Конец света (джен)

Худые лица, будто кто-то обтянул череп тонкой кожей и оставил, как есть. По всему телу наросты, из болячек застывшими струйками сочатся кровь и гной. Пальцы с почерневшими ногтями сжимают палки и мотыги. Вперёд вырывается женщина, в вытаращенных глазах ни капли самосохранения. Острие копья, пробив зубы, всаживается в рот. Взгляд теряет фокус, крик сменяется на булькающий звук. Женщина падает, только чтобы её место занял другой, потом ещё и ещё. Мува колет, ощущение, словно ножом полощешь набитую рыбой бочку. Горячий воздух обжигает лёгкие. Внезапно обнаруживает, что не на колеснице, а на хлюпкой земле, вместо грязи кровавая каша. Мелькает мысль, что такого не может быть, и, вероятно, он мёртв. Кто-то наваливается, бьёт смрадное дыхание. Не в силах освободиться, Мува просыпается.

Сонливость улетучивается, едва открывает глаза. Обрывки сна всё ещё встряхивают. Вместо привычного навеса потёртый каменный потолок, под спиной мягко, из-за чего долго не мог уснуть. Рядом никого — жена уже хозяйствует. С этой мыслью приходят звуки улицы и дома. Гулко работает молоток, цокают копыта, назойливо лает собака, за стеной невнятные голоса отдают приказы. В углу застывший в поклоне старший слуга, неотъемлемый и неприметный, словно мебель, бывшая тут с момента основания дома. Поднявшись, Мува позволяет себя одеть.

Капля масла беззвучно падает в каменную пиалу алтаря Тархунта. Короткая молитва, где снова благодарит за победу, хотя внутри до сих пор неприятный осадок. Слишком много людей на подавление бунтов вместо охраны границ. Запад в огне, реальном и душевном. Голод приводит к отчаянию, отчаяние приводит к безумию — только им и опишешь бегущих на копья без всякой надежды. Убить, и не будет голода, но кому теперь сеять поля? Это и участившиеся грабежи расстраивают войско. Сколько дней пройдёт, пока очередной гонец не доложит об очередном восстании? Мува думает, что немного.

В просторной трапезной уже стоят жена и сын. Одежда скромная — хорошо. Никаких украшений ни на теле, ни в комнате — очень хорошо. Лишь на массивном столе богатство, будто и нет засухи. Сыр, мясо, хлеб, вода и пиво. Не сравнить с вчерашним пиром у царя по поводу триумфального возвращения, но после чёрствых яств походов всё равно непривычно. Мужчина молча проходит, остальные садятся и начинают трапезу только после него. Жена размеренными движениями перекладывает на разукрашенную тарелку хлеб. Сын, ещё совсем ребёнок, налегает на мясо. Возле стен рабы, готовые по первому движению исполнить приказ. Некоторое время слышно лишь постукивание посуды.

У входа в комнату одетый чисто, но скромно управляющий домом. С поклоном докладывается о запасах и проделанной работе. Амбары полны, рабы послушны. Проблема в дефиците некоторых товаров, но как приближённый царя, получит одним из первых, едва заявятся торговцы. Мува кивает на жену для дальнейших подробностей — не с его отлучками погружаться в мелочи хозяйства.

Чуть позже проходит молодой воин. Бронзовый меч остаётся у стены, шлем почтительно держится в руках. Военачальник делает знак говорить.

— Господин, войско размещено. Доспехи и оружие отправлены на починку, лошади на выгоне, — при упоминании животных ребёнок оживляется. Мува, отбросив недоеденный кусок хлеба, поднимается.

— В кузницы, — отвесив короткий поклон, солдат выходит.

— Отец… — просьба ребёнка читается без слов. Мужчина кивает, впервые позволяя скупую улыбку. Не избаловали за время отсутствия. Жена уже на ногах, готовая проводить. Всё то же смуглое угловатое лицо, в глазах ненавистное ему затаённое переживание. Олицетворение города. Не говоря ни слова, Мува выходит.

На улице колесница и несколько солдат. Несмотря на поздний месяц, небо безукоризненно чистое, каким было год назад и ещё много до него. Ступив, хватает поводья, лошади срываются. В лицо прохладный ветер, народ расступается, солдаты, узнав, бьют кулаком в грудь, остальные кланяются. Меньше активности, чем когда уезжал. Меньше лавок, меньше товаров, больше пустых с виду домов. Вспоминаются оставленные деревни при подъезде к городу — победное войско встречали птицы да пара тощих собак.

Даже кузни не приносят привычного жара. Горит лишь пара печей, олова нет, вчера отвечающий за торговлю принёс весть об очередных разбоях, и без того редкие корабли почти не заходят в гавани. В итоге, как могут, чинят старое, выправляя вмятины и затачивая истончившиеся мечи, перековывая лишь совсем изломанное.

Старший кузнец, старик с грязной от пыли бородой, кланяется.

— Когда закончишь? — требовательно спрашивает Мува.

— Скоро, господин. Без выплавки работы немного, — в глазах читается то, что не смеет произнести вслух. Мува знает старательность старика и решает не мучить.

— Проследи, чтобы снаряжение было достойно царского войска.

— Да, господин, — военачальник с помощниками движется дальше. Пересекается главная площадь. Шумно — чужеземцу даже покажется, что город кипит: бессвязный гомон, крики животных, толкотня. Но и это лишь тень изобилия, что застали отцы. Надо проверить конюшни, сын наверняка там, но после увиденного всё нутро противится, и почти благодарен запыхавшемуся худощавому гонцу, что, поприветствовав, оглашает волю царя видеть военачальника. Мува разворачивает колесницу, мысленно моля Тархунта, чтобы хоть в этот раз отправили резать не соплеменников.

* * *

Стены нависают в грозном безмолвии — единственное, что приносит утешение и одновременно гордость, причём не сколько прямой функцией, для Мувы лучшая защита — нападение, сколько монументальностью. Дворец будет охранять потомков его потомков, диким народам о таком только мечтать. От торговцев слышал, что на юге-востоке, в египетском царстве, есть ещё более устрашающие строения, огромные пирамиды, служащие гробницами древним правителям. Наверняка преувеличивают, но даже так внезапно ощущает странное единение с теми, кто умеет возводить бессмертное, но страдает от нашествия тьмы с севера, вознамерившейся, как мифический самум того же Египта, разрушить всё на своём пути.

У входа приходится спешиться, резвые слуги тут же подхватывают коней. При виде военачальника стража выпрямляется. Миновав каменную арку, мужчина движется к главному зданию. Внутренний двор живее города, в глазах снующих рабов и солдат меньше голода и затравленности. Жрецы скажут, что близость к царю. Мува промолчит, скользнув взглядом по запертым амбарам.

Один из сопровождающих звучно оглашает имя господина. Никто не просит оставить оружие, значит, опять война. Мува проходит внутрь, разряженный слуга берётся сопроводить до тронного зала, где имя объявляется вновь, и взору предстаёт просторная богато украшенная комната с высоким потолком. На стенах расписные фризы с делами минувших лет. Суппилулиума II в простом для своего положения облачении восседает на троне, перед ним горстка советников, у ног неприметный писец с табличками, справа алтарь, возле которого два величавых жреца, там же царица. Лицо непроницаемо, но расстояние до мужа говорит за себя. Военачальник отвешивает глубокий поклон.

— Да пребудет царь в здравии! Мува, твой покорный слуга, прибыл, — голос повелителя ровный, от вчерашнего веселья ни следа.

— Подними голову, Мува. Ты последний, кому доложат новость, — мужчина повинуется, занимая место подле остальных. Только сейчас видит, что не хватает другого военачальника, посланного в помощь Угариту. Один из советников подтверждает догадку.

— Ночью прибыли гонцы. Угарит пал. С ним погиб Манапа-Тархунда, посланный его защитить, — Мува поджимает губы.

— Одно слово, и я сегодня же подниму людей и отвоюю город.

— Нечего отвоёвывать, — хмуро прерывает другой. — Сгинул не просто Угарит, но весь Юг. Кто остался, заперлись и выжидают, пока мы отбиваемся от отродья севера. Лишь Каркемыш нам верен.

— И всё это из-за голода, что ниспослали боги, коих наши жрецы не в силах умилостивить, — под острым взглядом царя те словно становятся меньше. Царица, главная по обрядам, отводит глаза. Урожая снова нет, собирается, что осталось с прошлых лет. Стада тоже редеют, животных режут, ибо нечем кормить. Ещё один год безуспешных молитв, и Хаттусу ждёт голодная смерть.

Стоит свинцовая тишина, каждый словно думает о своём. Царь снова принимает спокойный вид.

— По всей видимости, боги считают нас достойными древних героев, раз посылают такие испытания. Мува, — мужчина застывает. — Юг — не главное место раздора. Оставшиеся в живых будут нам верны, едва мы покажем свою силу, и недавно такая возможность появилась, — кивок на советника, тот с поклоном развивает мысль.

— С севера принесли весть о новых набегах, но уже не отдельные шайки, а войско. Горные варвары осмелели достаточно, чтобы решиться на серьёзный поход. Если не отобьём торговые пути, царство ждёт голодная смерть. Не говоря о том, что между ними и Хаттусой никого не осталось…

Взгляд Суппилулиумы непроницаем.

— Ты и я — последние военачальники, а значит, последняя надежда народа. Уничтожь чужаков раз и навсегда, — и без того взвинченный, Мува звучно стучит в грудь.

— Клянусь!

Остаток аудиенции проводится за перераспределением ресурсов. Из хороших новостей, если их можно так назвать, слухи, что соседние царства ещё держатся, частично отвлекая внимание бесконечных народов моря. Если поход на север окажется успешным и следующий год принесёт урожай, появится шанс. Важность войны усиливается приказом переплавить имеющуюся бронзу в оружие. Какое-то время Мува чувствует прилив сил.

Но по возвращении к колеснице положение дел снова накатывает мерзкой волной отчаяния. Запад, север, юг — ощущение, будто весь мир исходит трещинами, как плохо обожжённая глина. Запоздало осознаётся и другая мысль — несмотря на победу, пребывание внушительного войска в городе только усилит голод. Отсылают ли его на север, чтобы исправить положение, или это способ избавиться от потенциальной проблемы?

Военачальник трясёт головой. Мысли царя доступны лишь богам. Мува знает одно: пока он дышит, Хаттуса будет стоять.