Я видел то, что находится под водой. Это не просто корпорация. Это… цивилизация. Свои ученые, свои солдаты, свои политики. И они не едины. Там идет война. «Ястребы», которые хотят использовать вирус как оружие тотального контроля, устроив пандемию и предложив миру единственное «лекарство», которое будет у них. И «голуби», которые считают, что это слишком рискованно, и хотят использовать его более тонко — для точечных ликвидаций, для изменения генофонда…

— А ты? — спросил Хаус. — Ты был на чьей стороне?

— Я был на стороне человечества, — горько усмехнулся Торн. — И я проиграл. Они позволили мне сбежать. Они позволили мне построить это гнездо. Они даже позволили вам найти меня. Знаете, почему?

Он посмотрел на Хауса, и в его глазах была бездна отчаяния.

— Потому что моя роль в этом спектакле — роль Кассандры. Пророка, которому никто не верит. Они знают, что я отдам вам этот ключ. Они знают, что вы, возможно, даже спасете своего друга. И свой город.

— Зачем им это позволять?

— А затем, — сказал Торн, и его голос упал до шепота, — что ваша победа станет лучшей рекламой их товара. Вы докажете всему миру, что вирус существует. И что от него есть «лекарство». Испуганные правительства выстроятся в очередь, чтобы купить его у единственного поставщика. У ViroTech. «Ястребы» победят. Ваше спасение — это их триумф. Мы не можем победить, доктор Хаус. Все, что мы можем — это выбрать, как именно мы проиграем.

Он протянул Хаусу жесткий диск.

— А теперь берите это. И уходите. Представление должно продолжаться.

Хаус смотрел на жесткий диск в руке Торна. На этот маленький черный гроб.

— Так значит, все? — сказал он. — Мы просто марионетки.

— У каждой марионетки есть нити, доктор Хаус, — ответил Торн, его лицо было непроницаемо. — Вопрос лишь в том, кто за них дергает.

Хаус не взял диск. Он продолжал смотреть в глаза Торна, пытаясь прочитать в них что-то за завесой усталости.

— Ты не похож на человека, который смирился с поражением, — сказал он.

Торн не ответил. Он молча подошел к одному из своих компьютеров. Он подключил диск. На экране появилась формула «Ариадны» — та же, что была у них, с заглушкой «-X-X-X-».

— Виктор был идеалистом, — тихо сказал Торн, глядя на экран. — Он верил, что сможет создать идеальный замок и идеальный ключ к нему. Он забыл, что в реальном мире замки существуют не для того, чтобы их открывали. А для того, чтобы держать кого-то взаперти.

Он начал печатать. Быстро, почти яростно. Формула на экране начала меняться. Она не просто заполнялась. Она перестраивалась. Становилась сложнее, асимметричнее.

Хаус молча наблюдал. Он видел не просто химию. Он видел, как один гений переписывает, исправляет работу другого.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Вношу… авторскую правку, — ответил Торн, не отрываясь от работы. — Виктор создал симфонию. Прекрасную и смертоносную. Я лишь добавляю в нее одну, тихую, фальшивую ноту. Ноту, которую услышат только те, у кого идеальный слух.

Он закончил. Он посмотрел на новую, измененную формулу.

— Оригинальная «Ариадна» — это команда на самоуничтожение. Быстрая и чистая. Моя версия… — он сделал паузу, — …она оставляет после себя эхо. Призрака в машине.

Он не стал объяснять дальше. Ему и не нужно было. Хаус понял. Он не видел деталей, но он понял замысел. Это не было просто лекарство. Это была ловушка. Метка. Улика, вплетенная в саму ткань спасения.

— Они ждут, что вы сыграете по их правилам, — сказал Торн, копируя новый файл на чистый носитель. — Они слишком высокомерны, чтобы поверить, что крыса в лабиринте может научиться перегрызать стены.

Он протянул диск Хаусу.

— Вот, доктор. Настоящая «Ариадна». Она спасет вашего друга. Она спасет ваш город. А что она сделает с нашими «наблюдателями»… — на его губах появилась тень улыбки, первой, которую видел Хаус, — …это мы увидим в следующем сезоне. Если он будет.

Хаус взял диск. Он держал в руках не просто формулу. Он держал в руках детонатор.

— А ты? — спросил он.

Торн снова посмотрел в окно, на свой мертвый город.

— Я свою партию доиграл, — тихо сказал он. — Я поставил им шах. Теперь ваш ход, доктор. Поставите ли вы им мат — или они просто сметут все фигуры с доски.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— Уходите. Быстро. Занавес поднимается.

* * *

Возвращение было спуском с Голгофы. Они несли на себе не просто бесчувственное тело Катнера, они несли тяжесть знания, которое было страшнее любой болезни. В руке Хауса жесткий диск был не ключом к спасению, а детонатором от бомбы замедленного действия.

Ржавая дверь в подвал открылась с протестующим стоном, выпуская их из зловонного чрева канализации в относительную безопасность больницы. Они вышли в тускло освещенный коридор — три сломленные, грязные фигуры, тащившие на себе четвертую, бесчувственную.

Форман и Кадди ждали их. Их лица в полумраке были напряженными, полными безмолвного вопроса.

— У нас есть, — сказал Хаус, и эти два слова стоили ему, казалось, последних сил. Он протянул Форману жесткий диск. — Формула.

На мгновение, на одну-единственную, драгоценную секунду, в глазах Формана и Кадди вспыхнула надежда. А потом они увидели Катнера.

— Боже мой, — выдохнула Кадди, бросаясь к ним. — Что с ним?

— Он… нас спас, — глухо ответил Тауб, осторожно опуская своего друга на пол. — Взрыв. Костюм разгерметизирован. Он наглотался этой дряни.

Надежда в глазах Кадди тут же сменилась профессиональной тревогой врача. Она опустилась на колени, проверяя пульс, зрачки.

— Он жив, — констатировала она. — Но он в коме. Глубокой.

Форман молча смотрел на Катнера. На его бледное, безмятежное лицо. Еще один. Еще один из них, сраженный этой чумой. Его команда, его ответственность. Он ничего не сказал, но его плечи, казалось, опустились еще ниже под невидимым грузом. Не было времени на эмоции. Не было времени на горе.

— В бокс. Немедленно, — скомандовал он. — Рядом с Тринадцатой. Подключить к мониторам. Полный скрининг.

Пока санитары уносили Катнера, превратившегося из спасителя в пациента, Хаус, Форман, Тауб и Кадди направились к секретной лаборатории. Они шли по гулким коридорам, и каждый думал о своем. О цене, которую они только что заплатили. И о том, была ли она оправданной.

Они смыли с себя грязь, переоделись в чистые халаты, но ощущение ледяной, зараженной воды, казалось, навсегда въелось в их кожу.

Дверь в бункер времен холодной войны открылась, и они вошли в мир гудящих реле и аналоговых приборов.

— По крайней мере, здесь есть электричество, — с горькой иронией заметил Тауб.

Форман, чье лицо снова стало непроницаемой маской профессионала, взял диск у Хауса. Он подошел к главному компьютеру — огромному, гудящему шкафу, который был ровесником их родителей.

— Надеюсь, этот динозавр еще помнит, как жевать, — пробормотал он, вставляя современный носитель в древний разъем.

Они собрались вокруг него. Все их надежды, все их жертвы, жизни Катнера и Тринадцатой — все это было сосредоточено в этом маленьком, гудящем ящике.

Форман запустил анализ файла.

И тишину бункера разорвал резкий, протестующий писк.

Писк был не просто сигналом ошибки. Он был похож на предсмертный крик машины, столкнувшейся с чем-то непостижимым. На экране старого, монохромного монитора загорелось окно. Текст был написан примитивным, рубленым шрифтом, но его смысл был сокрушительным.

«КРИТИЧЕСКАЯ ОШИБКА. Формат файла не распознан. Протокол квантового шифрования требует 64-битной архитектуры и вычислительного блока терафлоп-класса. Текущая система: 16-битная. Оценочное время обработки: 9.7×10^15 лет».

Они смотрели на экран. Цифры и слова плясали перед глазами, но до сознания доходило только одно.

Невозможно.

— Девять целых и семь десятых квадриллиона лет? — переспросил Тауб, и в его голосе смешались истерика и черный юмор. — Кажется, мы немного не укладываемся в сроки.

— Что это значит? — спросила Кадди, ее голос был напряжен. — Говорите по-человечески.

— Это значит, — сказал Форман, отходя от компьютера, как от радиоактивного реактора, — что Торн создал не просто формулу. Он создал произведение искусства. Оно написано на языке, который этот компьютер, — он ткнул пальцем в гудящий шкаф, — не понимает. Это все равно что пытаться проиграть Blu-ray диск на граммофоне.

— Это хуже, — вмешался Хаус. Он подошел к экрану, вглядываясь в строки кода, которые смог отобразить компьютер. Это были лишь «обертки», метаданные файла. — Это не просто другой формат. Это другой принцип. «Квантовое шифрование». Этого не должно существовать в открытом доступе. Это технология, которой официально еще нет.

Они замолчали, переваривая это. Враг, с которым они столкнулись, был не просто на шаг впереди. Он был в другой технологической эре.

— Торн не мог не знать этого, — сказал Форман. — Он не мог не понимать, что мы не сможем это прочитать. Зачем он тогда дал нам этот файл?

— Может, он просто издевался, — предположил Тауб.

— Нет, — ответил Хаус. Он думал. Его мозг лихорадочно работал, пытаясь найти выход из этого нового, идеального тупика. — Он дал нам то, что у него было. Он не думал о том, как мы будем это использовать. Он просто передал эстафету. Он свой этап пробежал.

— И что теперь? — спросила Кадди. Ее голос был голосом человека, стоящего на краю пропасти. — У нас есть лекарство, которое мы не можем создать. Двое наших врачей умирают. Больница умрет через… — она посмотрела на часы, — одиннадцать часов. Это конец.

Она села на старый лабораторный стул, и впервые за все это время ее плечи опустились. Королева сдалась.

Форман молча отошел в угол. Тауб уставился в пол. Отчаяние, до этого бывшее острым и яростным, превратилось в густую, удушающую апатию. Они сделали все, что могли. Они прошли через ад. И уперлись в стену. Не из-за врагов. Не из-за вируса. А просто потому, что у них не было нужного инструмента.

Хаус стоял один посреди лаборатории. Он смотрел на экран. На непонятные символы. На язык богов, который был ему недоступен. Он, гений, привыкший вскрывать любые загадки, столкнулся с проблемой, у которой не было изящного решения. Только грубая, непреодолимая технологическая стена.

Он был побежден.

Они стояли в тишине, оглушенные приговором, который вынес им допотопный компьютер. Невозможно. Технологическая пропасть. Конец.

Апатия, густая и липкая, начала заполнять бункер. Тауб опустился на стул и закрыл лицо руками. Форман просто смотрел в стену, его взгляд был пуст. Кадди, казалось, постарела на десять лет.

Только Хаус не сдавался. Он ходил по лаборатории, как зверь в клетке. Его мозг, припертый к стене, отказывался принимать поражение. Он искал выход. Нелогичный. Невозможный.

— Нет, — пробормотал он, останавливаясь посреди комнаты. — Нет, нет, нет…

Он посмотрел на экран. На язык богов, который они не могли прочитать.

— Где было создано это… заклинание? — спросил он в тишину.

— В лаборатории «Unigenics», скорее всего, — ответил Форман, не оборачиваясь. — Или уже после, в «Praxis».

— Точно, — сказал Хаус. — Кольцо было выковано в Ородруине.

Никто не понял метафору. Кроме, может быть, Катнера, который сейчас лежал без сознания наверху.

— И что это нам дает? — устало спросил Тауб.

— Это дает нам все! — Хаус повернулся к ним, и в его глазах снова появился тот самый, безумный, лихорадочный блеск. — Если Кольцо было выковано в Ородруине, то только Ородруин сможет его и уничтожить! Или, в нашем случае, — он ткнул пальцем в сторону монитора, — прочитать!

Они смотрели на него, как на сумасшедшего.

— Ты предлагаешь… — начал Форман, и его глаза расширились от ужаса и восхищения одновременно.

— Да! — подхватил Хаус. — Именно это я и предлагаю! Мы не можем создать лекарство здесь. Значит, мы создадим его там. Мы найдем их. Мы найдем их логово, их сердце зверя. И мы воспользуемся их же оборудованием, чтобы выковать оружие, которое их и убьет.

Это была не просто безумная идея. Это была насмешка над самой идеей выживания. Акт абсолютного, чистого, дистиллированного неповиновения.

— Они знают о нас, — сказал Форман. — Они ждут. Это самоубийство.

— Умереть здесь, ожидая, пока кончится топливо в генераторе — вот что самоубийство! — парировал Хаус. — А это — шанс! Один на миллиард. Но он есть.

Он посмотрел на свою команду. На их измученные, отчаявшиеся лица.

— Итак. Кто-то хочет умереть здесь, в тишине и покое? Или кто-то хочет умереть, громко хлопнув дверью в самом сердце их проклятой империи?

Прежде чем кто-либо успел ответить на риторический вопрос Хауса, тишину бункера нарушил тихий, мелодичный писк.

Они замерли. Звук доносился из угла, где лежал костюм «чистильщика».

Тауб медленно, как сапер, подошел к нему. Он извлек черный, тонкий коммуникатор. Экран светился.

«ВХОДЯЩИЙ ЗАШИФРОВАННЫЙ СИГНАЛ. КАНАЛ «ОМЕГА».

Они сгрудились вокруг, глядя на экран. Через секунду появилась бегущая строка. Она не была адресована им. Это было похоже на перехват чужого, автоматического сообщения.

»…Объект «Прометей» вскрыт. Протокол «Кассандра» активирован. Наблюдение подтверждает: контрольная группа выбрала неоптимальный, но предсказуемый вектор — попытка локального синтеза. Прогноз: неудача в течение 1 часа. Следующий вероятный вектор: отчаяние, апатия, ожидание. Вмешательство не требуется…»

Сообщение оборвалось.

Они смотрели на погасший экран, и холод, который они испытали до этого, был ничем по сравнению с этим.

Их безумный, самоубийственный план, который только что родился в голове Хауса… их враги не просто предвидели его. Они сочли его настолько маловероятным, что даже не включили в свой прогноз. «Отчаяние, апатия, ожидание». Вот все, чего они от них ждали.

— Они… они считают нас… предсказуемыми, — прошептал Тауб.

И это было последней каплей. Это было хуже угрозы. Хуже презрения.

Это было унижение.

Хаус рассмеялся. Тихим, сухим, лишенным всякого веселья смехом.

— Предсказуемыми, — повторил он. — Что ж. Пора их удивить.

Он посмотрел на свою команду. Апатия в их глазах сменилась чем-то другим. Злой, отчаянной решимостью.

— Тауб, Катнер, — сказал он. — Возвращайтесь к своим компьютерам. Я хочу знать, где находится ближайший офис «Praxis Innovations» или любой другой их шарашкиной конторы. Форман, Кадди — готовьте все, что мы можем взять с собой. Мы идем на экскурсию.

В этот момент коммуникатор пискнул еще раз. На экране появилась одна-единственная, короткая строка.

»…Браво. Возможно, я ошибся в прогнозе. P.S. В здании «Ceres Agriculture» на Риджент-стрит лучший в городе кофе. И оптоволоконный канал в 200 гигабит. Удачи. А…»

И экран погас окончательно.

Они переглянулись.

Это не было предложением помощи. Это не была ловушка.

Это была… подсказка. Насмешливая. Рискованная. От кого-то, кто сидел по ту сторону и, кажется, был так же заинтересован в хорошем шоу, как и сам Хаус.

— Похоже, — сказал Хаус, и на его лице появилась дьявольская ухмылка, — у нас появился тайный поклонник.

* * *

Решение было принято. Возражений не было. Апатия сгорела, оставив после себя лишь холодную, прозрачную ярость.

— Ceres Agriculture. Риджент-стрит, 1138, — доложил Тауб, уже взломавший городские архивы. — Двадцать седьмой этаж небоскреба «Гелиос». Прямо в центре города. Сердце зверя.

— Они не ждут, что мы полезем в самую пасть, — сказал Хаус. — Они ждут, что мы будем прятаться по углам. Мы пойдем.

— Как? — спросил Форман. — Пешком через весь город? Патрули «ястребов» пристрелят нас на первой же площади.

— Мы не пойдем пешком, — ответил Хаус. Он указал на монитор, где все еще висела картинка с одной из внешних камер. На ней был виден пустой двор больницы. И он. Белый фургон мобильного крематория, который «чистильщики» оставили у ворот. — Мы поедем. С комфортом.

План был наглым до безумия. Они не просто собирались проникнуть в логово врага. Они собирались сделать это, используя его же транспорт.

Вылазка была похожа на дурной сон. Хаус, Тауб и Форман. Кадди настояла, чтобы Форман пошел — он был единственным, кроме Хауса, кто мог принимать быстрые медицинские решения, если с Тринадцатой или Катнером что-то случится удаленно. Тауб был их специалистом по вскрытию. А Хаус… Хаус был их талисманом неудачи и гениальности.

Они снова облачились в костюмы «чистильщиков». На этот раз они действовали уверенно, почти нагло. Они вышли через служебный вход морга. Патруль «ястребов», стоявший в ста метрах, проводил их безразличными взглядами. Три белые фигуры, идущие к белому фургону. Свои.

Тауб вскрыл замок за десять секунд. Они забрались внутрь. Кабина была стерильной, полной экранов и переключателей.

— Кто-нибудь умеет водить эту штуку? — спросил Тауб.

— Насколько это может отличаться от моей старой Хонды? — ответил Хаус, садясь за руль.

Они выехали на пустые улицы. Это было сюрреалистическое путешествие. Они ехали по мертвому городу в катафалке нового мира. За окнами проплывали знакомые улицы, теперь похожие на декорации. Ни одной живой души.

— Они знают, что мы едем, — сказал Форман, глядя на экран тактического компьютера, который они забрали с собой. — Движение фургона отображается на их карте.

— Пусть знают, — ответил Хаус. — Пусть думают, что это свои возвращаются на базу. Главное — чтобы они не начали задавать вопросы.

И тут на экране коммуникатора, который они тоже взяли, снова появилась бегущая строка. Канал «Омега».

»…Любопытный выбор транспорта. Смело. «Ястребы» запрашивают ваш идентификационный код. У вас тридцать секунд, прежде чем они поднимут по тревоге вертолет…»

Они ехали по улицам, которые были похожи на вены мертвого тела. Тишина была почти абсолютной, нарушаемой лишь ровным гулом их белого фургона. И вдруг, сквозь пелену дождя, они увидели его.

Небоскреб «Гелиос».

Он всегда был просто частью городского пейзажа — безликая игла из стекла и стали, отражавшая облака. Но теперь он был другим.

На самой его вершине, там, где раньше был лишь логотип строительной компании, теперь горел новый знак. Огромный, оранжевый, пульсирующий, как раскаленное клеймо. Он пробивался сквозь серую мглу, как единственный маяк в этом утонувшем мире.

Это была стилизованная змея, пожирающая собственный хвост. Уроборос. Внутри которого было одно-единственное слово, написанное хищным, рубленым шрифтом.

VIROTECH.

Они смотрели на этот знак, и холод, не имеющий ничего общего с температурой за бортом, пополз по их спинам.

— Они… они даже не прячутся, — прошептал Тауб.

— Зачем прятаться тому, кто уже победил? — ответил Хаус, не отрывая взгляда от оранжевого символа. — Это не реклама. Это — надгробие. Они просто ставят свою подпись на могиле этого города.

Осознание было сокрушительным. Все их расследование, вся эта паутина из «Praxis», «Ceres», фондов-однодневок — все это было лишь дымовой завесой, которую теперь, когда игра подходила к концу, просто развеяли за ненадобностью. Зверь вышел из тени. Он смотрел на них своим единственным, оранжевым, немигающим глазом.

Они подъехали ближе. У подножия небоскреба царила организованная, стерильная деятельность, которая резко контрастировала с хаосом и смертью во всем остальном городе. Бронированные транспортеры. Люди в черном, движущиеся с четкостью часового механизма. Идеальный порядок в центре идеального шторма.

— И как мы собираемся попасть внутрь? — спросил Форман. — Парадный вход охраняется лучше, чем Форт-Нокс.

Коммуникатор «Ангела» пискнул.

»…Парадный вход — для идиотов. Ищите сервисную парковку. Восточное крыло. И поторопитесь. Кажется, ваше маленькое родео все-таки вызвало подозрения. У вас не больше пятнадцати минут, пока «ястребы» не начнут проверку по голосу…»

— Он ведет нас, — сказал Тауб.

— Он загоняет нас в мышеловку, — поправил его Хаус, но тем не менее свернул в сторону восточного крыла.

Сервисная парковка была скрыта в тени здания. Тяжелые стальные ворота были закрыты. Перед ними стоял сканер.

— Теперь моя работа, — сказал Тауб, доставая из сумки набор электронных отмычек.

Но ему не пришлось ничего делать. Когда их фургон подъехал к воротам, сканер пискнул и вспыхнул зеленым светом. Ворота плавно и бесшумно поползли вверх, открывая перед ними темное, гулкое чрево подземного паркинга.

Они въехали внутрь. Ворота за ними закрылись с глухим, финальным щелчком, отрезая их от остального мира.

Они были внутри. В самом сердце Ородруина.

И они были абсолютно одни. Парковка была пуста. Ни машин, ни людей. Только ряды бетонных колонн, уходящие в полумрак, и идеальная, звенящая тишина.

— Мне это не нравится, — сказал Форман. — Слишком просто.

— «Просто» — это последнее слово, которое приходит мне на ум, — ответил Хаус, глуша двигатель. — Добро пожаловать в приемную дьявола, джентльмены. Постарайтесь не трогать экспонаты.

Тишина подземной парковки давила. Хаус, Тауб и Форман выбрались из фургона, как астронавты, ступившие на поверхность чужой, мертвой планеты.

Коммуникатор «Ангела» ожил. На экране появилась схема этажа и мигающая точка, указывающая на служебный лифт.

»…Лифт «S-3». Он выведет вас на 27-й этаж, прямо в серверную «Ceres». Там достаточно мощности. Двери открыты. Не привлекайте внимания…»

— «Не привлекайте внимания», — процитировал Хаус. — Гениальный совет. Как будто три парня в костюмах химзащиты, разгуливающие по офисному зданию — это обычное дело.

Они двинулись к лифту. Он прибыл мгновенно. Двери открылись. Внутри — стандартная кабина служебного лифта, обшитая сталью. Но панель с кнопками была странной — гладкая, без цифр. Лишь одно гнездо для ключ-карты.

— Он сказал, что двери открыты, — сказал Форман.

И действительно, как только они вошли, двери закрылись, и лифт плавно пошел вверх.

— Умно, — сказал Тауб. — Полностью автоматизированный доступ для своих. Никаких кодов, никаких паролей.

Лифт остановился. Но на табло над дверью горела не цифра «27». Там была буква. «Σ». Сигма.

Двери открылись.

И они поняли, что ошиблись адресом. Катастрофически.

Это был не офисный коридор. Это был шлюз. Абсолютно белый, стерильный, залитый ровным, без теней, светом. Вдоль стен — тяжелые гермодвери с биометрическими сканерами.

— Кажется, это не серверная «Ceres», — пробормотал Тауб.

На стене напротив лифта, выполненная из матового черного металла, была надпись.

«VIROTECH».

И ниже: «Сектор «Сигма». Лаборатория Квантового Моделирования и Синтеза».

Шок. Холодный, парализующий.

— Он… он привел нас не туда, — выдохнул Форман.

— Или именно туда, — возразил Хаус. Его мозг работал с бешеной скоростью, пытаясь найти логику. — Он ошибся? Или система его обманула? Или…

Но на размышления не было времени. Коммуникатор пискнул. Это снова был «Ангел».

»…Что происходит? Мои датчики показывают, что вы не на 27-м этаже. Где вы?!»

В его сообщении впервые сквозила… тревога. Их таинственный кукловод, казалось, сам потерял нити.

— Мы в гостях у ViroTech, — продиктовал Хаус ответ. — Тут мило. Стерильно. Кажется, нас ждали.

Пауза. Ответ пришел через минуту, которая показалась им вечностью.

»…Этого не может быть. Уровень «Сигма»… доступ туда есть только у… «Ястребов». Это их гнездо. Это ловушка. Убирайтесь оттуда! Немедленно!»

Но в этот момент одна из гермодверей в конце коридора с тихим шипением открылась. Сама.

А коммуникатор «Ангела» прислал новое, последнее сообщение, которое шло вразрез с предыдущим.

»…Или нет. Интересный поворот. Кто-то из «их» игроков, похоже, решил сыграть за нас. Дверь открыта. Время пошло. 60 минут. Не упустите свой шанс. Дальше вы одни…»

Канал «Омега» погас.

Они переглянулись. Их «ангел-хранитель» был так же сбит с толку, как и они. Они были не просто в ловушке. Они были на стыке двух воюющих фракций, в эпицентре невидимой битвы, где кто-то из «ястребов» почему-то решил открыть им дверь в свою самую охраняемую святыню.

— Что это значит? — спросил Тауб.

— Это значит, — сказал Хаус, направляясь к открытой двери, — что представление становится еще интереснее. Похоже, у нашего дьявола раздвоение личности.

Он шагнул за порог.

И они увидели не просто лабораторию. Они увидели храм науки будущего.

Лаборатория, в которую они вошли, была похожа на собор. Огромное, залитое холодным белым светом пространство, в центре которого, как алтарь, стоял главный вычислительный комплекс — пульсирующий кристалл из оптоволокна и охлаждающей жидкости. Вдоль стен располагались автоматизированные синтезаторы, секвенаторы и электронные микроскопы, похожие на жутких, спящих насекомых из металла и стекла. Здесь не было ни одного человека. Только тихое, почти неслышное гудение машин.

— Похоже, мы попали в Запретный город, — прошептал Тауб. — Оборудование, которое здесь стоит… оно опережает все, что я видел, лет на пятьдесят.

— Забудь про оборудование, — сказал Форман. Он указывал на одну из стен. Она была целиком превращена в интерактивный экран. И на этом экране в реальном времени отображалась карта Принстона. Тысячи крошечных, движущихся точек — каждая обозначала инфицированного. И линии, соединяющие их, показывающие пути распространения, мутации, процент смертности.

Это не была карта. Это была доска для игры в «Чуму». Стратегическая игра, где вместо фишек — человеческие жизни.

— Они не просто наблюдают, — выдохнул Форман. — Они… управляют. Анализируют. Оптимизируют процесс.

Хаус не смотрел на карту. Его внимание привлекло другое. На одном из рабочих терминалов был открыт файл. Протокол симуляции.

Он подошел ближе и прочитал название.

«Симуляция «Ариадна-Т». Прогноз эффективности в условиях неконтролируемого распространения. Вероятность успеха контрольной группы «Тесей» (рук. Г. Хаус): 1,7%».

Они не просто знали, что они здесь. Они уже просчитали их шансы. И они были ничтожны.

— Один и семь десятых процента, — пробормотал Тауб, заглядывая ему через плечо. — Мне нравятся эти шансы. Они честные.

— Перестаньте пялиться, — бросил Хаус, отгоняя их от экрана. — У нас шестьдесят минут, чтобы доказать, что их алгоритмы — дерьмо. Форман, бери главный терминал. Загружай файл Торна. Тауб, ищи синтезатор, который еще не остыл от сотворения мира. Начинаем готовить.

Они разделились, и в стерильной тишине лаборатории началась лихорадочная, почти паническая деятельность. Форман, с благоговейным ужасом прикасаясь к футуристическому интерфейсу, начал загрузку. Тауб нашел автоматизированный лабораторный модуль, который, судя по инструкции, мог синтезировать любую белковую структуру за считанные минуты.

Хаус не вмешивался. Он ходил по лаборатории, как ценитель в музее. Он всматривался в детали, и чем больше он видел, тем чернее становилась ирония их положения.

На одном из столов он увидел несколько прозрачных контейнеров. В них, в питательном геле, росли… органоиды. Миниатюрные, живые копии человеческих органов. Легкие, печень, мозг. И все они были поражены вирусом. На каждом контейнере была бирка с именем. «Образец 734. Мутация «Дельта"». «Образец 112. Неврологический штамм».

Они не просто играли на карте. Они выращивали свои собственные, улучшенные версии чумы в пробирках.

А потом он увидел стенд в углу. Корпоративный стенд. На нем, подсвеченные изнутри, висели рекламные постеры. Но рекламировали они не лекарства.

На одном, с изображением счастливой, здоровой семьи, было написано: «VIROTECH. Управление популяцией — наше призвание».

На другом, с изображением переполненного мегаполиса: «Перенаселение — это болезнь. У нас есть лекарство».

Хаус смотрел на эти постеры, и смех, черный, безрадостный, застрял у него в горле. Он, наконец, понял.

«Ястребы». «Голуби». Это была не просто борьба за власть. Это был философский спор. Спор о том, как лучше «лечить» человечество. Одни предлагали быструю, болезненную хирургию — тотальную пандемию. Другие — аккуратную, точечную генную терапию. Но цель у них была одна.

Они не были торговцами оружием.

Они были врачами. Врачами в планетарном масштабе, которые решили, что у их пациента — человечества — рак. И они собирались вылечить его, даже если для этого придется убить самого пациента.

— Хаус! — позвал его Форман. — Файл загружен. Компьютер… он прочел его. Он говорит, что может начать синтез.

— Конечно, может, — ответил Хаус, не оборачиваясь от постеров. — Мы же на кухне у самого дьявола. Было бы странно, если бы у него не было подходящей сковородки.

Он повернулся к ним.

— Запускайте, — сказал он. — Давайте приготовим им блюдо, которым они подавятся.

Форман нажал на кнопку.

Огромный вычислительный кристалл в центре зала вспыхнул и загудел, и автоматические манипуляторы в модуле синтеза пришли в движение.

Процесс пошел.

Они стояли, трое врачей, в самом сердце чужой, чудовищной мечты о спасении мира, и использовали ее же инструменты, чтобы разрушить ее.

Ирония ситуации была настолько густой, что ее, казалось, можно было потрогать.

Процесс синтеза был похож на магию. Бесшумные манипуляторы смешивали реагенты с нечеловеческой точностью. Квантовый компьютер в центре зала пульсировал ровным, гипнотическим светом, просчитывая триллионы операций в секунду. Они не участвовали в процессе. Они были лишь зрителями.

На главном экране отображался таймер. Расчетное время до завершения: 30 минут.

Тридцать минут, которые отделяли их от спасения.

— Я никогда не видел ничего подобного, — прошептал Форман, глядя, как на 3D-визуализации строится сложнейшая белковая структура антидота. — Это… это как наблюдать за сотворением жизни.

— Или за сборкой очень сложной бомбы, — пробормотал Тауб. Он не разделял общего благоговения. Он ходил по лаборатории, как вор, осматривая каждый угол, ища подвох.

Хаус молча сидел перед терминалом, на котором все еще висел отчет об их ничтожных шансах на успех. 1.7%. Он смотрел на эту цифру с какой-то извращенной нежностью.

— Похоже, мы все-таки сломали вашу симуляцию, ребята, — сказал он в пустоту.

Время тянулось мучительно медленно. Они не разговаривали. Каждый был погружен в свои мысли. Форман думал о Тринадцатой и Катнере, представляя, как вводит им спасительную сыворотку. Тауб думал о путях отхода, просчитывая варианты, которых у них, по сути, не было. А Хаус… Хаус думал о Торне. Об этом безумце в башне, который поставил на кон весь мир в своей последней, гениальной партии.

Осталось 5 минут.

Напряжение стало почти физическим.

1 минута.

Манипуляторы в модуле синтеза замерли. Компьютер издал тихий, мелодичный сигнал. На экране появилась надпись.

«СИНТЕЗ «АРИАДНА-Т» ЗАВЕРШЕН. ИЗГОТОВЛЕНО: 10 ДОЗ».

Из модуля выехала небольшая платформа. На ней, в специальном охлаждающем контейнере, стояли десять маленьких флаконов с прозрачной, слегка опалесцирующей жидкостью.

Лекарство.

Они смотрели на него, как на священный Грааль. Несколько секунд никто не решался пошевелиться.

Первым очнулся Хаус. Он подошел к платформе. Он взял один из флаконов. Он был холодным на ощупь. Реальным.

— Мы сделали это, — сказал Форман. В его голосе было неверие. — Мы. Сделали. Это.

Тауб издал нервный смешок.

— Кажется, дьявол сегодня проиграл.

Хаус ничего не сказал. Он осторожно убрал контейнер с десятью дозами в свою сумку. Он застегнул молнию.

— У нас осталось… — он посмотрел на часы, — …около двадцати минут, пока наш анонимный друг не отключит нам «зеленый свет». Пора уходить.

Они двинулись к выходу. Быстро, но без паники. Адреналин победы придавал им сил. Они почти дошли до гермодвери, ведущей в коридор.

И в этот момент свет в лаборатории сменился с холодного белого на тревожный, пульсирующий красный. Завыла сирена. Тихая, но настойчивая.

Гермодверь перед ними с глухим, финальным щелчком заблокировалась. На ней загорелась надпись.

«ПРОТОКОЛ «КАРАНТИН» АКТИВИРОВАН. СЕКТОР «СИГМА» ЗАПЕЧАТАН».

Они переглянулись. И улыбки медленно сползли с их лиц.

На главном экране, том, где раньше была карта Принстона, появилось новое изображение. Лицо. Мужчина лет шестидесяти, с аристократическими чертами, седыми волосами и холодными, как лед, глазами. Он сидел в роскошном кожаном кресле на фоне панорамного окна, за которым виднелись огни ночного города. Не Принстона. Какого-то другого, более живого.

Он улыбнулся им.

— Блестяще, — сказал он. Его голос, спокойный и полный власти, разнесся по лаборатории. — Просто блестяще. 1.7 процента… Похоже, наши аналитики вас недооценили, доктор Хаус. Придется урезать им премию.

Они смотрели на него, оцепенев.

— Позвольте представиться. Меня зовут Аларик Кейн. Я — руководитель проекта «Прометей». Или, если хотите, главный врач в этой маленькой планетарной клинике. И я хочу от всей души поблагодарить вас.

— Поблагодарить? За что? — прорычал Хаус.

— За то, что вы только что завершили для нас самую сложную часть работы, — улыбка Кейна стала шире. — Вы доказали, что антидот Торна работает. Вы провели для нас финальную стадию клинических испытаний. Причем бесплатно. Мы очень ценим такую инициативу.

Ловушка захлопнулась.

Они были не просто заперты.

Они только что, своими собственными руками, доставили врагу его главное оружие.

Аларик Кейн на экране молчал. Он просто смотрел на них, давая своему монологу впитаться, как яд. Он ждал их отчаяния.

Форман и Тауб были сломлены. Они опустились на стулья, глядя в пустоту. Все, за что они боролись, все жертвы, которые они принесли — все это было лишь частью чужого, чудовищного плана. Бессмысленно.

Но Хаус… Хаус не выглядел сломленным. Он стоял, оперевшись на свою трость, и на его лице была не паника, а напряженная, почти хищная задумчивость. Он прокручивал в голове монолог Кейна снова и снова, как шахматист, анализирующий проигранную партию.

— Он врет, — вдруг тихо сказал он.

Форман и Тауб подняли на него пустые глаза.

— О чем ты, Хаус? — устало спросил Форман. — Какая разница? Мы в ловушке. Это конец.

— Нет, — ответил Хаус. — Он врет. Не во всем. Про «химиотерапию», про «лекарство для избранных» — в этот бред сумасшедшего я верю. Но он врет в главном. В том, что он все контролирует.

— На чем ты это основываешь? — спросил Тауб. — На том, что тебе не нравится его костюм?

— На том, что он сказал, — ответил Хаус, и его глаза сузились. — Он поблагодарил нас за то, что мы «завершили для него самую сложную часть работы». За то, что мы «доказали, что антидот Торна работает».

— И что? — не понял Форман.

— А то, что это — ложь, — отчеканил Хаус. — Мы ничего не доказали. Мы просто синтезировали десять флаконов прозрачной жидкости. Мы не знаем, работает ли она. Мы не знаем, не является ли она ядом. Мы не знаем, не превратит ли она Катнера в лужу протоплазмы. Мы не провели никаких испытаний.

Он подошел к экрану и посмотрел прямо в холодные глаза Кейна.

— А теперь задайте себе вопрос: зачем ему, главе мега-корпорации, которая опережает технологии на пятьдесят лет, мы? Зачем ему три врача, запертые в старом бункере? У них есть эта лаборатория. У них есть органоиды. Они могли бы протестировать «Ариадну» тысячу раз, в тысяче разных симуляций, пока мы ползали по канализации.

Он сделал паузу.

— Они не послали нас сюда, чтобы мы создали для них антидот. Они не могли этого сделать, потому что не знали, что у Торна есть новая формула. Они ждали, что мы притащим сюда старую, оригинальную версию Ланга.

— И что это меняет? — спросил Тауб.

— Это меняет все! — Хаус почти зашипел. — Это значит, что Кейн не все знает. Он импровизирует. Он врет нам, но он врет и самому себе, делая вид, что все идет по его плану. Он не всемогущий бог. Он просто… менеджер. Очень высокопоставленный, очень опасный, но менеджер, который пытается прикрыть свой провал.

— Провал? Какой провал?

— Торн, — ответил Хаус. — Торн — это их провал. Он сбежал. Он изменил формулу. Он передал ее нам. Мы — не часть их плана. Мы — аномалия. Вирус в их системе. И Кейн сейчас пытается не завершить свой триумф, а устранить ошибку. Нас.

Осознание этого не принесло им надежды на спасение. Но оно вернуло им нечто более важное.

Оно вернуло им смысл.

Они были не просто марионетками. Они были песчинкой, которая попала в безупречный часовой механизм и может сломать его.

— Его люди будут здесь через… двадцать минут, — сказал Форман, глядя на часы. — Что нам это дает?

— Это дает нам двадцать минут, чтобы стать для них самой большой занозой в заднице, какую только можно себе представить, — ответил Хаус.

И в этот момент из коридора донесся новый звук. Не сирена. Глухой, далекий грохот. Как будто кто-то пытался выбить бронированную дверь.

А потом — крики. И треск автоматического оружия.

Кейн на экране нахмурился. Он снова что-то рявкнул в свой коммуникатор.

Похоже, у него в расписании появилось еще одно, незапланированное совещание.

* * *

Победа была иллюзией. Десять флаконов с прозрачной жидкостью в сумке Хауса были не спасением, а приманкой, на которую они попались. Они стояли посреди стерильного, гудящего храма науки, и осознание того, что они в ловушке, приходило медленно, как трупное окоченение.

— Двадцать минут, — сказал Тауб, глядя на часы. — У нас есть двадцать минут, чтобы придумать, как испариться.

— Мы не можем испариться, — ответил Форман. Он подошел к гермодвери, провел рукой по холодному металлу. — Эта дверь выдержит прямое попадание из гранатомета. Мы заперты здесь, как в консервной банке.

— Значит, — сказал Хаус, и в его голосе не было ни страха, ни паники, а лишь холодная, злая логика, — если мы не можем выйти, мы должны сделать так, чтобы оставаться здесь было очень, очень неприятно. Для всех.

Он посмотрел на огромный вычислительный кристалл в центре зала.

— Тауб, Форман. Мне нужен вирус. Не тот, что в пробирках. Компьютерный. Самый грязный, самый разрушительный, какой вы только сможете написать за пятнадцать минут. Что-то, что сожжет их серверы, сотрет их данные и превратит их технологическое чудо в самый дорогой в мире тостер.

— У нас нет времени на полноценный вирус, — возразил Форман.

— Нам и не нужен полноценный. Нам нужен хаос, — отрезал Хаус. — Запустите программу форматирования всех дисков. Включите протокол экстренной дегазации. Смешайте все их образцы в одном реакторе. Устройте им такой бардак, чтобы они разгребали его следующие десять лет!

Это был акт чистого, бессмысленного вандализма. Акт отчаяния. Но он давал им цель. Тауб и Форман, не сговариваясь, бросились к терминалам. Они не смогут спастись. Но они могли, уходя, громко хлопнуть дверью.

Они работали в лихорадочной тишине. Хаус просто стоял и смотрел на дверь. Он ждал.

Он ждал недолго.

Ровно через пять минут раздался звук. Не стук. Не взрыв. А тихий, уверенный щелчок. Как будто кто-то вставил ключ в замок.

Гермодверь, которую они считали неприступной, с легким шипением поползла в сторону.

На пороге стояли они.

Не двое. Не трое. Десять.

Десять безликих фигур в черной, экзоскелетной броне, которая, казалось, поглощала свет. В их руках — футуристическое оружие, не похожее ни на что, что они видели раньше. Они двигались не как люди. Они двигались, как стая волков. Синхронно. Бесшумно. Смертоносно.

Они не кричали. Не отдавали приказов. Они просто вошли в лабораторию и рассредоточились, перекрывая все пути к отступлению.

А за ними, как дирижер, вышедший на поклон после увертюры, вошел он. Аларик Кейн.

— Боюсь, ваше время вышло, джентльмены, — сказал он своей вежливой, змеиной улыбкой. — Представление окончено.

Десять безликих фигур в черной броне. Они вошли в лабораторию не как солдаты. А как волки, вошедшие в овчарню.

Форман и Тауб, в последнем отчаянном рывке, бросились к главному терминалу.

Это не было боем. Это было избиением.

Две черные фигуры метнулись вперед. Удар прикладом в живот Форману. Короткий, выверенный удар в висок Таубу. Они рухнули на пол. Никакой ярости. Просто устранение проблемы. Эффективно. Быстро. Унизительно.

Двое бойцов подняли их, как мешки, и поставили на колени посреди лаборатории, спиной к спине. Стволы автоматических винтовок холодно уперлись им в затылки.

Хаус не двигался. Он просто стоял, сжимая в руке свою сумку. Он смотрел на своих поверженных коллег. На Аларика Кейна, который наблюдал за этой сценой с вежливой, отстраненной скукой.

— Неосмотрительно, — сказал Кейн. — Вы, врачи, всегда думаете, что можете что-то исправить.

Один из бойцов, самый крупный, шагнул к Хаусу.

— Сумку.

Хаус не отдал. Он крепче сжал ремень.

Боец не стал его бить. Он просто выстрелил. Не в Хауса. В пол, в сантиметре от его ноги. Оглушительный грохот в замкнутом пространстве. Осколки белого полимера взлетели в воздух.

Хаус инстинктивно дернулся. И тут же второй боец ударил его под колени. Боль в больной ноге взорвалась, и он рухнул на колени, едва удержав равновесие и сумку в руках.

— Не повредите образец, идиоты! Он нужен нам в целости! — завопил Кейн.

Крупный боец снова шагнул к нему, протягивая руку.

— Сумку.

И Хаус, глядя на стволы у голов своих друзей, разжал пальцы.

Боец забрал сумку и передал ее Кейну. Тот открыл ее, достал контейнер. Он посмотрел на десять флаконов.

— Прекрасно, — сказал он. — Просто прекрасно.

Он победил. Полностью.

— Что ж, — сказал он, убирая контейнер в свой собственный, бронированный кейс. — Представление окончено. Ваша роль сыграна.

Он сделал едва заметный знак бойцам, стоявшим за спинами Формана и Тауба.

Те сняли оружие с предохранителя.

Это был конец.

И в этот момент тяжелая гермо-дверь лаборатории содрогнулась от мощного, глухого удара снаружи. Потом еще одного.

Кейн нахмурился.

— Что еще за черт?

На идеально белой поверхности двери, в самом ее центре, появилась небольшая, раскаленная докрасна точка. Автоген. Кто-то снаружи резал дверь.

— Мои люди не используют автогены, — прорычал Кейн в свой коммуникатор. — Кто это?!

Прежде чем он получил ответ, дверь не выдержала. С оглушительным скрежетом, вырванная из петель направленным взрывом, она отлетела внутрь лаборатории, едва не задев одного из бойцов.

В темный, дымящийся проем, один за другим, вошли они.

Люди в темно-серой, тяжелой тактической броне. На их шлемах не было никаких опознавательных знаков, кроме маленькой, едва заметной аббревиатуры. D.H.S. — Департамент внутренней безопасности.

Их было не меньше дюжины. Они действовали слаженно, профессионально, мгновенно занимая позиции и беря под прицел оцепеневших бойцов ViroTech.

— Какого дьявола здесь происходит?! — взревел Кейн.

Из-за спин спецназовцев вышел их командир. Он снял шлем. Это был мужчина лет пятидесяти, с лицом, покрытым шрамами, и холодными, как сталь, глазами.

— Аларик Кейн, — сказал он. Его голос был спокоен, но в нем слышался рокот лавины. — Вы арестованы по подозрению в проведении несанкционированных биологических экспериментов на территории США и в акте внутреннего терроризма.

Кейн посмотрел на него. А потом рассмеялся.

— Арестован? — переспросил он. — Сынок, ты хоть понимаешь, с кем разговариваешь? У меня уровень допуска выше, чем у твоего президента. Эта операция, — он обвел рукой лабораторию, — санкционирована на самом верху.

— У меня другие приказы, — ответил командир. — Приказы, которые отменяют твои. Нам было доложено о неконтролируемой утечке патогена из этого здания. Моя задача — взять объект под контроль, изъять все материалы и доставить весь персонал — включая вас — на допрос.

— «Доложено»? — Кейн прищурился. — Кем доложено? Кто посмел?..

Он осекся. Он понял. «Голуби». Его враги внутри ViroTech нанесли удар. Они не стали воевать с ним своими силами. Они просто слили информацию правительству, натравив на него цепных псов, которых он не мог контролировать.

— Я вижу, у вас тут небольшое недопонимание, — сказал командир спецназа, его взгляд скользнул по Хаусу и его команде, стоящим на коленях. — Но сначала… я заберу то, за чем пришел. Мне нужен контейнер. С прототипом.

Он указал на бронированный кейс в руках Кейна.

— Боюсь, это невозможно, — ответил Кейн, и его улыбка стала похожа на оскал. — Этот «прототип» является собственностью моей организации. И он покинет это здание только вместе со мной.

Две группы стояли друг против друга. ViroTech и правительство. Два монстра, столкнувшиеся в одной маленькой комнате. А между ними, на коленях, были трое врачей, которые вдруг поняли, что они больше не игроки.

Они — приз. За который сейчас начнется бойня.

Воздух в лаборатории стал плотным, как сжатый газ. Двенадцать правительственных спецназовцев. Десять (теперь уже восемь, после потерь в коридоре) бойцов ViroTech. Двадцать стволов, направленных друг на друга. А между ними — трое врачей на коленях и один высокопоставленный менеджер, чье лицо исказилось от ярости.

— Давайте не будем делать глупостей, командир, — процедил Кейн, медленно отступая на шаг и прикрываясь одним из своих бойцов. В его руке все еще был кейс с антидотом. — Вы находитесь на частном, засекреченном объекте. У вас нет здесь юрисдикции.

— Моя юрисдикция начинается там, где появляется угроза национального масштаба, — спокойно ответил командир спецназа, шрам на его лице, казалось, потемнел. — А судя по тому, что творится в этом городе, вы и есть эта угроза.

Пока два альфа-хищника вели свою вербальную дуэль, Хаус, все еще стоя на коленях, не сводил глаз со спецназовцев. Он не слушал слова. Он читал язык тела. Они были профессионалами. Спокойными, сосредоточенными. Кроме одного.

Одна из фигур, стоявшая чуть позади командира. Она была чуть ниже ростом, ее броня сидела более изящно. И она, в отличие от остальных, не смотрела на Кейна. Она смотрела на них. На него, на Формана, на Тауба. Ее шлем был таким же безликим, как и у остальных, но Хаус почти физически чувствовал ее взгляд.

Она сделала едва заметное движение рукой. Пальцы, сжимавшие винтовку, на долю секунды сложились в жест. Она коснулась большого пальца указательным, образовав кольцо. Потом указала на пол под массивным лабораторным столом.

Хаус нахмурился. Что это? Случайный жест?

— Этот «прототип», — продолжал Кейн, повышая голос, — является ключом к предотвращению еще большей катастрофы! Если вы его заберете, вы обречете на смерть миллионы!

— Я готов пойти на этот риск, — ответил командир. — Отдайте кейс. Это мое последнее предложение.

Боец в серой броне снова повторил жест. Кольцо из пальцев. И снова указал под стол. А потом — на гермодверь, ведущую в другой сектор лаборатории.

«Под стол. Потом к двери».

Это уже не было случайностью. Это был сигнал.

Хаус толкнул локтем Формана, который стоял на коленях рядом.

— Смотри, — прошептал он. — Слева от их командира.

Форман скосил глаза. Он тоже увидел. Боец медленно, почти незаметно, подняла левую руку и показала три пальца. Потом два. Потом один.

Обратный отсчет.

— Что, черт возьми, это значит? — прошептал Форман.

— Это значит, что сейчас начнется веселье, — ответил Хаус. — Когда я скажу «сейчас» — падай.

— Вы совершаете чудовищную ошибку! — взревел Кейн, понимая, что переговоры зашли в тупик. Он решил, что его просто пытаются взять на понт. — Взять их! Мои приказы имеют высший приоритет!

Это была искра.

Бойцы ViroTech, подчиняясь прямому приказу, вскинули оружие.

Для спецназовцев это выглядело однозначно. Угроза. Агрессия.

— Огонь! — рявкнул их командир.

И ад разверзся.

В замкнутом пространстве лаборатории грохот двадцати автоматических винтовок слился в один сплошной, оглушающий рев. Пули, рикошетя от стен и оборудования, превратили воздух в смертоносный ураган.

Хаус, Форман и Тауб рухнули на пол за секунду до того, как над их головами просвистел первый рой пуль.

Это не был бой. Это было истребление. Две группы профессионалов, каждая из которых была уверена в своей правоте и в предательстве другой, просто методично убивали друг друга. Они не искали укрытий. Они шли стенка на стенку.

В первые же секунды этого хаоса, когда все внимание было приковано к перестрелке, «Ангел» сделал свой ход. Она не участвовал в бойне. Он метнулся к Кейну, который в ужасе прижался к стене. Одним коротким, выверенным движением он выбил из его рук бронированный кейс.

Он полетел по скользкому от крови полу. Прямо к Хаусу.

— Беги! — крикнул искаженный голос из его шлема, перекрывая грохот выстрелов.

Хаус, не раздумывая, схватил кейс.

— Под стол! — крикнул он Форману и Таубу.

Они нырнули под массивный стальной лабораторный стол, который, как по волшебству, уцелел в этом шквале огня. «Ангел» последовала за ними, скользнув в укрытие в последнее мгновение.

А Хаус, сжимая в одной руке кейс, а в другой — трость, захромал к единственному пути отхода — к гермодвери, ведущей в другой сектор, которую ему ранее показал «Ангел».

Но Кейн, чей инстинкт самосохранения был сильнее страха, увидел это. Его лицо исказилось от ярости. Его приз! Его триумф! Ускользал у него из-под носа!

Он проигнорировал бойню, в которой гибли его люди. Он бросился в погоню.

За Хаусом.

* * *

Хаус вывалился в коридор. За его спиной грохотала бойня. Он бежал, хромая, боль в ноге была невыносимой, но адреналин глушил ее. Он несся по стерильно-белым коридорам Сектора «Сигма», которые теперь были залиты мигающим красным светом аварийной тревоги.

Он слышал за спиной шаги. Тяжелые, быстрые. Кейн, несмотря на свой дорогой костюм, был в хорошей форме.

— Стой, ублюдок! — ревел он. — Это мое!

Хаус завернул за угол, едва не поскользнувшись. Он увидел впереди перекресток. Три коридора, расходящиеся в разные стороны. Куда?

И тут он увидел это. На стене, прямо перед ним. Едва заметная, нанесенная каким-то флуоресцентным составом, который был виден только в красном свете, маленькая стрелка. Указывающая налево.

«Ангел». Она не просто спасла их. Она оставила для него путь.

Он свернул налево.

Он бежал по бесконечному коридору. Двери, двери, двери. Все заперты.

Шаги Кейна приближались.

Хаус толкнул одну из дверей. Она была не заперта. Он влетел внутрь и захлопнул ее за собой.

Он оказался в смотровой. Через огромное бронированное стекло он увидел то, что заставило его замереть.

Это был виварий. Огромный, многоуровневый зал, полный клеток. Но в клетках были не крысы или обезьяны.

Там были люди.

Десятки людей в простых серых робах. Они сидели или лежали на нарах, их лица были пустыми. Некоторые были поражены вирусом — на их коже виднелись знакомые лиловые узоры. Другие выглядели здоровыми. Подопытные. Контрольная группа.

ViroTech не просто моделировала чуму. Она выращивала ее. В живых инкубаторах.

Дверь смотровой распахнулась. Влетел Кейн. Его лицо было багровым от ярости, дорогой костюм порван. В руке у него был пистолет, который он, видимо, подобрал у одного из своих мертвых бойцов.

— Конец игры, доктор, — выдохнул он, наводя ствол на Хауса. — Отдай. Мне. Кейс.

Хаус отступил назад, прижимая кейс к груди.

Они стояли друг против друга. Врач и монстр. А между ними, за стеклом, молчаливые, обреченные свидетели их финального спора.

Кейн тяжело дышал, его грудь вздымалась. На идеальном лацкане его пиджака было пятно чьей-то крови. В его глазах больше не было аристократической скуки. Только чистая, первобытная ярость собственника, у которого пытаются отнять его вещь.

— Я построил все это! — прошипел он, обводя стволом пистолета виварий. — Этот мир! Этот порядок! Из хаоса и глупости таких, как вы! Я — бог этого мира! А ты… — он снова нацелил ствол на Хауса, — …ты — просто бактерия. Раздражающая, упрямая бактерия, которая не понимает своего места.

— Даже у бактерии есть право на жизнь, — ответил Хаус. Он медленно отступал, прижимая к себе кейс. Его мозг лихорадочно искал выход, но выхода не было.

— Права? — Кейн рассмеялся. Злобным, срывающимся смехом. — У вас нет прав! У вас есть только функции! И ваша функция, доктор, закончилась! Отдай кейс!

— Нет.

Это было не геройство. Это было упрямство. Последнее, что у него осталось.

— Я предупреждал, — сказал Кейн.

И выстрелил.

Боль была похожа на удар раскаленного лома. Пуля вошла в левое плечо, раздробив кость. Хаус рухнул на пол, кейс выпал из его ослабевших рук. Он закричал. Пронзительно, от боли и ярости.

Кейн медленно подошел. Он не смотрел на Хауса. Он смотрел на кейс. Он пнул его ногой, отбросив в сторону. Потом он наступил на раненое плечо Хауса.

Хаус снова закричал.

— Теперь ты понимаешь? — прошипел Кейн ему в лицо. — Всю свою жизнь ты играл в бога в своей маленькой больнице. Решал, кому жить, кому умирать. Но здесь, в моем мире, ты — ничто. Пыль.

Он убрал ногу. Он поднял пистолет и приставил его ко лбу Хауса.

— Жизнь твоей пациентки, — сказал он, его голос стал спокойным, почти философским, — жизнь твоего друга… жизнь всего этого проклятого города… все это для меня не значит ничего. Это просто цифры в отчете. Статистическая погрешность. А ты… ты даже не погрешность. Ты — просто раздражающий ноль.

Он взвел курок.

— А теперь… конец игры.

Он смотрел в глаза Хауса, ожидая увидеть страх. Но он не увидел его. Он увидел в них что-то другое. Презрение. И… усмешку.

— В чем дело? — спросил он. — Последние слова?

— Ты… — выдохнул Хаус сквозь боль. — …ты даже не проверил… магазин…

Кейн нахмурился. Он посмотрел на свой пистолет. Оружие, которое он подобрал у своего бойца. И он понял. После короткой бойни в коридоре, после нескольких выстрелов…

Он нажал на спуск.

Раздался сухой, безжизненный щелчок.

Пистолет был пуст.

Лицо Кейна исказилось от ярости и унижения. Он замахнулся, чтобы ударить Хауса пистолетом.

И в этот момент дверь лифта за спиной Хауса, которую он даже не заметил, с шипением открылась.

На пороге стояли они. Новая группа спецназа. В такой же серой броне, но их командир был другим. И с ними был он. «Ангел». Его шлем был все еще опущен.

Они не кричали. Не предупреждали.

Они просто открыли огонь.

Десяток стволов превратили Аларика Кейна в кровавое решето. Он даже не успел вскрикнуть. Он просто рухнул на пол, в лужу собственной крови, рядом с человеком, которого считал ничтожеством.

Командир новой группы опустил оружие. Он посмотрел на Хауса, лежащего на полу. На Формана и Тауба, которые, услышав выстрелы, вбежали в смотровую. На виварий, полный молчаливых, обреченных людей.

— Спектакль окончен, — сказал он.

А «Ангел», стоявший позади него, медленно, почти незаметно, кивнул.

Кейн лежал на полу, его дорогой костюм пропитывался кровью. Война, по крайней мере, эта ее битва, была окончена.

Хаус, морщась от боли, приподнялся на здоровой руке. Первое, что он сделал — это подполз к бронированному кейсу. Он дрожащими пальцами открыл его. Десять флаконов. Все целы. Он издал вздох, который был чем-то средним между стоном облегчения и смешком.

Командир спецназа подошел к нему.

— Вы доктор Хаус?

Хаус кивнул.

— У вас есть одна минута, чтобы забрать свои вещи и своих людей. Потом это здание переходит под наш полный контроль.

Он не задавал вопросов. Он не проявлял сочувствия. Он просто констатировал факт.

Форман и Тауб, освобожденные от наручников одним из спецназовцев, подбежали к Хаусу.

— Ты ранен! — сказал Форман, осматривая плечо.

— Царапина, — прохрипел Хаус. — Помогите мне встать. И заберите… — он кивнул на кейс, — …это. Не уроните.

Пока Форман и Тауб помогали Хаусу, спецназовцы действовали с холодной, отлаженной эффективностью. Они не обращали внимания на трупы бойцов ViroTech. Одна группа начала эвакуацию людей из вивария, выводя их, молчаливых и оцепеневших, в коридор. Другая группа, состоящая из техников, вошла в лабораторию и начала подключаться к серверам, скачивая все данные. Третья — методично минировала ключевые узлы помещения.

— Что вы делаете? — спросил Форман у командира.

— Выполняем протокол «Выжженная земля», — ответил тот, не глядя на него. — Этот улей должен быть уничтожен. Полностью. Никаких образцов. Никаких данных, кроме тех, что заберем мы. Никаких следов.

Они работали быстро. Через пять минут все было готово.

— Эвакуация, — скомандовал командир.

Они вывели их из смотровой. В коридоре они увидели «Ангела». Он стоял, прислонившись к стене, его оружие было опущено. Он просто наблюдал. Когда Хаус проходил мимо, их взгляды на мгновение встретились через зеркальное забрало. «Ангел» едва заметно кивнул. Это был не знак одобрения. Это был знак завершения сделки.

Их провели к тому самому лифту, на котором они поднялись.

— Мы отвезем вас в безопасное место, — сказал командир. — В карантинный центр под нашим контролем. Там вашим раненым окажут помощь.

Они вошли в лифт — Хаус, Форман, Тауб и половина отряда спецназа. Двери закрылись. Лифт плавно пошел вниз.

Хаус смотрел на меняющиеся цифры этажей. Он держался за раненое плечо, но боль была где-то далеко. Он думал о флаконах в кейсе. О Тринадцатой. О Катнере.

Они почти доехали до первого этажа, когда здание содрогнулось. Сильнее, чем от любого взрыва до этого. Лифт дернулся, свет моргнул и погас, сменившись тусклым красным аварийным светом.

Из динамика в лифте раздался спокойный, механический женский голос.

«Внимание. Активирован протокол «Азазель». Реактор холодного синтеза в секторе «Сигма» перегружен. Расчетное время до полного разрушения объекта: шестьдесят секунд».

Спецназовцы переглянулись.

— Что за «Азазель»? — спросил один из них у командира.

— Похоже, у ViroTech был свой собственный план на случай экстренной эвакуации, — ответил тот, его лицо было каменным. — План, о котором наши друзья-"голуби» забыли нам рассказать.

— У нас есть шестьдесят секунд, чтобы выбраться из этого здания, пока оно не превратилось в стеклянную лужу? — спросил Тауб.

— Пятьдесят пять, — поправил его командир, глядя на свой тактический дисплей.

Двери лифта открылись на подземной парковке. Она больше не была пустой. Она была полна бронетранспортеров спецназа.

— В машину! Быстро! — заорал командир.

Они побежали.

Огромный небоскреб, их тюрьма и их спасение, начал гудеть. Низким, вибрирующим гулом, который, казалось, исходил из самого сердца земли.

Пятьдесят секунд.

Они неслись по гулкой подземной парковке к ближайшему бронетранспортеру. Гул здания становился все громче, бетонный пол вибрировал под ногами. Хаус, поддерживаемый Форманом, хромал, стиснув зубы от боли, его взгляд был прикован к кейсу в руках Тауба.

— Быстрее! — рычал командир спецназа, заталкивая своих людей в машины.

Они запрыгнули в десантный отсек одного из БТРов в последний момент. Тяжелая рампа начала подниматься.

»…Тридцать секунд до аннигиляции…» — бесстрастно сообщил механический голос из громкоговорителей на парковке.

— Поехали! Поехали! — орал водитель в рацию.

Бронетранспортер рванул с места. Ворота парковки, уже поврежденные, были снесены бампером. Колонна машин вылетела на пустые, мокрые улицы Принстона. Они неслись, не разбирая дороги, прочь от небоскреба «Гелиос».

»…Десять… девять… восемь…»

Хаус, Форман и Тауб, вжавшись в сиденья, смотрели в узкую бойницу в задней части БТРа. Они видели, как небоскреб, их тюрьма и их спасение, удаляется.

»…три… два… один…»

Сначала не было ничего. Ни огня, ни дыма.

А потом, из самого сердца здания, из уровня «Сигма», в небо ударил луч. Ослепительно-белый, почти голубой. Он пробил крышу, стены, он устремился в низкие, дождливые облака, на мгновение разогнав их и превратив ночь в день.

Звука не было. Только этот безмолвный, абсолютный свет.

А потом здание начало… распадаться.

Это не был взрыв. Это была дезинтеграция. Стеклянные панели, стальные балки, бетон — все это превращалось в пыль, в энергию, втягиваясь в этот столб света. Небоскреб, казавшийся вечным, таял, как сахарная башня.

Ударная волна, когда она, наконец, пришла, была почти мягкой. Она качнула их бронетранспортер, как лодку на волне.

Они смотрели, завороженные, на это величественное, ужасающее зрелище. На месте, где только что стоял символ могущества ViroTech, теперь был лишь столб света, медленно угасающий в небе, и дождь из серого, теплого пепла, который начал оседать на мертвый город.

Ородруин был уничтожен. Кольцо — или, по крайней мере, одна из его кузниц — перестало существовать.

Они ехали в тишине. Бронетранспортер мчался по пустым улицам, увозя их от эпицентра.

— Куда вы нас везете? — наконец спросил Хаус у командира.

— Туда, где вы будете в безопасности, — ответил тот. — И где вы сможете, наконец, закончить то, за чем пришли.

Он посмотрел на кейс в руках Тауба.

— Надеюсь, ваша игра стоила свеч, доктор. Потому что занавес только что поднялся. И весь мир теперь смотрит на вас.

Их привезли не в секретный бункер и не на военную базу. Бронетранспортер, проехав через полупустые, патрулируемые улицы, остановился там же, где и началось их путешествие — у служебного входа в морг Принстон-Плейнборо.

— Ваша больница — теперь самый безопасный и одновременно самый опасный объект в стране, — сказал командир спецназа, когда они выгружались. — Мы берем внешний периметр под полный контроль. Никто не войдет. Никто не выйдет. Пока вы не закончите.

Он посмотрел на Хауса, потом на кейс в руках Тауба.

— Мои приказы — обеспечить вам все необходимое и охранять вас. Что будет дальше — решат люди выше. Удачи, доктор.

Спецназовцы растворились в рассветной мгле так же быстро, как и появились.

Они остались одни. Трое измотанных, раненых, грязных мужчин на пороге своего собственного, персонального ада.

Их встретила Кадди. Ее лицо было серым от бессонницы, но когда она увидела их живыми, в ее глазах на мгновение вспыхнуло облегчение.

— Катнер? Тринадцатая? — спросил Форман.

— Стабильны. Но состояние ухудшается с каждым часом, — ответила она. — Весь мир ждет вас.

Они вошли в больницу. И поняли, что битва в небоскребе ViroTech была лишь прелюдией. Настоящая война была здесь.

За те несколько часов, что их не было, больница окончательно превратилась в лазарет времен гражданской войны. Коридоры были забиты. Воздух был тяжелым от запаха болезни и смерти. Но теперь в этом хаосе был порядок. Жестокий, но порядок. Уилсон, которого Кадди назначила главным по «сортировке», организовал систему. «Зеленая зона» — те, у кого еще был шанс. «Желтая» — те, кто был на грани. «Красная» — те, кому оставалось лишь облегчить страдания. Большинство было в «красной».

Они шли по этим коридорам, и на них смотрели сотни глаз. Глаза, полные боли, страха и… надежды. Они были их единственной надеждой.

— В лабораторию, — скомандовал Хаус.

В секретном бункере они немедленно приступили к работе. Форман, несмотря на ранение, взял на себя руководство синтезом. Тауб помогал ему. А Хаус… Хаус, которому Кадди наспех перевязала плечо, просто сидел в углу. Он смотрел, как на экране компьютера строится идеальная, спасительная молекула. Он сделал все, что мог. Теперь оставалось только ждать.

Первые десять доз были готовы через три часа.

Первую ввели Тринадцатой. Вторую — Катнеру. Остальные восемь распределили между самыми тяжелыми пациентами из «желтой зоны».

А потом началось ожидание. Самое мучительное.

Они не уходили из больницы. Они спали урывками в ординаторских, на кушетках, прямо в креслах. Хаус, Уилсон, Форман, Тауб, Кадди — они все стали жителями этого острова отчаяния. Дни и ночи слились в один бесконечный, серый кошмар, состоящий из писка мониторов, кашля и тихих, сдавленных рыданий.

Через 48 часов первые результаты стали очевидны. Тринадцатая вышла из комы. Ее неврологические симптомы начали отступать. Катнер все еще был без сознания, но его показатели стабилизировались. Из восьми других пациентов выжили пятеро.

Это была победа. Горькая, крошечная, но победа.

Формулу передали военным. По всему миру, в десятках лабораторий, началось массовое производство «Ариадны». Конец был еще далеко, но он, по крайней мере, стал виден на горизонте.

На третью ночь, когда кризис, казалось, начал ослабевать, Хаус сидел один в своем кабинете. Он не мог спать. Он просто смотрел в окно на огни военного оцепления.

Дверь тихо открылась.

Он не обернулся. Он думал, это Уилсон.

— Если ты принес мне кофе без сахара, я тебя уволю, — пробормотал он.

— Кофе вреден для вашего сердца, доктор, — ответил спокойный, слегка искаженный фильтром женский голос.

Хаус медленно повернулся.

На пороге стояла она. «Ангел». В том же легком, тактическом костюме. Но шлем был снят.

Она была молодой. Не старше тридцати. Коротко стриженные платиновые волосы. Лицо — красивое, но холодное, почти безэмоциональное, с глазами разного цвета — один голубой, другой зеленый. На скуле — тонкий шрам.

Она смотрела на него без улыбки.

— У нас мало времени, — сказала она. — Они думают, что победили. И «ястребы», и «голуби». Они ошибаются. Война только начинается. И вы, доктор Хаус, теперь — ключевая фигура на доске. Нравится вам это или нет.

Она развернулась на каблуках и исчезла так же быстро и незаметно, как появилась.

* * *

Прошла неделя.

Слово «кризис» сменилось словом «рутина». Но это была рутина ада. Принстон-Плейнсборо превратился в гигантский, отлаженный механизм по борьбе со смертью. Военные развернули полевые госпитали на парковке. Новые партии «Ариадны» прибывали каждый день. Чума отступала. Медленно, с боями, оставляя после себя тысячи мертвых и десятки тысяч сломленных, но отступала.

Для команды Хауса это была неделя, проведенная в чистилище. Они не покидали больницу. Они жили здесь, спали на кушетках, питались армейскими сухпайками и бесконечным, черным кофе.

День третий. Разговор у постели.

Форман сидел у койки Катнера. Лоуренс все еще был в коме, но его состояние было стабильным. Форман молча менял ему капельницу. Он делал это сам, не доверяя медсестрам. Он чувствовал свою вину. За то, что не смог защитить. За то, что отправил его в это пекло.

— Ты всегда был слишком оптимистичен, — тихо сказал он спящему другу. — Верил в лучшие исходы. В инопланетян. В то, что Хаус — на самом деле добрый. — Он усмехнулся. — Пожалуй, в инопланетян поверить было проще.

Он поправил его одеяло.

— Но ты спас нас. Твоя последняя, безумная идея. Она сработала. Так что теперь твоя очередь. Ты должен выкарабкаться. Потому что если ты этого не сделаешь… я не прощу ни себя, ни его. Слышишь?

Ответа не было. Только ровный писк монитора.

День пятый. Разговор на крыше.

Тауб нашел Тринадцатую на крыше больницы. Она стояла, глядя на город, который медленно возвращался к жизни. Она была еще слаба, но уже твердо стояла на ногах.

— Как ты? — спросил он, становясь рядом.

— Жива, — ответила она. Простое слово, которое теперь имело для них обоих совершенно новый вес. — И это… странно.

— Что именно?

— Все. — Она обвела рукой город. — Я всю жизнь жила с мыслью, что меня убьет моя собственная генетика. Медленно, неотвратимо. А потом пришло… это. И почти убило меня за три дня. А теперь… — она посмотрела на свои руки. Тремора не было. — …теперь я чувствую себя… здоровой. Впервые за много лет. Ирония, да? Чтобы излечиться от страха смерти, мне нужно было умереть по-настоящему.

Они молчали, глядя на закат.

— Что будешь делать дальше? — спросил Тауб.

— Не знаю, — ответила она. — А ты? Вернешься к исправлению чужих носов и жизней?

— Не думаю, — Тауб покачал головой. — После такого… трудно снова делать вид, что форма носа — это серьезная проблема.

Они понимали, что уже никогда не смогут стать прежними. Война оставила на них свои невидимые шрамы.

День седьмой. Разговор в кабинете.

Хаус сидел в своем кабинете. Его раненое плечо все еще болело, но он уже обходился без обезболивающих. Он смотрел на свою доску. Она была чистой. Впервые за много лет на ней не было ни одной загадки. И эта пустота была почти невыносимой.

Вошел Уилсон. Он поставил на стол два стакана с виски.

— Я подумал, что сегодня можно, — сказал он.

Они выпили. Молча.

— Ты спас мир, — наконец сказал Уилсон.

— Я просто убирал беспорядок, который сам же и помог создать, — ответил Хаус.

— Ты не виноват, Хаус.

— Я выгнал его, — сказал Хаус, глядя в свой стакан. — Я посмотрел на нулевого пациента, на ключ ко всему этому аду, и сказал ему, что он — банальность. Если бы я просто…

— …ты бы ничего не изменил, — перебил Уилсон. — Все уже было запущено. Ты сделал то, что должен был. То, что мог. Ты не бог. Ты просто человек.

— Я знаю, — ответил Хаус. И в его голосе впервые не было ни сарказма, ни горечи. Только тихая, тяжелая усталость. — И это — самое паршивое.

Они сидели в тишине, двое друзей, переживших конец света. Они знали, что шторм прошел. Но они так же знали, что океан никуда не делся. И новые штормы еще будут.

Именно в эту ночь, когда казалось, что самое страшное уже позади, и мир медленно, со скрипом, возвращается на свою ось, в его кабинет вновь вошла она.

«Ангел».

Хаус не вскочил. Не потянулся за оружием, которого у него не было. Он просто смотрел на нее. На женщину, которая вошла в его кабинет так же бесшумно, как входит мысль.

Она была без своего футуристического костюма. Простые черные брюки, серая водолазка. Ничто в ее виде не выдавало солдата удачи, способного в одиночку уничтожить отряд коммандос. Кроме взгляда. Ее глаза — один голубой, другой зеленый — смотрели на мир с холодной, отстраненной ясностью хирурга, изучающего пациента.

— В прошлый раз ты ушла, не попрощавшись, — сказал Хаус, нарушив тишину. — Я уж было подумал, что обиделась.

— У меня были дела, — ответила она. Ее голос, без фильтров и искажений, был низким и ровным. — Нужно было замести следы. Ваши. И свои.

Она подошла к его столу, но не села.

— Кто ты? — спросил Хаус. — «Ангел» — это мило, но я предпочитаю знать имена тех, кто спасает мою задницу.

— Имена — это ярлыки. Они не имеют значения, — сказала она. — Можете звать меня Евой. Этого будет достаточно.

— Ева, — повторил Хаус. — Символично. Ты принесла нам плод с древа познания. Правда, он оказался слегка радиоактивным.

— Знание всегда опасно, доктор. Вы должны это понимать лучше, чем кто-либо.

Она посмотрела на него в упор.

— Я пришла не для светской беседы. Война не окончена. Она просто перешла в другую фазу. В холодную. «Ястребы» понесли серьезные потери. Кейн был их ключевой фигурой. Но они не уничтожены. Они затаились. А «голуби»… — она криво усмехнулась. — …они теперь ваши лучшие друзья. Правительство официально взяло «Проект Прометей» под свой контроль. «Ариадна» стала государственной тайной. А вы, ваша команда, — вы стали ее хранителями. И ее первыми подопытными.

— Что это значит? — спросил Хаус.

— Это значит, что вы больше никогда не будете свободны. Вы теперь — стратегический актив. Вас будут охранять, изучать, контролировать каждый ваш шаг. Вы знаете слишком много. Вы — живое доказательство того, что ViroTech существует. И ни одна из фракций не может позволить себе, чтобы вы заговорили не с теми людьми.

Это была не угроза. Это была констатация факта. Они выжили в аду только для того, чтобы оказаться в позолоченной клетке.

— А ты? — спросил Хаус. — Ты на чьей стороне? «Голубей»?

— Я на своей стороне, — ответила Ева. — «Голуби» хотят контролировать вирус. «Ястребы» — использовать его как оружие. А я… я считаю, что такие игрушки не должны существовать в принципе. Ланг был гением и идиотом одновременно. Он создал абсолютное оружие и верил, что сможет удержать его в руках.

Она подошла к окну.

— Я помогла вам не потому, что вы мне нравитесь, доктор. А потому, что ваш хаос, ваша непредсказуемость, была единственным инструментом, способным сломать их идеальный, предсказуемый план. Вы были моим тараном. И вы справились блестяще.

— И что теперь? — спросил Хаус. — Ты пришла сказать мне «спасибо» и исчезнуть?

— Я пришла, чтобы сделать вам предложение. — Она повернулась к нему. — Эта война будет долгой. ViroTech — это гидра. Вы отрубили одну голову, но на ее месте вырастут две. Официальные методы — правительство, спецслужбы — они не сработают. Они слишком медленные, слишком бюрократичные. Нужны другие методы. Нужны люди, которые умеют думать нестандартно. Которые не боятся нарушать правила. Которые знают врага изнутри.

Она положила на его стол маленькое, тонкое, как кредитка, устройство.

— Это — защищенный коммуникатор. Когда вам надоест сидеть в вашей новой, удобной клетке. Когда вы поймете, что просто выжить — недостаточно. Когда вы захотите продолжить игру… — она сделала паузу, — …нажмите на кнопку. Я найду вас.

Она развернулась и пошла к двери.

— Ева, — позвал ее Хаус.

Она остановилась, не оборачиваясь.

— Почему? Почему ты это делаешь?

Она молчала несколько секунд.

— У Виктора Ланга была дочь, — тихо сказала она. — Она умерла от лейкемии. Но до этого… до этого ViroTech использовала ее в одной из своих ранних программ по генной терапии. Без ведома отца. Они обещали ему лекарство. А на самом деле — они просто ставили на ней опыты. — Она повернула голову, и в ее глазах, одном голубом, другом зеленом, Хаус впервые увидел не холод, а огонь. — Ее звали Ева.

Она вышла, и дверь за ней тихо закрылась.

Хаус остался один. Он посмотрел на коммуникатор на своем столе. На этот ключ к новой, еще более опасной войне.

Он не стал его трогать. Пока.

Он просто взял свой мячик и подбросил его в воздух.

На его доске не было загадок. Но весь мир за окном теперь стал одной, гигантской, неразрешимой загадкой.

И он как никогда отчетливо чувствовал, что игра только начинается.

КОНЕЦ