Позывной «Сойка» (джен)

Запись от 14 марта. Лагерь «Дубрава». Вечер. Холодно, пробирает до костей.

Сегодня выдали жетоны. Мы стояли в строю, промозглый ветер гулял по застывшим спинам, а сержант Клыч, с лицом, высеченным из гранита, обходил каждого. Его рука, грубая и потрёпанная, сунула мне в ладонь кусочек металла. Он был обжигающе холодным, этот жетон. Не просто прохладным, а ледяным, глубинным холодом брошенной вещи, и у меня аж свело пальцы, будто я схватил голой рукой лёд.

Я сжал его и стал разглядывать. Штампованная пластинка, бездушная и простая. С одной стороны — «СОЙКА». С другой — номер 734 и группа крови A-II. Прямо как штрих-код на банке тушенки. И я, почему-то, представил себе эту банку: мясо в желе, безликое, консервированное, готовое к употреблению. Наверное, от голода.

Я не сдержался — из горла вырвался короткий, нервный смешок. Фырканье. Клыч замер, его бровь, будто живая независимая гусеница, медленно поползла вверх. «Чё не ясно, Сойка?» — его голос был похож на скрежет ржавой пилы по металлу, хриплый, прошитый тысячами прокуренных сигарет и непроговоренных приказов.

Я опешил, ощутив себя школьником, пойманным на шалости. «Так то же птица такая, — залепетал я, — крикливая, суетливая. А я вон… на гражданке тихий был». И перед глазами поплыли картинки: мой офисный стул с просевшей сеткой, три монитора, мерцающие ровным светом, наушники с шумоподавлением, в которых я утопал в тишине, становясь невидимкой.

Клыч хмыкнул. Звук был короткий и сухой, точно щелчок взведённого курка. «На стрельбище у «Утёса» ты полчаса инструкцию вслух бубнил, пока я тебя не заткнул. Болтал без умолку. Трещотка. Позывной утверждён. Свободен».

Он развернулся и ушёл, оставив меня наедине с этим клеймом в моей руке. «Сойка». Чёрт. Птица-трещотка. Я стал теребить жетон в пальцах, перекатывать его. И от тепла моего тела, от крови, бегущей по венам, металл постепенно согревался. Он становился живым. Он переставал быть вещью и превращался в новую часть меня, пришитую без анестезии, без спроса. Вроде бы смешно, а в горле встал твёрдый, горячий ком, и я сглотнул его, чувствуя, как он обжигает изнутри. Я сунул жетон под гимнастёрку, на голое тело И при каждом шаге отчётливо стучал по груди. Напоминал брелок от старой флешки, на которой хранилась вся моя прежняя жизнь. Только эту «флешку» будут читать не для копирования файлов..

Вечером я курил у казармы с одним парнем. Мы всегда рядом: в строю, в столовой, на марш-броске. Он здоровый, молчаливый, его взгляд тяжёлый и приземлённый — чувствуешь его, как упор приклада в плечо. Позывной у него «Барс». Логично.

Я, чтобы разорвать тягостное молчание, сказал: «Барс, а ты как к позывному относишься? Нормально, да? Вроде, круто звучит».

Он медленно перевёл на меня свои глаза, потом посмотрел на тлеющий кончик сигареты, будто ища ответ в её огоньке. Выдохнул струйку дыма. «У меня собака была, — произнёс он тихо, но так чётко, что каждое слово отпечаталось в воздухе. — Дворняга. Звали Барс».

Я замер. Сигарета застыла на полпути ко рту. Мир сузился до этого хриплого шёпота и до горящей точки в темноте. «Извини», — выдавил я, чувствуя себя последним идиотом, ворошителем чужих ран.

«Чего извиняться? — он резким движением швырнул окурок на землю и раздавил его каблуком сапога, вживив в грязь. — Собака была хорошая. Верная». Он развернулся и ушёл в казарму, растворившись в её тёмном зеве.

А я остался один. С моим позывным-насмешкой, с моей иронией судьбы. А у него — совпало. Память. Святыня. Имя друга, который, наверное, до сих пор ждёт его у порога где-то там, в мирной жизни. Или которого уже нет. Я не решился спросить.

Ложусь спать. Жетон на цепочке лежит на тумбочке, рядом с этим блокнотом. «Сойка». Вчера вечером я был тем парнем, который вечно опаздывал на планерки, боялся грозного начальника и мечтал о чашке хорошего кофе. А сегодня я — Сойка. Номер 734. Группа крови A-II. И сосед по койке — Барс, который помнит свою собаку. Ничего не понимаю. Просто пишу, потому что больше не с кем поговорить. И потому что боюсь.