Мир хрипит со шнурком на шее (гет)

Последнее время кажется, что только пустота вокруг и что я — тоже она. И это чем-то цепляет, заставляет хотеть вынырнуть, вдохнуть воздуха полной грудью, а еще — хоть что-нибудь почувствовать. Наверное, я похожа на такой обычный смятый кусочек листочка (не сам лист, слишком мала), что выкинут в мусорную корзину. Меня всю исписали, порвали на части, а затем решили, что непригодна для эксплуатации — впрочем, это действительно так.

И внутри застывший лед, там настолько холодно, что впору выйти в окно — ибо раньше был один кипяток. Обжигающие чувства, натянутые нити, по которым балансировала — все сгорело-перегорело, просто напоследок ехидно пикнуло и исчезло. Именно поэтому, наверное, я, как ничтожество и совершенное одиночество, прихожу сюда раз за разом — в другую часть дома.

Поднимаюсь по хлипким ступенькам, скрипящим так, что отдается где-то в голове, а пыль, летающая вокруг, заставляет даже чихать — никакие заклинания не помогли. Этот город полон такими домами, но только мне, видимо, достались апартаменты с начинкой. Нереальной, потому что призрачной — притягивающей души. По крайней мере, душу одного человека — точно. На мансарде моего некогда родного дома, пристанища для таких давних ребяческих пряток, живет призрак парня. Призрак Драко Малфоя. Почему я, почему здесь — одни вопросы.

— Ты просто ходящий сгусток пустой надежды и ненужных мыслей, — говорит он, как всегда — не просто растягивая слова, а будто бы смакуя их, наслаждаясь каждым звуком, любой буквой, что проходит холодным током по пальцам и заставляет снова вздохнуть. Неподражаемо.

Он раздражает — всем, что есть внутри него, парня действительно прошлого, сделанного на заказ дурацким старым мастером, пропитанного пылью и душным — или удушливым? — запахом ментола. А раньше я не замечала последнего.

Длинный, худой, аристократичный. Весь сотканный из частиц атмосферы, собранной воедино. Странный, на самом деле холодный, а еще — серый. До бесконечной, пронизывающей нереальности серый. Особенный серый.

Всегда думала, что маги, становясь призраками, пусть и не теряют суть, но краски жизни — точно. Все они белые, выцветшие, но Малфой, видимо, и тут выделился, потому что кажется, что он действительно живой. Не изменился совсем с нашей последней встречи — два года назад. Все тот же взгляд, что задел тогда — заставив запнуться прямо посреди торжественной речи о победе, а затем настойчиво отбиваться от Рона, пытавшегося выяснить все причины моего поведения. Все дело в глазах. В их цвете, а, точнее, бесцветности. Блеклость серого же не цвет? Такие глаза вымораживают душу, потому что на дне их плещется не только скука, грусть, презрение, еще там, почти незаметно, но обитает что-то, похожее на одиночество, смешанное с отчаянием. Ненавижу такое — потому что это заставляет раз за разом пытаться отыскать причину, даже зная, что, как таковой, ее нет. Не он потерял многих близких, не он подвергался опасности, не он еле выжил. Или он? Но все же не так, как другие. Не настолько.

Так что Драко Малфой совсем не изменился. Его глаза стальные все так же заставляют меня сглатывать, втягивать воздух и стараться не думать. "Стараться" все еще остается ключевым словом.

Но самое главное то, что делает все эти походы глупыми, доводящими и сводящими с остатков разума в глубь души, — молчание. Хрупкое, невесомое, горькое и все так же ментоловое. Он говорит что-то одно, когда только переступаю порог места обитания его, а затем молчит — только смотрит, как я почти закипаю, как начинаю чувствовать хоть что-то, и он только усмехается, всегда чего-то ждет. Взрыва? И наблюдает, не давая оценку.

Взрыва никогда нет, потом что внутри пусто. Бомба без тротила. Заклинание без магии.

И вот сейчас, через уже бесконечную череду дней, проведенных — пусть не совсем точно, но все же — вместе, я поражаюсь. Ибо он поворачивается, позволяя солнцу осветить себя со спины, пройти насквозь, будто проколоть лучами этими, и говорит дальше, не замолкая снова, не замыкаясь, не ставя опыт:

— А еще — тебе ведь действительно хочется быть сумасшедшей, но ты не такова. Ты хочешь сбежать от общества, забыться где-то. Чтобы все отстали. Потому что победа не изменила ничего, все стало только хуже. Но ты не позволяешь этого себе увидеть, гонишь мысли, внутренне просто почти умираешь. И потому заперла саму себя здесь. Притворщица, — и это почти нежно, — обманщица, — и это немного ласково, — сама себе палач, — и это четко очерчено, будто бы установлено.

Прищуренные глаза, странная форма выражения, прозрачная рука, протянутая будто бы мне.

— А кто тогда ты? — спрашиваю волнующее.

Мне самой хочется сказать: "никто, ничто, призрак, остаток прошлого", сводящийся с ума меня призрак и заставляющий проглатывать желание забыться раз за разом, разрубая мои хрупкие мечты о чем-то. Надежды. Все такой же противно-липкий гад.

— Тот, от кого ты уже зависишь.

Чушь. Бред. Правда?

...

— Ты знаешь, как умирать молодым, прекрасная? Как умирать в двадцать пять? — он только вздыхает один раз, улыбается уголком своих тонких, будто бы обескровленных, губ и пальцами проводит по хрупкому столу. Но пыль не стирается, и это вызывает уже усмешку.

Он никогда не называет меня по имени. Но хоть не грязнокровка — и то спасибо.

— Знаешь, нет. Я вроде еще жива, — и дополняю, хватая птицу за хвост, — как ты умер?

Я перерыла все доступные мне материалы, даже в "Ежедневном пророке" практически не было ничего написано — так, заметка почти на полях: "Драко Люциус Малфой умер" и точная дата; нет сплетен, домыслов — ничего. Желая все же понять, отправила сову к Малфоям, но ответ пришел почти сразу, все пустынные, но красивые, вежливые слова сводились к одному — "мы не знаем". Никто не знает, от чего умер Малфой. Умер и умер, называется.

Он замирает на мгновения, что всегда кажутся вечностью, а затем, задрав голову вверх, обнажив шею и выставив выпирающий свой кадык, отвечает:

— Упал, зацепившись о ковер, ибо увидел леденец на столе и слишком сильно хотел его съесть.

Откровенно, откровенно до отметки "слишком".

Главное — не улыбаться, главное — смолчать.

— Это действительно смешно.

...

— Что же, расскажи мне про свою большую, — блеск в глазах, — трагичную, — нахмуренные брови, — любовь, — усмешка.

— Дело не в ней! — не успеваю даже полностью домыслить, слова сами будто бы срываются. Как и всегда при нем.

— Дело всегда в ней, — выходит до странности грустно. Не так должен произносить он эти слова.

Через какое-то время после нашей первой встречи здесь пришлось признать, что этот Драко Малфой — совсем другой, не тот, давнейший, что школьный. Этот чем-то похож, но совершенно иной. Такого Драко Малфоя я была бы рада узнать когда-то, потому что такой он мне, пожалуй, нравится. А о том, что и я изменилась, думать не буду, просто потому что не надо.

— Если дело всегда в любви, то что же с тобой? Какова твоя любовь?

— Моя? — он выгибает бровь так, что сразу должно быть понятно — уж этого-то вопроса задавать не стоило, надо просто подумать. Но я действительно не знаю, так что через минуту ему приходится сказать вслух: — любовь к самому себе, — прозвучало отчего-то глухо. И так, будто есть еще что-то — за занавесью.

— Вот как.

Он только кивает, передвигаясь снова по комнате. От окна к креслу и обратно. Через полчаса нашего молчания, которое совершенно не показалось мне неуместным, Малфой вспоминает то, с чего все и началось:

— Так что там с любовью?

— В другой раз, Малфой.

Он пожимает плечами, просто потому, наверное, что ему-то спешить некуда. Уже некуда.