Просто ты — следующий (джен)

На скрытой от магглов горной вершине тянулась вверх высоко в небо каменная башня угольно-черного цвета. Стены башни при свете дня тонули в облаках и давили на путешественника, но в сумерках казались прозрачными и невесомыми, пока не опускалась ночь, в которой они окончательно растворялись, оставляя парящую в воздухе надпись: «Ради общего блага». Нурменгард — изящная, но прочная магическая крепость, надежно отделяла внешний мир от внутреннего. Отстроенная в первой половине столетия, она поражала не только внешним видом и неприступностью, но и системой пыток, простой и изощренной. В тюрьме не служили магглы-стражники, не жили дементоры. Узников просто изолировали здесь в одиночных камерах и предоставляли самим себе.

Казалось бы — что здесь такого, остаться наедине с собой? Никто не издевается, не пытает, не давит. Узник надежно сокрыт от внешнего мира, в котором мало кто жалует других людей и все являются в той или иной степени мизантропами. Но фокус-то заключается в том, что человек не жалует в первую очередь себя. Миллионы мечтают о бессмертии, даже магглы тысячелетиями ищут философский камень, только чтобы продлить свое жалкое существование...

И мало кто знает, чем заняться в дождливый день*.

А чем занять себя в одиночной камере, куда не проникают лучи солнца и где заключенный остается без связей с другими людьми? Мозг человеческий не в силах вынести информационный голод, черные стены угнетают, и самые сильные духом не выдерживают и уходят в сладкий мир грез и галлюцинаций.

Нет пытки страшнее. Я видел людей, которые забывали родную речь. Видел и тех, кто сходил с ума.

Дементоры? Англичане милосердны, ведь дементоры — это борьба. А там, где борьба — есть выбор: смириться или бороться. И именно во втором случае у человека появляется желание жить и проясняется в голове, даже если до заключения там царил туман.

Каждый знает, смирится он или нет. Каждый все о себе знает, может, поэтому он себя и не любит так, как бы мог любить. Как должен любить, чтобы стать сверхчеловеком.

Как любил себя я, но не смог полюбить другого…

Черная башня Нурменгарда, отстроенная в начале века, никогда не нуждалась в персонале, даже забитая под завязку весной сорок пятого. Не нуждается в охране она и сейчас, когда в ней заключен единственный пленник.

Да, вышло так, что я построил Нурменгард для себя.

Полвека назад, согласившись на дуэль, я знал, что побежденного наградят билетом в комнату над облаками и вечностью в придачу. Я знал, что победитель ни разу не напишет и не придет навестить. Я бы и сам не пришел, и перестал бы его уважать, если бы он не проявил выдержку, которую мне приходится проявлять каждый день. Но иногда, когда ветер меняет направление и его порывы бьются о каменную щель окна, я позволяю себе толику сентиментальности и вспоминаю...

Одно счастливое лето в сонной и тихой деревушке, по дорогам которой не мчались автомобили и по обочинам не маршировали солдаты. Остальной мир, помнится, сошел с ума: магглы научились создавать оружие, которое убивало эффективнее пороха. В Европе полным ходом шел передел колоний, страны разрывали дипломатические отношения и заключали странные альянсы. Похолодало и между колдунами, хотя магический мир без энтузиазма ввязывался в дела простых людей, пытаясь по-своему повлиять на них. Для честолюбивого юнца то было хорошее время для рывка наверх, главное — не зевать и поймать свою волну. Но в ту пору меня поразила хрупкость жизни, в том числе и магов — а к шестнадцати годам я насмотрелся всякого, и не хотел с этим мириться. В июне девяносто девятого года, увлеченный одной идеей, я принял приглашение своей тетки и приехал в Годрикову лощину, надеясь целиком погрузиться в книги и свои исследования. И, конечно же, я не думал, что встречу в той глуши равного.

В ту пору я был молод и имел высокое представление о своей персоне и об ее месте под солнцем. Ни один встречный колдун, вне зависимости от регалий и заслуг, не казался мне равнозначным. Один уступал в уме, другой — в силе воли, у третьего недостатки перевешивали достоинства, четвертый излишне серьезно ко всему относился. Я привык видеть вокруг себя скучных и слабых консерваторов, опасающихся общественного осуждения. Возможно, потому и был помешан на свободе, ведь именно ее я выбрал своей спутницей, а врагом объявил смерть. Амбициозному и талантливому молодому колдуну простительно считать смерть единственным достойным противником. И все пытаться успеть…

Сколько себя помню, я всегда пытался успеть. Рожденный на восемнадцать лет раньше двадцатого столетия, я привык сравнивать себя с ним — единственным достойным сверстником: стремительным и хаотичным, жестоким и лицемерным. Мой век — век обманов и манипуляций — отвергал старые догмы, не раз перекраивал карты мира и судьбы народов, позволял выходить наружу людской агрессии. После лицемерного христианства, давно неживого, после ханжества обрядов, в которых никто не чувствовал божественной благодати, бунт магглов яростным ураганом смел то, что душило и меня. Я приветствовал новый век, дарующий свободу быть собой дерзким и сильным, таким, как я — любимчикам Фортуны.

Ала тяготило собственное положение, и я почувствовал родственную душу. Почувствовал силу и дерзость. Желание показать себя, блистать, не оглядываясь на окружающих.

Какое же это было счастье — найти человека близкого по духу, который понимал тебя с полуслова; сильного, умного, амбициозного, удачливого сукиного сына, пусть временно увязшего в семейной ловушке, но способного изменить мир, — бунтаря, каковым, в общем, я и сам себя считал. Да мне до той поры интересных собеседников и не встречалось, не то что близких по духу, хотя я видел немало эксцентричных людей.

Тетушка, смеясь, называла нас солнечными юношами. А я — тандемом золота и бронзы. Мы не ощущали разницы между собой, несмотря на то, что он был старше на полтора года, несмотря на то, что он окончил школу, а меня отчислили.

Учился я в Дурмштранге, и наша школа всегда пользовалась определенной репутацией. Невежды называли ее школой темных магов, но это настолько же нелепо, как считать любого мальчишку с жабой в руке колдуном. Я развлекался, допытываясь у зашоренных обывателей, какое заклятие нужно применить в школе, специализирующейся в области темных искусств, чтобы оттуда отчислили, и наслаждался вытянувшимися лицами собеседников. Их фантазия рисовала дичайшие картины, но никто не спешил вслух делиться ими со мной. А я сам не спешил оправдываться. Ни перед кем. Никогда.

И только один Ал, подумав, ответил правильно:

— Вряд ли ты совершил действительно что-нибудь серьезное. За убийство тебя бы лишили свободы, впрочем, за пытки тоже. Остальные опыты в области опасных заклятий всегда можно списать на дополнительные занятия. У меня остается лишь один вариант, донельзя глупый и смешной, — дисциплина.

Я и на самом деле ничего криминального в ту пору еще не совершил, хотя любил коллекционировать слухи о себе и иногда рассказывал их, развлекая окружающих. Ал, конечно, попал в точку. Школа славилась своей железной дисциплиной, нарушение которой считалось серьезным проступком. А я... скажем так, я всегда был слишком свободолюбивым и пренебрегающим правилами.

— Своей независимостью и неординарностью, а также тем, как ты выделяешься из толпы, тем, как ты ярок, ты очень похож на феникса. Ты не слишком немецкий немец, Гел, странно, что они не отчислили тебя раньше.

И опять он был прав. Феникс в Дурмштранге уместен только на школьном гербе, но никак не в коридорах и аудиториях.

— Ничего, Ал, мы все исправим и все перестроим. В том числе и Дурмштранг. Но начнем, пожалуй, с Дамы, обладающей нешуточными аппетитами.

Ал потерял родителей, и ни за что бы не признался, что мечтал их вернуть. Но зачем вслух проговаривать очевидное? Мы тогда были словно продолжением друг друга и угадывали любое желание. Неудивительно, что я, увлеченный схваткой с Врагом номер один, приобрел надежного союзника. Мы читали сказки, искали в церковных книгах даты рождений, бродили по кладбищам, расшифровывая стертые надписи на могильных плитах, и пытались найти в прошедших веках след вещей, дарующих обладателям полную власть над жизнью.

Победа над смертью не являлась для нас самоцелью, нет, это была всего-навсего первая ступенька — первый пункт наших планов. Мы мечтали о мире и о том, как его преобразуем. Если он несовершенен и в наших силах его изменить, то глупо растрачивать себя на пустяки, — так мы тогда рассуждали. Просто бороться за власть, играя по старым правилам, поддерживая прежний порядок, казалось, по сути, предательством самих себя, в отличие от возможности создать свой мир.

Лето сводило с ума, позволяло верить, что на земле можно создать рай, если построить всех людей как овец и встать во главе. В первый и последний раз я тогда был согласен поделиться властью. Ал фонтанировал идеями будущего мироустройства и придумал девиз: «Ради общего блага». Который я позже и воплотил. По-своему.

Призраки прошлого давно оставили в покое мою совесть — полвека наедине с собой уж можно привыкнуть к их хороводам и обвинительным речам, можно перестать видеть вереницу лиц, давно стертых, будто художник взял губку и смазал краски.

Даже если меня простит каждая жертва, я не буду прощен, просто потому что знаю и всегда знал — искупить ничего нельзя. Но я также знаю и то, что виноват не так, как хотелось бы моим обвинителям. За полвека можно разобраться, что исчадья ада — сами люди, а я виновен лишь в том, что дал им возможность проявить себя.

Ошибки — как круги на воде. У простых людей — расходятся недалеко, задевая лишь близких. Ошибки неординарных расходятся шире. А наши ошибки затронули очень многих. Мы хотели быть пастырями, но не смогли. Я — потому что не смог вовремя остановиться. А он — потому что остановился слишком рано.

Сквозит, заворачиваюсь в одеяло. Пусть я силен духом, но давно слаб телом. Я чувствую, как утекают мои минуты, и понимаю, что в новом веке нет мне ни места, ни памяти. Самый знаменитый узник оказался забыт. Ничто не вечно — даже титул Темного Лорда и всеобщего зла носит другой.

Тот, кто черным клубом дыма влетел в окно и нарушил мое одиночество.

Я ждал его. Ждал давно. Мне хотелось завершить дело Ала. Просто потому, что я еще жив, а он — нет.

Этого достаточно.

— А может, дело в том, что ты не веришь, что Волдеморт талантливей и глубже нас? — Моя совесть всегда говорила голосом Ала.

Можно, пока дует западный ветер, закрыть глаза и притвориться, что со мной разговаривает старый друг.

А я возражаю ему:

— Разве новому Лорду не нужно тоже предоставить свой шанс? Какой ты предоставил мне?

— Признайся, Гел, что ни один из этих мотивов не является до конца честным. Ни твое желание исправить мою ошибку, ни предоставить Волдеморту шанс.

Да, он, как всегда, прав. На самом деле мне просто любопытно.

— И тебе давно пора обрести свободу, — дополняет он мою мысль, как в старые добрые времена. И тут тоже попадает в точку. Полжизни, а если подумать, то всю жизнь, я брожу среди каменных стен. Неважно, снаружи или внутри. И борюсь со смертью, а на деле — с самим собой. Тогда как свобода — там, за краем.

У осторожности тоже голос Ала:

— Ни в коем случае не показывай, чего ты на самом деле от него хочешь. Не стоит давать преимущество нечистому на руку игроку.

Я стар и беззуб, но во мне до сих пор живет солнечный мальчишка. Именно он делает первый ход, ослепляя противника неуместной улыбкой.

— Я ждал тебя. — Мальчишка откидывает одеяло и поднимается, и внутри меня звенит его веселый смех. — Думал, что ты придешь когда-нибудь. Зря старался. У меня ее нет — и никогда не было.

Какой он предсказуемый, весь как на ладони в своем праведном гневе, в своем выкрике: «Нет!»

Я смотрю в его глаза, нечеловеческие, красные глаза животного, и вижу…

Вижу маленького мальчика...

У меня нет волшебной палочки, ни своей, прежней, ни Старшей, с которой я чувствовал себя Маршалом Судеб, — узнику не полагается колдовать. Но магия ведь никуда не девается, она течет сквозь меня, ей не важны правила и условности, и порой она так переполняет, что не требуется передатчика, дабы направить ее поток. Беспалочковая магия иссушает, но меня хватает, чтобы невербально произнести заклятие и увидеть самое уязвимое в Волдеморте, ту человеческую черту, что еще осталась в нем, что руководит им до сих пор.

…Унылая казенная комната, скудно обставленная разносортной ветхой мебелью. Шкаф, бюро, стул и кровать. На кровати с ногами сидит маленький мальчик с книгой в руке. Мальчик то хмурится, то принимается улыбаться, вспомнив что-то хорошее…

…Детские обиды и отмщение. Выявление самого сильного. Мальчишка никак не желает встроиться в существующую иерархию, не хочет подчиняться. Он готов терпеть передразнивания: у большинства ребят есть родители, лишенные прав, и некоторых из них даже навещают. Например, Билли Стаббса, которому недавно подарили, несмотря на запрет держать домашних животных, белого кролика с черным ухом — глупого кролика, который весь день только и делал, что жевал траву. Того самого Билли Стаббса, которого так любила заведующая, не зная, что Билли только строит из себя примерного мальчика, а стоит ей отвернуться, как он тут же корчит рожи и передразнивает ее манеру улыбаться, прикладывая руку к груди. Того самого Билли Стаббса, который, раскрасневшись, в запале кричал Тому: «Никто за тобой никогда не придет! Никто тебя не заберет! Ты никому не нужен! Ублюдок!»

…Комната в воспоминании сменяется пустым классом: все стоят, замерев под балкой, на которой раскачивается повешенный кролик. Улыбается только один мальчик.

Невольно вспоминаю Дурмштранг и понимаю, что выбор в приюте прост: либо берешь лидерство в свои руки, либо склоняешься перед авторитетом, либо становишься изгоем. Мальчишка не был сильнее всех физически. Но он был умнее. И умел колдовать. Неудивительно, что он не мог не воспользоваться своими способностями.

Натыкаюсь на сон мальчика, очень похожий на сны обычных детей, выросших в приюте: однажды его находит отец и забирает домой. О смерти матери Том узнал рано, подслушав разговор между заведующей и прачкой. Снисходительный тон прачки, сортирующей грязные наволочки, шорох полотняных мешков и вздохи заведующий часто преследовали его, врывались в сны, и мальчик просыпался, дрожа от холода. И тогда, лежа в ночи с гулко стучащим сердцем, он понимал одно: даже сильный лидер ничего не может против Смерти.

«Я смогу, — клялся Том, — я найду рецепт бессмертия. Я сам стану смертью».

А он в чем-то похож на меня, — такой же одинокий среди обывателей. Запуганный обещаниями сдать его в психиатрическую лечебницу заведующей, которая до дрожи боится воспитанника; вынужденный круглые сутки быть начеку, постоянно подкреплять свой авторитет страхом, иначе…

Иначе первое сомнение уничтожит выстроенные отношения, и он снова станет парией.

…Мальчик внимательно наблюдает за другими, отмечая, что симпатия порой делает больше, чем страх, и учится быть симпатичным. Но в приюте ему сложно, потому что все знают, какой он на самом деле.

Сейчас в нем не осталось ничего человеческого, кроме бессильного отрицания и гнева. Красные зрачки глаз приближаются, я непроизвольно дергаюсь и тем самым невольно придаю ему уверенности и ослепляю его же собственной гордыней.

Легилименция — занятная штука, с ее помощью можно обмануть и запутать кого пожелаешь, поэтому я сам обычно не очень ей доверяю, предпочитая больше верить интуиции. А мой гость верил только увиденному.

Пока он перерывает сотню моих бесполезных воспоминаний до шестнадцати лет, которыми мне совершенно не жаль поделиться, я продолжаю прощупывать его самого.

И вижу раз за разом одно и то же: как мальчиком манипулировали с помощью страха. Чего же удивительного, что он воспринял уроки на отлично и довольно быстро понял, что именно страх заставляет унижаться других, а физически сильному и не обязательно умному воспитаннику позволяет распоряжаться остальными? Он привык, что один воспитанник отдавал лидеру или его шестеркам конфеты, которые в приюте раздавали дважды в год: на Рождество и на день рождения. Другой — выполнял общественную работу, когда лидера наказывали или приходила его очередь дежурить. Третий был посыльным. Четвертый запугивал новеньких.

…Он видел, как страх связывает всех в приюте, но именно в пещере понял, что сильнее всего люди боятся не физической расправы, а необъяснимого. Когда, не прикасаясь руками, сдвинул камень. И увидел лица своих спутников.

Талантливый мальчишка. И сильный. Сколько бы я ни смотрел детских воспоминаний, ни разу не заметил слез: то ли он просто не умел плакать, то ли боялся показать свое несовершенство и уязвимость.

И надо же было такому случиться, что закрепил его веру в чудодейственную силу страха мой старый добрый знакомый в бархатном костюме цвета спелой сливы.

…Альбус Дамблдор. Белый шмель. Прилетел в серый приют, напоил заведующую джином, выпытал у нее все, даже то, чего она не знала, и вынес приговор ему, одиннадцатилетнему сироте, живущему совсем в ином мире. Сорочьи трофеи? Воровство? Нет, Ал, это налог. Плата с тех, кто желал спокойствия и принимал покровительство Тома. Зачем красть, если своим сокровенным делятся по доброй воле, чтобы задобрить? Зачем спрашивать, если и так отдадут?

Видишь, Ал, в чем твоя ошибка? Одним движением волшебной палочки ты заставил мальчика признать чужую силу. Вот почему он тебя уважал и боялся. Признал авторитет и поклялся, что настанет день, когда роли переменятся. Вспомни, он не стремился получить твое уважение?

Тебя уже почти год как нет, а Том стоит напротив и никак не может добраться даже до лета тысяча восемьсот девяносто девятого года.

Помогаю.

Солнце заливает всю комнату, Ал растерянно протирает очки, а я сижу на подоконнике и черчу схему будущего мироустройства.

— Сколько тебе требуется времени на сборы? — небрежно спрашиваю у него.

Ал молчит. Смущенно молчит. Поднимаю голову и читаю в удивительно ясных глазах вину. Черт побери, снова проснулась его совесть.

— Ты вновь сомневаешься, Ал?

— Я не могу пока их бросить. Аберфорту нужно учиться, а Ариана больна.

Раздраженно отбрасываю перо в сторону. Опять. Сколько раз наблюдал, как серая обыденность затягивала лучших людей. Сколько раз близкие гробили своих ближних, повисая на них тяжким грузом.

— Это временно, Гел.

Киваю. Ал, Ал… Ты и сам знаешь, что нет ничего более постоянного, чем временное.

Мой гость скучает, и я вспоминаю последнюю ночь в лощине. Аберфорт корчится на полу от Круциатуса, Ариана — проклятье Альбуса — застыла посреди комнаты, из нее так и плещет магия. Представляю, какие были у них родители, раз у детей такой потенциал. Жаль растрачивать его, но ради высшего блага…

Прекрасно слышу Альбуса, слышу все его просьбы остановиться, и меня они почти не задевают. Как будто поддаваясь ему, снимаю проклятие с Аберфорта, и мальчишка тут же бросает в меня сногсшибательное заклятие. Пока Альбус занят братом, я посылаю луч смерти Ариане.

Я впервые убиваю человека, намеренно убиваю, чтобы помочь и другу, и несчастной девчонке, вынужденной быть пленницей своего увечья. А если совсем честно, знаешь, зачем я ее тогда убил, Ал? Чтобы ты безраздельно принадлежал мне.

Тебя тяготили семейные обязанности, сам ты не мог ничего предпринять, и ответственность на себя взял я. И вместо благодарности получил твою растерянность и боль.

Теперь-то я знаю, что это была моя ошибка, но в ту пору я рассуждал иначе: обузы больше нет, так почему ты огорчен, почему ведешь себя как слабак? Чего ты ждешь от меня?

Если Волдеморту снились в кошмарах слова прачки и вздохи заведующей, то мне долго снился твой растерянный взгляд. Я чувствовал себя раздраженным и обманутым.

— Ты решил, что тебе показалось, будто я тебе равен? А на деле вышел таким же, как все? — спрашивает воображаемый друг. Какая жалость, что Волдеморт не может нас слышать.

— Именно, Ал. Я собрался и уехал в ту же ночь. Мне пришло в голову, что если бы я остался, то подчинился бы тебе, а в твоих глазах я видел страх. Страх и отвращение. Тебя пугала собственная сила, тебя пугали твои желания, тебя пугало, что, получив власть, ты не остановишься. Если бы я остался, то все честолюбивые планы об общем благе пошли бы прахом.

— И ты сбежал, тайно, ночью. Когда был мне так нужен.

— Именно потому, Ал. Именно потому, что был нужен. Но я надеялся, что ты сам меня найдешь…

— Я и нашел…

— Через сорок шесть лет?

Я сбежал, напугав тетушку, наплевав на то, как расценят мое бегство. С глаз долой из сердца вон.

И ждал тебя в течение года. Искал Старшую палочку. И оправдывал себя тем, что только таким способом тебя можно было вывести на чистую воду. Иногда радовался, что не дал тебе почувствовать полной власти, радовался, что мне нет равных соперников, кроме самой Смерти.

Но иногда, когда дул западный ветер, я начинал сожалеть о грубой ошибке, о сдаче Ее милости с косой невинной души.

— Тебе просто не с кем было поговорить, Гел. А человеку, любому человеку, даже такому, как ты, не нуждающемуся ни в ком, время от времени требуются собеседники.

Альбуса давно нет, но он жив, пока живу я. Он жив во мне как часть меня, важная часть, которую не предать, не вырезать как опухоль. И он снова попадает в точку.

Я был на вершине мира. Один — и рядом никого равносущного, кто бы мог понять и одобрить. Весьма неприятное ощущение, не позволяющее насладиться победами.

У моих побед всегда был вкус горечи.

А я был глух к своим желаниям и шел дальше, вновь и вновь одерживая верх над всеми.

Пока ты не вышел против меня.

Зрачки Волдеморта расширяются, он понимает, кому досталась Старшая палочка. Как же он ослеплен силой. И как же он не видит очевидного: палочка предала меня, хотя верно служила не одно десятилетие. Признаться, я, ослепленный гордыней, не ожидал, что проиграю магический поединок. Конечно, я знал, как бы меня это ни раздражало, что Ал стал учителем. Маг, который в семнадцать лет подавал такие надежды, у которого была такая возможность править миром, стоя со мной рядом, — и простой учитель?

Я рисовал его образ — неудачника, раздавленного виной за смерть сестры. Но когда увидел…

— Ты удивился, мой друг?

— Нет, Ал. Я обрадовался. Я снова видел тебя такого, которым хотел видеть в лощине в ту ночь. Уверенным в себе? В мире с самим собой? Не могу сказать, знаю лишь, что, увидев тебя, почуял, что дуэль проиграю. И решил проиграть ее красиво.

— Весь магический мир пришел в восторг от того поединка, Гел.

Волдеморт смотрит на меня с сожалением. И не понимает, что понял я задолго до того, как Старшая палочка вылетела из моей руки и подчинилась новому владельцу.

Палочке плевать на высшую справедливость, она не наделена разумом, у нее нет этических представлений. Ее притягивают дерзкие (потому я и завладел ею так легко) и сильные духом. Недостаточно убить владельца, недостаточно украсть — палочка может быстро сменить хозяина, она весьма ветреная особа. Впитывая от каждого нового чародея силу, она ищет только тех, кто может добавить что-то еще. Ничего обольстительного в ней нет, она напоминает банковских гоблинов, готовых улыбаться перед каждым новым серьезным клиентом. И готовых предать его при первом же удобном случае.

— Ты лгал мне, Лорду Волдеморту!

В моем госте все еще живет мальчишка из приюта, которого не принимают всерьез. Он раздосадован и жаждет реванша.

Но мне не хочется доставлять ему удовольствие Круциатусом, мне не хочется больше делиться с ним воспоминаниями. Мне не хочется, чтобы он догадался, что против главного своего врага ему нельзя использовать Старшую палочку.

Я предоставил ему шанс, показав воспоминания о тебе, Ал, чтобы он остановился и задумался. Кажется, он меня не понял.

— Тебе не пора, мой друг? — интересуется Ал.

— Давно пора, — отвечаю ему, а вслух говорю:

— Тебе никогда не победить, так же как и мне.

— Не смей сравнивать нас! — кричит Волдеморт, да только я — не Билли Стаббс.

— Ты проиграешь, если не остановишься. Смерть — не наш враг. Это ошибочный путь в никуда, в небытие. А ведь тебе так хотелось бессмертия.

Мой гость успокаивается:

— Мне хотелось бессмертия, но ты предлагаешь его не в этом мире. Но я не могу поверить в другой мир. Я не видел его, хотя, в отличие от тебя, был почти мертв. Я точно знаю, что после смерти ничего нет.

Я поднимаюсь с кровати, шаркая босыми ногами по ледяному полу. Но мне уже не страшны сквозняки.

— Ошибаешься! — говорю с жаром. — Наш разум — ограниченный инструмент, наш опыт ничего не доказывает, поэтому нельзя говорить с уверенностью о том, что выше человеческого понимания. Ты всю жизнь калечишь себя уклоном в критический разум и игнорируешь даже то, что угрожает тебе самому.

Волдеморт усмехается и говорит пренебрежительно:

— И это все, на что ты способен?

Не верит? Не верит! Смеюсь, дерзко и беззаботно. Дразню его:

— Так убей же меня! Ты никогда не победишь, ты не можешь победить! Та волшебная палочка никогда не будет твоей…

— Замолчи! Иначе…

— Иначе что? Оставишь меня здесь гнить навечно?

Он морщится. И думает обо мне как о крысе в клетке.

А я усмехаюсь. Хотя итог моей жизни и мог кому-то показаться жалким, но пусть не обманывают слепцов внешний вид и надежная камера. Что камера, если тесен мир? Моей камерой стал весь мир, поэтому тесная комната на заоблачной высоте не давит, поэтому я сохраняю память и ясный ум, поэтому слежу за всем, что происходит в мире. Когда меня запирали сюда, я смеялся. Я строил Нурменгард, я, как никто, знаю о нем все и мог бы выйти на свободу в тот же день — если бы хотел. Отсюда можно сбежать тысячей разных способов, но куда убежать от себя? Полжизни искал власти и счастья вовне и проиграл. Требовалось спокойно, без мирской суеты разобраться в причинах и понять, что все находилось внутри меня…

Волдеморт поднимает палочку для смертельного заклятия.

Ему кажется, что я хуже последнего нищего. И в том смысле, что у меня ничего нет, ни одного якоря, кроме любопытства, которым можно зацепиться за жизнь, он прав. Но он забыл простую вещь: ко внешнему человек не сводится.

Смертью, этим зеленым лучом, он хочет меня покарать.

И, не желая того, одаривает ценнейшим из подарков.

Свободой.

Блаженны нищие духом.