Мир хрипит со шнурком на шее (гет)

Последнее время кажется, что только пустота вокруг и что я — тоже она. И это чем-то цепляет, заставляет хотеть вынырнуть, вдохнуть воздуха полной грудью, а еще — хоть что-нибудь почувствовать. Наверное, я похожа на такой обычный смятый кусочек листочка (не сам лист, слишком мала), что выкинут в мусорную корзину. Меня всю исписали, порвали на части, а затем решили, что непригодна для эксплуатации — впрочем, это действительно так.

И внутри застывший лед, там настолько холодно, что впору выйти в окно — ибо раньше был один кипяток. Обжигающие чувства, натянутые нити, по которым балансировала — все сгорело-перегорело, просто напоследок ехидно пикнуло и исчезло. Именно поэтому, наверное, я, как ничтожество и совершенное одиночество, прихожу сюда раз за разом — в другую часть дома.

Поднимаюсь по хлипким ступенькам, скрипящим так, что отдается где-то в голове, а пыль, летающая вокруг, заставляет даже чихать — никакие заклинания не помогли. Этот город полон такими домами, но только мне, видимо, достались апартаменты с начинкой. Нереальной, потому что призрачной — притягивающей души. По крайней мере, душу одного человека — точно. На мансарде моего некогда родного дома, пристанища для таких давних ребяческих пряток, живет призрак парня. Призрак Драко Малфоя. Почему я, почему здесь — одни вопросы.

— Ты просто ходящий сгусток пустой надежды и ненужных мыслей, — говорит он, как всегда — не просто растягивая слова, а будто бы смакуя их, наслаждаясь каждым звуком, любой буквой, что проходит холодным током по пальцам и заставляет снова вздохнуть. Неподражаемо.

Он раздражает — всем, что есть внутри него, парня действительно прошлого, сделанного на заказ дурацким старым мастером, пропитанного пылью и душным — или удушливым? — запахом ментола. А раньше я не замечала последнего.

Длинный, худой, аристократичный. Весь сотканный из частиц атмосферы, собранной воедино. Странный, на самом деле холодный, а еще — серый. До бесконечной, пронизывающей нереальности серый. Особенный серый.

Всегда думала, что маги, становясь призраками, пусть и не теряют суть, но краски жизни — точно. Все они белые, выцветшие, но Малфой, видимо, и тут выделился, потому что кажется, что он действительно живой. Не изменился совсем с нашей последней встречи — два года назад. Все тот же взгляд, что задел тогда — заставив запнуться прямо посреди торжественной речи о победе, а затем настойчиво отбиваться от Рона, пытавшегося выяснить все причины моего поведения. Все дело в глазах. В их цвете, а, точнее, бесцветности. Блеклость серого же не цвет? Такие глаза вымораживают душу, потому что на дне их плещется не только скука, грусть, презрение, еще там, почти незаметно, но обитает что-то, похожее на одиночество, смешанное с отчаянием. Ненавижу такое — потому что это заставляет раз за разом пытаться отыскать причину, даже зная, что, как таковой, ее нет. Не он потерял многих близких, не он подвергался опасности, не он еле выжил. Или он? Но все же не так, как другие. Не настолько.

Так что Драко Малфой совсем не изменился. Его глаза стальные все так же заставляют меня сглатывать, втягивать воздух и стараться не думать. "Стараться" все еще остается ключевым словом.

Но самое главное то, что делает все эти походы глупыми, доводящими и сводящими с остатков разума в глубь души, — молчание. Хрупкое, невесомое, горькое и все так же ментоловое. Он говорит что-то одно, когда только переступаю порог места обитания его, а затем молчит — только смотрит, как я почти закипаю, как начинаю чувствовать хоть что-то, и он только усмехается, всегда чего-то ждет. Взрыва? И наблюдает, не давая оценку.

Взрыва никогда нет, потом что внутри пусто. Бомба без тротила. Заклинание без магии.

И вот сейчас, через уже бесконечную череду дней, проведенных — пусть не совсем точно, но все же — вместе, я поражаюсь. Ибо он поворачивается, позволяя солнцу осветить себя со спины, пройти насквозь, будто проколоть лучами этими, и говорит дальше, не замолкая снова, не замыкаясь, не ставя опыт:

— А еще — тебе ведь действительно хочется быть сумасшедшей, но ты не такова. Ты хочешь сбежать от общества, забыться где-то. Чтобы все отстали. Потому что победа не изменила ничего, все стало только хуже. Но ты не позволяешь этого себе увидеть, гонишь мысли, внутренне просто почти умираешь. И потому заперла саму себя здесь. Притворщица, — и это почти нежно, — обманщица, — и это немного ласково, — сама себе палач, — и это четко очерчено, будто бы установлено.

Прищуренные глаза, странная форма выражения, прозрачная рука, протянутая будто бы мне.

— А кто тогда ты? — спрашиваю волнующее.

Мне самой хочется сказать: "никто, ничто, призрак, остаток прошлого", сводящийся с ума меня призрак и заставляющий проглатывать желание забыться раз за разом, разрубая мои хрупкие мечты о чем-то. Надежды. Все такой же противно-липкий гад.

— Тот, от кого ты уже зависишь.

Чушь. Бред. Правда?

...

— Ты знаешь, как умирать молодым, прекрасная? Как умирать в двадцать пять? — он только вздыхает один раз, улыбается уголком своих тонких, будто бы обескровленных, губ и пальцами проводит по хрупкому столу. Но пыль не стирается, и это вызывает уже усмешку.

Он никогда не называет меня по имени. Но хоть не грязнокровка — и то спасибо.

— Знаешь, нет. Я вроде еще жива, — и дополняю, хватая птицу за хвост, — как ты умер?

Я перерыла все доступные мне материалы, даже в "Ежедневном пророке" практически не было ничего написано — так, заметка почти на полях: "Драко Люциус Малфой умер" и точная дата; нет сплетен, домыслов — ничего. Желая все же понять, отправила сову к Малфоям, но ответ пришел почти сразу, все пустынные, но красивые, вежливые слова сводились к одному — "мы не знаем". Никто не знает, от чего умер Малфой. Умер и умер, называется.

Он замирает на мгновения, что всегда кажутся вечностью, а затем, задрав голову вверх, обнажив шею и выставив выпирающий свой кадык, отвечает:

— Упал, зацепившись о ковер, ибо увидел леденец на столе и слишком сильно хотел его съесть.

Откровенно, откровенно до отметки "слишком".

Главное — не улыбаться, главное — смолчать.

— Это действительно смешно.

...

— Что же, расскажи мне про свою большую, — блеск в глазах, — трагичную, — нахмуренные брови, — любовь, — усмешка.

— Дело не в ней! — не успеваю даже полностью домыслить, слова сами будто бы срываются. Как и всегда при нем.

— Дело всегда в ней, — выходит до странности грустно. Не так должен произносить он эти слова.

Через какое-то время после нашей первой встречи здесь пришлось признать, что этот Драко Малфой — совсем другой, не тот, давнейший, что школьный. Этот чем-то похож, но совершенно иной. Такого Драко Малфоя я была бы рада узнать когда-то, потому что такой он мне, пожалуй, нравится. А о том, что и я изменилась, думать не буду, просто потому что не надо.

— Если дело всегда в любви, то что же с тобой? Какова твоя любовь?

— Моя? — он выгибает бровь так, что сразу должно быть понятно — уж этого-то вопроса задавать не стоило, надо просто подумать. Но я действительно не знаю, так что через минуту ему приходится сказать вслух: — любовь к самому себе, — прозвучало отчего-то глухо. И так, будто есть еще что-то — за занавесью.

— Вот как.

Он только кивает, передвигаясь снова по комнате. От окна к креслу и обратно. Через полчаса нашего молчания, которое совершенно не показалось мне неуместным, Малфой вспоминает то, с чего все и началось:

— Так что там с любовью?

— В другой раз, Малфой.

Он пожимает плечами, просто потому, наверное, что ему-то спешить некуда. Уже некуда.

— Чай? — что-то в вопросе есть, намекающее, что ты сам должен раскрыть мысль, чтобы она не легла в тишину и не растворилась в напряжении, что стоит в комнате. Сегодня сопротивляться его приподнятой брови, пустым глазам и странной улыбке просто нет сил, все тело гудит от усталости.

— Не любишь чай?

— С чего ты взяла?

Усталость заставляет прикрыть глаза, вздохнуть свежесть, которая бродит по мансарде. Наконец-то нашла заклятие, позволяющее избавиться от пыли, спертого воздуха, скрипящих половиц и всего остального; правда, при этом пришлось выкинуть мебель, потому что из нее выветрить старость невозможно. Впрочем, новые кресла намного удобнее, столик не хранит никаких воспоминаний, а люстра позволяет свету рассеиваться, хотя уютная тьма мне нравится больше. И только одно остается незыблемым: Драко Малфой.

— Есть разные чаи. Чай много говорит о человеке. Мелочи важны.

Это уже интересно — так много слов, теперь нужно убрать всю шелуху и найти ядрышко истинной мысли. Открыв глаза, обнаруживаю его, стоящего рядом, но смотрящего в окна. У матери всегда был хороший вкус, жаль, что не успела спросить, купила ли она этот дом из-за мансарды и десятков маленьких окошек, образующих всю картину. Не удивлюсь, если все так и было.

— Согласна. Я люблю чай-диалог.

Ради некого недоумения в его глазах такое стоило сказать. Этот Драко Малфой любит смотреть мне в глаза, словно пытается найти там что-то, но каждый раз ошибается. И его горечь почти чувствуется, даже если только намеком. Удушливая она — его горечь.

Я думала, что он спросит, но мой личный призрак вздыхает и взглядом скользит по ноге, вытянутой вперед. Подтягиваю конечности к себе и накрываю их одеялом. По-моему, он хмыкает. И от этого внутри начинает ворочаться нечто, похожее на чувства. Пожалуй, только он мог стать настолько раздражающе-необходимым.

— Просто чай-беседа.

Я тоже никогда не называю его по имени. По фамилии — может быть, но имя — это всегда лично. Лично до отметки "слишком". Мы еще эту отметку не пересекли.

— Какие есть еще чаи тогда?

Ему совсем не интересно. Это видно в каждом жесте, во всей позе, во вздохе. Но нужно о чем-то поговорить, потому что все паузы, что возникают между нами, приводят к копошению в прошлом. Причем исключительно в моем.

— Какой чай бы ты попила со мной? — это заставляет сбиться с мысли, которую желала высказать. Сглотнуть, почти усмехнуться. А, посмотрев украдкой, увидеть смешинки в его глазах — обычно надменных или холодных, по-моему, совсем бездушных даже. Злости на него все также нет.

— Я бы не стала пить чай с тобой.

— Все так плохо, — вопроса в конце как-то не хватает.

— Нет, — просто отчего-то чувствую себя должной сказать это. Просто так.

— С тобой можно пить только крепкое.

Пару минут ничего не происходит. Все же жду чего-то, а ловить себя на таком неприятно. Между нами словно есть нечто — не чувства, магия. Но у призраков ее, как таковой, нет, а моя... Палочка здесь бесполезна и просто не нужна. Не защищаться же. Скорее всего, я придумала все. Последнее время только надежда и заставляет все же жить. Или существовать? Малфой определенно думает, что второе. Но ему знать не нужно мое мнение, даже если оно полностью совпадает.

— У меня есть три вида чая, Малфой. Первый — чай-микс: восточно-пряный, пахнущий неизвестными цветами, травами, манящий и дразнящий, уносящий сознание на восток — туда, где солнце, туда, где сказка, туда, где совсем другая жизнь.

Такой чай я пила тогда, когда пыталась найти выход из воспоминаний. Когда война следовала по пятам, отражаясь в лицах некогда близких людей. Когда не хватало всего — яркости, жизни, чего-то, что я так и не обрела даже сейчас.

— Второй — просто чай, знаешь, как доза чего-то важного и нужного. Крепкий, густой, черный-пречерный, терпкий, насыщенный, очень горький.

Такой чай я пила тогда, когда планы обратились в пыль. Когда пришлось осмотреть тела родителей, погибших в автокатастрофе. Когда сказала "нет" Рону — прелестному и милому, ласковому, доброму, глуповатому, просто не моему. И это почти единственное, о чем я не жалею.

— Третий — просто чай-беседа, чай-диалог. Никакого сахара.

Такой чай я пью исключительно наедине с самой собой. Или с Гарри, но с последним — редко. А еще... Еще я пью этот чай с Малфоем, с тем самым Малфоем, с которым можно пить только "крепкое".

— Это слишком лично. Слишком, знаешь, — в словах желчь. Разъедающая, расползающаяся, противная.

Только на лице появляется что-то, похожее на понимание. Зачем мы вообще столько говорили о чае? Будто это что-то важное.

...

Боль исчерпаема. Горе имеет дно. Только у пустоты нет предела, потому что у пустоты нет края. Нет грани, нет вообще ничего. И она выжгла уже все внутри меня.

— Просто ничего не изменилось. Раньше меня это раздражало, заставляло скрипеть зубами. Мы воевали, но за что? — даже мне голос кажется пустым. Я не могу больше спорить со всеми. Так почему же пришла сюда, почему пришла снова к нему, будто он стал эпицентром моей жизни, вместив все?

Кап-кап. Дождь набирает обороты.

Кажется, что в комнате я одна. Но нет, знаю, что нет — я уже почти чувствую его. И он просто думает. Всегда взвешивает слова пред тем, как сказать что-то — словно стоит на тонкой нити-леске, опасно балансируя на грани.

Тик-так. Дурацкие часы в гостиной слышны и тут.

Я не чувствую его дыхание, его магию, его самого. Просто потому что его, на самом деле, нет. Он — призрак. Малфой — ничто. Непонятное ничто, непонятно зачем здесь находящееся.

Тук-тук. Третья сова от министра.

-... Слышишь, Мерлин?!

Открываю глаза. Его лицо слишком близко. Кажется — только коснись. Но он, аккуратно выдохнув, поднимается с колен. Бесшумно. Его же нет.

— Ничего не меняется. Никогда. Вам будет так же дышаться, как дышалось "до". Закон Вселенной. Мира. Пора понять, — Малфой говорит быстро, рвано, словно его это должно трогать, а не меня. Но затем, по-моему, выдохнув устало, спрашивает: — что они сделали?

Сказать или нет? Впрочем, ему это ничем не поможет.

— Магглорожденных берут в школу только после того, как закончат набор чистокровных и полукровок. Потому что маги — такие — вырождаются. Слишком многие погибли.

На его лице, когда оборачивается, нет усмешки. И он не произносит: "Я же говорил", просто смотрит. И мне нравится его взгляд. Впервые. Там есть сочувствие. Такое, какое может себе позволить, пусть и мертвый, но все же Малфой.

...

— Знаешь, твоего сына назвали Скорпиус.

Он только дергает плечом. Умер, так и не увидев своего сына. А сейчас завис здесь, не там. Даже не пытается увидеть родных, свою кровь, частичку. Семья никогда не была моей целью, но, если вдруг, что бы делала я? Наверное, именно желание быть с семьей заставило бы меня замереть на перепутье и выбрать эту пародию на жизнь. Что же руководит им?

— Приходил твой Уизли. И нет, мы не встретились.

Мысли о Драко и его сыне как-то сразу вылетают. Приходил, значит, нашел. Значит, ему что-то нужно. Значит, что-то случилось.

— И нет, это не было важным делом, — обернувшись, перебивает меня, не успевшую даже точно сформировать вопрос: — с цветами сообщать о грядущей войне не приходят. Впрочем... Это же Уизли. Всякое может быть.

Приходил повторять слова, сказанные и расставленные вечность назад.

Почему все не может быть просто, как тогда, давно — в школе? Почему взрослая жизнь заставляет делать безумные, детские глупости? Кто должен был за нас решить нашу судьбу? Почему я должна натянуть на себя маску, сделав вид, что все, произошедшее за год — просто прихоть, немотивированное желание? Разорвать почти все связи и поселиться здесь — разве не мой выбор?

Отчаяние нарастает во мне с каждой минутой. Надо уйти, только сил нет. Пусть я взорвусь в одиночестве, пожалуйста. Наедине с собой, потому что терпеть перед кем-то слабость жутко, потому что слабости используют. Мы уже это выяснили. На примере Гарри, на своем. Каждый из нас, кому пришлось латать себя. И тут магия не поможет.

Школа научила многому. Но жить она не научила, только запирала нас в себе, сделала способными на убийство и умеющими хоронить надежды. Больше мы, все мы, что когда-то дети, не умеем.

В нас нет смысла. В нас больше нет нас.

— В лабиринте, Гермиона, есть много тупиков, но всегда есть выход. Другой выход.

Он никогда не называл по имени. Грейнджер — когда-то. Грязнокровкой — потом. И как-то еще, но все стерлось.

Так меня "Гермионой" еще никто не называл.

— Я не хочу всего этого. Только если убежать, знаешь? — начать сложно, но сказать ему можно, потому что этому Драко Малфою я начинаю верить. — Дело не в Роне или ком-то еще. Просто это совсем не мое. Меня прописали в учебник истории, теперь профессор своим жутким голосом говорит и обо мне что-то. В шоколадных лягушках есть карточки с моим именем, на каждой светской встрече улыбка не должна сходить с лица. Ложь течет от всех людей ко мне — так просто, словно это само собой разумеющееся. Но самое главное, что есть вокруг — ожидание. Оно давит, заставляет бежать, но бежать некуда, потому что тебя везде достанут. Поставят перед народом и скажут: "Ты же, Мерлин, Гермиона Грейнджер! Без тебя не было бы Победы, без тебя не было бы мира!", а потом дадут список того, что я обязана сделать. А еще всем всегда нужно что-то мне сказать, обсудить со мной, сделать выводы обо мне. Словно они знают Гермиону Грейнджер, а те, кто знают или знали — не понимают сейчас. Просто "потому что". И второй выход, что есть: не на благо магов трудиться, так обзавестись семьей. А я не хочу сидеть дома, быть, как миссис Уизли или другие, запирать себя. Я хочу жить, понимаешь, Малфой?! Хочу просто иметь выбор, потому что иметь выбор и есть "жить". В той мере, в какой могу уже я. Потому что забыть все никогда не будет возможным. Но... Разве...

И тут я понимаю, что воздуха больше нет. И запала — тоже. Как и слов.

Есть просто я — просто Гермиона — и есть просто он — просто Драко Малфой, который сейчас и не Малфой даже, просто Драко.

— Скажи же не только мне. Не только о себе. Обо всех. Стань собой. Как было раньше.

Все не то, все не так. Не это хочу слышать. Впрочем, он понять и не мог. Ни-ког-да.

Всхлип все же вырывается.

С его волос капает, словно весь он промок. Но потом осознание накрывает — не как мягкая перина, скорее как дождь, что стеной — Драко Малфой начинает таять. Как рисунок, что вдруг окунули в воду, которая теперь размывает его; это до дрожи пугает, но руки, которыми пытаюсь дотянуться до него, не чувствуют ничего: призрак — не человек, тела же нет. Есть только его пристальный — вдруг потемневший — взгляд и тонкая усмешка, что больше похожа на ласковую почти улыбку. А затем он исчезает.

... А я просыпаюсь.

Вдох-выдох. Дыши, Гермиона, дыши.

Через минуту можно, наконец, подняться, успокоить сердце, чтобы оно не пыталось каждым ударом вырваться из груди, а потом пойти налить себе чай. Зеленый. С какими-нибудь травами.

Ну и еще — можно? — мельком заглянуть на мансарду. Драко Малфой и ночью же там?

...

Кружка должна обжигать, но вместо этого только приятно греет холодные, давно уже вечно холодные, руки. Чай отчего-то не соблазняет своим ароматом, но пар исходит от жидкости, позволяя себе причудливо изгибаться. Ступенька одна все же скрипнула. Мерлин.

Включить небольшой ночник, что дает возможность разглядеть только тени — неплохая идея. Потому что, по-моему, видеть его лицо сейчас я не хочу.

— Бессонница? — он только стоит и вглядывается во что-то за окном, словно во тьме можно увидеть нечто, словно я, пришедшая ночью, вполне постоянное явление, словно... Слишком много "словно" в последнее время. Возможно, именно сейчас его спокойствие заставляет выдохнуть непонятно когда задержанный воздух. Голову отпускает.

— Да нет.

— Пожалуй, да.

Гром заставляет чашку поставить слишком громко — почти уронить на столик, хорошо, что не разлила чай на себя. Палочка осталась в спальне, но самое удивительное то, что я не чувствую себя не защищенной — мое привычное состояние почти всегда. Это должно насторожить, но сейчас думать не хочется. Хочется только пить чай и смотреть на его напряженную спину.

Почему маг умер в костюме? И почему он не со своим сыном сейчас?

— Завтра, Гермиона. Все завтра.

И я не уверена, что сегодня хотела бы что-то слушать или рассказать. Мне нравится застывшее мгновение, что есть сейчас. Если есть полное совпадение настроений — то это мы с Малфоем в данный момент.

Несомненно, все это когда-нибудь кончится: его почти понимание, отданное мне; мое кусочное откровение, доверенное ему. И как всегда все в этой жизни: некрасиво и до жути быстро. Только главное понять, когда. И попытаться приготовиться, даже если нельзя.

Вдох-выдох. Дышать сейчас уже проще.

Дождь набирает обороты. Снова.

...

— Что случилось?

Он приподнимает бровь, улыбается краешком губ, а затем, повернувшись в профиль, молчит. Словно не было вопроса, но сегодня мне хочется узнать ответ, потому что это кажется важным. Наверное, из-за той девчушки, что встретилась в магазине. У нее был холодный взгляд и крепко стиснутые ладошки. И почему-то вспомнился Малфой. И его новорожденный, никогда не узнающий отца, сын.

— Драко, пожалуйста.

Тяжело вздохнув, он оборачивается. Кажется, что Малфой опирается на стекло, даже ловлю себя на том, что подалась вперед — спасать.

— Комплекс героя и тебя задел? — в голосе нет яда, впрочем, его там уже давно нет, но я все же надеялась, что это останется незамеченным. Кто знал, что Малфой настолько наблюдателен.

Не дав сбить себя с мысли, спрашиваю снова:

— Почему ты не хочешь видеть сына?

Обычный человек должен бы растрогаться, погрустить, зная, что мир обрел представителя твоей крови, которого ты не увидишь никогда, но Драко просто переводит взгляд на стену, что редкость. Оказалось, что Малфой обожает смотреть в глаза, всегда думала, что трусы так не делают. Потому до сих пор не могу понять — то ли он не трус, то ли вывод ошибочен. Но нужно сейчас сосредоточиться конкретно на нем:

— Драко?

— Что ты хочешь услышать? — в каком слове словно фунты усталости, обреченности и чего-то, что точно не злость и не ярость. Странно.

— Правду.

— Правд много.

— А какая тебе нравится самому?

Он одобрительно кивает, а затем проговаривает быстро, но четко:

— Сын — это еще одна причина здесь остаться. Быть уже полностью привязанным. Маги становятся призраками потому, что имеют незаконченное дело. Я собираюсь закончить свое и уйти. Сын — это сложно.

Простая и холодная речь, без пауз. Если проанализировать, то покажется, что ему все равно. Но я слишком долго изучала этого, пусть уже, так сказать, мертвого, но все же Малфоя. Грусть скрывается в уголке губ, в быстром взгляде на стену, в пальцах, сжимающихся слишком сильно. Все просто, надо знать, куда смотреть.

— И когда ты занимаешься своим "незаконченным делом", если все время здесь?

Он усмехается.

— Или я, — в горле почему-то першит, — твое "дело"?

Не хочется об этом думать, потому что логики никакой нет. Смысла ноль, а смысл есть всегда. Если ты теряешь смысл, ты теряешь опору. Возможно, что даже последнюю.

— Нет, мое дело не ты, если это было бы так, я бы сказал, поверь мне.

— Верить тебе?

Только произнеся, понимаю, что уже верю. Верю его словам, взглядам, ему самому. Но, скорее всего, тому ощущению, что охватывает меня, когда нахожусь рядом с ним. Это доверие. И он, видимо, знает, потому просто вздыхает, поворачиваясь — снова — к окну.

Солнца уже давно нет.

...

— Что тебе принесла смерть?

Он оборачивается, оглядывает меня с ног до головы, а затем просто задает вопрос:

— А чего ты ждешь от смерти?

Слишком глубокий вопрос, слишком много вариантов развития, слишком большое количество неоправданных надежд, вложенных людьми в жизнь, которая будет "потом".

— Пустоту. Простую и белую.

— Понятную, так сказать? Без мыслей, без самой тебя? — и после последнего слова что-то вдруг меняется в нем самом. Малфой делает шаг вперед, склоняет голову к плечу и, прикрыв на мгновение глаза, выдает: — смерть — бегство? Для тебя, — открывает глаза, — смерть — бегство?

Хочется заорать: "нет", потому что так будет правильно, все бы ждали от умницы Гермионы такого ответа, но он, стоящий прямо передо мной, вообще ничего не ждет. И не знает ту, раннюю, Гермиону. Я даже не уверена, что ему не все равно. Именно поэтому можно сделать шаг вперед, встретиться с ним взглядом, попытаться объяснить. Правда, сказать ничего не удается — Драко перебивает, в который раз. Оказалось, что холодный и замерзший в себе человек может почти сгорать от невысказанных слов, поэтому Малфой всегда говорит то, что рвется:

— Если ты хочешь от чего-то сбежать, то беги. Сначала от войны, которая тебя преследует, затем от себя, слышишь? Я не говорю будь сильной или что-то меняй, я говорю, что твоя личность достойна побега. Но не смертельного.

Кажется, что он говорит на незнакомом языке, тут нет выводов или следствий, только его какой-то факт или пожелание, что отчего-то не желает укладываться в голове.

Часы не бьют восемь вечера. Время остановилось лично для меня, потому что во всегда отчужденном взгляде есть семена ярости. Направленной не на саму меня, а на мои мысли, что вполне логичны и даже обоснованны. Мне казалось, что Драко Малфой любит логику. И ненавидит меня.

— Знаешь, что я тебе скажу, Гермиона? — не могу пошевелиться, если только смотреть на его кадык, слишком выпирающий, и на маленький локон, все время выбивающийся из прически. Так и умер, не успев красиво волосы уложить? — Смерть должна была принести покой, успокоение. Не открытия, не факты, не переосмысления. Да, мое незаконченное дело не ты, не сама ты. Твоя личность. Мне никогда не нравилась сама ты, Гермиона, просто однажды я отметил, что внутри тебя скрыт огонь, это, знаешь, весьма ценно, когда вокруг одни люди-заморозки. И только по причине маленькой мысли на дне подсознания я сейчас здесь. Тогда, когда выступала с речью на юбилее победы, тебя внутри тела уже не было. Оболочка, пустота, ничтожество. Нет человека, нет мага, потому что волшебство — это эмоции. Направление. Сейчас ничего нет в тебе, а я застрял здесь, уже устав. Правда, смешно? Я почти начал надеяться, что все можно вернуть, тебя, например, только потом понял, что все это пустое. Я тебя ненавижу, даже сильнее, чем в школе. Потому что не здесь я хочу находиться, не так. Одна мысль, одна идиотская мысль о тебе — и все. Слышишь меня, девочка, которая ничего не может? Которая ничтожество полное? Которая закрылась от всего мира и не готова жить? Давай, может, если ты закончишь жизнь, то я уйду? Сделай приятно, ты же можешь? Ты же хочешь?

Он зол. Ярость расползается по помещению. А мне кажется, что я сейчас заплачу. Нет-нет-нет.

...

Два дня одиночества. Мыслей, меня самой, вытащенной наизнанку. И понимания некой правоты.

Сидит в кресле. Почему же не пролетел сквозь него?

— Ты снова пришла? У тебя страсть к унижению? — сарказм, все та же злость, почти отчаяние. И поглощающая усталость. Нет, так не пойдет.

Подойти, сказать, выплеснуть.

— Знаешь, кто ты? Мужчина с громким именем? Драко Малфой, который имеет право меня обижать? Призрак? Обличитель правды? Нет, — наклоняюсь к нему и, по-моему, все же чувствую дыхание. Качаю головой, всматриваясь в его глаза, так пугающие когда-то и настолько притягивавшие сейчас, — ты всего лишь-то демон с нервными хмыками и усмешками, с нечаянно, специально, случайно брошенными фразами и с пустотой, настолько глубокой внутри, что впору бежать самому от себя. Ты говоришь, что я сдалась, что прекратила жить. А ты, а, Малфой? Ты жил чужой жизнью, но не потому, что потерял себя и умер внутри, а потому, что никогда не пытался, даже не пробовал. На самом деле — ты слаб. Маленький, — еще чуть ближе, — обиженный на всех мальчик. И любящий только себя, ты прав. Даже умер поэтому. Именно поэтому одна мысль обо мне задержала тебя здесь. Ты глуп, потому что я могу справиться сама и сейчас, а ты и тогда не мог. Может, дело все же в самом тебе?

Я ждала чего угодно — усмешки, непонимания, надеялась на злость и еще что-нибудь, но это... Это мерлиново одобрение и поощрение. Он встает с кресла, специально не задевая меня, хотя я хочу почувствовать, пусть и на секунду, его самого. Стоит снова спиной к окну, опять позволив солнцу пронзить себя, напоминая о том дне, когда впервые заговорил по-настоящему, не грубо и не обрывками, заставляющими думать. Малфой поднимает правую руку, на пальце которой блестит кольцо, почему-то ранее не замеченное, и останавливает ее на полпути к моему лицу, наклоняет голову на бок, а по губам проходит уже совсем другая улыбка. Когда он наклоняется к уху, приходится сглотнуть — слишком близко, слишком не так:

— Молодец, девочка.

И исчезает. Что?