Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Школа.
— Вот именно.
— Как одна из этих при маггловских монастырях?
— Нам не нужен сам монастырь. В смысле, ты можешь завести его себе, если хочешь, я возражать не стану. Но идея в другом. Не монастырская школа, просто школа сама по себе. Молитвы не обязательны для эффективного обучения, знаешь ли.
— Притормози чуток, я пытаюсь осмыслить. Ладно. Школа для грязнокровок?
— Магглокровок.
— Я так и сказал.
— Ну? Не томи. Что думаешь?
— Ты сумасшедший.
— Спасибо.
— Это был не комплимент, если что.
— От тебя-то? Комплимент, и ещё какой.
— Даже не думай, что я в это ввяжусь.
— Ага, попался!
— Салазар, нет. Я серьёзно.
— Твой рот говорит «нет», но твои глаза говорят «да-а-а». Годрик, да брось! Я же вижу — затея тебе по вкусу. Всё, ты попался.
И самое скверное, что змеёныш был, в общем-то, прав.
Проблема с грязнокровками назрела давно. Потомственные маги узнавали азы в собственных семьях — порою гораздо более, чем азы, смотря по тому, что была за семья, — затем шли в подмастерья к кому-нибудь, сами набирали учеников, параллельно воспитывая детей, и вот так всё оно и вращалось. Но уродившиеся у магглов... Шут с ним, что без книг и наставников они были не в состоянии освоить хоть сколько-нибудь сто́ящего колдовства (а вот это, кстати сказать, далеко не факт, отдельные уникумы попадались). Нет, деревенские ворожеи и полуграмотные бродячие фокусники — это ещё пустяк. Настоящей угрозой были, чего уж скрывать, сами родители-магглы.
И прочие невольные свидетели, а то и жертвы первого детского волшебства. Магические выбросы на то и выбросы, что их не получается контролировать сознательно. И... при лучшем исходе перепуганные до полусмерти крестьяне спешили позвать попа. Хуже, когда «беса» пытались выгнать своими силами — а бес-то упорный, никак он не изгонялся... Другой популярной в народе версией был «эльфийский подменыш», и вот тут уже ребёнку всерьёз грозила беда. Поскольку всем же известно, как следует поступать в таком случае: примучить слегка — эльфы своего детёныша пожалеют и мигом вернут родную кровиночку обратно.
А если эльфы — домовики-то, вот глупость же! — никого красть-подменять и не думали, и возвращать, соответственно, некого? Тогда — как?
«Маловато примучили», — решали не добившиеся чаемого эффекта селяне. И пробовали добавить. Чаще всего, дети в итоге не выживали. Справедливости ради, не всегда это было дитя. Кое-кто свои способности довольно долго умудрялся скрывать. Но шило, так уж заведено, рано ли, поздно ли, из мешка вылезает.
Не далее чем месяц назад до них дошла весть о женщине, которую собственный муж объявил эльфийским подменышем(1). Годрик сцапал в охапку первого попавшегося монаха — бедняга Ансельм, он, кажется, не просто не умел ездить верхом, а вообще лошадь видел вблизи в первый раз, — они торопились как только могли, ехали практически без отдыха. И всё-таки опоздали.
Неделю её отпаивали травами «от ведьм». Когда не помогло — отходили поленом и сунули, ещё живую, головою в очаг. Труп бросили в лесу, едва прикрыв хворостом, вне освящённой земли — а ведь она была крещёной христианкой.
Как и прочие участники сего безобразного действа. «Нас мало, так мало, а мы… гноим на корню урожай», — твердил Салазар, истекая горечью, будто ядом. Столько растраченных жизней, столько оборванных до срока цветов, весь этот безвозвратно сгинувший потенциал. Если бы все они, все эти волшебники и волшебницы смогли пройти достойное обучение, если б хотя бы выжили — кем бы они стали?
Может быть, вторым Мерлином, второй Цирцеей(2). А может быть, и никем особенным. Трагедия в том, что теперь этого не узнать, поскольку их нет более на земле, и именно их — не будет уже никогда.
Но будут другие, и вот ради них, ради того, чтобы они тоже не сгнили в болотистой почве, как зёрна у нерадивого землепашца, ради шанса для каждого — всё это и было затеяно. В который раз убеждался Годрик: нельзя ни в коем случае слушать Салазара, не то, не успеешь опомниться, как свято уверуешь в его слова. Причём вне зависимости от того, говорит он нечто разумное или же нет — вот что печально.
Но это конкретное предложение казалось... правильным. Справедливым. Достойным деянием. И полностью в духе их радеющего о просвещении короля(3). Школа для грязнокровок, для всех них, без разбора сословий, бесплатная.
Первый вопрос, который Годрик задал своему беспокойному товарищу, был: а как же, прах побери всё на свете, мы их будем искать? Выяснилось, что Салазар приготовил план. Ну конечно, разве могло быть иначе.
— Я много думал об этом. И вот что надумал: нужно создать артефакт. Отслеживать выплески магии...
— Все?! — ужаснулся Годрик.
Салазар и не поморщился:
— Сначала придётся все. Потом определим, чем стихийные от целенаправленных отличаются. И сделаем второй артефакт, поприцельнее. А пока... — тут он потеребил пальцами то жиденькое недоразумение, что именовал своей бородой. — Пока, друг мой, изыщи способ встретиться с Вульфером(4) и Аэтельредом(5).
— Аэтельред болен, — просветил его Годрик. — Со дня на день преставится.
Салазар вздохнул, почесал ухо.
— Вот как. Кто же возглавит Кентербери вместо него?
Годрик пожал плечами.
— Ещё неясно. Плегмунд(6), возможно?
— О, Аэльфраэдов секретарь? — Салазар оживился, неосознанным жестом потёр руки. — Славно, славно...
— В любом случае, не воображай, будто я накоротке с примасами настолько, что распахиваю дверь при входе с пинка. И что тебе от них нужно, скажи на милость?
Салазар поднял брови с раздражающе высокомерным видом.
— А сам как думаешь? Информация. Церковь — единственный наш союзник сейчас. И единственная нормально управляемая структура, между прочим, в этом ей уступает даже армия. Тут хоть можно надеяться, что спущенная сверху инструкция пройдёт в сносные сроки и без искажения по всей цепочке — от нунция(7) до деревенского попа. Договорись, что всё… странное и необычное — в нашей юрисдикции. Им же самим в тягость эта докука, они согласятся.
Годрику ход рассуждений не понравился. Сразу по нескольким пунктам. Он засунул большие пальцы под пояс, качнулся с носка на пятку, прошёлся по комнате туда-сюда. Постарался сформулировать свои возражения наилучшим образом — в искусстве риторики ему всегда было трудно соперничать с Салазаром.
— Церковь вовсе нам не союзник, — вымолвил он наконец. — И учти, что это тебе говорю я. То есть, опасность бросается в глаза и тому, чьё мнение неизбежно пристрастно. Мы балансируем на лезвии. И от падения нас отделяет, может статься, один мор, один худой год, один неурожай. Проще некуда меня, например, предать анафеме(8). Но есть в распоряжении епископов средство и посильнее. Интердикт(9). Представь, что на целое королевство — Мерсию, Уэссекс, да на любое, — наложен запрет отправлять таинства. Что нельзя ни причащаться, ни исповедоваться, ни детей крестить, ни покойников отпевать. Всякого колдуна после этого будут травить и ловить, как зайца, по лесам и полям, не будет норы, в которой мы спрячемся. Прежние заслуги, ратные подвиги… всё улетучится, как на рассвете туман. Я каждый день просыпаюсь с мыслью: сегодня? И каждый вечер прошу Господа, чтобы дал нам всем дотянуть до завтра.
Годрикова тщательно составленная речь Салазара ни капельки не проняла. Он только уставился в ответ своим отменно бесящим нечитаемым взглядом.
— Да, ты прав, — проронил он холодно. — Церковь нам не союзник, а инструмент. Временный, покуда нет лучшего. Иногда приходится рисковать.
Годрик перевёл дух и двинулся в повторную атаку.
— Допустим. Но вот это, про «странное». Да ты хоть представляешь, сколько его будет?! И сколько нас? Никак, изобрёл способ аппарировать в места, которых в глаза не видывал? Или ты ангел Господень, быстрокрылый посланец — куда возжелал, туда в сей же миг и явишься? Нас двое, очнись, расстояния огромные, и как много точек для аппарации ты помнишь? А уверен, что протащишь с собою коня? Лошадь — скотина здоровая, это как трёх людей аппарировать. Забудь, нам не поспеть всюду, ну не сможем мы на всё разорваться.
Тут Годрик, конечно, хватил лишку. Говорить змеёнышу в лицо «ты не сможешь» — немногим умнее, чем дразнить непривязанного быка. Но Салазар всего лишь наново принялся мять пальцами свою свежеотрощенную бородёнку.
— А эту заботу оставь. Моя она, не твоя, — сказал он куда спокойнее, чем Годрик опасался. — Ты, для начала, устрой всё-таки встречу с Вульфером. А там уж я изыщу способ, как… разорваться. Хуже, чем сейчас, всё одно не будет, да?
Годрик не выдержал — дал-таки ему по рукам. И проворчал:
— Кровь Христова, Салазар, сбрей уже эту пакость! Смотреть тошно.
Тот, конечно же, сделал вид, будто бы оскорблён до глубины души.
— У самого, небось, и такая-то не растёт! — отлаялся он, поскорей делая шаг назад. — Мне нужно солидно выглядеть. Когда говорят «маг», разве люди не представляют себе сразу же мудрого старца? Мерлина вот, к примеру. А что? Мне кажется, я похож.
И он снова любовно огладил свои жалкие три волосинки — ещё и с завитком на конце, для пущей красы. Годрик вздохнул. Что-то подобное ему приходилось выслушивать слишком часто.
— Всё гордыня твоя сатанинская, неуёмная, — попенял он сурово. — Сказать честно? На козла бодливого ты похож. Тебе двадцать семь днями исполнилось, какой из тебя, в жопу, старец?
* * *
«В год Господа нашего восемьсот восемьдесят девятый собрались четверо лордов и леди магии на совет меж собой. И порешили они основать школу…» — вот что запишут однажды в хрониках — не сразу, конечно, а поколение или два спустя, когда масштаб и весомость случившегося сделаются ясными для понимания. На то они и хронисты, чтоб выделять значимое и главное, пренебрегая второстепенным. И приукрашивать, если потребуется, ведь в реальности всё было совсем не так.
В первую очередь, потомственным королевским тэном(10) среди них четверых был лишь Годрик, происхождение же остальных особенным благородством не отличалось. Разве что, быть может, у Хельги, если судить по манерам, да у Ровены, чьё прошлое напоминало зияющую, как могила, тень, и что в той тени скрывалось — кто смог бы сказать?
Просто она появилась однажды в яростном сиянии погожего летнего дня на глинистой осыпающейся кромке наполовину выкопанного котлована — внезапная, точно снег в эту пору года, маленькая, безмятежная и пугающая. Её лицо было по-детски гладким, глаза горели светом нездешних солнц, и даже бесформенные обноски не могли скрыть собой очертания тела — увечного, искорёженного, будто у сошедшей с особенно впечатляющей фрески святой.
— Я вспомнила, что сейчас мне пора быть здесь, — вместо приветствия сказала она. — Салазар, дай мне взглянуть на расчёты по западной башне. Там у тебя ошибка, ты правильно сомневаешься. Я знаю арабские цифры, я умею очень быстро считать. Захочешь, научу и тебя.
И да, ей было известно его имя — включая и имя, данное при рождении, как выяснилось чуть позже, — и имя Годрика тоже, хотя они совершенно точно ни разу до этого не встречались. А ещё Салазара сходу зацепила странноватая формулировка. «Я вспомнила», — в последующем все свои предсказания Ровена начинала именно так.
— Нет, я не вёльва(11), — у него отчего-то сложилось чёткое впечатление, будто Ровена поморщилась, пускай лицо её оживлялось лишь пляской подвижных теней. Пламя потрескивало в очаге, коптило; сизый дым висел в комнате, свеча озаряла стол и остатки грубого ужина, а по углам его временной хижины было темно. В такт колыханию крохотного язычка огня зрачки Ровены под её полуприкрытыми веками таинственно мерцали.
— И уж тем более не пророчица. Салазар, прошу тебя! Поумерь фантазию. Господь и ангелы здесь ни при чём, и старые боги тоже. По правде сказать, никому из них со мной лучше бы не встречаться.
От восхищения Салазар прямо-таки онемел, чего с ним не случалось уже давным-давно. Жаль, Годрик не слышал, его бы от праведного негодования пополам разорвало. И это его, Салазара, не уставали тут попрекать «сатанинской гордыней»! Да он на фоне новенькой — скромный забитый монашек.
Ровена же, наплевав на реакцию собеседника, ровным задумчивым голосом продолжала:
— Просто я помню всё, что случилось дальше. Кое-что очень отчётливо. Иногда вдруг вспоминаю важное. Прочее… в основных чертах.
Это был вечер того же дня; они пересекли озеро на зачарованной лодке — за день Салазар вымотался так, что сил на аппарацию недоставало. Да что аппарация, сил едва хватало ложку с похлёбкой донести до рта. Однако же маги — всё ещё люди, им надо хотя бы раз в сутки питаться. Другой вопрос — вправду ли им обязательно каждую ночь спать?
Недаром ведь он лучший среди всех зельеваров, подвластных руке короля Аэльфраэда. И не с таким приходилось справляться. Нужно всего лишь изобрести какую-нибудь микстуру для бодрости. Задача определённо не будет слишком сложна.
Может, взять для основы те твёрдые горькие зёрна, сердцевину карминово-красных ягод, что суфии(12) собирают в окрестностях одичавших полузаброшенных деревень, оставшихся от когда-то могучего Аксумского царства(13)? Как они там звались у ар-Рази?.. Бунчам? Нет, бунн(14), или кахва, что значит одновременно и «вино», и «любовь» и «насыщающий дополна». Бунчам — это уже водный экстракт. А не получится ли усилить действие, если добавить…
Салазар пинком согнал в кучу рассыпающиеся мысли, открыл глаза.
Ему было любопытно. Как и всегда. Если б не это свойство характера, Салазар вряд ли находился бы там, где он сейчас был, и вряд ли занимался бы тем, чем сейчас занимался.
— Что именно ты помнишь? — уточнил он, повертев в голове невероятное утверждение, представленное на его суд.
Ровена адресовала ему взгляд из серии «хватит прикидываться идиотом».
— Я же сказала. Всё, — с нажимом повторила она.
О, Морриган(15), неудивительно, что Ровена безумна, в таком случае. Но за полученный дар боги — старые ли, новые, или те, что придут за ними, — всегда требуют плату. Особенно если дар непрошеный и нежеланный.
— Но как же ты различаешь… — Салазар помассировал переносицу, пытаясь встряхнуться, с силой растёр руками лицо. Увы, это никогда не помогало — и сейчас не помогло, разумеется. — Как тебе удаётся отделить прошлое от будущего? — сумел он, наконец, слепить слова во что-то относительно похожее на внятный вопрос. И был вознаграждён за то ещё одним разочарованным взглядом.
«А, — прокатилось беззвучно по его языку, ещё прежде, чем она разомкнула губы. — А-а! Вон оно что».
— Нет нужды различать.
«Поскольку память твоя прошлого не хранит. Там одно лишь будущее», — договорил Салазар про себя, когда она замолчала.
Ему сделалось как-то пусто внутри и чуточку грустновато: загадка решилась чересчур страшно и слишком легко. Проклятие и — что? благословение? а точно ли это оно? — всё вместе в одном. В своём роде изящно. Однако же действительно хочется верить — Распятый Спаситель не настолько жесток. Но выходка и не в духе прежних богов этой земли. Впрочем… Кто поручится за что-либо здесь, на диком севере, по ту сторону Адрианова вала(16)?
Говорили, будто бы те, кто баловался подобным, покинули Дал Риаду(17) века назад. Выходит, не зря Салазар сомневался.
— Это ничего, — сказал он, сжав на мгновение её хрупкое, обвитое старым уродливым шрамом запястье. И, повинуясь неведомо откуда взявшемуся порыву, добавил с твёрдостью, которая изумила и испугала его самого:
— Теперь мы будем твоей памятью.
— Да, я знаю, — откликнулась она легко. — Вы будете гораздо бо́льшим, чем это. Давай, спрашивай. Спать хочется, я устала. Думаю, я редко столько хожу пешком.
Он фыркнул.
— А аппарировать что — убеждения не позволяют? Или ты не умеешь?
Она призадумалась — да ладно, неужто и впрямь не умеет?! — но в следующий же миг весело рассмеялась. Звук вышел на удивление приятным для слуха. А кроме того, стало понятно — вовсе не бесстрастное у неё лицо. Это только так сперва показалось.
— Какая я глупая! — сказала она, покосившись на Салазара лукаво. — Камней ведь ещё нет на месте! Я и забыла совсем.
— Камней? — почесал подбородок Салазар.
Ровена кивнула, ещё храня на губах призрак улыбки:
— Менгиров. Мы их поставили — дай-ка подумать — да, в следующем году. Весной.
Кромлех. Барьер, гасящий аппарацию? Об этом он уже думал, признаться. В принципе, к чему ограничиваться лишь одним барьером, да? Если правильно рассчитать расположение и цепочки рун, не получится ли накрыть весь замок чарами магического щита? Камни будут в опорных узлах структуры — верно, обычно это так не работает, однако…
— Салазар.
— А?.. — весьма недовольный, он очнулся от размышлений и, обнаружив столешницу в дюйме-другом от кончика своего носа, осознал, что практически уже спал.
— Спрашивай, — опять настойчиво предложила она.
Он стиснул челюсти. «Дух противоречия», — именовал это Годрик (обыкновенно вздыхая при том скорбно и тяжко). Салазару правда очень хотелось спросить. Но теперь — раз его словно бы принуждали — теперь из проклятой гордости он уже вроде как и не мог.
— Ты помнишь, когда умрёшь? — и всё-таки он спросил, но, как водится, абсолютно не о том, о чём собирался.
— Очень нескоро. Мы выстроим замок — будет так сложно! — к нам начнут привозить учеников. Я буду их учить обращаться со стилом, Годрик с мечом, а Хельга…
— Растения и зверушки, — перебил он нетерпеливо. — Ясно. А я?
Ровена загадочно улыбнулась.
— А ты придумаешь отличные способы защитить всех нас.
Для пророчицы она всё же была до отвращения непонятливой.
— Я — когда умру? — сквозь зубы процедил он.
Вот, вымучил-таки главный вопрос. И затаил дыхание, ожидая. Она потупилась с видом нашкодившего ребёнка.
— Гораздо раньше. Первым из нас. И ещё... Мы не сумели дать тебе христианское погребение. Мы правда, правда пытались! — она всплеснула руками, очевидно силясь заставить поверить себе, но ему отчего-то не приходило и в голову усомниться в искренности её слов. — Тело... так и не нашли.
Он чувствовал... что-то странное. Самому разобраться бы — что.
— В итоге мёртвым ты меня не видела, так? — он переплёл пальцы, потянулся, хрустнув суставами (Годрика этот жест неизменно приводил в брезгливое восхищение: «Всемилостивый Господь, у людей в эту сторону руки не гнутся! Ты что, змея?»). — Почему тогда говоришь — умер?
Она покусала кончик реденькой длинной косы. И впрямь, будто девочка. Интересно, сколько ей лет? С её-то особенностями и не узнаешь...
— Ты мне оставил письмо, — молвила она, подняв на Салазара блеснувшие влагой глаза. — Прочтя его... я больше не сомневалась.
Салазар откинулся на спинку походного стула, пряча усмешку в углах рта.
— Даже вёльвы не знают всего, — постановил он с мрачным удовлетворением. — Значит, не умер, а пропал без вести. Предпочитаю думать именно так. Что я пытался сделать?
Ровена вздохнула, притянула к себе глиняный кубок, отхлебнула щедро разбавленного водой вина (эль по такой жаре скисал быстрее, чем они успевали его варить). Салазар видел отчётливо, что Ровена навязала ему тягостный разговор в первый же вечер, поскольку тема была глубоко ей неприятна, и она мечтала покончить с нею единым махом.
— Как и обычно, — покачав кубок в ладонях, выговорила она. — Защитить всех нас.
— У меня получилось? — ему чудилось, что он знает ответ, хоть с предвидением у него всегда складывалось хуже некуда; предполагай в людях самое скверное — вот единственный никогда не подводивший его метод предсказания.
Она улыбнулась ему сквозь слёзы своей улыбкой маленькой девочки.
— Да.
* * *
Вначале у них не было ничего. Буквально.
Ни чашек, ни ложек, ни мисок, ни одеял, ни обуви, ни носков, ни хотя бы пряжи; про мыло и говорить нечего, обходились зольным щёлоком, как самая распоследняя беднота.
Ну, то есть как — ничего? У них была коза.
Козу пришлось завести для младшеньких ребяток — лучше бы корову, конечно, но корове нужно нормальное пастбище. А в их распоряжении имелся глухой лес с одной стороны, с другой же топорщились камышом топкие озёрные берега. На севере к месту неоконченного строительства подступали почти вплотную обрывистые, испятнанные лишайником скалы. С точки зрения обороны на случай нашествия магглов — лучше и не придумаешь, тут Салазар был прав.
Однажды, как заявила Ровена, их блаженненькая, по ту сторону озера возникнет деревня. С коровами, овцами, пекарем и кузнецом, всё как полагается. Но до того оставалось ещё несколько лет, а детей-то нужно было кормить чем-нибудь получше размоченного в воде хлеба прямо сейчас.
Недели не миновало, как козу утащили русалки.
С русалками Хельга вживую доселе не сталкивалась, зато довольно слышала про них от отца. Людоедки. Начали с козы и, если сразу отлуп не дать, пойдут и дальше.
Кое в чём они с Годриком сходились во мнениях: ничего на свете бояться нельзя, в особенности того, что действительно страшно.
Поэтому она трансфигурировала подходящую по размеру корягу в козу — жаль, что такая, наколдованная, молока не даст, — привязала в точности там же, где и пропавшую, а сама спряталась рядом.
Ждать оказалось невыносимо скучно; Хельга сто раз пожалела, что не захватила с собою хотя бы вязание. Но, наконец, точно рыба плеснула, охотясь, — а потом ещё и ещё раз. Булькнуло, плюхнуло, зашуршала галька на берегу. Из воды вылезла русалка.
Ундина, не мэрроу, что неожиданно. Хельга поскребла пальцами в основании пропотевшей косы — ну и жара! — и на ходу переменила план действий. Что-то тут непонятное крылось, и следовало разобраться.
Ундина потрепыхалась на травушке, дожидаясь, покуда высохнут жабры, перетерпела миг трансформации. Села, стёрла воду с лица. Подобрала копьецо с зазубренным костяным наконечником, встала, шатаясь. Ещё бы, тут и человеку неприятно становится, когда исчезает вся лёгкость, которую дарует вода. А у этой ещё и ноги нежнее, чем у младенца, вон как пальцы-то поджимает.
Хельга выпустила в голую де́вицу ступефай, наколдовала спутывающие верёвки, вылезла из кустов, подошла. Тщательно проверила все узлы и только тогда отменила оглушающее.
— Зачем чужое воруешь? — вопросила она строгим голосом. — Как не стыдно тебе! Нешто рыба в озере перевелась?
Ундина зыркнула угрюмо из-под спутанной гривы, зашипела, заклокотала, защёлкала языком, застучала зубами. Хельга расстроилась: этого она не учла.
— По-нашему, что ли, совсем не умеешь?
Ундина квакнула.
Некоторое время Хельга добросовестно пыталась припомнить хоть что-нибудь из русалочьего узелкового письма. Потом плюнула — и полезла в кошель на поясе за жаборослями.
— Ладно. Коль так, попробуем по-другому…
Под водой русалка предсказуемо попыталась удрать. Хельга живо приклеила её хвост к камням.
— Куда!.. Поговорим сначала.
Водный облик ундины человеческий если и напоминал, то слегка. Вместо волос — будто кошачьи усы натыкали, руки — как лягушачьи лапы. Промеж широко расставленных глаз шишка какая-то наросла. Ноздрей — четыре, не нос, а целая флейта. И хвост, как у тюленя, но лысый, куда ж без хвоста-то.
— Воруете, беззаконники, — эту часть речи пришлось повторять. — Видели ведь, что коза не ничейная, привязана. А мы тут все ведьмы и колдуны, захотим — так перебьём начисто, сколько бы ни было вас.
Русалка вдруг прекратила попытки уплыть. Нос-флейта задёргался, клапаны затрепетали.
— Ради голода — не воровство, — пропела ундина. — Убивай, если я сто́ю в твоих глазах меньше козы. Мы всё равно все умрём, когда настанет зима.
Таково уж свойство русалочьей речи — под водою любой человек её завсегда понимает. И то, что на суше звучит точно похлёбка, булькающая на дне котелка, превращается сразу в напев, нежный и щемяще-печальный.
Хельга нахмурилась, сцепила руки поверх живота. Чувствовала она себя исключительно по-дурацки: голая, зато с волшебной палочкой. С другой стороны, в мокрой шерсти поди поплавай, а лён, что белёный, что крашеный, у них один Годрик привык носить. Да и то, честно сказать, по праздникам.
И всё же оставленная на берегу одежда как будто вводила между ней и русалкой какие-то новые, неясные пока правила. Кроме того, Хельгу легко было взять на жалость. Она это знала, конечно, а поделать всё равно с собою ничего не могла.
— Выкуп спрошу всё равно за козу, не отвертитесь, — мрачно предупредила она. — Но ты давай, рассказывай. С чего голод, зачем собрались помирать? Я, может, и подсоблю чем… — тут Хельга вовремя спохватилась:
— Но не бесплатно!
— Гигантский… кто, прости? Повтори-ка ещё раз, — Салазар схватился за подбородок, постучал по губам указательным пальцем.
— Кальмар, — Хельга вздохнула. — Такая штука с… э-э… нарисовать бы.
— Это спрут, — авторитетно проронила Ровена, разглядывая получившееся художество.
— Не, — не согласился Годрик, — спрутов я видывал, у тех совсем другая башка. И хваталок восемь всего, и длина у них одинаковая.
— Они так-то в море живут, а этот — в озере, вот что вас на самом деле должно удивлять, — Хельга подпёрла щёку рукой.
— Это всё до безумия интересно, — прервал зарождающуюся научную дискуссию Салазар, — но при чём тут кальмар? К их воровству он каким боком касается?
— Они с собой принесли маленького, когда мигрировали сюда, но кальмары растут всю жизнь, и этот вырос просто гигантский. Еды ему требуется соответственно, а озеро-то, в отличие от него, не гигантское, — откликнулась Хельга. — Рыбу подъел почти всю, они уже голодают. Вот и стали на суше еду искать.
— Так убили бы, — возмутился Годрик.
— Нельзя, он у них вдобавок… священный, насколько я поняла.
— Прожорливый бог. Не таковы ли и все они? — немедленно вставил философскую ремарку Салазар.
Годрик наградил его увесистым тумаком в бок, но тот удар перехватил и тут же, не меняя тона, поправился:
— Старые боги, я имею в виду. Конечно же, только старые.
— Хорошо, раз они не могут, сами убьём чудище, — Годрик всё-таки исхитрился ткнуть Салазара кулаком исподтишка.
Хельга приосанилась.
— Вам лишь бы кого убить, волчье вы племя! — она погрозила пальцем. — Я уж придумала всё и половину сделала даже…
— Мы сложим великую песнь, — пообещала ундина, чьё настоящее имя выговорить человеку было решительно невозможно, а переводилось оно примерно как «Лежащая на отмели среди тёплых скал». — Её будут петь мои дети, и дети моих сестёр, и их дети, во всех поколениях, пока небесный огонь не высушит мир насмерть.
Хельга сдержанно улыбнулась, обозревая раскинувшийся перед ними водорослевый сад и магические светильники, что высвечивали все неровности дна. На дальней кромке поля уже паслись рыбы, слоевища «морской капусты» призывно колыхались.
— Да что уж… Нешто мы нехристи какие-нибудь… — пробормотала она довольным тоном, чувствуя во всём теле усталость от долгого колдовства. — Вы, главное, уговор не забудьте, а песни — это так… Не за песни делали. Но спасибо. Я бы послушала как-нибудь.
Русалочья деревня тоже перестала напоминать скопище затонувших бобровых хаток и вовсю сияла огнями. Договор с ундинами, если начистоту, был гораздо выгоднее русалкам, чем Хогвартсу, но недоволен этим остался лишь Салазар (который был недоволен примерно всегда). Помимо безопасных купания и стирки Хельга затребовала обязательного спасения тонущих, а также регулярную дань в виде некоторых водорослей и растущих у воды травок.
Что до кальмара…
— Вынужден признать, я раз за разом недооцениваю твой потенциал, — Салазар потеребил нижнюю губу, скрестил на груди руки. Взор его подёрнулся мечтательной поволокой, затуманился. — Мне бы и в голову не пришло дрессировать настолько безмозглое существо.
— Это не дрессировка, — сочла уместным вставить Хельга. Салазар покосился на неё с неудовольствием.
— Да, я знаю. И прочие изменения, которым подверглась его плоть… — хищная задумчивость вернулась в его глаза.
— Они ему не навредят, — в своих словах Хельга была уверена, но всё же её тянуло оправдываться.
Салазар раздражённо скривился:
— Можешь не перебивать, пожалуйста?! Я похвалить тебя, вообще-то, пытаюсь.
— О, прости, — потупилась Хельга, пряча ухмылку в углах рта.
— Ты натолкнула меня на потрясающую идею…
Хельга, отчасти встревожившись, поспешила вставить — и лишь наполовину в шутку, увы:
— Что бы ты ни сделал, не вздумай потом заявить, что это моя вина!
— Хельга!
— Да, да, извини, — она замахала руками.
Салазар пригвоздил её взглядом к месту и внушительно откашлялся.
— Итак, — с нажимом продолжил он. — Можно ведь сказать, что Гигантский Кальмар — отныне страж этого озера, да?
— Ну… — осторожно протянула Хельга. — Пожалуй, что так.
— Чудовищный страж, — Салазар сладко прищурился на заходящее солнце. — Я тут подумал, что Хогвартсу тоже не помешает подобный бессмертный охранник.
* * *
— Почему ты не записываешь? — спросил Салазар, когда они, не сговариваясь, решили передохнуть и уселись в тени медленно растущей ввысь каменной кладки. Ровена, энергично пережёвывая полоску сушёного мяса (она изрядно проголодалась), скосила на него удивлённый взгляд.
— Записываю что? Мои воспоминания? Они и так со мною всегда. Я не настолько ещё стара, чтобы у меня ослабела память.
Салазар с хрустом откусил от яблока, неторопливо заработал челюстями, глядя на неё внимательно и лукаво. Сегодня он был гладко, на римский манер, выбрит, однако Ровена отлично помнила, как будет выглядеть его (совсем не благообразная, вопреки всем чаяниям) борода. И как в конце концов бородой едва ли не до колен обзаведётся статуя, которую Салазар торжественно водрузит в своём скрытом подземном зале, — а они все трое станут покатываться со смеху, до того заколдованный истукан выйдет карикатурно-непривлекательным и, при всём при том, олицетворяющим жизненные амбиции своего прообраза и создателя сполна.
Но от души веселиться будут лишь Хельга и Годрик, а сама Ровена, смеясь в голос, будет стараться так же в голос не зарыдать. И она справится-таки с собою, но едва-едва. Ведь она никогда, никогда за всю свою жизнь никому этого не расскажет.
Это невозможно объяснить, передать тому, кто не чувствовал лично, уместить в слова. Горе порою выплёскивалось из неё, как из переполненной до самого краешка чаши. Всякая радость таяла в руках, как снежинка, сладкий вкус всегда был отравлен, в праздничную мелодию вплетал себя похоронный плач. Ибо она уже скучала по Салазару. Им предстояло провести вместе ещё долгие-долгие, относительно трудные, но мирные годы, а она уже по нему скучала.
И по Годрику, и по Хельге. И по Нинион, Катберту, Торнстайну, Киневисе — по всем своим будущим ученикам. По любознательным и спокойным, неугомонным и шаловливым, по дерзким, но ранимым внутри, по замкнутым, скрывающим пропитанные болью тайны.
Первые лет десять были самыми… непростыми. Потом, к счастью, Салазар всё-таки окончательно наладил ищущий артефакт, и они стали находить и забирать детей без мучительной задержки, сразу же. А первые ученики, на долю коих этого блага не перепало, конечно, понатерпелись от магглов за свои нечаянные способности, за свою «странность».
Ровене припоминались отметины от головёшек, бугры залеченных переломов, следы верёвок, кнутов, рабских ошейников, череда отсутствующих зубов, разорванных ушей, выбитых глаз. Иногда, разглядывая чужие зажившие раны, она будет понимать, как именно ей досталось что-нибудь из её собственных. Чаще понять не удавалось.
Кое в чём ей, можно сказать, повезло — она не помнила, действительно не помнила. Страха, боли, беспомощности, унижения — совсем ничего. А вот они, собранные, подобно позднему недружному урожаю, со всех концов многострадальной земли, — они и хотели бы позабыть прошлое, да вот оно не очень-то хотело их отпускать. И ни одна вытяжка из лекарственных трав, ни одна мазь, ни одна спасительная припарка не могла изгладить иных, невидимых шрамов, коими пестрела почти каждая — нет, просто каждая — юная душа.
В первый же свой вечер в Хогвартсе — не в замке, а ещё в палаточном лагере, воздвигнутом на берегу по всем походным канонам, так что периодически кто-нибудь из детишек начинал допытываться: «А где ваш драккар? Спрятали, да? Он невидимый?» — так вот, в первый же вечер, будучи вычесана от вшей, отмыта до скрипа, накормлена кашей на молоке и впервые в жизни обута, Нинион что-то там прикинула в своей рыженькой головёнке — верно, что за всё хорошее в жизни требуется расплачиваться; и лучше плати-ка ты сразу, покуда проценты не набежали. Рассудив таким образом, Нинион, цитируя Годрика, «обнажилась сверх всякой пристойности», подступила к ним с Салазаром и предложила себя.
Салазар, бедолага, пришёл в ужас. Годрик страшно обиделся и, как следствие, впал в ярость. Хельга плюхнулась на табуретку так, будто ноги резко перестали её держать, и закусила кулак. Разбираться с получившимся беспорядком в итоге выпало на долю Ровены. Она взяла Нинион за руку, другой рукой, неуклюже нагнувшись, подхватила с лавки сброшенную было тою рубашку.
— Пойдём, потолкуем, — сказала она.
Разговор занял примерно столько времени, сколько горит свеча. Нинион, со смесью восторга и недоверия на лице, убежала вдоль ряда светящихся изнутри палаток. Ровена проскользнула назад в главный (функционально, а визуально ничем не отличимый от прочих) временный домик из натянутого на деревянный каркас полотна, крепко завязала за собой полог, чтоб не впускать комаров — стоячая вода была рядом, и к ночи они особенно лютовали.
Внутри палатки Хельга и Салазар тихо обменивались репликами, Годрик сидел, сгорбившись у накрытого было к вечерней трапезе стола, — мрачнее тучи, но было видно, что гроза уже отлетела, задев лишь краем.
— Кошмар какой, — вздыхала Хельга, утешающе похлопывая Годрика по предплечью.
— Ну, не то чтобы… — сумрачно бормотал Салазар, вертя в пальцах глиняный, облитый глазурью стакан, и сам же себя, по привычке, оспаривал:
— А вообще — да. Ж-животные.
— Лет-то хоть сколько ей?
— Сказывали, что восемь, — Годрик вздохнул, угрюмо разглядывая надкусанную ячменную лепёшку (ну да, чёрствовата). — Но, как по мне, наврали с три короба, лишь бы продать. Я бы шесть дал от силы, да и то мелковата.
— Если ребёнка не кормишь, то он и не растёт, вот такие дивные чудеса, — немедленно съязвил Салазар. Голос у него был — как мёд, собранный пчёлами с ядовитых цветов: отведать, в принципе, можно, но только единожды в жизни.
А Хельга вдруг, насупившись, огрела Годрика по загривку снятым с плеча полотенцем.
— Дубинушка стоеросовая! Годрик, я иногда тебе поражаюсь. Что, сразу-то не судьба была предупредить, где именно ты её взял?
— Нинион так пытается выразить признательность вам и отблагодарить, — просветила собравшихся Ровена. — Единственным способом, который вообще знает, — она поджала губы и постучала костяшками пальцев по свежей, ещё белой почти древесине крышки стола. — Вот как нам правильно себя вести в ситуации наподобие этой, запоминайте: не бранить, не ужасаться, соплями не обливать. Тем более не стыдить. Я вроде бы донесла, какую плату мы тут хотим за пищу и кров, но рецидивы возможны. Привычку враз не переборешь, знаете ли.
«Учись. Учись так, будто жизнь твоя зависит от этого. Кстати, она зависит», — вот плата, запрошенная Ровеной у Нинион, и та отлично всё поняла.
Нинион стала потом изумительной знахаркой, гордостью Хельги. Погибла, торопясь на помощь роженице: дело было глубокой зимой, аппарационная площадка, как часто бывает в смешанных маггло‑магических поселениях, находилась далеко за околицей, Нинион вышла прямо в буран, не разглядела огней, заплутала… Кости сыскали и похоронили весной — той самой весной, когда ей должно было исполниться двадцать пять.
О чём сожалела она, замерзая в ночи, что вспоминала?
И что в том Ровене, зачем бесконечно терзать себя?
Нинион пока нет в Хогвартсе. Годрик привезёт её месяца через два, когда ветви слив в садах отяжелеют плодами, а на полях закончится жатва.
А сейчас — бледное, как много раз стиранная синяя ткань, небо, колодезная прохлада тени, знойное солнце в зените, заинтересовавшаяся огрызком в руках Салазара пчела…
Призраки, призраки памяти окружали Ровену всюду. Ещё даже не заведя толком друзей и учеников, она уже лишилась их всех, похоронила, оплакала. Рассталась прежде каждой из встреч. Заранее потеряла всё, что когда-либо обрела. Будущее простиралось пред нею, как спуск в громадную сияющую долину, полную сочной зелени, но пересечённую глубокими и страшными тенями.
А за спиной — за спиной вечно клубилась всепожирающая пустота. Стоит лишь лечь на постель, закрыть глаза и поддаться сну, как всё прожитое со времени пробуждения исчезало. Распадалось в прах, оборачивалось седым туманом, рассеивалось по ветру. Навсегда. Будто бы в сказке: иди да иди вперёд и, смотри, не вздумай оглядываться.
Отдельным поводом для досады служили ситуации, когда Ровена, к примеру, засев за какие-нибудь сложные вычисления, умудрялась впасть в дрёму прямо у засыпанного песком стола. Сам дьявол не разобрал бы потом сделанных в процессе работы пометок, и приходилось всё начинать сызнова.
Сейчас те расчёты ей не нужны, и вот бы ещё лет двести их и не начинать. Но так не выйдет, как ни хотелось бы оттянуть неизбежное: она ни малейших подсказок не даст Салазару, а тот всё равно догадается.
— Нет, ты меня неправильно поняла, — вторгся в невесёлые думы Ровены его голос. — Почему бы тебе не вести… м‑м, личную хронику? Не как летописцы в монастырях, а именно про себя. И ежедневную, разумеется. Просто записывай всё, что у тебя случилось, потом будешь просматривать.
Ровена вздрогнула. Подобное часто с нею происходило: брошенное мимоходом слово, невзначай скользнувший взгляд, коснувшийся ноздрей и показавшийся вдруг знакомым запах.
— Вспомнила? — Салазар был начеку, и он уже весьма поднаторел в искусстве читать её как открытую книгу по выражению лица. — Ага, вижу, что да. Отличная идея, не так ли?
Да, она вспомнила: тяжёлый стол, наполовину забитый пухлыми тетрадями шкаф, пламя свечи, бросающее отсветы на новенький гладкий пергамент, запах пыли и кожи, тонкий восковой аромат, надкушенную сбоку луну, пойманную, как в сеть, в переплёт окна, жар от камина, холод, ползущий от камня.
«Размышление — это почти дверь, — выводила покрытая червяками вылезших вен старческая рука, её собственная рука, — и многие двери ведут назад. Мы возвращаемся по своим следам». А в голове, между тем, билось тяжёлым пульсом: «Времени у меня почти не осталось».
Воспоминание потускнело, улеглось к остальным — пёстрые осенние листья, скрывающие под собою чёрную, холодную озёрную гладь. Ровена вздохнула.
— Спасибо, — сказала она и улыбнулась, подставляя облупленный нос подкравшемуся ближе солнечному лучу. — Ты и впрямь гений, Салазар. Идея просто прекрасная.
1) Прототип жертвы звали Бриджет Клери, причём на дворе был не конец девятого века, а хорошо так конец девятнадцатого. 1895 год, деревенька Балливадли, графство Типперэри, Ирландия.
2) Она же Кирка по‑гречески, Цирцея — это латинизированный вариант. Известная волшебница из греческой мифологии, дочь бога солнца Гелиоса, жившая на острове Ээя. Умела превращать людей в животных; когда Одиссей столкнулся с нею в ходе своих странствий, она превратила в свиней всю команду его корабля.
3) Имеется в виду Ælfrǣd, он же Альфред Великий, Alfred the Great (прозвище появилось уже в тринадцатом веке, но не было широко используемым до шестнадцатого), — король западных саксов (Wessex) с 871-го по 886-й год, затем до своей смерти в 899-м году — глава объединённого королевства англосаксов (за момент такового объединения считается захват Лондона, отбитого у викингов-данов). Технически не был королём прямо всех семи англосаксонских королевств, только того же Уэссекса и Мерсии. Восток и север Англии находились под властью викингов-данов и как раз при Аэльфраэде закрепились в качестве области Дейнло (Dena lagu). Спор о том, кто же был первым реальным королём Англии, до сих пор не окончен, но, опять же, технически титулатура Rex Anglorum впервые была использована в отношении Аэтельстаэна (924-927). Так или иначе, Альфред Великий — чрезвычайно популярный в британской культуре персонаж. Да и в жизни человек он был, судя по всему, примечательный. Этакий «философ на троне». Выучил, например, в тридцать шесть лет латынь и до самой смерти упорно переводил с неё разнообразные труды, порой дополняя новыми разделами под своей редакцией. При нём окончательно оформилось воинское сословие (тэны) и перестало собираться народное ополчение (фирд). При нём же составлен первый сборник национальных законов на языке, доступном пониманию простых людей («Правда короля Альфреда»). Остальные реформы, в большинстве полезные и давно назревшие, устанешь и перечислять. Нас здесь в основном интересует вот что: в стране, опустошённой нашествием викингов-данов, за королевский счёт были отстроены десятки монастырей, учреждены при них школы. Альфред видел надёжную опору своей власти в лице церкви, это так, но он действительно серьёзно заботился о народном просвещении также. Основал школу для детей знати и следил за преподаванием в ней. Повелел, чтобы каждый свободнорождённый и имеющий средства молодой человек «не смел расставаться с книгой до тех пор, пока он не будет в состоянии понимать английского письма». То есть Салазар не с потолка свои идеи берёт, они хорошо вписываются в тогдашний тренд на повышение доступности образования.
4) Wulfhere, архиепископ Йоркский с 854-го по 896-й год (в 872-873 годах временно прекращал исполнение обязанностей ввиду того, что бежал от нашествия данов). Наряду с архиепископом Кентерберийским — один из двух примасов Английской церкви (младший).
5) Æthelred, с 870-го по 888-й год архиепископ Кентербери, старший из двух примасов Английской церкви.
6) Plegmund, архиепископ Кентербери с 890-го по 923-й год. До избрания примасом был писарем (в современном понимании — секретарём-референтом) короля Аэльфраэда.
7) Папский нунций, он же по-правильному «апостольский нунций», nuntius apostolicus, — постоянный дипломатический представитель папы римского в государствах, с которыми Святой Престол поддерживает дипломатические отношения.
8) Здесь использован русский аналог для специфичного термина «экскоммуникация». То и другое, если не вдаваться в тонкие различия, представляет собой коллективно провозглашаемое отлучение христианина от общения с единоверцами и от таинств. Применяется в качестве высшего церковного наказания (обычно за тяжкие прегрешения, отступничество от веры или ересь).
9) Временное запрещение всех церковных действий и треб (например, миропомазания, исповеди, евхаристии), налагаемое папой или епископом. Часто интердикт налагался на население целой страны или города, гораздо реже — на отдельных лиц (интердикт в отношении определённого лица называют отлучением от церкви, экскоммуникацией).
10) þegn — дворянский титул части военно-служилой знати в поздний англосаксонский период истории Британии (VIII — середина XI века). За свою службу тэны получали земельные владения, что превращало их в предшественников рыцарей феодальной Англии. «Королевскими» назывались тэны, находящиеся на службе непосредственно у короля (а не у эрлов) — при дворе или в качестве его представителей в регионах (в том числе и шерифы графств).
11) Völva — провидица и/или колдунья у древних скандинавов. Подобные женщины изредка фигурируют в исландских сагах; кроме того, одна из ключевых песен «Старшей Эдды» так и называется — «Прорицание вёльвы» (Völuspá), и весь сюжет там сосредоточен вокруг диалога поднятой из мёртвых колдуньи и вопрошающего её божества (Одина).
12) Суфии — представители мистико-аскетического течения в исламе, возникшего в VIII-IX веках. Суфизм фокусируется на внутреннем духовном опыте и стремлении к непосредственному познанию Бога, в отличие от внешнего соблюдения обрядов. Суфии носили грубые шерстяные одежды (суф), отсюда и название. Они практиковали аскезу, медитации, самоотречение для достижения «единства с Абсолютом». Суфизм оказал огромное влияние на литературу, поэзию, музыку и эстетику исламского мира.
13) Аксумское царство — древнеэфиопское государство со столицей в городе Аксуме, существовавшее с I по X век на территории современных Эфиопии, Эритреи, Судана, Йемена и южной части Саудовской Аравии. Период наивысшего расцвета пришёлся на VI век. В начале VIII века в прибрежные районы стали активно вторгаться арабы-мусульмане. К описываемому периоду (конец IX века), после захвата арабами Адулиса и первой войны с евреями, Аксумское царство пребывало в сильном упадке.
14) Абу Бакр Мухаммад ибн Закария ар-Рази (866-935 или 925) — персидский учёный-энциклопедист, врач, алхимик и философ. Многие сочинения ар-Рази в дальнейшем были переведены на латинский язык и получили широкую известность и признание среди западноевропейских врачей и алхимиков. В Европе в основном его знали под латинизированными именами Rhazes и Abubater. Действительно упоминает «бунн» (так он называл кофейные ягоды) и «бунчам» (напиток, приготовленный из них). Он описывал этот напиток как полезный для людей с «горячей натурой», но уменьшающий либидо.
15) У ирландских кельтов — богиня войны, судьбы и плодородия. «Mór-ríoghain» переводится как «Великая Госпожа» или «Великая Королева», но может также означать «Призрачная Королева». Она является сложной триипостасной фигурой (другие две ипостаси: Нимэйн («Безумие») и Бадб Катха («Ворон Битвы»)), часто появляющейся в виде ворона или волчицы. Предсказывает исход битвы, внушает ярость в бою и связана с циклами жизни и смерти, а также с перераспределением власти.
16) Вал Адриана, он же Римская стена или Пиктов вал, — бывшее оборонительное укрепление римской провинции Британия, длиной 117 километров, построенное римлянами при императоре Адриане в 122-128 годах для предотвращения набегов пиктов и бригантов. Северная граница земель, искренне считавших себя цивилизованными и почти римлянами, в переносном смысле — вообще граница цивилизации (вот как для греков «край Ойкумены»).
17) Dál Riata — раннесредневековое гэльское королевство, охватывавшее западное побережье Шотландии (современная территория области Аргайл и Бьют и южная часть Хайленда, включая острова Внешних Гебридов) и север Ирландии (современная территория графства Антрим). Главным поселением, судя по всему, был Дунадд. В 843 году, объединившись с пиктским королевством Фортриу, образовало королевство Альба (Шотландия, Scotland, — это англосаксонское название, значит попросту «Земля скоттов»). Именно об этом событии повествует баллада Роберта Льюиса Стивенсона «Вересковый мёд» (1880), хотя по сюжету не враз и догадаешься; Стивенсон отлично знал, что пиктов ассимилировали, а не истребили, но ему хотелось драмы.
 |
|
|
Чудесно. Колоритно. Умно.
Масса удовольствия. Спасибо. |
|
 |
|
|
Какое хорошее. Столько драгоценностей в этой маленькой шкатулке..
|
|
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу