Никто не должен знать (джен)

Ты стоишь; фигура твоя размыта, и зловеще тени переплелись. Ты спросил у дьявола:

— Повелитель? — и как будто сердце сорвалось вниз.

Ты стоишь один, ты стоишь у края, ты стоишь над бездной, над тишиной. Ты стоишь, в огне до конца сгорая, с тем же мрачным взглядом, прямой спиной. Ты стоишь и знаешь: игра смертельна, потому что падая — умирать. Ты устал как будто неимоверно, только невозможно шагнуть назад. Ты стоишь, а дьявол немногословен, с тонких губ сорвалось пустое:

— Жаль.

Ты стоишь — и знаешь, что ты виновен, и спина — прямая, во взгляде — сталь.

Ты стоишь внутри, завалившись на бок, потому что душу нельзя сломить. Ты стоишь внутри — ненавидишь слабых. А глаза — как бездна, и губы — нить.

Задыхаясь, падая и взлетая, предавая, плача, крича, любя — ты стоишь один, потому что знаешь: ненавидишь дьявола — и себя. Ты навеки проклят бездушной тьмою, и клеймом, и службой владыке зла. Ты уже с рождения был изгоем, обречённым — стоя — сгореть дотла. Ты стоишь, упав, но стоишь скалою, ты мертвец, ведь с кровью смешался яд.

Ты бы мог спастись, но теперь ты волен. Ты бы мог… Ты знал… Но тебе плевать. Потому что жизнью на грани смерти ты давно пресыщен — и ты убит. Ты убит — а где-то резвятся черти, помогая дьяволу победить. И тебе уже никакой заботы, что умрёшь бесславно, теперь, сейчас.

Потому что рядом мальчишка Поттер обжигает взглядом зелёных глаз.

Потому что в пропасть тех глаз сорвавшись, зажимая горло — назло всему, — на короткий миг, но живым оставшись, ты всего себя отдаёшь ему. Потому что больше никто не знает — ведь никто, твердил ты, не должен знать. Потому что он, как и ты, сгорает, только он не должен ещё сгорать. Потому что сколько ему? Семнадцать? Восемнадцать? Сколько?

И вот конец. Разве сможет он — отступить? Остаться? Словно трус, предатель, злодей, подлец? Разве сможет сдаться, навстречу смерти не шагнув, как крёстный, отец и мать? Он не выбрал путь, что ему начертан.

Ты молчишь — но должен ему сказать, что его героем всю жизнь растили, закаляли в битвах, чтоб в этот час он, взглянув вперёд и набравшись силы, был убит и смертью планету спас.

И никто, уверен ты, знать не должен, что в его глазах — бесконечный свет. Что зелёный с чёрным — как ночь и солнце, как любовь и ненависть стольких лет. Что вот так, юнцом, ты отверг, разрушил, отпустил, развеял, не удержал — а потом, как следствие, стал бездушным, одиноким, злым, нелюдимым стал. Что, впервые падая на колени, убеждал, просил, умолял, как мог. Что кричал, дрожал, что зловеще тени расползались бездной у самых ног.

Что взамен, ответил ты, что угодно, потому что мог бы и жизнь отдать.

Даже если больше не стать свободным и собой уже никогда не стать.

И спустя мгновение обезумев, постарев на сто несчастливых лет, ты готов был броситься без раздумий даже в пекло — только бы видеть свет.

— Я… я думал… думал, что вы спасёте, — задыхаясь, сгорбившись.

Как в дыму, силуэт расплывшийся и нечёткий отвечал: доверились не тому. Как и ты, обретший и потерявший, обручённый с болью, всегда один. Как и ты, любви никогда не знавший кроме той, что душит огнём в груди.

И уже ничто искупить не в силах эту смерть. Ни верность, ни боль, ни свет — и ни то, что время остановилось на его:

— Лили? После стольких лет?

А снаружи — бой, круговерть сраженья, что-то рвётся, падает — всё равно. Ты остался жив — но кровавой тенью, понимая, веря: предрешено. И никто не знает: грядущей ночью будут те, кто вспомнит, что ты — герой. Ты уйдёшь бесшумно, без многоточий, с тем же мрачным взглядом, прямой спиной.

Ты уйдёшь без жалости, без раздумий, отдавая долг, отдавая жизнь.

И грядущей ночью безмолвный Lumos, словно солнце, вспыхнув, сорвётся ввысь.