Последняя стадия  (джен)

— Знаешь, в твоей библиотеке нет ни одной достойной монографии по трансфигурации человека!

Я продолжаю сидеть в кресле с закрытыми глазами. От звуков её голоса мои руки впиваются в подлокотники, а губы сжимаются в тонкую полоску.

Она опять здесь. Почему она? И почему именно я?

Но сопротивляться бесполезно. И я это понимаю — правила диктует и устанавливает только она. Несмотря на то, что это моё законное право. Но меня никто не спрашивал, просто поставили в известность постфактум.

С трудом я заставляю себя открыть глаза и принять непринуждённую позу.

Она стоит рядом с одним из книжных стеллажей и с энтузиазмом просматривает книги. Вот она подцепила за корешок один из самых толстых фолиантов на полке, быстренько его пролистала, остановилась на какой-то странице, прочла пару строк, презрительно скривилась и убрала книгу на место.

— Чем тебя Беддок не устраивает? — я стараюсь говорить с присущим только мне пренебрежением.

Вроде получилось, но она же видит меня насквозь, хочу я этого или нет. И всё равно не могу отказаться от своего привычного поведения. Глупо, правда?

— Ты его читал?

— Разумеется, — пожимаю плечами.

— И?

— Обычная книга по трансфигурации. Ничего выдающегося.

— Именно! Все эти книги, — она крутанулась вокруг себя, указывая рукой на стоящие вокруг нас стеллажи, — давно признаны классикой. Никакого новаторства!

— Хочу отметить, что только за одно право побывать в моей библиотеке некоторые учёные продали бы душу.

— Что не делает весь этот пылесборник уникальным!

Пылесборник? Это что-то новенькое. Не припомню, чтобы эта девушка когда-нибудь подобным образом отзывалась о книгах. Наоборот, она всегда относилась к ним с трепетом, понятным только ей и мадам Пинс. Очевидно, ничто не вечно под Луной.

Она, наконец, успокаивается и садится в кресло напротив. Нас разделяет небольшой столик, на котором стоят шахматная доска, графин с моим любимым виски, пара стаканов и подсвечник с тускло горящей свечой. Свет пламени заставляет её непослушные волосы отливать бронзой и светиться, а глаза — гореть загадочным блеском. Она смотрит на меня с ожиданием.

— Давай ты сегодня за белых? — и тут же корю себя за явную просьбу в голосе.

Отец с детства говорил мне: «Мы не просим — мы приказываем». Очевидно, я плохой наследник. Но она всегда действовала на меня так, что рядом с ней я мгновенно забывал все привитые мне с детства привычки, и моя хвалёная выдержка тут же вылетала в трубу. И мне за это стыдно. Но не перед отцом, а перед ней. В такие моменты я всегда хватал через край. Так чему я удивляюсь сейчас?

Одно мановение её руки — и доска разворачивается на сто восемьдесят градусов. Её пальцы мгновенно хватают одну из центральных пешек.

Первый ход сделан.

Но вместо того, чтобы сделать ответный выпад, я закидываю ногу на ногу, откидываюсь на спинку резного кресла и складываю руки в замок. И пристально разглядываю собеседницу.

Она сидит вполоборота ко мне с невероятно прямой спиной, словно на одном из многочисленных уроков в Хогвартсе, и внимательно, словно исписанную формулами преобразований человека в мышь доску, рассматривает тяжёлые плотные портьеры, скрывающие окно. Она не почтила своим драгоценным и хвалёным вниманием ни меня, ни шахматную доску. Ей эта игра не интересна. Она просто опять чего-то от меня ждёт.

В нашу первую встречу от обуревавших меня чувств я поступил так, как никогда не должен поступать человек моего происхождения — поддался истерике и перебил половину старинного фамильного сервиза. А она в противовес мне повела себя как настоящая леди — молча и гордо стояла в углу, а после того, как я перебесился, и устало опёрся о стол, поинтересовалась моим самочувствием.

С тех пор наши встречи — неотъемлемая часть моей жизни. Она приходит, когда хочет и насколько пожелает. Место тоже выбирает она.

Поначалу я пытался её игнорировать и как мантру твердил, что её не существует. На что она заливисто смеялась и обещала вернуться.

Потом наступило время взаимного молчания. Чаще всего мы располагались в гостиной, где я, сидя в кресле, потягивал виски и смотрел на пламя в камине, а она сидела неподалёку и что-то читала. Семейная идиллия, одним словом.

Но от встречи к встрече я всё больше злился. Она же ничего не говорила, словно чего-то ждала. Но я не собирался первым начинать разговор, тем более с ней.

Каждый раз она появлялась в моей жизни, когда я думал, что всё наладилось. Теперь я с ужасом ждал, когда окончатся сложности на работе, скандалы с молодой и горячей супругой, ненавистные взгляды, бросаемые в спину… Я готов был терпеть все тяготы мира, лишь бы не видеть пронзительного взгляда этих глаз. И не гнушался никаких методов, чтобы ей это высказать.

Я кричал, бил, ломал, ненавидел. Бесполезно. Она с упорством истинной гриффиндорки снова и снова шла в бой. Безумство, за которое я сейчас безмерно ей признателен.

В конце концов, мне надоело раз за разом разорять собственный дом, и я попытался откупиться. Не вышло. Как она сказала: «Ты ничего не можешь мне предложить. Это я должна тебе кое-что дать». Я взывал ко всем известным мне богам, молил о снисхождении… Безрезультатно. Очевидно, они давно оглохли, чтобы не слышать мольбы и просьбы. Ну, мои-то точно.

Тогда же появились и шахматы. Я загадывал, что если выиграю, она больше не придёт. Как же я жестоко ошибался! Она приходила и после моей первой победы, и после десятой, и после сотой…

В итоге я попросил заменить волшебные шахматы обычными, магловскими. Она с удивлением выполнила моё пожелание. Так я мог хотя бы не слышать этот звонкий голос, отдающий команду своему ферзю поставить мне очередной шах и мат. Сейчас я понимаю, что в самом начале наших баталий она мне поддавалась, словно доказывая всю тщетность моих стараний. И ненавижу её за это.

С тех пор мы просто играем. И неважно, сколько партий будет за встречу. Она уйдёт, когда захочет. И я давно к этому привык. Каждый из нас думает о чём-то своём. Например, я в её присутствии каждый раз вспоминаю битву за Хогвартс. Перед моим внутренним взором на большой скорости проносятся минуты величайшего позора моей никчёмной жизни. Позора, от которого я никогда не смогу отмыться. И она это знает.

Она вообще читает меня, как одну из своих любимых книг. Даже виски, который я сейчас щедро наливаю себе в бокал, появился по её воле. Мне просто было тошно и захотелось чего-нибудь покрепче. Иногда она составляет мне компанию. И сегодня именно такой случай.

Она изящно поворачивается ко мне, берёт второй бокал, мы салютуем друг другу, и, не сговариваясь, пьём залпом. Со звоном бокалы возвращаются на столик, а я тянусь к коню.

Кажется, нападение — лучшая защита? Проверим. Но сегодня простая игра в шахматы меня не устроит. Если нападать — то во всём. И плевать, что я топчу собственную гордость. Кому она нужна, кроме меня? Особенно, если меня не станет.

— Так чем тебя не устраивает моя подборка книг по трансфигурации?

— Примитивно, — пожимает плечами и начинает выстраивать фигуры для рокировки — эту комбинацию она использует почти в каждой партии.

— Это ты говоришь о признанных во всем мире авторах и их творениях?

— Да. Они занимаются тем, что пишут одно и то же разными словами. А критические мысли, которые ставят под сомнение существующие законы магии, так и остаются достоянием их создателей. Обидно, ведь подобного застоя в магической науке не было со времён средневековья. Прогресс — это результат действий новаторов. А новатор — тот, кто сомневается во всём.

— И что ты мне порекомендуешь?

Она создаёт бумагу и карандаш. Быстро что-то черканув на листке, она тянется через весь стол и передаёт его мне. Наши пальцы соприкасаются — её руки холодны, как лёд. Чтобы это ощущение не успело укорениться в моём сознании, я поспешно читаю написанное.

И удивлённо поднимаю на неё взгляд.

— Макаров? Да его за теорию о создании еды из воздуха подняли на смех! За последние пятьсот лет ещё никому не удавалось опровергнуть закон Гэмпа!

— Он будет первым, — уверенно заявляет она. — Я точно знаю, — лукаво улыбается.

Я смотрю на неё и не могу поверить. Она ведь не врёт! Но она никогда не врёт! Это заявление звучит абсурдно и невероятно, но…

— Я обязательно прочту. Что-нибудь ещё посоветуешь?

— Непременно, — она делает замысловатый жест рукой. — Список в верхнем ящике твоего рабочего стола.

Какое-то время мы снова играем молча. Я собираюсь с силами и задаю давно мучающий меня вопрос:

— Скажи, это ты просила Уизли и Поттера не выдвигать обвинений?

Её протянутая рука замирает над ладьёй, а глаза с прищуром смотрят мне в лицо. Но мне не страшно. Впервые за последнее время мне легко, — и она это чувствует.

— Да.

— Почему?

— Винсент просил.

Это то, о чём я думал и так боялся услышать. Я закрываю глаза и вижу, как тело моего друга пожирает «Адское пламя». И теперь по моим щекам предательски бегут слёзы. Его смерть — на моей совести, и я никогда себя не прощу.

Она встаёт. Я слышу, как справа от меня шуршат складки её голубой мантии, когда она садится на подлокотник моего кресла. Я вздрагиваю, когда её пальцы, на этот раз тёплые, дотрагиваются до моей щеки. Этого оказалось достаточно, чтобы в следующее мгновение я сгреб её в охапку и разрыдался у неё на груди.

Наши отношения давно уже перестали напоминать прежние. Они особенные, иные. Такого у меня никогда ни с кем не было. Даже до безумия любящая меня Астория не может до конца меня понять. А она понимает и принимает.

После войны я оказался раздавлен. Моя семья ошиблась с выбором, хорошо, что осознали мы это не слишком поздно. Отец потерял репутацию, уважение. Даже несмотря на заступничество Поттера, пресса изрядно поваляла наше имя в грязи, а Визенгамот конфисковал большую часть имущества. Мы поднимались из руин, заново налаживая бизнес, завоёвывая доверие партнёров и коллег, друзей и знакомых. Сейчас, спустя столько лет, мы всё же добились желаемого.

Но это лишь видимость, фасад, который скрывает полностью прогнивший дом. Для всех я — преуспевающий мужчина в самом расцвете лет и сил. Но самому себе я отвратителен. Я слишком низко пал, чтобы рассчитывать на прощение. Я раз за разом вспоминаю битву за Хогвартс и понимаю, что должен был поступить иначе. Вернее, это я и тогда понимал. Но в тот раз мне не хватило сил и стойкости. Я был бесхребетной тварью, рождённой ползать. Таким и остался, с единственной разницей, что сейчас мой хребет — это моя вина.

Вся радость моей жизни сосредоточена в моём единственном сыне. И, я боюсь признаться в этом даже самому себе, в наших с ней встречах. Она рядом, обнимает меня, перебирает прядки моих волос… Это не любовь. Это что-то большее. Душевное единение…

— Почему именно я? И почему именно ты?

Она кладёт голову мне на плечо и внимательно смотрит на догорающую свечу.

— Ты один по-прежнему погребён под пеплом. Все остальные нашли в себе силы жить. Они помнят, и им тоже больно, но ты — единственный, кто так и не смог преодолеть себя.

— Почему не Винсент?

— Потому что тебе не нужно прощение. Его, по крайней мере. Ты всё равно будешь себя корить, даже если он сейчас появится перед тобой и скажет то, что хочет.

— А что он хочет?

— Он не раз просил передать, что очень ждёт тебя, но всё-таки просит задержаться.

— Я хочу к нему.

— Ты нужен здесь. Ты нужен сыну…

Какое-то время мы опять молчим. Неожиданно мой взгляд натыкается на шахматную доску. Одно быстрое движение руки — и чёрные ставят белым мат.

— Это наша последняя встреча?

Я зажмуриваюсь, боясь услышать приговор.

— Больше я тебе не нужна. Ты принял.

— Что именно?

— Разве это важно? — она смеётся. — Когда ты поймёшь, что не всегда возможно выйти победителем? Когда ты поймешь, что побеждённый — не значит проигравший? Когда ты переступишь через себя и поговоришь с Гарри?

— Завтра, — я принимаю бокал с виски из её рук.

Нам с Национальным Героем давно пора поговорить по душам. Он неоднократно пытался, но всякий раз я находил способ уйти. Что ж, теперь этому разговору суждено состояться.

— Вот и отлично, — мы с лёгким звоном чокаемся.

Она по-прежнему сидит у меня на коленях, но меня это ничуть не смущает.

— Скажи, а ты с ним разговаривала? Так же, как со мной?

— Второго мая я получаю великолепный букет белых роз, а он — очередной разговор по душам. С Роном я виделась лишь единожды, когда просила.

— Почему так?

— Это не мне решать, — она пожала плечами. — В моих силах было только отказаться от наших встреч.

— Почему ты этим не воспользовалась?

— Знаешь, я теперь всё воспринимаю иначе. Твои чувства, эмоции и желания я знаю лучше тебя самого. Как и любого другого человека. Тебе это было нужно, я была в силах помочь, иначе и предлагать бы не стали. Поверь, любая детская неприязнь не стоит сломанной судьбы и искалеченной души.

— А как же Поттер?

— С Гарри всё иначе, — она мечтательно закрывает глаза. — С тобой у меня единение, а с ним — любовь.

— Поэтому ты и спасла его?

— Да, тогда это казалось единственным правильным решением. И сейчас кажется. Поверь, я ни о чём не жалею.

— А как же Джинни?

— Я не претендую ни на что, кроме маленького местечка в его сердце. У него очаровательные дети, уютный дом, где всегда много гостей, налаженный быт, хорошая работа и репутация. И Джинни он любит.

— Но тебя он любит больше… — мгновенно понимаю я.

Она не спеша встает, обходит стол и замирает рядом с креслом. Я же просто неотрывно всматриваюсь в её лицо, такое спокойное и умиротворённое. У меня много вопросов, которые требуют немедленного ответа, но я знаю, что больше не вправе ни о чём спрашивать. Если собеседница сама не скажет. И она не заставила слишком долго ждать:

— Мне открыты все пути. Забавно, но когда я училась, то ненавидела предсказания. А теперь знаю, что будет с тобой завтра, чем окончится ваш с Гарри разговор, на ком женится твой сын, когда ты станешь дедушкой… Даже твоя смерть для меня сейчас не загадка: где, как, когда, почему… Но это не имеет никакого значения, — она обворожительно улыбается.

— А что же имеет? — я подался вперед.

— Узнаешь в нашу следующую встречу, — она снова улыбается, — точнее, уже будешь знать. До свидания, Драко.

И она растворяется в воздухе. Я несколько минут гипнотизирую место, где она стояла, затем усмехаюсь, залпом допиваю виски, откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза.

Чтобы через секунду открыть их и оказаться в своей кровати. Рядом тихо спит Астория. Я нежно целую её в макушку, встаю, подхожу к окну и рывком распахиваю портьеры. Впервые за последние годы я с улыбкой наблюдаю, как начинается новый день.

Это наш последний сон, наша последняя встреча. Не потому, что так надо, не потому, что это правильно. Так решили мы. Так захотела она.

Тогда, второго мая тысяча девятьсот девяносто восьмого, она погибла, спасая любимого человека. Она поступила как истинная гриффиндорка и спасла сотни жизней. Все эти годы её имя чтят наравне с именем Гарри Поттера. Но никто из них не обязан ей больше, чем я.

— Спасибо, Гермиона.