Неважно (гет)

Сентябрь выдался холодным и сырым. Листья пожелтели и теперь опадали с деревьев, обнажая ветки, которые без пестрых украшений смотрелись слишком сиротливо. Стекло запотело, и дорожки, быстро сбегавшие по нему, искажали и так довольно угрюмую картину — клочок серого неба, затянутого свинцовыми тучами, да голые ветки, которые распростерли свои крючковатые объятия, пытаясь вобрать в себя промозглый воздух.

На шестом курсе дни у Гермионы Грейнджер забиты под завязку. По вторникам, после очередных Зелий, она пишет километровые эссе, которые исписаны мелким убористым почерком, которые обязательно должны быть на пару дюймов длиннее заданного — не потому, что так нужно, а потому, что так хочется именно ей, и плевать на то, что стол у профессора Снейпа и так завален пергаментом. Каждую среду она патрулирует коридоры, сжимая во влажных пальцах палочку, которая в сырых подземельях кажется ледяной, и пытается обходить стороной темные, не освященные пламенем чадящих факелов коридоры, боясь заблудиться и малодушно считая, что, если бы рядом был Рон, было бы не так страшно. По четвергам она вылезает, как из норы, из библиотеки, кутается в гриффиндорский шарф, надевает теплую мантию и поднимается на квиддичные трибуны, высматривая в сером небе маленькую черную точку, зовущуюся Гарри Поттером, и не потому, что является ярой фанаткой квиддича или последнего, нет, просто потому что так надо, потому что Гарри стал редко улыбаться, потому что глаза его больше не сияют, потому что Сириус и потому что война. В выходные она неизменно пишет письма родителям, которые начинаются с уже привычных слов, настолько въевшихся в пожелтевшую корку подсознания, что она сама считает их правдой: «Все хорошо, мама, у меня все нормально».

По пятницам, после еженедельного собрания старост, Гермиона тяжело заваливается в собственную комнатуи вздыхает, думая о том, что вот и очередная неделя позади. Возможно, она устала, причем настолько, что ложится спать, едва заставив себя раздеться, но уж лучше это, считает Грейнджер, чем бездумная тревога за родителей, Волдеморт и неумолимо приближающаяся война. Уж лучше километровые эссе, сырые подземелья, тысячи лавочек с облупившейся краской и холодный промозглый сентябрь за окном. Все, что угодно, но только не свободная минута времени.

И девятнадцатое сентября — тому не исключение, всего лишь очередной вторник в череде бесконечных серых будней. Она все так же будет сидеть в библиотеке, перелистывая почти прозрачные пергаментные страницы толстых, покрытых пылью фолиантов, щурить уставшие глаза, силясь разглядеть крошечные буковки, которые так и пляшут перед глазами, сливаясь в единое серое пятно, и при этом пытаться уговорить себя не расстраиваться — нет ничего удивительного в том, что друзья опять забыли о нем, о её дне рождения.

Буквы пляшут перед глазами, превращаясь в неаккуратную гурьбу из бесконечных слов, громоздких предложений и заумных абзацев. Гермиона не расстраивается, она уже привыкла к этому за долгие шесть лет дружбы.

Буквы сливаются в одно черное склизкое пятно, в котором она видит и прекрасного принца на белом коне, и пышную свадьбу, и двоих очаровательных детишек. Гермиона не расстраивается, прекрасно понимая, что все это сказка, а в реальности есть грустный Гарри и глупышка-Рон, который явно не тянет на прекрасного принца.

Буквы пляшут. Гермиона зло захлопывает книгу, вздрагивает от сердитого шипения мадам Пинс и извиняюще улыбается. Она не расстраивается. Это ведь неважно.

Сентябрь был холодным и сырым.

* * *

Гермиона идет, едва волоча ноги от усталости. Лямка тяжёлой сумки больно врезается в плечо и тянет вниз, к земле, усыпанной гнилыми листьями, которые уже напоминают не украшения, а лишь использованные и выброшенные вещи. Листья скукожились, сжались, пытаясь хоть как-то уберечь себя от неизбежной гибели, и Грейнджер видит, как они мелко трясутся под покрывающей их коркой изморозью. Гермиона хмыкает, удивляясь, откуда только берется подобная дурь в её голове, и прекрасно понимает, что трясутся листья не от страха, а от её громоподобных шагов.

После сегодняшней травологии, стоявшей последней парой, профессор Стебль попросила Гермиону помочь с пересадкой нового растения, которое завезли вчера ночью, и та предсказуемо согласилась. Но почему-то профессор не сказала, что растение, оказывается, больно кусачее и с явными маниакальными наклонностями убить любого, кто к нему приближается. Сама Помона куда-то упорхнула, говоря, какая хорошая она, Гермиона, девочка, и она обязательно бы ей помогла, да только у Филиуса сегодня день рождения, и они вместе с преподавательским составом готовят ему сюрприз.

Гермиона глубокомысленно покивала, сделала пометку «поздравить профессора Флитвика» и принялась за борьбу с ядовитой фасолью тентакула, пытаясь подавить в себе едва заметное раздражение.

«Ну что ты как маленькая, Гермиона, ты ведь не в начальной школе», — думала она, выбирая подходящий по размеру горшок, вспоминая о своем девятом дне рождения.

Гермиона тогда проснулась в ожидании чуда. Она надеялась увидеть родителей, едва открыв глаза, и услышать веселые крики: «Поздравляю тебя, детка, вот ты и стала уже совсем взрослой» — и неважно, что так папа говорит каждый год, будь то пять лет или девять. Яркие конфетти, пестрые ленты и большой прекрасный торт, на котором будет написано «Гермиона», были бы тоже неплохим дополнением. Опасливо приоткрыв один глаз, она в недоумении села на кровати, не наблюдая у себя в комнате не то что торта, хлопушек и пестрых лент, даже родителей. Гермиона затолкнула поглубже просыпающееся в душе разочарование и утешила себя словами о том, что они просто ждут её на кухне.

Ободрённая этими словами, девочка поспешила привести себя в порядок и, подхватив с вечера собранную сумку в школу, слетела вниз по лестнице в гостиную. Но и там родители не обнаружились, лишь крохотная записка: «Детка, завтрак на столе, школьный автобус приедет в девять, нас с папой срочно вызвали в клинику».

Гермиона не расстроилась, она лишь с большим желанием ждала поздравлений друзей в школе — их было человека два-три, да и не были они друзьями, но не суть важна, правда? Вот только и в школе её ждало разочарование настолько сильное, что всю перемену между четвертым и пятым уроком — предпоследними, когда ждать поздравлений уже нет смысла — она просидела в женском туалете, горько рыдая.

«Это было уже давным-давно, стоило бы забыть об этом» — но почему-то не забывалось, и то, как родители недоуменно посмотрели на неё, зареванную, заходящую в дом, врезалось ей в память каленым железом. Джейн что-то прошептала мужу, отец распахнул свои объятия и прокричал с фальшивой радостью: «Ну и кто у нас тут такой расстроенный в свой день рождения?», но тогда и этого хватило маленькой девятилетней Гермионе, чтобы броситься к собственному отцу, навзрыд плача.

Усики ядовитой фасоли обвились вокруг горла, перекрывая доступ к кислороду, и Гермиона в ужасе обрубила настойчивые побеги, кляня себя за безрассудство: кто же предается детским воспоминаниям, работая над таким опасным проектом?

Сумка оттягивала плечо, огненно-яркая полоска на шее саднила и кровоточила, а Гермиона едва волочила ноги от усталости. Листья с едва заметным хрустом крошились под её ногами, и Грейнджер было их очень жалко. В октябре Гермиону настигли осенняя хандра и беспричинное сочувствие ко всему, что её окружает.

* * *

— Гермиона! Гермиона-а-а! — со стороны школы к ней несся на всех парах её лучший друг, её Рон. Мисс Грейнджер сегодня помогала с уборкой вольеров Хагриду — ему, почти не владеющему волшебством, это было делать довольно трудно, и Гермиона, заткнув нос, ловко орудовала палочкой, очищая зверинец. И не было ничего удивительного в том, что сейчас единственное, чего ей хотелось, — это попасть в теплую, хорошо отапливаемую башню, закрыться в своей комнате, принять ванну и потом со спокойной совестью залезть в кровать с очередным томиком «для легкого чтения». Но навстречу ей бежал Рон.

Снег кружится, кружится, падает пушистыми хлопьями на землю и, едва опускаясь, превращается в неаккуратное серое месиво, в грязные-грязные лужи и в серые гниющие клочки мокрых листьев. Гермиона останавливается, разглядывая под ногами корчащиеся в предсмертных судорогах, покрытые тонким слоем снега сырые клочки на земле — некогда цветастые и пестрые листья. Снег едва долетает до земли и тает, расплываясь некрасивыми, уродливыми даже, пятнами.

— Гермиона... — Рон пытается отдышаться, хватает ртом воздух и выпускает белые клубы пара, которые вьются перед глазами спиралями. — Гермиона... Я... я вспомнил! У тебя же... того... — Гермиона смотрит на него, пытаясь понять, что он говорит. — День рождения где-то в сентябре, — и улыбается.

И вправду, Гермиона, у тебя же день рождения «где-то в сентябре». Она отводит глаза и кивает, видя пушистый снег, которые оседает на непокрытой голове Уизли, плутая в огненно-рыжих волосах. Он говорит что-то о том, что сегодня будет грандиозная вечеринка, в её, Гермионы, честь, что Фред и Джордж достали сливочного пива, что праздновать будут до утра, и улыбается, обнимая ее, и гордо добавляет:

— Я вспомнил!

И Грейнджер говорит, что это неважно. Точно так же, как и то, что он обвиняет её во лжи, не разговаривает с ней неделями и обнимается с Лавандой, пытаясь съесть.

Неважно же?

* * *

Гермиона продрогла до самых костей, но ей не хочется двигаться. В палатке дышится и с очередным приступом кашля из тела вылетают последние крупицы тепла, которые вьются белесыми спиралями. В этот раз ночь не спит Гарри, она даже отсюда слышит стук его зубов — костер разводить нельзя, недавно они почти напоролись на оборотней. В горле стоит комок, и Гермиона старается не думать о том, что Рон, её милый дурачок Рон ушел, и не важно — от неё он ушел или просто из палатки, когда идет война и по радио, которое, черт возьми, без Уизли отказывается работать, она слышишь очередные новости об убийствах, она начинает молиться, чтобы с ним ничего не произошло.

Дамблдора похоронили в Белой гробнице, Гарри решил не возвращаться в школу, и она стерла своим родителям память и отправила их в Австралию. Гермиона старается не думать о том, что заклятие забвения, вероятнее всего, спадет только с её смертью, о том, что она, оказывается, совсем не умеет готовить, и огонь в банке у неё получается гораздо лучше тушеных овощей, о том, что они все, возможно, умрут, и о том, что зубы у Гарри стучат, а она — расклеившаяся идиотка — даже встать себя заставить не может.

Грейнджер всхлипывает, вспоминая о том, как уговаривала Рона остаться — черт возьми, он ведь даже аппарировать нормально не умеет, расщепится по дороге, и она даже не увидит его ни разу. Одеяла сырые, вся палатка промокла, и снег летит пушистыми хлопьями, закрывая темно-синий небосвод.

— Это все неважно, — говорит она сама себе, — неважно.

И встает, словно старуха, берет в руки палочку, нагревает воздух в палатке, высушивает одежду и спальные места — даже Рона, моет посуду и идет воевать со сковородкой. Потому что плевать на все это, потому что зубы у Гарри стучат, потому что она женщинаи должна уметь готовить еду, а не только огонь в стеклянной банке, потому что у них должно быть тепло, сухо и уютно, потому что... просто потому что.

Она накладывает водоотталкивающие заклинание, обводит их нынешнее местопребывание защитным кругом, кипятит чайник, выносит Гарри толстое колючее верблюжье одеяло, отпаивает его горячим чаем с лимоном и отправляет спать — Поттер простудился и хлюпает носом, и Гермионе надо где-то найти Бодроперцовое зелье.

И неважно, что Рон ушел, — он ведь вернется. Не может не вернуться.

* * *

После посещения Годриковой впадины у Гермионы все ещё подергивается глаз. Ей хочется высказать в лицо этому... этому Поттеру, который никогда её не слушается, и что она говорила о том, что идти туда равносильно самоубийству, но перед глазами вновь встает картина, где ноги у Гарри подгибаются и он падает с глухим стуком на пол, а над ним нависает эта чертова змея, которая одним движением скинула человеческую кожу. Гермиона не помнит, как она умудрилась оглушить её и аппарировать с безвольным телом, не помнит, как трясущимися руками вливала в Гарри одно зелье за другим, как растирала его холодное тело спиртом и давила слезы в зародыше, не позволяя сорваться на истерику. Она не помнит, как сидела около его кровати несколько дней, как горько шептала о том, что если и он уйдет от неё, то она точно не выдержит, не помнит дикое облегчение, которое затопило её с головой, когда он открыл глаза и прошептал: «Гермиона».

Грейнджер устало падает в кресло и позволяет себе выдохнуть, чувствуя, как мелко бьётся жилка на шее и как подергивается глаз. Гермиона очень не хочет расстраивать Гарри, но все же на вопрос о его палочке протягивает свернутый в несколько раз платок, в котором лежат щепки — единственное, что осталось от его палочки.

— Мне жаль, Гарри, — она гладит его по волосам, — мне очень-очень жаль.

И когда Гарри выходит из палатки, Гермиона, наконец, дает волю слезам и благодарит Господа за то, что вновь дал Гарри выжить, и просит его сохранить жизнь Рональду Уизли, который сейчас наверняка сидит в уютной теплой «Норе», пьет горячий шоколад и думать забыл о своих друзьях.

Землю уже покрыл ровный слой снега.

— Гарри, — кричит она, — тебе нельзя долго сидеть на холоде!

* * *

Гермиона в последнее время очень чутко спит. Настолько, что, услышав незнакомые шаги, резко поднимается и хватается за палочку, которая... сейчас у Гарри Поттера. Сквозь зубы вырываются проклятья, Грейнджер в панике ищет, за что бы ей ухватиться, и видит сковородку, с которой почти сумела подружиться.

— Гарри? — дрожащим голосом спрашивает она. — Это ты?

— Я, Гермиона, я, — она узнает голос своего друга. — И я тебе кое-кого привел, — в голосе слышится веселое нетерпение.

Гермиона оставляет сковородку на плитке и опасливо выглядывает из палатки. Взгляд тут же натыкается на нескладную долговязую мальчишескую фигуру, огненно-рыжие волосы, которые блестят на солнце, и широкую улыбку. Рон ставит на землю рюкзак и раскрывает объятия — мол, давай, не скрывай своей радости, сразу кидайся мне на шею.

Грейнджер выходит из палатки, пристально разглядывает Уизли и пытается не расплакаться. На языке вертится что-то жалящие, ядовитое, и Гермиона очень хочет выплюнуть это все прямо в широкую улыбку своего... неважно, кого. Рон, похоже, понял, что никто не собирается его обнимать, и опустил руки, которые повисли безвольными плетьми. Она злорадно улыбается и нагибается за рюкзаком у его ног — Уизли непонимающе смотрит, — но когда Грейнджер со всей дури бьет его по голове этим рюкзаком, до него, похоже, что-то доходит.

— Гермиона! — он явно возмущен. — Что ты делаешь...

Дальше он говорит что-то о том, что пытался их найти, про каких-то егерей, про расщепление — ну надо же — и про делюминатор и про её голос, но Гермиона не слушает его, лишь остервенело бьет, пытаясь выместить все отчаяние, что накопилось в ней за тот месяц, что его не было.

— Ты... ты жирная задница, Рональд Уизли! — она взбешена. — Не смей даже подходить ко мне.

И уходит в палатку, где, падая на колени, благодарит Господа, Мерлина, Моргануи кого-то там ещё.

Он вернулся. И это главное.

* * *

— Гермиона... — Грейнджер забралась в кресло с ногами и укуталась в одеяло, как в кокон. — Гермиона... Я... я вспомнил! У тебя же... того, день рождения где-то в сентябре, — и улыбается.

У Гермионы дрожит подбородок, но она встает и сама обнимает его, говоря:

— Это неважно, Рон. Неважно.

И, уткнувшись в его пропахшую костром куртку, она понимает, что главное — это то, что они живы, что Рон вернулся, что светит яркое солнце и что они выиграют эту чертову войну.

А остальное неважно.