Это правда? (джен)

№1

Андромеда сидит на кухне, сонная, усталая, и, нервно теребя салфетку, пьет горький кофе без молока. Мужа все нет. И молока тоже нет. Утро уже не раннее, а почта так и не пришла, и Андромеда волнуется. Война все-таки.

— Мама!

Женщина выпускает из рук чашку, кофе въедается темно-коричневым пятном в свежую скатерть. На кухню вбегает Дора, но не с привычно розовыми волосами и шальной улыбкой, а другая, совсем растрепанная, с опухшими глазами и темными волосами до пояса.

— Это..это правда?

Девочка кладет перед матерью газету, свежую, утреннюю, ту, которую Андромеда так ждала. Кладет, хлопая сверху маленькой ладошкой.

Буквы, много, восклицательные знаки, громкие слова, но Андромеда не понимает, не может понять, что так взволновало дочурку. И тогда ладошка чуть отъезжает в сторону, и на нее, Андромеду, с отчаянием и потухшим огнем в глазах смотрит ее кузен. Нет, не кузен, а заключенный номер..

— Мама!

Дора вопросительно смотрит на мать, но та не отвечает и даже не спешит. А ей, Доре, надо знать, почему ее дядюшка вдруг тут, такой несчастный, обвиненный и посаженный в Азкабан за пособничество. Дора не знает много слов, таких, например, как пособничество, но что такое Азкабан — знает. И от этого ей еще страшнее за дядюшку.

— Правда?

Андромеда водит пальцем по свежей, еще пахнущей типографией, газете. Андромеда не верит — не мог Сириус так поступить. Не мог. Да и как — так? Женщина не может сосредоточиться на словах, на предложениях, ни на чем, только голос Доры и ее палец, тыкающий куда-то вниз страницы, возвращает ее к реальности:

— Мама, а что такое — некролог?

На бледную аристократку, улыбаясь, смотрит приятель ее кузена, тот, что приезжал к ним как-то летом, и девушка, вероятно, жена. И все как-то очень красиво, ужасно красиво, складывается в одно длинное и страшное слово: "Предательство".

— Не верю, — бросает, немного грубо, Андромеда, вставая. — Не верю!

Чашка из под горького кофе под визг маленькой семилетней Доры разбивается на сотни осколков.

№2

Маленький мальчик в большой кожаной отцовской куртке прижимается всем телом к ступеням. Ему и страшно, и интересно, и хочется пойти на улицу, но тогда его заметят и будет еще хуже. Хотя, Северусу иногда кажется — куда хуже-то?

И он жмется запачканной футболкой с непонятной надписью, вылезающей из-под куртки, к ступеням скрипучей лестницы. Там, в пространстве между ступеней, он видит родителей. Видит отца с молотком в руках и маму с палочкой из темного дерева.

— Что это за чертовщина?!

Отец махает молотком, которым еще несколько минут назад методично забивал гвозди в стену, а мама наставляет на него палочку. И Северусу кажется, что это не просто палочка, что она — причина внезапной агрессии папы.

Северус вытирает грязным рукавом навернувшуюся слезу. Родители в проеме не двигаются, даже папа перестал размахивать тяжелым молотком, который Северус даже поднять не может. И ему кажется, что он что-то прослушал.

— Это правда?

Отец отступает назад и исчезает из поля зрения. Только молоток, то и дело появляющийся меж ступенек, говорит о том, что отец все еще в гостиной.

— Правда.

Мама опускает палочку, делая шаг вперед, а Северусу кажется — ну, все, помирились.

— Не подходи!

Мальчик сильнее сжимает ступеньку, жмется щекой к стене, чтобы увидеть отца, чтобы убедиться, что это он так шутит.

— Тобиас..

— Ведьма!

Молоток с грохотом падает на пол, оставляя вмятину. Маленький Северус прижимает грязную, испачканную в земле, ладошку ко рту, чтобы не завизжать. Тяжелая, это Северус по себе знает, ладонь отца как хлыст ударяет мамину щеку, но та даже палочку не поднимает. А Северусу, маленькому мальчику в большой кожаной отцовской куртке, кажется, что это было бы так естественно — защититься этой самой палочкой из темного дерева. Не зря же родители с самого утра устроили переполох из-за нее.

Северус видит, как замахивается отец, чей профиль еле заметен меж скрипучих ступенек, как мама сжимает палочку, но не поднимает, как текут по ее красной щеке слезы. Маленький мальчик в грязной футболке, скрытой под большой отцовской курткой, ударяет кулачком по деревянной ступеньке. И невидимая волна, по-настоящему волшебная, бежит сама за собой, как щенок за своим хвостом. Бежит, нагоняет себя и больно, — Северус слышит, как громко ругается отец, — отталкивает того от матери.

— И он? Он что, тоже?!

Северус не видит его, не знает, что с ним, но очень хорошо ощущает его беспокойство.

— Правду говори!

Голос дрожит, Северус напрягает слух, сильнее и сильнее сжимая ступеньку.

— Да..он тоже волшебник, — тихо-тихо отвечает мама, поворачивая в сторону сына голову.

И Северус, видя такое красивое, но красное от удара и слез, лицо матери, обращенное к нему, понимает — хуже бывает.

№3

Он открывает глаза, моментально забывая все, что снилось. В окно на огромной скорости врезаются снежинки, ветра не слышно, зато рядом кто-то сопит. Кто-то тоненький, с рыжими волосами и кружевом на плечах.

Жена! — вопит что-то здравомыслящее внутри, заставляя Джеймса подняться на руках и заглянуть за рыжую копну. Носик в веснушках, едва заметных спросонья, ресницы, длинные и даже вроде пушистые, а губ не видно. Он нависает еще ниже, стараясь не дышать, боясь разбудить, желая только увидеть улыбку. Он уверен — она улыбается.

— Я не сплю, — бормочет девушка, протягивая вверх руку, на которой даже в почти что полностью темной комнате видно колечко. Рука находит плечо, аккуратно надавливает, заставляя мужа опуститься обратно.

Джеймс подчиняется, но хватает ее руку и проводит пальцами по кольцу. Неужели, он вчера женился, а за ночь успел обо всем забыть?

Они лежат, то ли притворяясь, что спят, то ли просто молча и не зная, о чем говорить, а может кто-то из них действительно уснул. Лежат, а за окном просыпаются соседи, выползает ленивое солнце, снег перестает сыпаться с неба, а из трубы булочной на углу в небо ускользает дым.

А они все лежат, пытаясь прочувствовать момент, осознать, что они — муж и жена, что теперь навсегда вместе, и в горе, и в радости.

А где-то далеко отсюда, а может и не так далеко, как кажется, где-то, где не так тихо, где нет большой кровати с двумя влюбленными и плюшевым драконом у них в ногах, идет война, возможно, даже умирают люди, авроры не справляются, а кто-то в последний раз смотрит в небо. Такое синее, зимнее.

Но здесь — жизнь, пускай, не бурлит, а всего лишь тихо сопит в подушку и волосы жены, жизнь, сверкающая золотом маленьких колец на их пальцах.

И может им тоже сегодня суждено умереть, пасть от руки Волдеморта или же от заклятия одного из его ручных собачек, может, судьба уготовила им что-нибудь страшнее, а может — смилостивилась.

Но здесь и сейчас — тихая, нежащаяся в солнечных лучах, жизнь. Одна на двоих.

— Слушай, — шепчет Джеймс, отстраняясь. — Я тебя вчера не спросил..

— А, чего? — Лили-таки открывает глаза, но тут же жмурится от яркого солнца.

— А правда, что ты умеешь готовить оладушки? — слишком серьезно спрашивает у нее муж.

А Лили, нащупывая босой ногой плюшевого дракона, по-дурацки улыбается. Не умеет она.

№4

День сегодня такой же, как и предыдущие двенадцать. Мерзкий.

В доме с зашторенными окнами гробовая тишина, нарушаемая только редкими голосами родителей и очередного целителя, выползшего из камина. На обед — снова какой-то невкусный суп, сваренный из того последнего, что было. Потому что отец еще не понял, что тратить деньги на врачей, которые все равно ничем не могут помочь, бесполезно. А он, Ремус, понял. Все понял. Еще тогда, в тот, первый день, когда целитель, закутанный в плотную темно-красную мантию, с сумкой на перевес, сделав шаг из камина, бросил:

— Ликантропия не лечится.

Эту же фразу Ремус слышал все остальные дни, даже сегодня. Ни о какой надежде и речи не было, а чего хотел отец — Ремус не понимал. Каждый приходящий в их дом целитель говорил как будто заученную речь из учебника, кланялся, брал несколько монеток за осмотр и исчезал в зеленом пламени. И так каждый день, чуть ли не каждый час.

Ремус успел понять, смириться и принять свою болезнь. Не лечится, значит не лечится. Все. Точка.

Но отец упорно на что-то надеялся, искал соломинку, за которую можно зацепиться, и медленно сходил с ума.

— Пап, перестань, — попросил Рем вечером, когда уже лежал под одеялом. — Ликантропия не лечится.

Отец вышел, громко хлопнув дверью, оставив маленького Ремуса одного. Так закончился тринадцатый день после укуса.

А на следующий, когда Ремус привычно сидел перед целителем, привычно глазел пустыми глазами в зашторенное окно и вдыхал не самый аппетитный аромат сваренного мамой супа, мужчина, что осматривал его, вдруг выдал:

— Вы знаете, есть способ..

Мир Ремуса, в котором он умирает от неизлечимой болезни, затих, замер, пошел по швам, по трещинам, в нем появилась надежда, маленькая такая, как оазис в пустыне. И если бы его спросили потом, что самое страшное случилось в его жизни, он, не задумываясь, конечно же, сказал — смерть Поттеров и предательство Пита. Но где-то в глубине души он знал — самое страшное это когда дают ничем не подкрепленную надежду шестилетнему ребенку. Потому как тогда, сидя перед слегка полным мужчиной, глядя в окно и морщась от маминого супа, Ремус поверил, что все будет так, как должно было быть еще две недели назад.

— То есть..вы и правда вылечите его? — спросил тогда отец, получив в ответ уверенный кивок.

А целитель ушел, прихватив немалую сумму денег, и больше никогда не возвращался. Ушел, оставив маленького Ремуса уже не принимающего свою болезнь, но все также больного, с оазисом надежды в его мире, но без малейшего шанса жить, как все.

№5

Светло-зеленые стены с нитями серебра и бледно-золотыми извивающимися змеями освещаются неяркой свечей и блестят. В кроватке лежит совсем маленький ребенок со светлым пушком волос на самой макушке. Спит.

Над ним, аккуратно поправляя дорогое одеяльце, склоняется мать. Длинные пальцы, холодные, как стекла в окне с той стороны, едва-едва прикосаются к щеке ребенка. Чтобы не происходило, она защитит своего малыша.

Сегодня ее никто не видел без ребенка. Она весь день с ним, даже сейчас, когда тот мирно спит. И не в силах уйти, погасив свечу. Сегодня — ужасный день.

И пусть все, все рядом с ней считают по-другому, пусть.. Она боится подумать о горе матери, у которой отберут ребенка в этот день. Уже отобрали.

Ни за что, ни за какой мир она не отдаст свое дитя..

— Госпожа, ваш муж вернулся, — в дверях, склонившись до пола, стоит ее эльфийка.

— Где он?

— Я тут..

Эльфийка пропускает вошедшего мужчину и исчезает. Он медленно подходит к кроватке, на несколько секунд заслоняя свечу, отчего в половине комнаты тут же становится темнее. Присаживается рядом с женой, беря в ладони ее холодную руку. Он растерян и взволнован. И не может ничего поделать с легкой улыбкой, появляющейся на его лице, при взгляде на малыша.

Ему не терпится рассказать. Но ей, его жене и матери их наследника, совершенно не хочется слушать. Она ведь еще не знает..

— Не хочешь узнать, как все прошло? — совсем тихо спрашивает муж.

— Не желаю, — холодно отвечает она ему. И прежде, чем он успевает что-то сказать, добавляет: — Уйди.

Он встает и, совершенно не характерно для Малфоев закусив губу, улыбается. Отходит чуть в сторону, проводит рукой по зеленым обоям. Невероятно противоречивые чувства бушуют сейчас внутри него. Хочется оглядываться на своего ребенка, разделяя с ним его спокойствие, и бежать разыскивать Лорда. Но не для того, чтобы найти. Наоборот — удостовериться, что того больше нету. Хочется не думать о предстоящем суде, но мысли о нем, несмотря ни на что, проникают в его сознание. Но он знает, что выпутается. Потому что у него есть сын, ради которого — на все. И даже мысль о том, что в этом он похож на Поттера и его жену-грязнокровку, не кажется такой противной.

— Лорд исчез, мальчишка жив, — небрежно, как в школе о потерянных баллах, бросает Люциус.

И он готов поклясться, что слышит вздох облегчения.