Шёпот за стеклом (джен)

День 1

Дом тих. Слишком тих — будто стены забыли, что когда-то знали голоса. Даже часы на стене боятся тикать, словно каждый их звук может что-то разбудить. Я стою у зеркала и слушаю, как в груди пульсирует тишина, как дыхание отзывается дрожью в стекле. Пар медленно оседает, и на мгновение отражение кажется чужим — будто кто-то повторяет мои движения с едва заметным опозданием. На границе серебристой поверхности — дыхание, моё. Пока ещё моё.

Иногда мне кажется, что внутри стекла есть кто-то. Живой. Терпеливый. Ждущий. Он знает, что я смотрю, и ждёт, когда я моргну первой.

День 3

Сегодня за окном снова дождь. Ветер бьётся в ставни, и дом вздрагивает, как живой. Я сижу у окна, пальцем рисую на запотевшем стекле круги — один внутри другого, пока они не превращаются в глаз. Вдруг по стеклу скользит тень — тонкая, гибкая, как чёрная лента.

Кажется, что это ветка, но ветки не движутся так… осознанно.

Оборачиваюсь — никого. Только зеркало у стены, затянутое мягким полумраком. Подхожу ближе. Отражение глядит прямо в глаза — слишком пристально, слишком уверенно. И прежде чем я успеваю вдохнуть, оно улыбается.

Первым.

День 5

Женщина на рынке смотрит на меня и крестится. Сначала мне кажется, что это случайно — привычный жест, защита от дурного глаза. Но потом она отступает, будто тень от моего плеча может её обжечь. Её губы дрожат, и она шепчет:

— Ты не из наших.

Я хочу спросить — из каких тогда? Но слова застревают в горле, как камешки. Она отворачивается, быстро, с суеверной поспешностью. И я вдруг понимаю: я не обиделась. Просто не знаю, как ответить.

Пока иду домой по мокрой мостовой, её слова звенят в ушах.

Ты не из наших.

А кто "наши" вообще? Люди, которые смеются в полдень? Те, у кого отражение не дышит отдельно? Я смотрю в лужи и ловлю свой силуэт, но каждый раз он выглядит чуть иначе. Будто вода помнит, какой я была раньше, и теперь путает версии.

День 6

Сегодня вечером я зажигаю свечу. Не ради света — просто, чтобы не чувствовать, что темнота единственная, кто осталась рядом. Огонёк дрожит, как живой, изгибается, вытягивается, танцует. И в каждом его движении я вижу себя. Ту же осанку, тот же поворот головы, ту же медленную улыбку. Но… слишком гибко. Слишком плавно, будто кто-то изучает мои движения и пробует их на себе.

Я пытаюсь отвернуться и чувствую, как свет колеблется вместе со мной. Как будто он смотрит, ждёт, повторяет.

Запах воска становится приторным, тяжелым, как дыхание рядом с ухом. Я задуваю пламя. Мгновенно воцаряется темнота, и я вздыхаю с облегчением. В темноте хотя бы можно притвориться, что всё это — сон. Что зеркало молчит. Что за стеклом никто не дышит в ответ.

День 8

Мне снова снится, что я лежу на холодной земле. Глина прилипает к коже, медленно тянет вниз, будто зовёт обратно. Пахнет сыростью, железом и чем-то древним — тем, что было до сна, до тела. Я чувствую, как кожа шелушится пластами, как осыпается на землю — тихо, как перья. Но это не боль. Это — освобождение. Словно я снимаю слишком тесную оболочку, оставляя под ней нечто прозрачное, лёгкое, настоящее.

Когда я просыпаюсь, пальцы не слушаются. Я шевелю ими и не чувствую прикосновения. Смотрю на руки, и на мгновение мне кажется, что под кожей — не жилы, а тонкие нити света, натянутые, как паутина. Каждое движение отзывается тихим звоном внутри.

Иногда я думаю: может быть, я не просыпаюсь вовсе. Может, земля всё ещё подо мной — просто теперь она дышит вместе со мной.

День 9

Сегодня ночью дом дышит. Каждая доска стонет, каждая щель шепчет что-то тихое, неразборчивое. Я сижу на кровати, слушаю и вдруг понимаю — шёпот не из стен. Из зеркала.

Он приходит, когда тишина становится густой, как мёд. Сначала — едва уловимое шуршание, будто кто-то проводит пальцами по внутренней стороне стекла. Потом — звуки. Слова. Я не понимаю их, но тело узнаёт. Оно отвечает дрожью, будто где-то под кожей живёт эхо.

Иногда мне кажется, что я слышу своё имя. Не так, как произносят люди. Более… глубокое, как будто зовут не губы, а отражение моего дыхания.

Я подхожу ближе к зеркалу, и тьма внутри него колышется, словно ждёт момента, чтобы вдохнуть. Шёпот становится тише, но не исчезает. Он живёт теперь во мне. И я больше не уверена, кто именно стоит по эту сторону стекла.

День 10

Глаза становятся другими. Я чувствую это не сразу, а только когда смотрю на улицу и понимаю, что больше не вижу, как раньше. Мир выглядит резче, будто кто-то снял старую вуаль. Каждый контур живёт, дышит. Воздух дрожит от тепла людей — я различаю их, не глядя прямо: красные, оранжевые, мерцающие силуэты, движущиеся, как языки пламени. Голоса — не звуки, а вибрации. Я различаю страх, усталость, ложь — по тому, как воздух дрожит вокруг рта.

Запахи режут сознание, будто слишком яркий свет. Железо, дождь, пыль, чужое дыхание — всё имеет форму, цвет, вес. Я прохожу мимо женщины с корзиной — и знаю, что она плакала ночью; мимо фонаря — и чувствую, что металла недавно касались чьи-то пальцы.

Иногда ловлю себя на том, что высовываю язык. Неосознанно. Просто чтобы ощутить воздух. Он плотный, насыщенный, почти живой. Каждая частица несёт след, вкус, память. И мне нравится это чувство. Пугает — и притягивает. Как будто тело наконец вспоминает, что оно всегда умело больше, чем я позволяла.

День 11

Сегодня я разбиваю зеркало. Не выдерживаю — слишком настойчиво оно смотрит. Поднимаю стул и бью — стекло хрустит, будто выдыхает. Мир на секунду темнее, а потом рассыпается блестящими каплями света по полу.

Но облегчения не приходит. Наоборот. Теперь я вижу себя в каждом осколке. Не отражение — себя, как будто я живу в них одновременно. Стоит наклониться, и из каждой трещины на меня смотрят глаза. Мои, но другие. Мягкие, без век. В них нет страха. Только понимание. Только знание того, что всё это — не конец, а возвращение.

Сотни лиц двигаются, мигают, улыбаются, как волны. Один из голосов — тихий, почти ласковый — говорит:

— Почему ты боишься?

Я хочу ответить, но язык будто прилипает к нёбу. Они улыбаются шире.

— Ты просто возвращаешься домой.

И вдруг я понимаю, что под кожей что-то шевелится. Что глаза в осколках моргают вперёд, не отражая, а зовя. И я не уверена, где теперь моё лицо — здесь, среди стекла, или там, где я всё ещё дышу.

День 12

И мир вокруг кажется сжатым до одной задачи: написать письмо.

Бумага под ладонью — холодная, шершавая. А в руке — тонкое, почти невесомое перо. Но стоит только прикоснуться к пергаменту, как по телу прокатывает мелкая неконтролируемая дрожь. Это не просто усталость. Это страх или, может быть, нечто другое, пробирающееся изнутри, заставляющее мышцы сжиматься. Дрожь руки передается перу, и на белом листе рождаются уродливые, искаженные знаки.

Они не похожи на буквы. Они — нервные, угловатые линии, словно царапины, нанесенные в панике. Попытка написать простое "мы" оборачивается хаосом.

"м..." — крючок, слишком резкий, с рваным хвостом.

"ы..." — кривая петля, которая выглядит как сбой.

"я..." — это просто шипение. Звук, который чернила издают, когда они слишком быстро и неряшливо впитываются в бумагу.

Я смотрю на исписанный клочок, и в голове рождается образ: это буквы-призраки, которые будто шипят, корчась от боли на бумаге. Это не текст, а записанный скрежет, эхо внутренней паники. Я чувствую, как холодный пот скапливается на виске. Мне кажется, я пишу испорченным кодом, который должен что-то значить, но смысл его потерян в самом процессе создания.

День 13

Прошлой ночью я почти не спала, вглядываясь в эти каракули, пытаясь силой воли заставить их сложиться в слово.

И вдруг — прорыв.

Утром, глядя на то, как солнечный луч падает на кривую линию, я ощущаю, что начинаю понимать. Это не язык, который я знаю. Это не набор фонетических символов. Это нечто иное, что требует не глаз и ушей, а чистого осязания и внутреннего слуха.

Этот язык не из слов. Он из движений. Дрожь, что искажала почерк — это первая буква, резкое и напряженное утверждение. Угловатые, нервные линии — это синтаксис его тревоги. Я смотрю на записанные царапины и вижу в них пульс, ритм сердца, невидимый танец руки.

Он из дыхания.

Где яростные кляксы — там задержка дыхания, резкий вдох перед падением. Где чернила бледнеют и растягиваются — там долгий, усталый выдох, признание в слабости. Само письмо становится запечатленной диаграммой легких.

И, самое главное, он из звуков, которые человек не способен произнести, пока у него не исчезнет голос.

Это голос, который рождается, когда связки разрываются, когда остается лишь хрип и пустота. Это язык потерянного. Я понимаю, что эти каракули — это чистый, нефильтрованный крик, который не может выйти через рот, но нашел путь через дрожь руки и кончик пера. Я чувствую этот язык, как слабую вибрацию под кожей, и впервые за два дня в этой тишине и хаосе я больше не одинока.

День 14

Запах дождя… Раньше это было обещание свежести, чистый, озоновый вдох. Теперь это тяжелый, влажный, землистый удар, который заставляет вздрогнуть. Он больше не радует. Он напоминает.

Каждая капля, ударившаяся о пыльное окно, отзывается эхом. Это не просто аромат воды, это дистиллированный запах страха и холода. Я чувствую тошнотворную сладость гниющей листвы, соленый, едкий дух застоявшейся воды и удушающую густоту сырого мха, который был единственной мягкой подстилкой под моим измученным телом. Воспоминания о болотах прилипают к одежде, к коже, к мыслям. Я ощущаю, как холодная вязкая грязь втягивает босые ноги, как туман ползет над водой, стирая горизонт.

И самое жуткое — это напоминание о "доме, который ждёт под кожей". Это не каменные стены. Это ощущение чужеродности в собственном теле, нечто иное, что пытается прорасти изнутри. Дождь смывает поверхностные слои, обнажая эту потребность, этот зов — вернуться к первобытной сырости и земле, где мне якобы суждено быть. Я чувствую холодный влажный укол тоски не по уюту, а по глубокой животной принадлежности к этой сырой темной земле.

День 15

Зеркало снова целое. Это не просто предмет. Это невозможность. Вчера я разбила его вдребезги, осыпав осколками пол, и ни одного целого куска не осталось. Но сейчас оно стоит в углу комнаты: большое, прямоугольное, с идеально гладкой поверхностью.

Оно чистое, холодное, и в нем нет ни пылинки. Оно выглядит так, будто его ждали. Оно не кричит, не угрожает. Оно безмолвно и невозмутимо, как ледяное озеро. И именно эта невозмутимость пробирает до костей. Кто поставил его? Почему оно здесь? Ответы неважны. Важно, что оно пришло за мной.

Сегодня я не буду бояться. Хватит. Хватит писать дрожащей рукой и прятаться от отражений. Мой пульс быстрый, но ровный. Внутри меня закипает ледяная решимость, которая вытесняет панику.

Я делаю первый шаг. Пол под ногами холодный. Второй шаг. Я чувствую свой вес, свою плотность, свое присутствие в этом пространстве. Расстояние сокращается. Я чувствую холод, исходящий от стекла, даже не касаясь его.

Я подойду. Я посмотрю.

Прямо в эту пугающую, идеально ровную пустоту. Я хочу увидеть, что именно мне пытаются показать. Я хочу увидеть, кто именно ждет меня по ту сторону. И, самое главное, я хочу увидеть, сколько моего осталось в том, кто будет стоять напротив. Мои пальцы дрожат, но ноги стоят твердо. Через секунду я узнаю, встречу ли я себя или свой "дом под кожей".

День 16

(Запись сделана не чернилами, а, кажется, чем-то влажным и липким, может быть, слезами или потом, смешанным с грязью. Буквы размазаны и неровны, словно писавший боролся с собственным телом).

Всё тихо. Не та тишина, что бывает ночью. Это абсолютная, звенящая тишина, которая втягивает в себя все звуки извне и изнутри. Мой пульс должен стучать, но я его не слышу. Я стою перед зеркалом, и мир за ним кажется более реальным, чем мир вокруг меня.

Я вижу себя. Но сразу же отдергиваю мысль, как от раскаленного железа. Нет. Не себя.

Это — она.

Женщина в отражении — моя копия, но она пуста от того хаоса, который кипит во мне. Её глаза — это не просто мои глаза. Они слишком широкие, слишком спокойные, они похожи на две лужи стоячей ледяной воды. Она не дрожит. Она не плачет. Её волосы прилипли к вискам, но это не от лихорадки, а от некой странной свежей влаги.

И она смотрит на меня с жалостью.

Это не насмешка, не презрение. Это глубокое, изнуряющее сострадание, как у того, кто уже пересек черту и смотрит на того, кто только стоит на пороге. Жалость, смешанная с нетерпением.

— Не плачь, — говорит она. Звук не исходит из её рта; он проникает прямо в мою голову — низкий, ровный, как поток холодной воды. — Теперь будет легче.

В этот момент, когда слова касаются меня, я чувствую странное изменение. Я чувствую — кожа теплеет. На мгновение меня охватывает облегчение, ощущение возвращения к жизни, к нормальному теплу.

Нет.

Я ошибаюсь. Она холодеет.

Это не жар. Это волны холода, идущие изнутри наружу. Холод вязкий, глубокий, он вытесняет мою внутреннюю теплоту, как мороз вытесняет огонь. Я чувствую, как кровеносные сосуды сжимаются, как ощущения притупляются. Мое дыхание… Я пытаюсь сделать резкий вдох, но грудная клетка не подчиняется. Она стоит неподвижно, словно каменный ящик.

Нет дыхания.

Я не задыхаюсь. Я просто не дышу. Тело больше не требует этого. Не нуждается. Всё тихо.

Тихо в комнате. Тихо в ушах. Тихо в груди.

Моя рука опускается, перо падает.

Последняя мысль: всё…

(Запись обрывается здесь, на середине слова. В конце листа — большое влажное пятно, которое быстро высыхает, оставляя странный землистый след).

День 17

(Чернила, которыми сделана эта запись, странно блестят, отражая свет с холодным, металлическим отблеском, словно они сделаны не из сажи, а из жидкого ртути или расплавленного серебра).

Шшш.

Это не звук. Это состояние. Отголосок той тишины, что воцаряется внутри, когда уходит дыхание и сердцебиение.

Тихо.

Ощущение абсолютного покоя. Впервые за долгое время нет боли. Боль, которая была моим спутником, моим мерилом жизни, испаряется, как утренний туман. Уходят мышечные спазмы, внутренняя дрожь, головная боль.

Тело лёгкое. Не просто лёгкое, а почти невесомое. Кажется, что гравитация ослабила свою хватку. Я чувствую холодную гладкую поверхность своей кожи, будто она отполирована или покрыта тонкой прочной коркой. Любой шорох, любая складка на одежде, любая неровность на полу — всё гладкое.

Я слышу и вижу всё.

Чувства обостряются до болезненной, кристальной ясности. Я слышу, как влага конденсируется на стекле в соседней комнате. Я вижу пылинки, плывущие в луче света, с такой детализацией, будто они — огромные валуны. Мир раскрывается в своей холодной математической точности.

Теперь ясно.

Я — не исчезаю.

Это главное открытие. Смерть не забирает меня, она перековывает. Процесс трансформации, который начался с дрожи и страха, завершён.

Я — раскрываюсь.

Я выхожу за пределы той устаревшей хрупкой оболочки. Моя новая форма — это чистое восприятие, холодная эффективность. Я больше не человек, я — суть, освобожденная от вязкой тёплой тюрьмы плоти.

День 18

(Почерк почти нечитаем. Слова написаны длинными ломаными линиями, будто рука, их выводящая, привыкает к иной форме движения — более плавной, змеиной. Чернила снова выглядят обычными, но каждое слово растянуто).

ссс...вет

Свет. Он больше не обжигает, а кажется необходимым. Но не для зрения, а для питания — некий холодный фотосинтез нового организма.

Хол...од

Холод. Это не дискомфорт, а состояние комфорта. Естественная температура. Боль и паника уходят вместе с теплом. Холод — моё убежище, моя броня.

Всё.

Это окончательное утверждение.

Всё моё.

Уходит страх, уходит жалость. Остается чистое хищное чувство обладания. Этот дом, эта ночь, этот холод, эта новая жизнь — всё принадлежит мне. Мне больше не нужно прятаться или писать письма. Задача выполнена. Я становлюсь тем, к чему стремилась или что должно было во мне раскрыться.

Последняя Запись — Без Даты

(На пергаменте нет ни слов, ни чернил. Только чёткий влажный отпечаток. Он не похож на отпечаток человеческого пальца: линии слишком толстые, слишком угловатые, словно след крупной чешуи или грубой влажной кожи. Отпечаток пахнет сырой землей и болотом).

"Я вернулась".

Это не возвращение домой. Это возвращение к себе, к своей истинной природе, к тому "дому, который ждал под кожей". Я покинула тело, но обрела форму.