Потерянное чудо (гет)

Короткий зимний день подходил к концу. Скованные злыми морозами снежные сугробы проминались под ногами у прохожих, на несколько голосов рассказывая о необыкновенных северных странах.

Алое заходящее солнце окрасило окружающий мир, словно неизвестный художник, решивший использовать землю вместо холста. Вот тут, как будто случайно взмахнув рукою, он заставил воду искриться сотнями бликов и отражений, создавая свой собственный маленький, едва уловимый мир, который можно рассмотреть только в это время. Еще один штрих, и высокие стройные деревья, сотканные из серебристого света, гнут свои ветви под напором ветра. А здесь творец превратил камни в сказочный путь, ведущий к огромному незамерзающему озеру. Тропинка петляет между сугробов и где-то там, вдали, неуловимо переплетается с таинственной лунной дорожкой, по которой так и хочется пройти, чтобы оказаться на самом верху, в мастерской.

* * *

Я сидел в старом соломенном кресле на деревянной террасе, укутавшись в шерстяной плед, согревающий меня от случайных сквозняков. Пряные ароматы цветов, украшающих маленький столик, приятно щекотали ноздри. Сказочная музыка природы, сотканная из тысяч звуков, которые только вместе могли создать столь необыкновенную симфонию, достигая ушей, дарила невиданное наслаждение и заставляла дышать глубже. А воздух, пропитанный этой невероятной атмосферой, проникал внутрь, делая меня — простого человека — частью этого невероятного мира. Голова кружилась от ярких эмоций, создающих в воображении не менее яркие образы, заслоняющие собою все.

Я закрыл глаза и позволил расслабиться своему телу. Напряжение последних дней постепенно спадало, и лишь легкая боль немного беспокоила ногу. Было так хорошо, так спокойно…

— Ну что, Гарри? Все еще жалеешь?

Рон неспешно вышел на террасу, поигрывая брелоком ключей. Громкий звук моментально спугнул волшебную атмосферу, заставив меня вернуться в окружающий мир.

Я недовольно поморщился и закрыл глаза, пытаясь задержать в себе испытанные ощущения, как делал это, когда, просыпаясь, понимал, что какой-то хороший сон вот-вот ускользнет, и старался сохранить хотя бы приятные чувства, навеянные им.

— Нет, не жалею, — возразил я. — Хотя и не очень понимаю, зачем ты сюда меня притащил.

Рон пожал плечами и присел в кресло, стоящее как раз напротив моего.

— Гермиона сказала, что тебе надо отвлечься, отдохнуть немного…

Гермиона… Ну, конечно, она всегда знала, как будет лучше для нас.

Солнце неспешно скрылось за горизонтом, окончательно развеяв прекрасную атмосферу.

— Я уже полгода отдыхаю, — хмуро напомнил я, с сожалением качая головой. — У меня голова забыла, как думать, а мышцы скоро превратятся в труху.

Я отвернулся в противоположную сторону, чтобы не смотреть на Рона и не показывать ему своего состояния.

— Гарри, я знаю, что тебе хочется вернуться на работу, но ты ведь и сам все понимаешь…

Да, я все понимал, но признаваться не собирался. В этот момент с улицы послышался радостный девичий смех, на несколько мгновений отвлекая на себя мое внимание.

— Может быть, тебе стоит пойти к озеру? — предложил Рон. — Тут много людей сейчас живет, пообщался бы.

— Мне и здесь хорошо…

Уизли поежился:

— Ты уже неделю сидишь в доме, не вылезая. Гарри, так нельзя… Кому ты делаешь лучше? Пойми, Джинни ты уже не вернешь, только себя потеряешь. Я привез тебя сюда, чтобы ты развеялся.

В воцарившейся на мгновение тишине тиканье настенных часов прозвучало как-то зловеще. Рон, сам того не желая, разбередил еще не зажившую рану. Отчаяние вернулось с новой силой, заставив сердце болезненно сжаться.

— Ты куда-то собирался, — вздохнул, наконец, я, когда немного успокоился и смог заставить свой голос слушаться.

Друг смущенно засунул руки в карманы и опустил голову.

— Ну… ты ведь не обидишься? — замялся он. — Все-таки Рождество. Я бы не хотел оставлять Гермиону в такой день. К тому же, когда еще представится случай взять билеты в Египет на десять дней?

— Да, конечно, иди… Я найду, чем заняться, — отмахнулся я.

Я старался, чтобы в голосе звучало как можно больше уверенности, хотя отлично понимал, что у меня это не особо получается. Да, мне очень не хотелось оставаться одному на Рождество, но никогда в жизни я сказал бы этого другу. Они с Гермионой заслужили несколько дней уединения, и кто я такой, чтобы им мешать?

Рон подозрительно покосился на меня.

— Может быть, тебе стоило поехать в Нору? Мама собиралась устроить что-то грандиозное для внуков. Билл и Джордж с семьями будут.

Я замотал головой.

— Нет, там все слишком напоминает… о ней.

Мой друг замялся, словно подбирая слова, и, наконец, осторожно предложил.

— Гарри, надо верить. Чудо всегда возможно.

Я с горечью посмотрел на него.

— Рон, я потерял свое чудо и уже вряд ли смогу отыскать его вновь.

Мы снова замолчали.

— Сегодня в главном здании устраивают Рождественский бал. Гарри, ты бы сходил…

Внутри все заклокотало от возмущения.

— Ты ничего лучше не придумал?

Собравшись с силами, я резко поднялся. Правая нога тут же откликнулась на неосторожное движение пронзительной болью. Не удержав равновесия, я упал на пол. Рон бросился ко мне.

— Гарри, я не говорил, что ты должен танцевать! Это ведь общественное мероприятие, на нем можно просто посидеть, пообщаться с людьми.

Я оттолкнул его от себя. От обиды хотелось выть, но, преодолевая боль, я все же влез обратно в кресло.

— Чтобы на меня все таращились? — мой голос охрип от напряжения.

— Тебя здесь никто не знает. Это же маггловский санаторий!

— Это не меняет того, что я инвалид!

Как? Ну, как можно объяснить здоровому человеку, что такое быть беспомощным? Что такое просыпаться каждый день и понимать: твое уродство никуда не делось? Что такое постоянно ловить на себе сочувствующие взгляды, за которыми у большинства таится отвращение? Что такое жить, отсчитывая каждую секунду, потому что жизнь перестает быть чем-то необходимым и превращается в обузу. И самое страшное, что обузу не для себя, а для близких и родных…

Рон расстроено покачал головой, отстраняясь. Костыли, которые он нечаянно зацепил локтем, с громким стуком упали на пол. По пути они задели часы и утащили их за собой. Я с мстительным удовольствием проследил взглядом, как они с громким треском разлетаются на кусочки.

— Извини, — пробормотал друг и быстро достал палочку. Часы, подчиняясь магии, вернули свою целостность, но так и остались лежать на полу. Стрелка нервно вздрагивала, но не двигалась с места. — Я не хотел.

Я покачал головой и притянул к себе костыли, чтобы они еще что-нибудь не разбили.

— Я знаю.

— Может быть, ты все же подумаешь о празднике?

Я устало пожал плечами, хорошо понимая, что совесть не позволяет Рону просто уйти и оставить меня одного.

— Иди, тебя семья ждет.

— Нет, лучше останусь. Просто позову сюда Гермиону.

— Нет! — твердо прервал его я. — Она столько времени потратила, чтобы получить эти билеты. Ты не имеешь права разочаровать ее!

— Но…

— Иди. Я справлюсь сам.

Он еще раз окинул меня неуверенным взглядом.

— Ты точно не обидишься?

— Передавай привет Гермионе.

Рон кивнул, еще на несколько мгновений замер и стремительно вышел, стараясь не оглядываться назад. Тяжелая деревянная дверь неприятно скрипнула, оповещая о его уходе.

Морщась от боли, я передвинул больную ногу и откинулся на спинку кресла, стараясь не тревожить рану.

Комнатой вновь завладела тишина. Только на этот раз она была другой… настоящей: вязкой, липкой, затягивающей, пробирающей до костей своей обреченностью. Она гулко отзывалась в сердце своей всесильностью и величественностью.

Мне казалось, что это мои ожившие кошмары из прошлой жизни подползли ко мне, собираясь утащить в безумие. Одиночество — это страшно, потому что в нем скрываются все наши самые ненавистные, самые тайные, самые безжалостные страхи. И именно в момент одиночества нам так сложно найти способ борьбы с ними, потому что мы бессильны против того, что создали сами. А еще страшнее отчаяние, приходящее следом. Когда понимаешь, что ничего не изменить, потому что уже нет сил. Да и возможностей тоже…

И хотелось плакать в голос, чтобы слезами смыть свое горе, но в моем прошлом было столько плохого, жуткого и неправильного, что я разучился это делать. Не выдержав, я подтянул к себе костыли и встал. Подождав, пока боль отступит, я накинул на плечи пальто и вышел из дома, сбежав от своего мучителя.

Морозный воздух, проникнув внутрь, обжег легкие, но я был только рад этому. Потому что это подтверждало — я жив.

На улице дети наряжали елку. Пушистая красавица горделиво высилась в центре небольшой площади, окруженной уютными домиками. Расправив свои великолепные ветви, она словно призывала всех полюбоваться своей красотой. Туда-то я и направился, стремясь сбежать от своих темных мыслей.

Доковыляв до узенькой лавочки, я осторожно присел на нее, стараясь не тревожить лишний раз ногу, и огляделся вокруг. Обитатели санатория наслаждались отдыхом и прекрасной погодой. Неспешно прогуливались пары, приехавшие отдыхать на Рождественские каникулы, розовощекие дети играли в снежки, те же, кто постарше, развешивали разноцветные гирлянды на ветвях ели.

Поплотнее запахнувшись в плащ, я занялся своим любимым делом: наблюдал за людьми. И в душе медленно, но все же появлялось какое-то светлое чувство, похожее на надежду.

— Дядя, а вы тоже приехали умирать?

Я вздрогнул и обернулся на голос. Передо мной стоял маленький мальчик лет пяти, укутанный в теплый шарф. Шапка сползла ему на нос, и из под нее едва-едва виднелись темные глаза, горящие умом и сообразительностью.

— С чего ты взял? — удивился я.

Ребенок растерянно пожал плечами.

— Просто так.

Я покосился на свои костыли, решив, что это они заставили мальчика думать, будто я скоро умру.

— Если я инвалид, то это еще не значит, что я собираюсь умирать.

Малыш задумчиво прикусил губу.

— Но вы должны были умереть?

Я пожал плечами: если бы на месте ребенка был взрослый человек, я уже давно послал бы его.

— Да, — неохотно признался я. — Но врачи сделали операцию, и я выжил.

Как же я ненавидел этих врачей. Особенно в первые недели после выхода из комы. Малыш на некоторое время задумался, а потом серьезно сообщил:

— У моей мамы нет костылей, но она приехала сюда умирать.

Эта фраза выбила меня из колеи и на какое-то время лишила дара речи. Я понимал, что нужно что-то ответить, но никак не мог подобрать слов.

— Ты, наверное, что-то не так понял.

Мальчик покачал головой.

— Нет, папа сказал, что мама умрет через две недели, и на это время мы приехали сюда, чтобы попрощаться.

Я ошеломленно смотрел на ребенка, пытаясь понять, о чем он говорит.

— Скорпиус!

Женский голос раздался откуда-то с другой стороны ели.

— Мама, — сообщил мой юный собеседник и быстро убежал.

Я проводил его удивленным взглядом. Что-то в мальчике мне показалось знакомым, но я никак не мог понять, что именно. Решив удовлетворить свое любопытство, я уже собирался встать, но ребенок сам появился из-за пушистых веток. За руку он вел женщину, укутанную в длинный шерстяной шарф. И шли они прямо ко мне.

— Скорпиус, нельзя так себя вести, — услышал я, когда они подошли ближе.

— Ну, мама, посмотри, этот дядя чуть не умер. Ему сделали операцию, дали костыли, и он жив. И нам тоже надо!

— Скорпиус, ты опять пристаешь к незнакомым людям?

Они подошли совсем близко, и я смог рассмотреть лицо женщины.

— Поттер?

— Паркинсон?

От удивления я едва не выронил костыли. Узнать в этой строгой, осанистой женщине бывшую ученицу факультета Слизерин было практически невозможно. Время не пощадило ее: под глазами залегли глубокие тени, в уголках губ появились морщины, а локоны волос, выбивающиеся из-под шапки, сверкали в неровном свете фонарей серебряными нитями. Но темные глаза все также горели непримиримой гордостью, свойственной представителям змеиного факультета.

Замерев, мы некоторое время рассматривали друг друга.

— Не ожидал встретить здесь кого-нибудь из знакомых, — сказал, наконец, я.

— Я тоже, — призналась Панси.

Разговор зашел в тупик, так и не успев начаться.

— Мама, спроси у него, как не умереть! — малыш с мольбой смотрел на родительницу, дергая ее за рукав.

Я внимательно следил за стремительно меняющимся лицом бывшей однокурсницы. Она вздрогнула, побледнела, потом все же взяла себя в руки и медленно опустилась перед сыном на корточки.

— Скорпи, мне не поможет то, что помогло этому дяде.

— Совсем?

— Совсем.

Казалось, ребенок был готов расплакаться, но он недаром носил фамилию Малфой. Встряхнув головой, малыш выпрямился и уверенно произнес:

— Спасибо, мистер. Я прошу прощения, что потревожил вас. Прошу извинить меня за беспокойство, пойду играть дальше.

И, не дожидаясь разрешения, убежал.

Мы с Панси остались вдвоем.

— Я слышала про твою супругу, — внезапно проговорила она, рассматривая свои перчатки. — Сочувствую.

Я кивнул. Говорить про Джинни было больно. Душа еще не успела смириться с горем и на любые упоминания о близком человеке отзывалась страданием. Очень хотелось спросить Паркинсон о том, почему ее сын решил, что она умрет, но что-то мешало это сделать, словно мы нашли какую-то грань, за которой скрывалось что-то нужное нам обоим, но пока не могли ее преодолеть.

— Скорпиус похож на Малфоя, — я, наконец, нашел тему для разговора.

Взгляд моей собеседницы потеплел, когда она посмотрела на сына, собирающего из ветвей ели букет.

— Они совсем разные, — улыбнулась она. — Порой мне кажется, что Скорпиус только внешне похож на отца, и от семьи Малфоев ему больше ничего не досталось.

— Но у него твои глаза.

Панси кивнула.

— Да… А где Грейнджер с Уизли? Я помню, в газетах писали, что они теперь ухаживают за тобой.

Фраза мне не понравилась, и в душе тут же проснулось возмущение.

— Я могу справляться и сам, — коротко сообщил я.

Паркинсон подняла руки, словно сдаваясь.

— Не сомневаюсь в этом. Просто, сейчас же Рождество, и я думала, что вы его встречаете вместе.

— Они решили отпраздновать его вдвоем, — выдавил я. — Мне и одному неплохо.

Панси только пожала плечами, словно говоря: «Как хочешь».

Мы снова замолчали. Я пытался понять, почему Паркинсон не уходит, а она задумчиво следила за сыном. При этом я хорошо чувствовал: что-то мучает мою собеседницу. Это было заметно по ее напряженному лицу и нервным движениям, когда, стянув перчатку, она скомкала ее в руке.

Я вдруг явственно понял, что ничего не знаю о ней. После битвы за Хогвартс мы виделись всего один раз, когда они с Малфоем приходили в Аврорат по какому-то глупому делу. Я тогда даже не обратил на эту встречу внимания, просто поспешил выпроводить их за дверь. И все...

А сейчас мне почему-то очень захотелось, чтобы она осталась.

— А где Малфой? — поинтересовался я.

Паркинсон еще больше помрачнела и отвернулась.

— Дома. С родителями, — неохотно ответила она, но было видно, что это не совсем правда.

Я уже хотел уточнить, но Панси внезапно повернулась и решительно произнесла:

— Ладно, я пойду, не буду тебе мешать. Приятно было поговорить. Встретимся вечером на Рождественском балу.

И ушла. Я не успел даже сказать ей, что не собираюсь идти на этот дурацкий праздник. Какой смысл быть там одному? Но Паркинсон уже растворилась где-то среди домов, а я остался сидеть на скамейке.

Погуляв еще немного, я вернулся домой, но одинокие холодные стены быстро надоели, и какая-то непонятная сила потянула меня назад, на улицу.

Главное здание пестрело тысячами огней. Они призывно перемигивались друг с другом, приглашая прохожих заглянуть внутрь. Помедлив немного на пороге, я нерешительно вошел. Большой зал был украшен гирляндами и воздушными шарами, играла громкая музыка, сновали официанты. Воздух наполняли ароматы духов и шампанского. Мне почему-то сразу расхотелось туда идти и, помявшись немного в дверях, я вышел.

Остановившись под фонарем, я растерянно огляделся по сторонам. Нога снова разболелась, необходимо было срочно присесть. Поэтому я направился в небольшой сквер, расположенный прямо напротив главного здания. Где-то там было озеро, на которое звал меня недавно Рон.

Вскоре я пожалел о своем решении. Идти было сложно: больная нога постоянно норовила зацепиться за что-нибудь, а костыли проваливались в снег. Прокляв все что можно и, в первую очередь, свою глупость, я добрался до озера. Возле воды кто-то смеялся. Мне не хотелось никому мешать, но сил на обратную дорогу не оставалось, поэтому пришлось идти дальше.

Я даже не особо удивился, когда увидел возле воды Скорпиуса и Панси. Малыш бегал вдоль кромки озера, бросая в воду снежки и наблюдая, как они исчезают. А его мама с улыбкой смотрела на эти шалости.

Перехватив удобнее костыли, я вышел на поляну.

— Счастливого Рождества!

Панси вздрогнула и резко обернулась ко мне.

— Поттер? Что ты здесь делаешь?

Я медленно доковылял до поваленного дерева и с облегчением опустился на него.

— Гуляю, так же, как и вы.

— Мы решили, что на балу плохо, — радостно сообщил подбежавший Скорпиус. — И ушли сюда.

— Да, я тоже так решил, — кивнул я, морщась от нового спазма в ноге.

Паркинсон нерешительно остановилась рядом.

— Ты неважно выглядишь, Поттер.

— Ты можешь идти, — постарался убедить ее я. — Мне просто надо немного передохнуть. Как только боль пройдет, я уйду.

Панси не сдвинулась с места. Она с каким-то затаенным ужасом смотрела на меня, словно ожидала, что я вот-вот превращусь в чудовище.

— Твое колено не лечится? — тихо поинтересовалась она.

Я со смешанным чувством отвращения покосился на ногу.

— Да, это темномагическое проклятие. Его последствия невозможно исцелить…

Это было действительно так. Проклятие было заморожено в ноге, но не уничтожено. Панси опустила глаза.

— Когда в газетах написали, что на семью Гарри Поттера напали Пожиратели, я сначала не поверила, — призналась она. — Наверное, было тяжело…

Я сглотнул.

— Я не помню. Последнее, что осталось в памяти — это праздничный торт, который мне испекла Джинни, а потом… потом я уже очнулся в Мунго. Один.

Мы замолчали. Наконец, Панси, словно решившись на что-то, села рядом и осторожно спросила.

— Ты сильно переживал после ее смерти?..

— Да, ты бы тоже переживала, если бы Малфой умер, не так ли?

Паркинсон промолчала. Она сидела на бревне и бездумно рассматривала свои перчатки. Мне пришло в голову, что она выглядит слабой и беззащитной, словно маленький ребенок. Эти мысли показались мне глупой игрой воображения, и я поспешил отогнать их.

— Хорошо, что у нас не было детей, — признался я, рассматривая Скорпиуса, играющего у воды. — Я не смог бы пережить еще и смерть своего ребенка.

Панси пожала плечами и подняла голову. Наши взгляды встретились, и я утонул в бесконечной грусти ее глаз.

— Дети — это лучшее, что есть в нашей жизни.

— Да, — согласился я. — Но мне уже не узнать этой радости. Целители сказали, что магия лишила меня такой возможности.

Паркинсон сочувственно покачала головой.

— Я не знаю, как жила бы без Скорпиуса… — она вздохнула. — Не хочешь спросить, почему он решил, что я умру?

Несколько снежинок упали на длинные ресницы моей собеседницы, делая ее похожей на сказочную королеву.

— Нет.

— Почему?

— Наверное, потому что это меня не касается, — предположил я, заворожено следя за игрой света в капельках растаявшего снега на ее щеках.

— И что? Даже не интересно?

— Интересно, — кивнул я: врать не было смысла.

Я чувствовал, что Панси необходимо выговориться, и очень боялся спугнуть ее неверным словом. Она перевела взгляд на сына, словно ища поддержки, и внезапно сдавленно охнула, стремительно вскакивая с места.

— Скорпиус! Немедленно слезь оттуда.

Я быстро посмотрел на малыша. Он забрался на дерево, низко свисающее над озером, и пытался дотянуться до палки, которая плавала на поверхности. Услышав голос матери, ребенок вздрогнул и, покачнувшись, упал в воду.

Панси бросилась к нему, я тоже. Нога взорвалась резкой болью, но я проигнорировал это и только прибавил скорости. Паркинсон первая добежала до места происшествия, но резко остановилась у входа в воду. По ее щекам текли слезы, а в глазах застыл ужас.

— Я не умею плавать!

Оттолкнув ее, я с разбегу нырнул в ледяную воду, подняв фонтан брызг. Озеро оказалось глубоким, от холода перехватило дыхание и занемели руки, но я все же добрался до малыша. Скорпиус уже практически не дышал, только как-то жалобно попискивал. Подхватив его за рукав, я потащил его к берегу.

И вот тут-то рана и дала о себе знать. От боли все тело судорожно сжалось, отказываясь повиноваться хозяину. Перед глазами запрыгали черные точки, а в ушах зашумело так, что я не слышал даже собственного барахтанья. Собравшись, я выбросил Скорпиуса вперед к берегу, надеясь, что там его подхватит мать. Это вроде бы незначительное движение отобрало все силы и сознание оставило мое тело. Последней мыслью стало: «Вот и все!»