Это ваше утро (джен)

Проснуться и встать в моем нынешнем состоянии — без преувеличения, подвиг. И, тем не менее, я совершаю его, ведомый не иначе как долгом и единственной простой мыслью: до утреннего поезда из этого захолустья в Лондон остался час.

В гостиничном номере на двоих, который мы сняли, по-утреннему, по-зимнему промозгло. Холод тянется по полу со сквозняком, льнет к телу, отнимая остатки тепла постели и вызывая дрожь. Вода в кувшине подернута тонким ледком, и после умывания лицо и руки горят, а от сонливости не остается и следа.

Я принимаюсь за утренний туалет, стараясь производить как можно больше шума: со стуком ставлю жестяной таз, нарочито громко откашливаюсь, роняю запонки… Но, как я и думал, обычно сторожкий сон Холмса сегодня глубок, словно колодец. Разбудить его походя не получается.

Расследование крайне неприятной истории с пропавшими драгоценностями, стрихнином и ошибкой в архитектурных чертежах измотало нас обоих. Но если мне повезло за эти трое бесконечных суток перехватить немного сна, то мой друг предпочел не спать вовсе. Расплата настала быстро: едва ли не сразу после завершения дела его настигла реакция.

И теперь он спит, кажется, так ни разу и не пошевелившись, тем же тяжелым сном, которым спал и я — тем, что помогает организму восстановиться, но не приносит ясности мыслям.

Подойдя ближе, я смотрю на его лохматую макушку — единственное, что виднеется из-под одеял, — и зову с бодростью, которой на самом деле не ощущаю:

— Холмс, просыпайтесь.

Ни движения, ни ответа или изменения ритма дыхания. Совершенно непробудный сон.

— Холмс, в самом деле, — я несильно встряхиваю его за костлявое плечо. — Нам нужно ехать.

Ответом мне становится нечленораздельный стон протеста, и мой друг лишь глубже зарывается под одеяла. Я ловлю себя на том, что невольно улыбаюсь. Едва ли хоть кому-то еще доводилось лицезреть великого Шерлока Холмса в таком уязвимом и, признаюсь, трогательном виде.

— Мы опоздаем на поезд, упрямец вы этакий.

Довод все же достигает рациональной части его затуманенного сознания:

— Уедет без нас, — едва разборчиво бормочет он в подушку, не поворачивая головы.

— Следующий будет не раньше завтрашнего вечера, — извещаю его я, зная, что мой тон выдает все ту же въевшуюся до костей усталость. Такую не изгнать сном за одну ночь даже дома, не то что в этом влажном холоде.

Холмс не реагирует. Я подозреваю, что он снова провалился в сон где-то на середине моей реплики, и уже готовлюсь к новому раунду борьбы. Однако под одеялами обозначается движение, и мой друг героическим усилием воли открывает глаза и приподнимается на локте.

— Кофе… — изрекает он не как просьбу, но как констатацию факта, смерив меня мутным взглядом из-под падающей на лоб челки. Я непререкаемо киваю:

— Будет вам кофе. На вокзале.

Холмс с трагическим полурыком-полустоном падает обратно в постель. Он бледен более обычного, а под воспаленными от недосыпа глазами — темные тени.

— Вы жестокий человек, доктор, — сообщает он потолку, прежде чем со своей вечной театральной резкостью отбросить одеяла… и тут же содрогнуться от перепада температур. — Вот как этот холод.

Я оставляю колкость без внимания.

Холмс садится, съежившись, и снова вздрагивает. Одной рукой он судорожно обхватывает себя поперек туловища, а второй яростно трет лицо, словно пытаясь смахнуть вязкую паутину сна. Я отступаю к окну, давая ему время окончательно прийти в себя, и дышу на собственные замерзшие пальцы.

— Что бы я без вас делал? — беззлобно ворчит мой друг, скрывая зевок в ладони.

Удержаться от парфянской стрелы решительно выше моих сил.

— Опоздали бы на поезд.

На мгновение Холмс так и замирает, застигнутый врасплох, а потом смеется — по-своему, беззвучно, но от его смеха в стылой комнате становится чуть теплее.