За гранью (джен)

Пирог с ревенем.

Значит, сегодня среда.

Его всегда подают по средам.

Сгорбленный над столиком человек поковырял в тарелке ложечкой и выудил кусочек, удовлетворявший его понятие о десерте. Медленно пережевал кисло-сладкое недоразумение английской кулинарии. Впрочем, он не жаловался.

Никогда.

В этом бесконечном повторении обеденных блюд был свой порядок. Своя логика. Своя система. Возможность анализировать и находить закономерности, пусть даже в обычных вещах, была немногим оставшимся от прошлой жизни.

Тем, от чего он не захотел избавиться. По сути, последним, что удерживало крохи сознания в этом мире. По многолетней привычке он уставился невидящим взглядом в угол комнаты. Солнце проникало в его келью сквозь два больших окна, весело отражаясь от белых поверхностей стен и потолка. Лучи близкой звезды мягко ласкали его руки и лицо. В больнице Святого Мунго знали толк в лечебном воздействии солнечных и воздушных ванн на самочувствие пациентов и, в конечном итоге, на успешное их лечение. Только он был редким исключением.

Он не возражал.

Никогда.

Ему не было приятно солнце, как, впрочем, не было и неприятно. Единственное, что поначалу вызывало раздражение в первые месяцы, так это окна. Вернее не они сами, а возможность, которую они ему преграждали. Он несколько раз пытался преодолеть их, используя стул, затем свои кулаки и голову. Увы, заклинания, защищавшие стекла, было не проломить, и желанная цель в виде покрытой брусчаткой мостовой, заманчиво серевшей в тридцати футах вниз от его окон, так и осталась недостижимой. Да ну ее...

Тем более каждая попытка закономерно заканчивалась для него заклятиями Связывания и галлонами зелья Cна-без-сновидений. Да и все эти действия, напоминавшие дерганья мухи в банке с вареньем, опустошали и изматывали как морально, так и физически, и были недостойны его.

Стыд, последнее сильное чувство, еще не умершее в нем, заставило остановиться и принять все как есть. Постепенно он перестал отворачиваться от них и даже нашел им свое применение.

Нет, расстилавшийся за окнами мир не привлекал его. Он там был чужаком, как и мир для него. Просто ближе к вечеру, когда солнце переставало посылать прямые лучи в его обитель, человек вставал с кровати, и подходил к стеклу, и, раскачивая по сторонам головой, пытался найти определенный угол, при котором можно увидеть свое отражение. По прошествии времени ему удавалось зацепить нечеткую белесую картинку. Отражавшийся в стекле мужчина был одет в потертую больничную мантию серого цвета. Она мешком свисала с худощавого тела, долгие рукава скрывали кисти рук. Длинная, как у грифа, шея венчалась вытянутой головой. Лицо, и в особенности лоб, было изрезано морщинами. Резко выделялись ввалившиеся щеки и ставшие, в соответствии с этим, острыми скулы. Редкие брови окончательно потеряли первоначальный цвет и теперь нависали снежными дорожками над глубокими впадинами глаз. На месте волос, которыми он когда-то гордился, простиралась обширная плешь, ввиду которой резко выделялись височные кости. Остатки коротко подстриженных седых волос продолжали оставаться по бокам головы над ушами и уходили к затылку. Каждый раз, глядя на свое отражение, он боролся с искушением отречься от него. Уйти и перестать ассоциировать его с собой. И каждый раз, перебарывая себя, он вслух называл свое имя, не отрывая глаз от незнакомца в стекле. Потом еще раз... и еще...

Что бы ни случилось, надо помнить, кто ты...

Надо.

Потом в комнате начинали звучать другие имена. Не всегда в одном и том же порядке, но всегда одни и те же. Два мужских и одно женское... Зачем он их называл? На этот вопрос ответа не существовало. Или он был для него адски невыносимым. В любом случае, память отказывалась показать ему их обладателей. Вот и сегодня, удовлетворив свою потребность в ревене с тестом, он медленно направился к окну на свой ежедневный ритуал. После можно будет лечь в кровать и разглядывать потолок, пока не подадут ужин.

Однако, уже почти достигнув цели, он услышал хлопок. Обернулся — на столе стояло покрытое сливками ежевичное пирожное. Странно, но дополнительный десерт подают лишь по воскресеньям и на Рождество. Мозг начинал нехотя работать, пытаясь объяснить сбой в системе. «Но в воскресенье на десерт не подают пирог с ревенем», — лихорадочно рассуждал он.

— «Воскресенье — это всегда яблочный пирог и шоколадные лягушки».

— «Тогда, может, Рождество?».

Впервые за много месяцев он подошел к окну, чтобы узнать время года. На аллее, куда выходили окна палаты, яркой зеленью шуршали деревья...

Поздняя весна или ранее лето...

«Мерлин, да что же это такое?!» Преодолевая охватывающую его панику, он пошел к столу.