Это правда? (джен)

№1

Андромеда сидит на кухне, сонная, усталая, и, нервно теребя салфетку, пьет горький кофе без молока. Мужа все нет. И молока тоже нет. Утро уже не раннее, а почта так и не пришла, и Андромеда волнуется. Война все-таки.

— Мама!

Женщина выпускает из рук чашку, кофе въедается темно-коричневым пятном в свежую скатерть. На кухню вбегает Дора, но не с привычно розовыми волосами и шальной улыбкой, а другая, совсем растрепанная, с опухшими глазами и темными волосами до пояса.

— Это..это правда?

Девочка кладет перед матерью газету, свежую, утреннюю, ту, которую Андромеда так ждала. Кладет, хлопая сверху маленькой ладошкой.

Буквы, много, восклицательные знаки, громкие слова, но Андромеда не понимает, не может понять, что так взволновало дочурку. И тогда ладошка чуть отъезжает в сторону, и на нее, Андромеду, с отчаянием и потухшим огнем в глазах смотрит ее кузен. Нет, не кузен, а заключенный номер..

— Мама!

Дора вопросительно смотрит на мать, но та не отвечает и даже не спешит. А ей, Доре, надо знать, почему ее дядюшка вдруг тут, такой несчастный, обвиненный и посаженный в Азкабан за пособничество. Дора не знает много слов, таких, например, как пособничество, но что такое Азкабан — знает. И от этого ей еще страшнее за дядюшку.

— Правда?

Андромеда водит пальцем по свежей, еще пахнущей типографией, газете. Андромеда не верит — не мог Сириус так поступить. Не мог. Да и как — так? Женщина не может сосредоточиться на словах, на предложениях, ни на чем, только голос Доры и ее палец, тыкающий куда-то вниз страницы, возвращает ее к реальности:

— Мама, а что такое — некролог?

На бледную аристократку, улыбаясь, смотрит приятель ее кузена, тот, что приезжал к ним как-то летом, и девушка, вероятно, жена. И все как-то очень красиво, ужасно красиво, складывается в одно длинное и страшное слово: "Предательство".

— Не верю, — бросает, немного грубо, Андромеда, вставая. — Не верю!

Чашка из под горького кофе под визг маленькой семилетней Доры разбивается на сотни осколков.

№2

Маленький мальчик в большой кожаной отцовской куртке прижимается всем телом к ступеням. Ему и страшно, и интересно, и хочется пойти на улицу, но тогда его заметят и будет еще хуже. Хотя, Северусу иногда кажется — куда хуже-то?

И он жмется запачканной футболкой с непонятной надписью, вылезающей из-под куртки, к ступеням скрипучей лестницы. Там, в пространстве между ступеней, он видит родителей. Видит отца с молотком в руках и маму с палочкой из темного дерева.

— Что это за чертовщина?!

Отец махает молотком, которым еще несколько минут назад методично забивал гвозди в стену, а мама наставляет на него палочку. И Северусу кажется, что это не просто палочка, что она — причина внезапной агрессии папы.

Северус вытирает грязным рукавом навернувшуюся слезу. Родители в проеме не двигаются, даже папа перестал размахивать тяжелым молотком, который Северус даже поднять не может. И ему кажется, что он что-то прослушал.

— Это правда?

Отец отступает назад и исчезает из поля зрения. Только молоток, то и дело появляющийся меж ступенек, говорит о том, что отец все еще в гостиной.

— Правда.

Мама опускает палочку, делая шаг вперед, а Северусу кажется — ну, все, помирились.

— Не подходи!

Мальчик сильнее сжимает ступеньку, жмется щекой к стене, чтобы увидеть отца, чтобы убедиться, что это он так шутит.

— Тобиас..

— Ведьма!

Молоток с грохотом падает на пол, оставляя вмятину. Маленький Северус прижимает грязную, испачканную в земле, ладошку ко рту, чтобы не завизжать. Тяжелая, это Северус по себе знает, ладонь отца как хлыст ударяет мамину щеку, но та даже палочку не поднимает. А Северусу, маленькому мальчику в большой кожаной отцовской куртке, кажется, что это было бы так естественно — защититься этой самой палочкой из темного дерева. Не зря же родители с самого утра устроили переполох из-за нее.

Северус видит, как замахивается отец, чей профиль еле заметен меж скрипучих ступенек, как мама сжимает палочку, но не поднимает, как текут по ее красной щеке слезы. Маленький мальчик в грязной футболке, скрытой под большой отцовской курткой, ударяет кулачком по деревянной ступеньке. И невидимая волна, по-настоящему волшебная, бежит сама за собой, как щенок за своим хвостом. Бежит, нагоняет себя и больно, — Северус слышит, как громко ругается отец, — отталкивает того от матери.

— И он? Он что, тоже?!

Северус не видит его, не знает, что с ним, но очень хорошо ощущает его беспокойство.

— Правду говори!

Голос дрожит, Северус напрягает слух, сильнее и сильнее сжимая ступеньку.

— Да..он тоже волшебник, — тихо-тихо отвечает мама, поворачивая в сторону сына голову.

И Северус, видя такое красивое, но красное от удара и слез, лицо матери, обращенное к нему, понимает — хуже бывает.

№3

Он открывает глаза, моментально забывая все, что снилось. В окно на огромной скорости врезаются снежинки, ветра не слышно, зато рядом кто-то сопит. Кто-то тоненький, с рыжими волосами и кружевом на плечах.

Жена! — вопит что-то здравомыслящее внутри, заставляя Джеймса подняться на руках и заглянуть за рыжую копну. Носик в веснушках, едва заметных спросонья, ресницы, длинные и даже вроде пушистые, а губ не видно. Он нависает еще ниже, стараясь не дышать, боясь разбудить, желая только увидеть улыбку. Он уверен — она улыбается.

— Я не сплю, — бормочет девушка, протягивая вверх руку, на которой даже в почти что полностью темной комнате видно колечко. Рука находит плечо, аккуратно надавливает, заставляя мужа опуститься обратно.

Джеймс подчиняется, но хватает ее руку и проводит пальцами по кольцу. Неужели, он вчера женился, а за ночь успел обо всем забыть?

Они лежат, то ли притворяясь, что спят, то ли просто молча и не зная, о чем говорить, а может кто-то из них действительно уснул. Лежат, а за окном просыпаются соседи, выползает ленивое солнце, снег перестает сыпаться с неба, а из трубы булочной на углу в небо ускользает дым.

А они все лежат, пытаясь прочувствовать момент, осознать, что они — муж и жена, что теперь навсегда вместе, и в горе, и в радости.

А где-то далеко отсюда, а может и не так далеко, как кажется, где-то, где не так тихо, где нет большой кровати с двумя влюбленными и плюшевым драконом у них в ногах, идет война, возможно, даже умирают люди, авроры не справляются, а кто-то в последний раз смотрит в небо. Такое синее, зимнее.

Но здесь — жизнь, пускай, не бурлит, а всего лишь тихо сопит в подушку и волосы жены, жизнь, сверкающая золотом маленьких колец на их пальцах.

И может им тоже сегодня суждено умереть, пасть от руки Волдеморта или же от заклятия одного из его ручных собачек, может, судьба уготовила им что-нибудь страшнее, а может — смилостивилась.

Но здесь и сейчас — тихая, нежащаяся в солнечных лучах, жизнь. Одна на двоих.

— Слушай, — шепчет Джеймс, отстраняясь. — Я тебя вчера не спросил..

— А, чего? — Лили-таки открывает глаза, но тут же жмурится от яркого солнца.

— А правда, что ты умеешь готовить оладушки? — слишком серьезно спрашивает у нее муж.

А Лили, нащупывая босой ногой плюшевого дракона, по-дурацки улыбается. Не умеет она.

№4

День сегодня такой же, как и предыдущие двенадцать. Мерзкий.

В доме с зашторенными окнами гробовая тишина, нарушаемая только редкими голосами родителей и очередного целителя, выползшего из камина. На обед — снова какой-то невкусный суп, сваренный из того последнего, что было. Потому что отец еще не понял, что тратить деньги на врачей, которые все равно ничем не могут помочь, бесполезно. А он, Ремус, понял. Все понял. Еще тогда, в тот, первый день, когда целитель, закутанный в плотную темно-красную мантию, с сумкой на перевес, сделав шаг из камина, бросил:

— Ликантропия не лечится.

Эту же фразу Ремус слышал все остальные дни, даже сегодня. Ни о какой надежде и речи не было, а чего хотел отец — Ремус не понимал. Каждый приходящий в их дом целитель говорил как будто заученную речь из учебника, кланялся, брал несколько монеток за осмотр и исчезал в зеленом пламени. И так каждый день, чуть ли не каждый час.

Ремус успел понять, смириться и принять свою болезнь. Не лечится, значит не лечится. Все. Точка.

Но отец упорно на что-то надеялся, искал соломинку, за которую можно зацепиться, и медленно сходил с ума.

— Пап, перестань, — попросил Рем вечером, когда уже лежал под одеялом. — Ликантропия не лечится.

Отец вышел, громко хлопнув дверью, оставив маленького Ремуса одного. Так закончился тринадцатый день после укуса.

А на следующий, когда Ремус привычно сидел перед целителем, привычно глазел пустыми глазами в зашторенное окно и вдыхал не самый аппетитный аромат сваренного мамой супа, мужчина, что осматривал его, вдруг выдал:

— Вы знаете, есть способ..

Мир Ремуса, в котором он умирает от неизлечимой болезни, затих, замер, пошел по швам, по трещинам, в нем появилась надежда, маленькая такая, как оазис в пустыне. И если бы его спросили потом, что самое страшное случилось в его жизни, он, не задумываясь, конечно же, сказал — смерть Поттеров и предательство Пита. Но где-то в глубине души он знал — самое страшное это когда дают ничем не подкрепленную надежду шестилетнему ребенку. Потому как тогда, сидя перед слегка полным мужчиной, глядя в окно и морщась от маминого супа, Ремус поверил, что все будет так, как должно было быть еще две недели назад.

— То есть..вы и правда вылечите его? — спросил тогда отец, получив в ответ уверенный кивок.

А целитель ушел, прихватив немалую сумму денег, и больше никогда не возвращался. Ушел, оставив маленького Ремуса уже не принимающего свою болезнь, но все также больного, с оазисом надежды в его мире, но без малейшего шанса жить, как все.

№5

Светло-зеленые стены с нитями серебра и бледно-золотыми извивающимися змеями освещаются неяркой свечей и блестят. В кроватке лежит совсем маленький ребенок со светлым пушком волос на самой макушке. Спит.

Над ним, аккуратно поправляя дорогое одеяльце, склоняется мать. Длинные пальцы, холодные, как стекла в окне с той стороны, едва-едва прикосаются к щеке ребенка. Чтобы не происходило, она защитит своего малыша.

Сегодня ее никто не видел без ребенка. Она весь день с ним, даже сейчас, когда тот мирно спит. И не в силах уйти, погасив свечу. Сегодня — ужасный день.

И пусть все, все рядом с ней считают по-другому, пусть.. Она боится подумать о горе матери, у которой отберут ребенка в этот день. Уже отобрали.

Ни за что, ни за какой мир она не отдаст свое дитя..

— Госпожа, ваш муж вернулся, — в дверях, склонившись до пола, стоит ее эльфийка.

— Где он?

— Я тут..

Эльфийка пропускает вошедшего мужчину и исчезает. Он медленно подходит к кроватке, на несколько секунд заслоняя свечу, отчего в половине комнаты тут же становится темнее. Присаживается рядом с женой, беря в ладони ее холодную руку. Он растерян и взволнован. И не может ничего поделать с легкой улыбкой, появляющейся на его лице, при взгляде на малыша.

Ему не терпится рассказать. Но ей, его жене и матери их наследника, совершенно не хочется слушать. Она ведь еще не знает..

— Не хочешь узнать, как все прошло? — совсем тихо спрашивает муж.

— Не желаю, — холодно отвечает она ему. И прежде, чем он успевает что-то сказать, добавляет: — Уйди.

Он встает и, совершенно не характерно для Малфоев закусив губу, улыбается. Отходит чуть в сторону, проводит рукой по зеленым обоям. Невероятно противоречивые чувства бушуют сейчас внутри него. Хочется оглядываться на своего ребенка, разделяя с ним его спокойствие, и бежать разыскивать Лорда. Но не для того, чтобы найти. Наоборот — удостовериться, что того больше нету. Хочется не думать о предстоящем суде, но мысли о нем, несмотря ни на что, проникают в его сознание. Но он знает, что выпутается. Потому что у него есть сын, ради которого — на все. И даже мысль о том, что в этом он похож на Поттера и его жену-грязнокровку, не кажется такой противной.

— Лорд исчез, мальчишка жив, — небрежно, как в школе о потерянных баллах, бросает Люциус.

И он готов поклясться, что слышит вздох облегчения.

№6

Скорпиусу сегодня пятнадцать, у него есть двое не менее безбашенных друзей, чем он сам, положенный наследнику древнего рода черный филин и подаренный друзьями маленький ухающий пушистый совенок, серебряный браслет на запястье, девушка, в которую он влюблен, домовой эльф с дырявым ухом, несколько галеонов в кармане, безумный план того, как сбежать из поместья, запасы мятной маггловской жвачки в сундуке, место в команде по квиддичу, мечта, много маленьких секретов от отца и еще один большой.

Скорпиусу сегодня пятнадцать, но он уже не рад. А вот Филч радуется, что так и хочется ему напакостить. Так, чтобы перестал скалиться, перестал тереть сухие руки в предвкушении и надеяться на их выгон тоже перестал.

— Мистер Малфой, мистер Поттер, — директриса устало трет переносицу. — Ваши родители будут здесь с минуты на минуту.

Друзья переглядываются — неудачный день рождения. Угораздило же их попасться завхозу, да еще и ночью, еще и с миссис Норрис на поводке, с бомбами в карманах, не выветрившимся запахом впервые попорбованного Огневиски и помадой на щеках.

Минуты текут, подростки ждут, директриса засыпает в своем кресле, а Филч радуется. Кошечка его нашлась, понимаете ли!

Скорпиусу сегодня пятнадцать, он стоит посреди директорского кабинета бок о бок с другом, лохматым таким и зеленоглазым, у которого нет филина, нет девушки, нет серебра на левой руке, места в команде факультета тоже нету, и пятнадцать лет ему тоже не скоро. Стоит, не глядя отцу в глаза, избегая взгляда матери, разглядывая родителей Альбуса, таких смешных и добрых, милых, родителей из рассказов друга, тех, о которых он всегда мечтал. Он не слушает речи МакГонагалл, потому, наверное, что изучил ее от начала и до конца. Но вдруг оказывается, что вовсе не до конца..

-..из-за них Гриффиндор не может взять кубок уже четвертый год подряд..

Скорпиусу сегодня пятнадцать и он понимает — влип. И не причем тут алкоголь, навозные бомбы, кошечка завхоза на поводке и прогулки после отбоя.

— Это правда? — отец больно хватает его за ворот рубашки. — Правда?!

Скорпиусу сегодня пятнадцать, а его отец узнал, что тот вовсе не слизеринец, и план побега теперь лишним точно не будет.

№7

У Гермионы наконец-то отпуск. Долгожданный такой, по-семейному теплый, летний, длинный и самый настоящий. Она соскребает с молодых картофелин шкурки обычным острым ножом, кусает губу, если путает мусорку с кастрюлей, дышит одуванчиками за окном и слушает волшебное радио.

И все у нее здорово: и муж, который вот-вот должен вернуться с последнего в этом круге чемпионата квиддичного матча своей любимой команды, и дети, гуляющие в Косом переулке и обещавшие быть прямо к обеду, и первое воскресение первого за много времени отпуска.

— Мама! — голос Розы. — Мама, это Скорпи, теперь он будет жить с нами.

Гермиона продолжает под музыку скрести молодую картошку, дышать одуванчиками и наслаждаться отпуском, пока до нее не доходит смысл сказанных дочерью слов. Картофелина, большая и не дочищенная, укатывается по столешнице.

— Ч-что, прости?

Женщина медленно поворачивается к вошедшей с минуту назад в кухню-столовую дочери, такой взрослой, похожей на нее саму, но с веснушками на щеках, двумя хвостиками и вечными "Отвратительно" по Зельеварению.

— Это Скорпи, теперь он живет с нами.

Роза спокойна, серьезна, а два хвостика сейчас совсем не смешат. Гермиона оглядывает столовую — никого, кроме нее и дочери.

— Скорпи это Скорпиус? — зачем-то спрашивает Гермиона, хотя и так знает ответ. Она начинает лихорадочно соображать, что сказать Рону, как он отреагирует, разнесет ли все в их маленьком доме или, быть может, библиотека уцелеет? И Гермионины глаза рыскают где-то за спиной Розы, пытаясь понять, где же этот "Скорпи" и почему прячется.

— Ну, да, — Роза поправляет волосы и серьезно, слишком серьезно, заявляет маме: — Мы уже все решили. Он поселится в моей спальне.

И Гермиона как-то нелепо подносит руку ко рту, чтобы не закричать или не сказать, что она думает про такое поведение, а Роза поглядывает на часики на своей руке, одними губами считает секунды, а потом так по-дурацки разворачивается, хватает со стола горшок с цветком, который Гермиона никогда не видела в их доме, и обращается к маме:

— Ну, мы пошли.

— К-кто?

— Покажу Скорпи где он будет жить.

И Роза кивает на горшок в руках, а Гермиона не знает, смеяться ей или плакать. Не дожидаясь реплики матери, Роза выносит "Скорпи" из кухни-столовой их маленького домика, по пути споткнувшись о скомканный половик. Она идет к себе в комнату, где ее уже ждут.

— Знаешь, Малфой, — Роза ставит цветок на подоконник и оборачивается к сидящему в ее кресле парню. — Никогда, слышишь? Никогда больше не буду играть с тобой в "Правда или дело"!

— Правда? — Скорпиус Малфой хитро смотрит на Розу Уизли, стараясь не рассмеяться. Вот уже в сто тридцать седьмой раз он слышит от нее эту фразу.

№8

В "Волшебном Зверинце" сегодня тихо, насколько это возможно для магазина животных, мало посетителей и серые коты не дерутся. Хозяйка все утро пьет чай у окна, хмурясь и сетуя на погоду.

Колокольчик оповещает о прибытии покупателей, нервно дребезжа под гул ветра и удары капель о стекла. Сова под самым потолком ухает, расправляя коричневые, со светлыми точечками, крылья.

— Ну, выбирай.

Долговязый мужчина снимает мокрую шапку с помпоном с рыженького ребенка, стряхивает капли воды и приветливо улыбается продавщице.

— Добрый день..

— Утро! — перебивает хозяйку мальчишка, зевая во весь рот.

— Хью! — сердито качает головой отец с веснушками на щеках.

Мальчик ходит по магазину, тыкая животных в бока, дергая котов за усы, крыс за хвосты, а жабам показывает язык. Ходит по кругу, зевая, но не устало, а как-то радостно.

Хозяйка, устав после четвертого круга ходить за ним по пятам, садится в кресло у окна, наливая себе еще чаю. И думает, что стоит сахар купить, а то чай слишком терпкий и никакие сладости не помогают.

— Вот эту.

Женщина бросает взгляд на ребенка, сжимающего маленькую крыску. Сильно так сжимающего, что крыса от отчаяния орет во всю глотку, но у нее, хозяйки, нет сил на кого-то ругаться.

— Восемь галеонов, — делая глоток, сообщает она отцу маленького разбойника.

— Вот Роза-то визжать будет! — мальчик по имени Хьюго гладит новоиспеченное животное по носу, отчего та, хозяйка-то знает, готова укусить негодяя, но ей мешает мужчина. Он грубо, слишком грубо, выдергивает крысу из рук сына и достает палочку.

— Кое-что проверю, — объясняет он ошарашенной женщине, произнося заклинание и тыкая прямо в нос несчастному животному.

Желтая вспышка, но ничего не происходит — крыса по-прежнему в руках рыжего мужчины, сдавленно пищит и мотает хвостом.

— И правда — крыса, — низкий смех заставляет хозяйку вздрогнуть, а на столик падают восемь монет.

— А ты думал — кот? — мальчик принимает из его рук серую с белым хвостом несчастную питомицу, поднимая взгляд на отца.

Мужчина улыбается уголком губ, открывает дверь, заставляя колокольчик звенеть в такт дождя, и выходит на мокрую мостовую.

Не то чтобы велика вероятность столкнуться с еще одним анимагом в образе крысы, просто Рональд Уизли должен быть уверен, что это и правда крыса. Просто крыса.

№9

— Мамочка, а какое мне надеть платье? Синее? Мам?

Маленькая Виктория прыгает у зеркала, прижимая к себе небесно-голубого цвета платье. Ее светлые волосы еще не расчесаны, зубы не вычищены, а лицо не умыто, но дверцы шкафа уже распахнуты.

— Мам, слушай, а может зеленое?

Виктория снимает с вешалки более пышное зеленое платье и, прикладывая к себе, заглядывает в зеркало. Ее брови хмурятся и она решительно отбрасывает зеленое платье.

— Не то, все не то! Мам!

Ее мама стоит у окна и смотрит куда-то за него, наверное, на весеннюю лужайку, освещенную майским солнышком, а может на небо, такое голубое, а может на море.. Стоит и не обращает на нее, Викторию, внимания. А ведь у малышки сегодня день рождения!

— Все, я обиделась!

Виктория садится на кровать, комкая голубое платьице. У него рукава просто волшебно красивы, а вышивка внизу — такой вышивки в Англии не найти!

— Я обиделась! — громче повторяет девочка.

— А, Вик? — мать оборачивается, но Виктория этого не видит. Она сидит спиной к окну и теребит волшебные рукава. — Вик, солнц, что ты сказала?

Ее мать, всегда такая красивая, — в халате ли, в мантии или в джинсах, — подходит к ней и садится на ковер. На ее щеках слезы, чего Виктория понять не может — день рождения ведь!

— Мам, ты чего? Плачешь, мам?

Та вытирает глаза и улыбается:

— Нет, пр-р-росто солнце яр-р-ркое, — отвечает ей мать, вызывая у девочки насмешливую улыбку. Виктория любит смеяться над маминым, все никак не исчезающем, акцентом и такой смешной буквой "р".

— Мамуль, я не знаю, что выбрать — синее? Или то, что бабушка подарила — оранжевое, помнишь?

Флер с улыбкой рассматривает голубое французское платье, вспоминая, как долго они его покупали, встает и вытаскивает оранжевое. Перебирает волнистую юбку и кидает дочери в руки.

— Вот это, Вик, — она доходит до двери и оборачивается: — Умоляю, сначала умойся.

Счастливая Виктория, топая босыми ногами, спешит в ванну. Она размазывает по лицу пасту, разбивает стакан со всякой ерундой, заливает водой весь пол, но выходит совершенно невозмутимая, как будто так и должно быть, тихонько прикрывает дверь и бежит обратно, наряжаться.

Она мучается с молнией, потому что мама не откликается на ее зов, а Доминик еще не в состоянии застегнуть что-то, не порвав. Она выгребает из-под матраса мамину косметику, какие-то сверхновые зелья, и, словно великий стилист, мажет щеки и лоб. Наверное хорошо, что зелья волшебные, иначе бы ей пришлось возвращаться в залитую ванну и все смывать..

Виктория, одев туфельки и проверив, не торчат ли волосы во все стороны, спускается вниз. Она невероятно счастлива, она светится, улыбается и легким движением поправляет челку.

В гостиной, самую малость тесной, сидит отец с какой-то пузатой бутылкой. Рядом с ним — дядя Гарри, первый гость. Виктория закусывает губу — у дяди всегда самые лучшие подарки.

Она спускается с последней ступеньки и неслышно, ни отец, ни дядя не реагируют, подходит к столу.

— Меня уже можно поздравлять! — заявляется Виктория, делая реверанс.

— Поздравляем, — отвечает дядя Гарри и гладит ее по голове. Аккуратно так, чтобы не испортить прическу.

— А подарок? — интересуется девочка.

— Вик, я забыл, — Дядя Гарри виновато улыбается. — То есть я вечером принесу, идет?

Виктория кусает губу. Забыл. Вот так взял и забыл.

Она кивает, разворачивается и бежит на кухню. К маме. Глаза немного щиплет, но Виктория изо всех сил держится. Она сильная.

— Мам! — окликает она маму. Та снова у окна, снова смотрит куда-то и не обращает внимания. Не обращает внимание на нее, Викки, у которой сегодня день рождения. — МАМА!

Флер вздрагивает и тянется рукой к глазам. Слезы-предатели не останавливаются. Виктория подходит к ней и обнимает где-то в районе талии.

— Я провинилась? Мам, скажи, вы нашли коробку?

— Какую кор-р-робку?

Виктория хмурится. Значит, коробку не нашли. Что же тогда?

Она перебирает в уме все, что делала последние дни, но никак не может вспомнить, что именно было не так. Девочка смотрит в окно и видит Теда. Ну Тед-то не забыл подарок? Тед ведь никогда не забывал! Тед-то приехал, приехал к ней!

Виктория выскальзывает из кухни и бежит к двери, распахивает ее и с диким воплем летит к мальчишке. Она обнимает его, целует в макушку и улыбается. Ну, вот сейчас, Тед, давай, поздравь!

— Вик? — еле слышно спрашивает мальчик.

Виктория расцепляет объятия и обходит качели. Тед сидит с самым отсутствующим выражением, держит в руках какой-то лопух и изредка трет глаза.

— И ты? — удивляется Виктория. — И ты тоже?

— Что я? — не понимает мальчик.

Виктория хватает его за руку и тащит в дом. Она тыкает пальцем на отца с бутылкой, на дядю Гарри, такого лохматого и без подарка, ведет на кухню и показывает ему заплаканную маму.

— Что я сделала, Тедди? — почти что плачет Виктория. — Что, я не понимаю? У меня день рождения, а вы, вы все такие..такие..ФУ!

Она отворачивается и скрывает глаза за маленькой ручкой.

— Вик, — мальчик сжимает лопух, — ты ни при чем, Вик! Просто..день такой..

— Что?

— День, Вик, правда, просто день..

Он тыкает в календарик, висящий над столом и вытирает рукой с лопухом глаза.

Виктория подходит и долго разглядывает огромную цифру "2". Просто ей пока никто ничего не объяснял про войну.

№10

Под сводами ночного Хогвартса слышатся удары каблучков о древние камни. Идет девушка, вытирая маленькими ручонками раскрасневшиеся глаза, идет, странно перекашиваясь, убирая с лица рыжие волосы. У нее короткая юбка и вызывающие смех сережки, майка обтягивает красивую фигуру, а замочек у левой туфли сломался и больше не трет ногу. Ей самую малость прохладно и греют ее распущенные волосы, болтающиеся спутанными прядками до талии и чуть ниже.

Она идет и совсем не замечает фигуру молодого человека, устроившегося на окне. А он, вроде, не сразу понимает, кто тащится к Гриффиндорской башне так поздно.

— Поттер?

Девушка замирает, обнимает себя обеими руками и довольно громко для ночного замка, ругается. Вот надо было так попасться!

Парень спрыгивает с холодного подоконника, обходит девчонку Поттер и с удивлением переспрашивает:

— Поттер?

— Да я это,я! — еще больше обнимая себя, отвечает та.

— Сколько лет тебя знаю..

— Четыре года, — чуть улыбнувшись, вставляет девушка. — Четыре года и семь месяцев.

— ..Никогда не видел тебя такой, — заканчивает он.

Поттер шмыгает носом и в который раз вытирает глаза.

— Бросил? — спокойно интересуется он.

— Из-за тебя, Малфой, — обиженно отвечает Лили Поттер. — Из-за твоих этих, — она начинает вразнобой подмигивать обоими чуть опухшими глазами.

— Ну и дурак он, этот..а кто это был? — Малфой усмехается, вроде бы, как всегда, когда очередной Лилин кавалер сматывался от буйной девчонки, но та лишь надувает губы и ни капли не смеется.

— Я шла на рекорд, — толкнув парня в бок, объясняет Поттер. — Шесть дней и тринадцать часов.

Малфой изо всех сил старается не смеяться. Его глаза сами находят ее сережки, которых он — как же так вышло — ни разу не видел. Сережки в форме каких-то морковок, но только с глазами и широкой улыбкой, которой так и хочется улыбнуться в ответ. Он отводит взгляд от Поттеровских сережек и оценивающе смотрит на юбку. Поттер и в юбке — вот это новости в их королевстве! Девчонка, которая не вылезает из штанов, ходит в цветных футболках на два размера больше, а мантии напяливает только в случаях прибытия в Хогвартс важных людей, сейчас перед ним в коротенькой юбочке. Малфой скользит взглядом еще ниже и просто не выдерживает — начинает смеяться.

— Да, Малфой, я в туфлях, — Лили переминается на месте. — Представь себе, девушки на свидания ходят в туфлях.

— Я был уверен, — Малфой пытается быть серьезным, но выходит плохо. — Я был уверен, что твои кеды — на все случаи жизни.

Лили в который раз убирает волосы, чтобы те не лезли в глаза, и, как-то снисходительно взглянув на друга, продолжает свой путь к башне.

— Поттер, — окликает он нелепую девчонку-четверокурсницу. — Прости за это, — и, как сегодня за завтраком, подмигивает ей. По-дружески, как обычно.

— Эти идиоты не верят в нашу дружбу, — пожимая плечами, говорит Лили.

— Идиоты, — соглашается Малфой.

Лили улыбается и, сделав несколько шагов, вдруг спрашивает:

— Мне, наверное, не стоит так одеваться, да?

Малфой, чуть помедлив, кивает. Провожает взглядом такую неуклюжую Лили Поттер и думает, что, наверное, эти идиоты в чем-то правы.

№11

Поезд летит по стране, а за окном мелькают деревья. Холодно.

— А мой папа..

Тедди прикрывает глаза и пытается не слушать. Старается не завидовать, держится изо всех сил, чтобы только не расплакаться и не убежать.

— Да-да, отец рассказывал..

Он сжимает еле заметно кулачки и упирается лбом в коленки. Сидеть вот так, с ногами на сидении, намного удобнее. Словно его тут и нету.

— Мама говорит..

Тедди еле дышит. И вот уже четыре часа так, что дальше? По второму кругу рассказывать смешные истории про свое такое радужное детство?

— Эй, ты..мальчик!

Тедди не обращает внимания, сильнее выжимаясь в кресло. Его тут нет.

— Эй, ты чего молчишь?

Ему бы хотелось провалиться сквозь землю. Незамедлительно. Но, кажется, исчезать, как это делают взрослые, он научится нескоро.

— Странный он.

Тедди мысленно соглашается. Руки обхватывают коленки и не хочется больше ничего слышать, но в этом купе это, вроде, невозможно..

— А твои родители где учились?

Ему вдруг хочется закричать, что его родители — самые лучшие. Что они у него — герои, а не занимаются всякой ерундой. Что мама его — лучший аврор, получше даже Гарри, а папа — папа у него вообще самый замечательный, потому что благодаря ему они едут в этом холодном купе.

— А мои на Равенкло, оба.

Тедди чувствует, как катится по щеке слеза. Его родители, конечно, лучшие, да только вот проблема — нет их уже чертовы одиннадцать лет его жизни. Где ты, мама? Зачем ты ушла тогда, зачем?

— Хочешь конфет? Мне дали с собой целый мешок.

Мне тоже дали, думает Тедди. Даже три мешка. Да только кому нужны эти конфеты?

— О, Ним-фа-до-ра Тонкс. Эт кто такая?

Тедди отнимает голову от коленок и, щурясь, смотрит на соседей по купе. Те переглядываются, не зная, как реагировать на внезапное оживление.

— Чего? — спрашивает один из них.

Тедди замечает у него в руках карточку от шоколадной лягушки и медленно опускает голову обратно на колени.

— О, да ты глянь, волосы меняет!

И ему хочется заткнуть этих болтунов, да только он не знает как. Хочется спросить, не стыдно ли им не знать, кто такая эта Ним-фа-до-ра Тонкс.

— Чумовая тетка.

И Тедди не выдерживает. Он скидывает ноги на пол, тянется к одному из мальчишек и с силой вырывает маленькую карточку, с которой ему подмигивает мать.

— Эй, это мое!

— Не твое, — голосом, охрипшим от долгого молчания, отвечает Тедди.

— Тебя родители не учили, что чу..

— НЕ УЧИЛИ! — срывается на крик Тедди. И ему больно, ему противно от самого себя. Что сказали бы они, родители, увидев его вот таким? И слезы, что он сдерживал всю дорогу, грозят прорваться, политься из его светло-карих глаз, как на фотографиях отца.

— Нервный он какой-то.

Дверь купе с шумом отъезжает в сторону и Тедди оборачивается. На пороге — дядюшка Невилл.

— Тедди, что у вас тут?

Но он только качает головой, говоря так "ничего", садится на свое место и осторожно держит карточку в руках. Мама все еще на ней, никуда не убегает, и ему безумно приятно, что она не какой-нибудь Дамблдор. Золотистые буквы на другой стороне карточки заставляют его с гордостью и одновременной грустью улыбнуться.

— Да оставь ты его.

Тедди на миг отвлекается от созерцания карточки, чтобы заметить, что дядюшка уже ушел, а мальчишки снова расселись.

— У него моя карточка с клевой теткой. У меня такой еще не было!

О, если бы он знал, что Тедди отлично дерется. Тедди вскакивает быстро, так же быстро ударяет.. Дверь в купе снова открывается.

— Тедди! — голос дядюшки надрывается. — Тед, прекрати!

Сильные руки оттаскивают его от мальчишки и усаживают на сидение. Большие грустные глаза смотрят в его маленькие. Дядюшка не сердит, как будто бы понимает.

— Ну, что случилось?

И Тедди, правой рукой нащупав карточку, протягивает ее дядюшке. И тот, только мельком взглянув на пустую рамку и подпись под ней, грустно вздыхает. Наверное и правда понимает.

№12

Обычный министерский работник, маленький начальник маленького отдела, не спавший всю ночь, заходит в лифт. У него жена и двое детей, собачка, сова и небольшой домик в пригороде Лондона.

В лифте душно, толкучка, самолетики так и норовят присесть на головы пассажиров, а те перешептываются. А он, обычный министерский работник, не спавший всю ночь, дремлет, прислонившись к стене, и в этой своей полудреме различает голоса взволнованных коллег. Различает, но старается не слушать специально. А они говорят о какой-то битве, о поверженном Лорде, о победе и о Гарри Поттере.

А он, самый обычный работник самого обычного Министерства, пытается не думать о этих шепотках, о духоте в набитом лифте и самолетике, присевшим на его голову.

Он выходит, толкаясь, спешит в свой кабинет с просторным столом и кипой бумаг во втором сверху ящике, садится на немного жесткий стул и принимается за подготовку документов к отчету.

Дверь скрипит, пропуская его молодого помощника, от которого всегда пахнет свежими булочками из Косого переулка, а на голове у него всегда одна и та же кепка.

— Как думаешь, это правда? — спрашивает у своего начальника молодой стажер.

А он, обычный министерский работник, маленьких начальник маленького отдела, не думает. Потому как боится, что сейчас поверит в эту правду, почувствует ее, как вкус пирога с патокой, а потом ее отберут. И его, отца двоих детей, за свободомыслие еще и под стражу посадят. Ибо нечего.

А не верить, вот так чтобы яро не верить, он тоже не может. Потому что двое детей, собачка, сова и жена мечтают о спокойной, счастливой жизни. И он мечтает, и не может так просто прогнать даже мысль о том, что, может быть, вот она, та жизнь, и начинается она этим утром.

— Не знаю, — не отрываясь от бумаг, отвечает он своему помощнику. И хочет добавить, что ему хотелось бы верить, что правда, но останавливает себя. Ведь никогда нельзя забывать о бдительности, о том, что свои мысли стоит держать при себе.

— А я думаю, правда, — молодой помощник с неизменным запахом булочек и желтой кепкой набекрень, садится на свой стол, стучит огромными ботинками и радостно потягивается. Он поверил и теперь это его правда. И он уже думает, какую из новеньких девушек из отдела напротив позовет сегодня на свидание.

№13

У Невилла немного трясутся руки. Так, совсем чуть-чуть, словно перед контрольной по Зельеварению. Легкая дрожь, капля волнения, неуверенность в себе — так было раньше. Не теперь.

Он один, стоит у окна пустой спальни. Пустой не потому, что Гарри и Рон где-то нарушают правила, не потому, что Дин целуется с какой-нибудь очередной девчонкой в пустом классе, не потому, что Симус просто ушел на обед. Так могло быть раньше, но не сейчас.

Если быть честным, то руки у Невилла трясутся не слабо. Он сжимает пальцами подоконник, и дрожь чуть отступает. Не надолго. Стоит ослабить хватку, как сразу начинает подергиваться один палец за другим. Как струны, когда проводишь по ним.

Пустая спальня скоро станет символом войны для Невилла, но пока он всего лишь стоит у окна. Тихая, молчаливая, пропитанная напряжением войны, спальня пустует. Просто Гарри скрывается где-то, может далеко, в другой части страны или мира, а может где-то тут, неподалеку. И Рон вместе с ним. Да и Дин, вообще-то, тоже скитается, прячется, от егерей, от Министерства. А Симус — в больничном крыле после урока Кэрроу.

У Невилла звенит в голове. Что-то, отдаленно напоминающее колокол. Звенит то громче, то тише, складываясь в мелодию, немного печальную, похожую на ту, что была на похоронах старого директора. В начале лета.

А за окном первый сентябрьский дождь барабанит по деревьям и траве, по крыше и стеклам. Беззвучно. А может это просто у него в ушах звенит все та же мелодия, за которой не услышать дождя. Почти ливня.

Дверь скрипит, врезается в стенку и отскакивает. На пороге, — Невилл не видит, но точно знает, — стоит Джинни. У нее, наверное, тоже трясутся руки. От волнения. Или страха.

— Скажи, что это неправда.. — говорит громко, почти крича. Так, что мелодия обрывается, замолкает ненадолго.

— К сожалению, — охрипшим голосом отвечает ей Невилл.

Пальцы, отчаянно схватившие подоконник, чуть подрагивают. Сегодня было первое занятие у Пожирателей. Сегодня он принял на себя Круциатус, предназначенный другу.

А завтра, может, придется прыгать под Аваду. И он прыгнет, если будет нужно.

№14

Старый серый кот с рыжими и белыми вкраплениями лежит на ступенях небольшого двухэтажного домика. Солнце встает медленно, бросая свои лучи на чуточку ободранного кота, согревая его и заставляя жмуриться. Скоро встанет и хозяйка, нальет молока в его миску с той стороны двери, вытащит траву из-под ошейника и погладит по спинке.

По улице проезжает почтальон на велосипеде — мальчишка лет пятнадцати с рюкзаком и в серой ветровке. У него дома тоже живет кот, черненький такой, с больной лапкой. Старый кот знаком с ним — мышей вместе ловили, пока были помоложе, да лапы не болели. А острый слух старого кота улавливает уханье сов, других почтальонов в этих краях. У него и среди них есть знакомые, в основном из тех, что прилетают к ним сюда уже несколько лет. Пару раз вон та серая сипуха делилась с ним печеньем. Та, что сейчас приветливо ухнула, пролетая над его порогом.

А была одна полярная, правда с крылом наполовину черным. Прилетала как-то к его хозяйке с вестями от дочери. Давно это было, да. Они ж тогда и подружиться успели, так долго она у них была. А потом улетела и с концами. Старый кот очень горевал тогда, но что же делать.

А вообще его тут все уважают — и люди, и звери. Живет он здесь с тех пор, когда у хозяйки еще все зубы целы были, когда муж ее жив был, а того почтальона на велосипеде еще на свете не было. А мышей аж до прошлого лета ловил, вот какой он!

А до этой хозяйки он жил у других, молодых. В семи домах от этого порога. Он помнит и часто ходит навестить тот дом, еще более старый, чем он сам. Там часто можно встретить незнакомцев, а дети пробегают мимо, не обращая никакого внимания, что старому коту даже обидно бывает. Ведь он помнит, почему живет здесь, а не там.

Тот день он никогда не забудет — не сможет. Котам не положено чувствовать также, как людям, но старый кот, бывает, всплакнет, сидя у калитки прежнего дома. Черненький его друг с больной лапой частенько присоединяется посидеть на соседнем заборе, да поглазеть на развалины. Только старому облезлому коту кажется, что тот ничего и не видит — просто поддерживает старика в его горе.

В тот день он пошел за мышами, как обычно. Выскочил через заднюю дверь и сразу же пожалел — дождь был неприятный, но какой же вечер без мышей, верно? Пересек небольшую лужайку и исчез в кустах. Ловил мышей в свое удовольствие, подмигнул кошечке, скучающей на окошке, цапнул дворника недалеко от церкви.. А когда вернулся, то увидел вместо дома развалины.

Старый кот любил прежних хозяев, их малыша на метле и друзей, иногда заглядывающих на чай. Во всех них было что-то отталкивающее, а один и просто был волком, но не любить их было невозможно.

А потом, в тот день, точнее вечер, их всех не стало. Он остался один, скитался, искал новый дом.. Тогда еще довольно молодая женщина приютила его, накормила и даже сказала, что понимает.

Серый кот потянулся, поднялся на уже больных лапах, зажмурился и махнул хвостом пристроившейся на заборе сове. Дверь позади него открылась, женщина, прихрамывая, вышла на порог:

— Иди, разбойник, молоко уже в миске.

Мяукнув в благодарность, он скользнул в дом и, наклонившись над миской, стал жадно лакать прохладное молоко. Шаркающие шаги его хозяйки заставили обернуться. Он заботливо посмотрел ей вслед и снова уткнулся в миску.

— Ты уж и не помнишь хозяев своих старых, а?

Старый кот облизал усы и повернул морду — старуха держала в руках вскрытое письмо.

— Сын их, Гарри..

У кота все внутри заныло, как будто вскрылась старая рана. Он сделал пару шагов навстречу хозяйке и устало присел. Старушка тараторила что-то, теребя письмо и поглядывая на своего четвероногого друга. Разговаривала она, наверное, не с ним, а сама с собой, но старый кот жадно ловил все, что слышал.

Жив. Малыш Гарри жив.

Он лег на паркет, положив голову на лапы. Значит, еще не сходит с ума. Значит, тогда, на Рождество, и правда видел старого хозяина. Только выросшего за те шестнадцать лет, что старый кот Поттеров считал их всех погибшими.

№15

Тонкс ходит от стены к стене, сжимает палочку. Волосы ее меняют цвет чуть ли не каждую секунду — со всех оттенков серого на какой-то бледно-розовый, стоит ей только взглянуть на крошечную кроватку. А стоит отвернуться к окну — мгновенно тускнеют.

— Все. Будет. Хорошо, — повторяет Тонкс, сшибая всякую мелочь с поверхностей в спальне. Случайно, хватаясь руками за голову, шикая на то, что падает с громким стуком на пол, оборачиваясь к кроватки..

Палочка в ее руках крутится, подпрыгивает, рвется в бой. Тонкс не может остановиться, не может ровно дышать. Кажется, вообще ничего не может.

— Х-х-х-хорошо. Слышишь?

Тедди спокоен. Он проснулся, да, поплакал, совсем немного, но теперь каким-то равнодушным взглядом уставился в потолок. Только волосы выдают его легкое беспокойство за мать, но Тонкс не замечает. Она мечется, как в клетке, желая сорваться, бежать, аппарировать, лететь.. Лишь бы к Рему.

— Я же не могу, не могу уйти?

Она наклоняется над своим малышом, маленьким, беззащитным, с равнодушными глазами. Тонкс гладит его по головке, и волосики, маленький пучок, светлеют.

— Ты так спокоен..

Тедди хмурится. Наверное, в первый раз за свою такую короткую еще жизнь. Что-то в голосе матери настораживает малыша.

— Папа ушел, а ты спокоен, — ее голос дрожит, — ты не понимаешь ничего, да?

Тонкс кусает губы, палочка из руки падает на пол.

— Мне бы твоего спокойствие, Тедди, мне бы.. Я.. Он же..

Она встает, рукой прикрывая глаза. Грустные мысли, страшные картины.. Она больше не выдержит.

Детский плач, как крик от боли Круциатуса, разрывает образовавшуюся тишину. Тонкс отходит к окну, не в силах успокаивать малыша.

— Плачет же, — в комнату заходит Андромеда, усталая, в халате, подходит к кроватки и берет внука на руки.

— Знаю, — прислонившись лбом к холодному стеклу, отвечает Тонкс.

Андромеда напевает что-то из далекого детства самой Тонкс, ворчит, успокаивает Тедди. И тот даже почти перестает плакать, глаза снова спокойно смотрят по сторонам, пока мимо не проскакивает мать, задев кроватку.

— Куда ты? Нимфадора!

Тонкс, подобрав палочку, бежит к двери. Останавливается, оборачивается, подходит к матери с сыном.

— Я вернусь. Мы ве..

Но ее слова тонут в отчаянном крике малыша с пучком темных волос на головке.

Тонкс не вернется. Но об этом пока никто не знает.

№16

Рассвет. Где-то там, за окнами Большого Зала, еле-еле вылезает из-за леса солнце. Еще чуть-чуть и его луч заглянет и сюда, пройдя над верхушками деревьев.

Вокруг — почти тишина. Ненавистный ему мальчишка бросает в эту тишину слова, которые бьют сильнее заклинаний. Он тоже отвечает, стараясь держать себя в руках. Сложно.

Они двигаются по кругу, как лошадки на карусели. Какое глупое сравнение, но почему-то очень правильное. Дрожь в руке может и не заметна окружающим, но зато очень хорошо ощущается им самим: мальчишка говорит о крестражах.

Вокруг — почти тишина. Но лучше бы они кричали, от боли или просто так — неважно, лишь бы не молчали в ожидании. Ожидание. Какое глупое слово! Как вообще все глупо, когда все осколки его души уничтожены этим сопляком, которому всегда кто-то помогал. Который, сам по себе, ничто. Все решит мастерство. В это хочется верить. Потому что он уже ни в чем не уверен.

Как сложно идти по кругу, не теряя равновесия. Как сложно, оглядываясь на прошлую жизнь, понимать, что сейчас все зависит от обстоятельств, которые уже как-то сложились, и от мастерства. В последнем он не сомневается — ему нет равных, но обстоятельства.. Это пугает.

Мальчишка не унимается. Возомнил себя взрослым и мудрым, просит раскаяться. А он, он чувствует себя ребенком в этих стенах. Мальчиком, нашедшим дом.

Шаги даются с трудом, голова кружится, последний осколок души хочет жить. Палочка в руках лежит привычно — как пару часов назад, как много лет до этого. Нет только уверенности в том, что жизнь не конечна.

Вокруг — почти тишина. И только два голоса, и два луча, и последняя мысль ускользает от него, как змея — неужели и правда конец?

№17

Из окон, таких больших и холодных, на нее печально смотрит луна. Не полная еще, но уже невероятно большая, серебристо-желтая, с темными пятнами кратеров на своей поверхности. Она смотрит ей прямо в глаза, такие же серебристые, такие же большие, в которых ненадолго подзабытое одиночество появилось вновь. А может быть, это просто тоска.

Ее пальцы едва касаются подоконника, но это как будто единственное, что нужно девушке, чтобы не упасть. Волосы ее заплетены в неаккуратную косу, перевязанную синим галстуком, а наручные часы, трансфигурированные еще за обедом из хрустального бокала, показывают без одной минуты час ночи.

Никаких шагов не слышно, что слегка настораживает. Но палочку доставать все равно не охота — нечего разрушать почти ощутимую тишину школьного коридора шуршанием мантии. Тишину, не разрываемую криками боли из класса Защиты. Такую успокаивающую, но одновременно тревожную тишину.

Странно это, но здесь осталось еще что-то прекрасное, что-то родное и доброе. Как этот тихий коридор, большое окно и лунный свет из него. Все это то немногое, что напоминает о времени, когда война была не так близко.

Где-то в глубине коридора появляются чьи-то торопливые, но довольно осторожные шаги. Вместе с ними приходит и эхо, отскакивающее от ниш, потолка и оконных рам, и нервный шепот, словно шелест опавших листьев. Два темных силуэта приближаются к девушке, то и дело оглядываясь по сторонам. Лиц их не видно, но она и так знает, кто ещё не спит по ночам в родном замке.

— Долго же вы, — бросает взгляд на часы.

— Небольшие проблемы на выходе из башни, — пряча хитрую улыбку, отзывается гриффиндорка.

— Зато теперь у Алекто небольшие..

— ..большие..

— ..проблемы.

На часах уже давно второй час ночи, а сна ни в одном глазу. Напротив — двое самых любимых людей в этом замке, самых дорогих и близких. С ними и бороться не так страшно, и противостоять — веселей.

— Так мы идём? — неуверенного нарушает тишину Невилл. Он главный в этой детской игре в Сопротивление. Игре, на самом-то деле давно не детской, но только никто этого пока толком не понял.

— Идём, — Джинни хватает подругу за рукав и тащит в ту сторону, откуда пришли гриффиндорцы.

И они идут, как и договаривались, идут бороться, доказывать кому-то что-то, идут поддержать Гарри таким странным способом, идут, не боясь попасться, ведь, кажется, им давно ничего не страшно. Разве что потерять надежду, смысл и друзей. И иногда, если их за руку ловит один из местных Пожирателей, они словно отходят ото сна, понимая, что все наяву, что вот она, война, но, избежав страшных наказаний благодаря чистоте крови, вновь забываются. Забываются все, продолжая играть, бороться, как умеют, ставить подножки Снейпу, оставлять послания на стенах, подговаривать Пивза на всякие шалости.

Друзья останавливаются у Горгульи, переглядываются. Невилл произносит подслушанный утром пароль и они снова вступают в свою глупую игру. Никому, если быть честным, кроме них и ненужную.

№18

В это зеркало никто не смотрел уже очень давно. Завесили серой тряпкой, проходят мимо, не обращая внимания, пробегают, проносятся, иногда вприпрыжку. И никому нет дела. Волшебное, всеми забытое, с трещинкой в верхнем левом углу, оно стоит на невысокой тумбе и пылится.

Здесь всегда полно народа. Шумного, веселого, с звенящими монетами в карманах и кошельках, желающего приобрести чего-нибудь новенькое. Дети и взрослые снуют тут с утра до вечера, но зеркала, спрятанного за серой тряпкой, никто не замечает. Даже хозяин. Или, так будет точнее, особенно хозяин.

Он всегда ускоряет шаг, когда, спустившись с верхнего этажа, проходит мимо кассы и зеркала, туда, в основной зал. Всегда смотрит в противоположную от зеркала сторону, как будто даже сквозь тряпку можно увидеть отражение.

Джордж Уизли не смотрел в зеркало уже одиннадцать месяцев.

Но сегодня, первого апреля, выпив горячего шоколада, спустившись по узкой лестнице в магазин, он останавливается у серой тряпки, дергая ее за нижний уголок. Сегодня его первый день рождения без брата.

Тряпка колышется от того, что Джордж дергает ее край, не решаясь откинуть. Почему-то сегодня очень хочется заглянуть за зеркальную поверхность и увидеть там..Нет, не свое отражение. Увидеть там Фреда.

Рука с силой откидывает тряпку, оголяя запылившуюся поверхность. Пара движений — и в зеркале появляется рыжая макушка. Еще пара — и видно лоб и глаза, а затем и все лицо.

— Доброе утро, — приветливо отзывается отражение в зеркале, заставляя Джорджа обернуться, заглянуть себе за спину, надеясь, что это Фред пожелал ему доброго утра. Но за спиной никого, только полки с коробками..

— Доброе, — отзывается Джордж, снова заглянув в зеркало.

Отражение, как положено любому отражению в волшебном зеркале, не повторяет движений того, кто смотрится. Оно болтает, смеется, вредничает..само по себе. У Джорджа, застывшего перед тумбой, немеют пальцы на руках от ощущения дежавю. Он смотрит в зеркало и видит там брата, того, с кем никогда не думал разлучиться. И там, в зеркале, он совершенно живой, такой, каким Джордж его помнит.

А зеркало, в которое наконец-то кто-то посмотрел, болтает без умолку о всякой ерунде.

— Фред..это как будто..ты..

Джордж комкает серую тряпку, не смея оторвать взгляд от зеркала, стоит, оторопев. Потом, спохватившись, возвращается наверх, приносит стакан с соком и снова смотрит сквозь зеркальную поверхность.

— С днем рождения, — салютирует стаканом отражению, выпивает залпом, чуть подавившись.

Минуты идут, приходит девушка-помощница, кидает плащ рядом с зеркалом, которое никогда не видела не завешанным. Звенит колокольчик, заглядывают первые покупатели, оттаскивая своими голосами Джорджа от зеркала.

Каждый раз, проходя мимо, Джордж бросает взгляд на зеркало и все также видит там Фреда, улыбающегося и живого. А зеркало, довольное тем, что снова кому-то нужно, подыгрывает ему, отпускает шуточки, сводя Джорджа с ума.

— Правда ведь, я хороший актер? — спрашивает оно вечером у девушки-помощницы, заглянувшей проверить свой макияж. Та только пожимает плечами, отметив про себя, что хозяин стал чуточку веселей, уходит, закутавшись в свой немного мятый плащ.

А Джордж, застывший секунду назад на лестнице, медленно подходит к тумбочке, подбирает брошенную там тряпку и, не слушая мольбы волшебного зеркала, занавешивает его.

А на завтра он снова пройдет мимо, проскользнет, чуть ускорив шаг, не желая сходить с ума. А ведь он обязательно сойдет, если начнет жить, шутя на пару с зеркалом, если будет видеть в нем не себя, а Фреда.

№19

В небольшом ресторанчике в тихой части Манчестера сидят двое, поглядывая в окошко. На столе перед ними пока только сок — они ждут друзей.

По улице проскальзывают две тени, дверь ресторанчика открывается где-то позади и приятный голос предлагает вновь прибывшим выбрать столик. Они спешат к машущим руками друзьям, скидывают мантии и присаживаются напротив.

— Опаздываете, — хитро улыбается Джинни. — И чем вы там занимались?

Гермиона опирается на локти и наклоняется чуть вперед:

— Мы просто решили пройтись пешком.

Щеки ее, правда, чуть розовеют при этом.

— Ага-ага, — Гарри обнимает сидящую рядом девушку и шепчет ей на ухо какую-то ерунду.

Рон вдруг вскакивает, берет свою мантию и начинает копаться в карманах.

— Щас, щас, я вам такое покажу!

Он вытаскивает какой-то листок и начинает расправлять его. Гермиона ерзает и тихим голосом спрашивает:

— Может..не надо?

Рон удивляется, показательно скорее, чем по-настоящему, окончательно расправляет листок и смотрит на друзей:

— Угадайте, чем нынче занимаются наследники великолепного рода..

— Рон, ну.. — встревает Гермиона.

— ..Малфоев?

Гарри пожимает плечами, Джинни отводит взгляд от Гермионы и переводит его на брата. В его руках — яркая афиша.

— Мерлин..

Гарри выхватывает афишу и смотрит на старого врага. Бледное лицо с натянутой улыбкой, псевдоним..

— Фокусы? Он показывает ФОКУСЫ?!

— Может, шутка чья-то? — с какой-то надеждой интересуется Джинни.

— Его за это вообще и посадить могут, — Гермиона теребит салфетку. — Нет, конечно, это не совсем нарушение статута о секретности, но, я вам скажу, его за что угодно запихают в..

— Малфой? Фокусы? Малфой и фокусы? Малфой и магглы? — недоумевающий Гарри кладет измятый листок на стол. — Правда, случилось, наверное, что-то..

— Что-что, никому не нужен такой работничек, с таким-то прошлым..— А Рон чем-то доволен. Нет, понятно чем, только друзьям странно видеть его таким — наслаждающимся чьей-то бедой.

— Так-с.. — Гарри смотрит на Гермиону. — Мы же можем найти ему местечко в министерстве?

— Если он пойдет.. — неуверенно отвечает девушка.

— Гермион, он фокусы показывает! — с отчаянием восклицает Джинни. — Конечно, он согласится на любое место в министерстве!

— Эй, эй! — Рон недоуменно хватает афишу. — Вы чего, он же..

— Рон, — одновременно затыкают его все остальные. — Имей совесть.

Рон пристыженно вжимается в мягкий диванчик. Не хочет и не может он жалеть этого хорька. У него с ним свои счеты. И он, Рон, не Гарри. Ему не дано так легко прощать.

А все остальные увлеченно обсуждают, куда можно пропихнуть Малфоя.

И всего через каких-то полтора года после войны Малфой наконец-таки получает министерскую, пусть и невысокую, но должность.

№20

Война закончилась так давно, просто невероятно давно, а праздник остался. Так всегда бывает — люди умирали, дети оставались сиротами, чьи-то жизни рушились, дома горели, а остался от этого только один день. День памяти и победы.

И то, только поначалу. С каждым годом боль угасает, последние участники войны умирают, и все как-то само собой возвращается на свои места. Остается только какой-то там день. Ах, ну да, выходной.

— Я их всех обожаю, — говорит парень, растянувшийся на траве. — Нет, серьезно — халявный выходной!

— Ну нельзя же так, — отвечает ему девушка.

— А как? — удивляется тот. — Мне эта война, знаешь, побоку. Когда она там была?

— В конце двадцатого века. Сто сорок три года назад закончилась, а началась...

— Сто лет! — поднимая руку, повторяет он. — Даже больше!

— Война! — укоряет его однокурсница. — Ты читал Историю? Сколько людей погибло знаешь?

— О нет, нет! Не надо мне истории! Мне достаточно того, что наш милый преподавательский состав устроил выходной в этот день.

Девушка качает головой и листает какую-то книгу. В нескольких метрах от них затевается драка, у озера кто-то визжит, а в Замке, наверное, уже готовится праздничный ужин.

А то, что сто сорок три года назад на этой самой траве лежали подростки их возраста, с застывшими навсегда лицами, в сущности, просто история. Очередная глава из учебника.

№21

Длинные осенние вечера у камина утомляют. Бабушка, приготовив ужин, устало осядет в кресло с клубочками цветной шерсти, будет тереть глаза, напевать давно не популярные песенки и не обращать ни на кого внимания. Дедушка вернется из гаража попозже, опираясь на палку из светлого дерева, вечно грязную то от рук, то от луж, громко дыша, упадет на диван и расстегнет верхние пуговицы душной рубашки под болотной мантией.

Рози слезет с подоконника с книжкой в руках, подойдет к бабушке и будет мешать ей вязать. Не нарочно, желая только взглянуть на шершавые нитки и понять, как они так ловко преображаются в ее руках. Розина книжка останется на маленьком столике, открытая на скучной страничке, а когда потом ее найдет мама, то будет ругать.

Хьюго упадет откуда-нибудь с люстры или с пыльного шкафа, будет расшатывать грязными руками зуб и морщится. Он залезет на усталого деда, вырвет последние клочки рыжих волос, оставив одинокую седину. Дедова палка, как всегда, укатится к серванту, а Хьюго поползет за ней, но это будет потом.

— Дед, дедушка, расскажешь историю?

Унылые осенние вечера только так можно скрасить. Когда дедушка начнет свой рассказ, кашляя и посмеиваясь, и Рози, и Хьюго будут ерзать на своих местах, вскрикивая на особо страшных моментах и смеясь на тех, что посмешней. Хьюго будет кивать, чтобы там дедушка не говорил, а Рози обязательно заметит, где история приукрашена.

— А что потом? — конечно же, спросит Хьюго, когда дедушка начнет искать свою палку.

— Ужинать, — скажет бабушка, посматривая на часы. Она всегда сидит так, чтобы смотреть на них, всегда встает за несколько секунд до открытия двери усталым отцом и как-то особенно тяжело вздыхает, если стрелки долго стоят на одном месте.

Дверь скрипнет, запустит осень в теплую гостиную, отца и раскрасневшуюся маму. Хьюго слезет с дедушки и поползет к серванту за палкой. Будет долго вздыхать и смеяться, достанет палку и прибежит с ней к деду. Рози поможет бабушке накрыть, и они все вместе будут есть, гремя посудой, перебрасываясь словами и потешаясь над Хьюго.

А потом кто-нибудь обязательно разобьет тарелку, а сытый отец одним движением склеит ее заклинанием. А мама, вытирая губы светлой салфеткой, одобрительно улыбнется.

И так вечер за вечером. Осень за осенью. И, кажется, ничто не может изменить этот привычный, теплый и пусть немного однообразный, уклад их жизни, а стрелки на часах будут вечно колебаться между работой и домом, застревать в пути и никогда, так кажется Рози, не покажут на опасность.

А потом, однажды, что-то вдруг станет не так. Скрип бабушкиной стрелки, несколько секунд смертельной опасности и ее больше нет. Исчезнувшая с хлопком стрелка, пустота внутри и все по-другому.

— А где бабушка? — всматриваясь в часы, спросит Хьюго.

И никто ему не ответит.

И будет ужин, мрачный, спокойный и тихий. Не будет привычного шума, шуток и смеха. Не будет фирменных бабушкиных пирожков, не будет ее самой.

И только когда Хьюго, промазав по котлете вилкой, уронит на себя тарелку, что-то оживет в этой гробовой тишине.

— Дедушка, а расскажи историю? — попросит он, не выдержав такого напряженного ужина.

И дедушка, усевшись с кружкой огненно-красной жидкости в бабушкино кресло, впервые, наверное, не приукрасит историю, впервые за столько лет не попытается спрятать реальность за глупыми сказками о том, как все вокруг хорошо.

№22

— Джордж, — окликает миссис Уизли сына.

— Я Фред, — слышит она отдаленный голос.

— Да, мам, — спокойно отзывается Джордж.

— Вон ту коробку — сюда.

И вместо шутливых пререканий — только дыхание и глухой удар коробки о протертый временем стол.

— Джордж, — снова зовет миссис Уизли, озадаченно разглядывая что-то на столе, — посмотри, там, в гостиной, нету такой темненькой шкатулки?

Слышатся двойные хлопки аппараций и голос близнецов откуда-то сверху:

— Тут только пикси, мам!

— Ага, — кивает Джордж и плетется в гостиную.

Миссис Уизли тяжко вздыхает и, оперевшись о столешницу, рассматривает занавески на маленьком окошке.

— Шкатулка, — бормочет Джордж и ставит рядом с мамой темную коробочку, не больше половины учебника по Чарам.

— Спасибо, Джордж.

А тихий-тихий голос из ее воспоминаний шепчет: "Я Фред", отчего еще труднее держать себя в руках.

№23

Ли...Ли....Ли...Ли....Ли...Ли....Ли...

— НЕТ!!!!

Сириус просыпается в ледяном поту, хватается рукой за каменную стену своей камеры и, как будто здесь нечем, совершенно нечем дышать, ловит ртом воздух. Как будто в последний раз, как будто сейчас, под звук дождя, отбивающего ее имя, он захватит ртом последний в этой сырой камере воздух, как дементор, отбирая у человека душу, и умрет, прислонившись к холодному камню.

Но воздух не кончается, хотя ему хочется этого больше всего на свете, хочется, чтобы сейчас, именно сейчас, последние квадратные сантиметры того, без чего не живут, исчезли. Бесследно.

Сириус, едва держась на ногах, подходит к другой стене, к памятнику его прошлой жизни, его друзьям, его глупости, и делает тоненькую пометку. На его самодельном календаре сегодня тридцать первое октября восемьдесят четвертого.

— Простите, — шепчет он стенке, едва касаясь ее губами. — Простите, родные.

А дождь где-то там, за решеткой, прыгает каплями по камням, нашептывая ее имя. И от этого раскалывается голова на две части, снятся кошмары ночами, как сегодня, хочется разбежаться и рвануть вниз со скалы, хоть с какой — высокой, не очень, с травой на самом верху или засыпанной снегом, с песком под ней или водой. Да хоть с воображаемой.

— Я не хотел, прав..да..

Сириус чувствует их присутствие, их холод, их жадные намерения забрать последнее, что у него есть — воспоминания. Те редкие моменты, которые то приятно согревают, то сильнее разрывают его изнутри, но они то, чем он больше всего дорожит.

— Сохатый, дружище..

Они все ближе и ближе, на решетках появляется иней, вода в миске леденеет, а в душе маленьким, еще не потушенным временем, костром с тлеющими угольками, живут его воспоминания.

— А помнишь?..

Капюшон, рука, которая тянется к нему, такому худому, измученному, но еще живому, Сириусу Блэку. Тянется, чтобы потушить костер внутри него, навсегда.

— Простите, родные, — шепчет он, а его лоб царапают камни камеры. — Прости..те..Я виноват..но..простите..виноват..ПРАВДА ВЕДЬ ВИНОВАТ!

На месте исчезнувшего заключенного вырисовывается силуэт черного громадного пса, жалобно скулящего на дементора, который останется сегодня голодным. Псу плевать, он просто не отдаст никому свой огонек, те тлеющие угольки, ради которых каждый новый день на стене его камеры появляются тоненькие черточки.

№24

Малышка Джинни сидит на своей кровати, закутавшись в тоненькое одеяло в смешном пододеяльнике с заплатками. Сидит, беззвучно барабаня пальцами по простыне, выжигая взглядом детских глаз дырку в стене. За окном — теплая летняя ночь, звездная такая, тихая, не считая стрекочущих кузнечиков.

Часовая стрелка перекочевала за полночь и теперь ей, Джинни, целых десять лет. Взрослая, почти школьница — всего годик и поедет в Хогвартс. А пока в открытое окно стрекочут кузнечики, а немигающий взгляд — в стену.

Дверь открывается, пропуская свет с лестничной площадки в комнату самой младшей из Уизли, заставляя ту вздрогнуть и оглянуться на свет. В проеме — два совершенно одинаковых, на первый взгляд, мальчишки с рыжими волосами.

— С днем рождения..

— ...сестренка..

— Смотри..

— ..что у нас есть!

Один из братьев, тот, что улыбается по-наглее, протягивает сестре непонятную горку, из которой высовываются три конца белой веревки. Это Фред. Джинни часто путается, но сейчас уверена.

— Что это?

Говорит шепотом, показывая Джорджу, чтобы тот прикрыл дверь. Все-таки ночь.

— Веревочная лестница!

А это Джордж. Тот, что поднимает вверх палец, чуть прищуривается и расплывается в улыбке. Он любит так делать. По крайней мере, этим летом.

— Лестница?

— Веревочная!

Фред распутывает комок в своих руках, и теперь Джинни даже может сказать, что это похоже на лестницу. Отдаленно так, но похоже.

— А зачем?

Спрашивает осторожно, знает же, что братья — они такие. Вот ведь и лезть по этой лестнице соберутся куда-нибудь..

— Чтобы лазать по ней! — втолковывая, как маленькой, поясняет Джордж. А Джинни уже не маленькая. Нет.

— Мы думали, ты догадливее своего брата, — Фред подходит к окну, распахивает его пошире и перегибается через подоконник.

— Какого из? — ехидно спрашивает у него сестра.

А Фред не отвечает, только махает рукой вверх, показывая на потолок. А Джинни и так знает, которого их братьев дразнят этим летом. Почему-то сейчас все наперекосяк.

А веревочная лестница медленно опускается вниз из ее окна, ударяясь о подоконники нижних этажей, о палку из какого-то окна и просто о стены Норы.

— Можно вопрос?

У Джинни плохое предчувствие. Лестница эта их веревочная какая-то не слишком надежная. Так, на первый взгляд. На взгляд маленькой десятилетней девочки.

— Валяй.

Близнецы уже привязали концы веревок к ножкам шкафа и теперь, довольно размахивая руками, маячили у окна.

— Вы же правда не сами ее сделали?

И они, негодяи такие, совершенно серьезные, переглядываются. И, так небрежно, как само собой разумеющееся, отвечают одновременно, опираясь на подоконник:

— Конечно же не сами.

Джинни лезет первой, за ней — Фред, последним — Джордж. Ее руки устают уже на уровне следующего темного окна, но жаловаться сейчас — верх безрассудства. Она ползет, болтая каждый раз ногой, чтобы дотянуться до следующей ступеньки, прикусывая язык и надувая щеки, шумно, для летней ночи, выдыхая воздух и стирая тыльными сторонами ладоней пот со лба.

А потом они бредут втроем, взявшись за руки, по огороду, дальше, к ручью, к водоему, к рощице с качелями, к их тайному месту под песочным склоном. Сидят на мокрой траве, играют в волшебные карты и щекочут друг друга, заливаясь безудержным смехом.

А Джинни так никогда и не узнает о том, что лестница-то на самом деле сделана близнецами, что их отец видел, как они убегали из дома, что там, на мокрой траве, вместе с ними веселился старый мародер, запертый в облике крысы. Не узнает просто потому, что этого уже никто и не помнит, даже сама Джинни. Слишком давно это было — в прошлой жизни.

№25

Июльская жара потихоньку спадает, уходит вместе со светилом, удаляющимся от зенита все дальше и дальше. Луга здесь зеленые, местами желтоватые, выгоревшие под таким палящим, не жалеющим никого солнцем. Воды в этих краях не много, этим летом даже мало, а пожаров все больше.

А среди этой богатой на травы и холмы пустыни стоит великолепная Нора. Новая, но по-прежнему уютная, деревянная и временами такая же тесная.

От огорода, в котором брызжет фонтан с водорослями, вверх, к окну предпоследнего этажа, поднимается фигурка на метле. Молодой человек с квоффлом в руках, в серой майке и красных шортах с большими карманами, с повязкой на лбу, мешающей черным волосам лезть в глаза, стучится одним пальцем в окошко.

— Джинни-и-и!

Девушка высовывается из окна своей комнаты, в которой нет и капли той уличной жары, мягко улыбается мужу и вытирает его измазанную чем-то щеку.

— Квиддич? — спрашивает Гарри, кивая на квоффл в руке.

— Не хочу, — все так же мягко улыбаясь, отвечает Джинни, чуть покачивая головой.

Гарри пожимает плечами, разворачивает метлу и, наклонившись к жене, целует ее в уголок губ:

— Как захочешь — ты знаешь, где нас искать.

И он стремительно удаляется от ее окна, подставляя лицо ветру, такому приятно прохладному. Уже меньше, чем через минуту, он, пролетая над головами друзей, бросает что-то громкое, но совершенно непонятное, а они отстраняются, все так же смущенно краснея, как раньше, много лет назад.

— Где Джинни-то? — спрашивает Рон, помогая Гермионе залезть на метлу.

— Не хочет, — совершенно безмятежно отзывается Гарри, перебрасывая из руки в руку квоффл.

— Не хочет? — одновременно переспрашивают друзья, замирая, не смея хоть что-то делать.

Немая сцена, где Гарри выпускает из рук ярко-красный мяч, Гермиона что-то отчаянно соображает, широко открыв глаза, а Рон просто щелкает пальцами, отойдя от первого шока, нарушается свистом метлы, рассекающей воздух, и низким голосом:

— Я опоздал?

Никто не смотрит на появившегося только что Джорджа, потому как даже Гарри теперь в состоянии понять, что отказываться от квиддича для Джинни совершенно не типично.

Гермиона-таки залезает на метлу, по-прежнему боязливо наклоняет ее, отталкивается и взлетает. Чуть виляющая метла летит к Норе.

— Не, ну не Луну же звать? — ноет Джордж, поднимая с земли квоффл, бросает подозрительный взгляд на Рона и Гарри и отталкивается от земли. — Мужики, вы меня зачем звали?

Никто ему не отвечает, отчего Джордж, в который раз вспомнив Фреда, без прежней боли, просто с каплей горечи, взмывает вверх, со всей силой кидая мяч в проем меж деревьев, рывком бросаясь вперед, дабы поймать его раньше, чем тот коснется земли.

Двое друзей молча всматриваются в июльское небо, ожидая Гермиону, но ее все нету. Только Джордж временами проносится над их вспотевшими головами, да квоффл иногда, красный, как помидоры на рынке в деревне в нескольких милях отсюда.

И они, почти одновременно, не выдержав, взмывают в сине-голубое небо, несутся к Норе, все такой же приветливой, уютной и готовой их приютить на те летние деньки, когда солнце жарит сильнее обычного, когда у них отпуска, когда хочется прыгнуть в фонтан, обрызгав гномов на ближайших грядках, когда есть это желание носиться недалеко от деревьев, но высоко от земли, на перегонки с ветерком, таким редким в июле.

Они тормозят у окна Джинни, прислоняясь к стеклу загорелыми носами. Там, в прохладной комнатке, на кровати сидят две девушки, отважные, сильные, но сейчас такие беззащитные. Улыбаются, но видны не высохшие дорожки слез на их щеках. Гермиона замечает два силуэта в окне, вскакивает, на ходу смахивая слезинки, открывает окно.

— Что случилось?

В ответ им — только глупые улыбки умных девушек, с едва заметными капельками соленых слез в уголках глаз. А рука Джинни тянется к животу. И все как-то и без слов понятно.

— Правда? — ошеломленно шепчет Гарри, снимая мокрую от пота повязку со лба, крепко сжимая метлу.

— Ну, мужики, — доносится до тихой комнатки голос Джорджа. — Я иду звать Луну, если вы так!

А Гарри даже не в силах улыбнуться, не в силах крикнуть "Зови!", даже в квиддич сейчас играть не в силах.

— Правда, — Джинни оказывается рядом, садится на подоконник и смотрит куда-то вниз. — Ты не рад?

А он, Гарри, даже сказать, что рад, что скоро станет отцом, не в силах. А в голову почему-то лезут мысли о том, что этим летом они уже не поиграют в квиддич. Вчетвером, как раньше, как много лет подряд.

И никто из них не знает, что и следующим летом тоже.

№26

Дом благородного семейства, пустовавший несколько лет, вдруг ожил. Нет, не тогда, когда сюда заглянул Сириус, и даже не тогда, когда вместе с ним пришел Люпин. Да даже после визита Дамблдора он по-прежнему спал, дыша пылью, и пара заседаний Ордена не смогли его разбудить.

Он очнулся, когда через его порог переступила миссис Уизли с узелком одежды в руках, когда по пыльной стене провели руками ее дети, оставив следы от пальцев. Дом закашлялся, приоткрыл веки и устало поприветствовал рыжих гостей.

Комнаты дышали летом через окна, открытые впервые за несколько лет, ковры съеживались от ног, пробегавших и проходивших, кровати принимали в свои объятия, а Кикимер опасливо жался к стенам.

Разные люди, как раньше, в те времена, когда здесь еще бывали приемы, когда госпожа принимала гостей, заходили и выходили, задерживаясь на ужин или спеша убежать до обеда. Они шептались в коридорах, не лестнице, у самой двери, теребя ручку, на кухне, пробуя мятный чай из старинных чашек, за столом, обсуждая дела Ордена.. А стены, стряхнув слой пыли, внимательно слушали, впитывая слова, громкие и тихие, правдивые и не очень. У стен тоже есть уши.

Тех людей уже нет, а дом все помнит, что слышал в свое время. Поколение за поколением умирает, кто на войне, кто переходя улицу, оставляя после себя проблемы или наследство, множество детей или только гиппогрифа, кто уважаемым, а кто вселяющим страх, но если он был здесь — дом это помнит.

Если бы стены могли поговорить с вами, как портреты, они рассказали бы вам столько тайн и секретов, столько сплетен и подслушанных разговоров, что вам и не снилось. Рассказали бы и о первых жителях этого дома, о первых заклинаниях, наложенных на это место, о детях, кричавших на руках своих матерей, о том, кого и почему выжигали с гобелена, о печально известном директоре Хогвартса, любящем посидеть под картиной на втором этаже, о трех сестрах с совершенно разными судьбами, о мальчике, выросшем здесь и умершем совсем молодым, о его брате, последнем Блэке, о том, что однажды здесь был сам Лорд, что как-то раз приходили в гости министерские Пожиратели, об оборотне, гостившем здесь, о рыжих гостях, о Гарри Поттере и многих других, заходивших пусть даже всего на минутку. У стен есть уши, да только говорить они не в праве.

Оживший дом все так же встречает гостей, может чуть более приветливо, чем раньше, спокойно принимает уборку и новые правила, все так же подслушивает и теперь даже не боится улыбнуться.

— Ты ее любишь, — говорит как-то хозяин своему другу. Стены, как настоящие сплетницы, прислушиваются к чужому разговору.

— Неправда, — отвечает друг-оборотень, и стены как-то печально, но совершенно беззвучно для людей, вздыхают.

— А вот и правда, помяни мое слово!

Мужчины пьют чай из своих кружек, проводив последних Орденцев. А стены хотят обсудить услышанное, но, к сожалению, не могут. Им остается только молча ждать и переживать.

Они ждут, долго ждут, уже, в общем-то, не надеясь узнать, чем же там кончилось у оборотня, к которому они так привязались. А потом, заметив его фигуру на пороге, спешат навострить невидимые уши.

— Тонкс ждет ребенка.. — слышат стены и сразу же готовы ликовать, кричать и прыгать. Но не могут, ведь у них есть только уши.

Проводив оборотня, а вскоре и подростков, дом снова пустует, копит пыль, ждет хоть кого-нибудь в гости, ждет разговоров, шепота, ждет, что кто-нибудь, кроме старухи-хозяйки на картине, будет шпынять домовика..

Вновь брошенный всеми дом уже ни на что не надеется, смиряется с худшим и скручивает уши в трубочку, уподобившись старику Кикимеру.

И никто не представляет, как рад дом, когда дверь снова скрипит, когда детская ладошка смахивает пыль с его стен, когда маленький мальчик щебечет что-то и задорно смеется. Маленький мальчик с глазами оборотня, которого стены уже и не ожидают здесь увидеть.

Наверное, у стен еще есть сердце, но об этом уж точно никому неизвестно.

№27

Свежая могила. Живые цветы. Искры в небе.

— Как же так?

Он еле шепчет. Мелкие капли — на его и без того мокром лице.

— Я не верю.

Почти неслышно. Жмурясь от ярких искр.

— Он не мог.

Буквы на камне. Разрушенный дом неподалеку.

И боль, дикая боль от осознания почти невероятного факта — умерли они. Вот так, в один вечер. ВСЕ. И Бродяга, для него, тоже умер.

№28

Северус Снейп — молодой парень, с черными, не очень-то опрятными волосами, сгорбленной походкой и заштопанной мантией, — идет по подземельям. Шаг — уверенный, голова опущена, плечи напряжены.

Он все решил. Его решение — верное. Правильное. Так надо. Он не ошибся. Все решил.

Шаг — уверенный, но внутри никакой определенности. Одна каша. Чересчур молочная, с комками, несладкая и варенья нету. Каша, которую хочется выплюнуть обратно в тарелку.

Но он уже все решил. Все обдумал. Он принял правильное решение.

Подземелья сегодня бесконечно длинные, невероятно запутанные, давящие и, кажется, слишком темные. И в них неприятно, душно настолько, что хочется сбежать. Наверх, на улицу. Но надо шагать, шагать, шагать..

Северус Снейп — молодой человек, перед которым открыты множество дорог, распахнуты десятки дверей, — идет туда, откуда живыми не возвращаются.

Но он же все решил? Его решение правильное? Так надо? Не ошибся ли он?

Шаг — уверенный, чтобы только убедить себя, что все так, как надо. Точные, как отсчитываемые стрелкой часов секунды, шаги растворяются в тишине подземелий.

Шаг — уверенный, но взгляд — в пол. Сейчас ему стыдно так, что если он встретит кого-нибудь из учителей, то точно пустится на утек. Совесть, жующая травку в своем миниатюрном загончике, приглушенным голосом Лили пытается отговорить его.

Но он же все обдумал? Ведь его решение не может быть не правильным?

Северус Снейп — талантливый выпускник, будущее магического мира, — останавливается перед двумя силуэтами в темных мантиях.

— Ты все-таки пришел? — спрашивает его один.

— Пришел, — как можно увереннее отвечает Северус, расслабляя плечи и распрямляя спину.

— У тебя не будет пути назад. Ты уверен? — голос Эйвери непривычно сливается с голосом совести, но последняя, кажется, уже смирилась и не пытается протестовать.

— Я готов. Правда.

Три студента исчезают в темном проеме. А в пустующих подземельях — только неприятная ночная тишина, в которой остались его последние сомнения. Правда готов?

Сегодня Северус Снейп получит Черную Метку.

№29

Яркая вспышка красного — глазам больно и слезятся, гоблин их, ужасно слезятся! Красный, когда смотришь на него сквозь поволоку, превращается в радужный. Солнце после дождя. Кольцо на пальце.

Еще одна вспышка — тебя как будто окунают в ледяную воду, а после за волосы выдергивают. Тянут сразу и за каждый волосок в отдельности, и за всю косу. Так странно и больно. Коса же обрезана давно?

Вспышка. Красный. Словно касаешься пламени и еще, еще. Задерживаешь ладонь над свечой, ловишь дерзкое пламя двумя пальцами. И не чувствуешь боли. Не чувствуешь пальцев. Там же где-то кольцо на одном из них?

Голос — насмешливый, режущий слух. Нервный, требовательный. Откуда он тут? Ведь было солнце после дождя. Ведь был же смех. Счастье — было?

Ярко-красный луч. И снова боль. И снова блестит перед глазами, снова чувствуешь. Как будто полчище лукотрусов мстит тебе за что-то, чего и не помнишь уже. Въедается своими зубами тебе в шею, в руки, в кожу под лопатками.

И снова голос. Ненависть и зарождающийся красный луч. И вопросы, миллионы вопросов, тонущих в оскорблениях. Ливень, поток. Радуга. Ведь была же радуга? Когда-то же была?

Тебя хватают, тащат и с силой бросают на что-то каменное. Холодное, как зима. Как снежок за воротником. Ведь когда-то же было так? И смех был.

Яркий. Красный. И кровь в венах словно восстает против тебя. Хаос. И больно, Мерлин дорогой, как же больно! Больно так, что ни одной мысли не осталось. Здравой мысли.

Только радуга разбивается на миллионы осколков перед глазами. Хрустальных осколков. Так было когда-то — как будто вчера. Ведь было вчера?

— Мы. Ничего. Не. Скажем, — голос рядом. Твердый. Знакомый.

— Ска-а-ажете. Круцио!

Невозможный красный луч, как палка, бьет тебя по голове. По шее. В грудь бьет. По рукам, по дрожащим пальцам, на одном из которых — кольцо. Маленькое, золотое. Твое.

И тебя снова окунают в ледяную воду, снова склоняют над свечкой, предоставляя пламени не только руки, а теперь еще и глаза. И волосы как будто горят. Короткие, обрезанные. Кем?

— Не трогай ее.

Голос, знакомый и твердый. Как камень, на котором она лежит. Или сидит? Холодный камень, как лед зимой. Как зима. Что за голос это? Откуда он взялся? Почему так знаком?

И снова луч. И кажется, что камень трясется под ней, как стены старого замка. Замок. Хогвартс. Ведь был же когда-то Хогвартс?

Ты не понимаешь как будто бы ничего. Знаешь — нельзя говорить. Не говоришь. А кто-то рядом кричит — кричит твоим голосом. И эхо, жуткое эхо повсюду, сводит тебя с ума.

Ты кусаешь язык. Почему — не знаешь. Ты пытаешься схватиться за камень — не можешь. Ты шаришь рукой, чтобы зацепиться за что-нибудь, держаться. Не упасть. Тебе кажется, что пол наклонился и еще чуть-чуть — и ты покатишься по нему вниз. Как с горки. Какой горки? Не знаешь.

Ты находишь что-то теплое на зимнем камне. Хватаешь. Тепло — как будто бы знакомое. Твое. Чьи-то пальцы, большие, чем твои, огрубевшие, дрожащие. И кольцо. Кольцо на одном из них.

И ты понимаешь — все было. И солнце после дождя. И смех — твой и его — был. И было счастье, теплое, как его пальцы. И снежок за воротником — был. Снежок, слепленный им и как будто бы сам по себе теплый. И была радуга, на которую и ты, и он, смотрели. Любили — и ее, и друг друга.

И был Хогвартс. Огромный, загадочный, холодный. Но там было тепло, его тепло. Там — ты вспоминаешь, что именно там, — ты обрезала косу. Зачем? — спросила ты тогда, — Зачем она мне?

А горки — горки тоже были. И смех. Твой. Его. Ее. Она — подруга. Она каталась с тобой с горок и именно она осторожно обрезала твою косу. Спрашивала — зачем ты так?

И миллионы осколков — были. Ты точно помнишь, что были. Это он — ваш маленький сын, твой и его, — случайно схватился за бабушкину вазу и уронил. Упал вместе с ней. А вы смеялись — хоть и не до смеха было.

Все было. Давно — но было.

— Круцио!

И яркий луч, снова красный, как факультетские цвета, снова врезается в тебя, заставляя чувствовать — боль и холод. И теплая рука выскальзывает из твоих онемевших от страха пальцев. Маленький, ваш маленький сын, останется один. Ведь говорить — нельзя. И ты не говоришь. И не скажешь.

Никогда не скажешь.

№30

Мрачный дом, угрюмый дом. Чужой. Как бы ему хотелось никогда здесь больше не бывать. Как бы хотелось залезть на спину Клювокрылу и, оставив в потолке огромнейшую дыру, сбежать.

— Сириус, я думаю, что..

Сириус, прячась от Молли за углом, затыкает уши пальцами. Все равно слышно, но хоть это он может делать свободно, потому что ему так хочется. Когда Молли заканчивает свой монолог, Сириус только на весь дом кричит "Ага" и опускает руки. Где-то совсем рядом кто-то тихо смеется.

Сириус резко оборачивается, тут же встречаясь взглядом с хитрющими глазами младшей дочери Уизли. Улыбается. Непроизвольно.

— Чего ты тут делаешь? — чуть нагибаясь, спрашивает Сириус у притаившейся девушки.

Та лишь отходит немного, показывая на коробку за спиной. Сириус понимающе усмехается — снова Молли проводит ревизию в комнатах своих детей, пытаясь отыскать и изъять то, чему не положено там быть.

— Хочешь у себя спрячу? — шепотом предлагает Сириус, а Джинни кивает.

Он осторожно, отодвинув Уизли в сторону, вытаскивает коробку из этой странной ниши, где пряталась девушка, и, откинув челку с лица, торжественно шагает в свою комнату. Торжественно потому, что снова чувствует себя ребенком, нарушающим правила.

— Сириус, мне кажется..

Он еле сдерживает себя от того, чтобы незамедлительно не закрыть уши, выронив коробку из рук. Джинни — ей, наверное, пришлось встать на цыпочки — ладонями сжимает его уши, утыкаясь лбом ему в затылок и смеясь. Они выжидают так почти минуту, после голос Молли стихает и нарушители правил продолжают свой путь.

Нарушитель в своем же доме! Что за чепуха! Да какого ж лысого эльфа Молли хозяйничает тут как в своей "Норе"?! Да какого ж..

— Сириус!

Сириус останавливается, как вкопанный, когда прямо перед ним из ниоткуда возникает Молли. У нее в руках грязное полотенце, а взгляд устремлен прямо на коробку в руках. Сириус в этот момент больше переживает за Джинни, притаившейся где-то за его спиной. Благо халат у него такой, что Сириус в нем раза в полтора больше кажется.

— Что. У. Тебя. В. Коробке. Сириус.

Четко, кивая на коробку у него в руках, спрашивает Молли. Ничего хорошего это не предвещает. Ох, ну ничего хорошего!..

— А там еда для Клювика, — отвечает Сириус первое пришедшее в голову.

— Дай посмотреть, — протягивает руку.

— Там дохлые мыши, — прижимая к себе коробку, говорит Сириус.

— Сириус.

— Молли.

Сириус спиной ощущает смех рыжей девчонки, притаившейся прямо за ним. Как это Молли до сих пор ее не заметила?

— Дай сюда коробку, — требует Молли.

— На них нельзя смотреть, иначе Клювик не будет их есть, — оправдывается Сириус.

— Да ты что? — упирает руки в бока. Ну все, сейчас взорвется. — А я так думаю, что ты просто покрываешь моих детей. Ради Мерлина, Сириус, прекрати ты это. Три дня всего в твоем доме, а ты..

Сириус, пытаясь не сорваться, слушает ее. Невнимательно, так, чтобы ее слова не задели его. Выслушать и пойти дальше. Как просто.

— ..мало тебе, что ты свою жизнь угробил, ты хочешь еще и жизни моих детей..

Сириус со всей силы опускает на пол коробку. Пинает ее ногой и та медленно скользит по старому паркету, останавливаясь в паре шагов от Молли.

— Да подавись ты.

— Что?

— Подавись! — не сдерживается Сириус. — Забирай, слышишь? Забирай ты эту коробку! Только не надо больше со мной говорить, ладно?

Сириус хочет уйти, но его останавливает только сидящая за его спиной Джинни. Нельзя ее подставлять, нельзя.

Молли, чуть покрасневшая, но все такая же суровая, подходит и, наклонившись, открывает коробку. Сириусу отсюда не видно, что так удивило Молли, но уже через пару секунд она, отступая от коробки, тихо спрашивает:

— Ты что, правду говорил?

И Сириус, сделав несколько шагов к коробке, с удивлением обнаруживает тушки каких-то зверьков, очень похожих на мышей, но все же не их. Молли, возмущенная и красная, как шарф Гриффиндора, уходит прочь, шепча что-то вроде "Мог бы и сразу показать!", и всего через какую-то минуту, когда дверь на кухню двумя этажами ниже громко хлопает, тишину в коридоре разрывает дикий смех двух разных, но таких близких по духу, людей.

Лето обещает быть интересным.