По-другому, но также (гет)

Мне снился город. И он действительно стоял на каменном берегу.

С золотыми шпилями и темными улочками. С необычными фонарями, странными, но уютными домиками, построенными будто по прихоти ребенка — разноцветные, они заставляли меня умиляться, когда я еще умел это делать. Смешные названия улиц, улыбающиеся прохожие и очаровательные садики, приютившиеся за витиеватыми оградами по обеим сторонам широкой темной реки...

Все это было милым детским сном, который никогда не забывался, что бы ни происходило в моей жизни. Даже когда я был на грани безумия, отчаялся и хотел убить себя, перед глазами вставали яркие фонари, освещающие мощеные булыжниками улицы в красный, зеленый, желтый цвета, соединенные с таким невыразимым покоем, что становилось легче.

И этот город не был пустынным. Он был наполнен людьми, впрочем, тоже не совсем обычными. Их мантии выглядели как огромные портьеры, надетые на человеческое тело не иначе, как по ошибке, у них не было палочек, но в моих снах они не раз творили чудеса — куда более удивительные, чем творил я в реальности. Тогда я еще не был искушен в магии, а Город на Берегу навязчиво посещал меня вновь и вновь, позволяя наблюдать за странными фигурами в драпировках и тихо восторгаться ими.

Я долго не мог понять, почему он мне снится. Ведь у других сны как сны, каждую ночь новый сюжет или история, а многие и вовсе не видят ничего, находясь в забытьи. Став старше, я думал, что сам вызываю подобные видения. Был уверен, что неблагополучие реальности заставляло меня искать утешения в детской «сказке», последней, оставшейся со мной. До какого-то момента очень боялся ее потерять, пока не поделился с соседской девочкой. Она не смеялась. Просто улыбнулась и перевела разговор на другую тему. Просто не поняла.

После сон стал вызывать раздражение. Когда все полетело под откос, он будто издевался надо мной. Я не мог смотреть на него, становилось больно до тошноты, особенно принимая во внимание, во что я превратил свою реальную жизнь. Я возненавидел эту пытку, и как назло, она повторялась все чаще. Пришлось опробовать на себе десятки способов защиты, много раз отравиться, один раз впасть в кому. Но ничто не мешало Городу на Берегу посещать меня с завидной регулярностью.

С годами становилось хуже. Я смирился с этим проклятием. Соорудил щит в сознании и забился в самый дальний его уголок, избегая любых напоминаний, но все было тщетно. Вскоре я увидел в Городе ее. Оправившись от шока, пришел к выводу, что для полного моего разрушения там нужна была именно она.

Рождество, Хэллоуин, снова Рождество... Слились в единый поток неразличимых воспоминаний, тогда как я мог вспомнить до мельчайших подробностей даже свою первую прогулку по несуществующему городу.

Тело старело, разум уставал, барьеры падали. Я все чаще видел ее, иногда разговаривал, путаясь в словах и предложениях. Сердце кричало, что бледный неразличимый призрак — это она и есть, и, хотя наяву я понимал, что всякие предположения абсурдны, каждый раз ждало ее появления. Она уже не была ни рыжей, ни зеленоглазой, но сердце точно знало, с кем хочет быть рядом.

Все шло к апофеозу.

Последние полгода я был почти невменяем. Из каждого окна на меня дул ветер с мягким ароматом корицы — самый частый запах, который встречался мне в Городе. Они — и город, и запах — уже давно были связаны только с ней, с той, которая мне когда-то даже не поверила. Хотелось, как в детстве, бросить все и зарыдать от бессилия, но во мне что-то сломалось и этого не случилось. Я уже не был жив. Словно бы пустая оболочка от меня прежнего сделала все самостоятельно, безупречно сыграла свою роль, а я наблюдал со стороны.

Сам от себя не ожидал, что вздохну с таким облегчением, глядя в зеленые глаза мальчишки.

Она ждала меня там.

И я отправился к ней, увидев перед глазами мощеные улицы и смеющихся женщин на узком мостике.

* * *

Было темно. И меня не было. Но было холодно, именно «мне», а не каким-то частям тела.

Впрочем, вот я говорю по привычке: «я», «мне», а речь-то о том, что никакого «меня» больше не было, мой внутренний голос превратился в нестройный хор, где каждая составляющая тянула свою партию. Прежнее мое безумие по сравнению с этим хаосом могло бы показаться вершиной душевного здоровья и здравого смысла*.

Несмотря на все странности, время — или что это было — здесь каким-то образом шло. Я продолжал мыслить, даже тело в некотором роде все еще существовало. И оно хотело воздуха. Совсем немного, всего лишь на вдох... Но было страшно. Как в кошмаре, когда ты лежишь на дне глубокой реки, наблюдая за ее неторопливым течением, и понимаешь, что легкие разрывает, но панически боишься вдохнуть. Я даже попытался «выплыть» отсюда, но мои руки, — странное ощущение, они действительно были! — не встретили ни малейшего сопротивления. Паника заставила работать остатки разума.

А собственно, чего именно мне бояться? Ведь я уже мертв. Видимо, это и есть посмертие.

Предприняв судорожную попытку и внезапно обнаружив, что дышать здесь вполне возможно, мое тело пришло в неописуемый восторг; никогда, ни в какое иное занятие я не вкладывал столь самоотверженную страсть, как в те самые первые вдохи и выдохи. Тот осколок меня, который до сих пор оставался единственным оплотом спокойствия, взял на себя управление процессом; и ритм, и даже счет оказались ему подвластны, поэтому какое-то — не время, конечно, откуда в этом месте время, — скажем так, какое-то число вдохов спустя дыхание мое стало ровным и размеренным, сведенные судорогой мускулы расслабились. Как всегда во время медитации и концентрации, любой окклюмент на этом не одну собаку съел.

Я понял, что мог дышать с самого начала. И стало совершенно ясно — начала нет ни у чего и ни у кого, это сейчас я договорился с собой, что буду пока считать момент своего появления здесь точкой отсчета, потому что подчинить мое теперешнее состояние концепции вечности невозможно, да и, пожалуй, не нужно.

Важно, что профессор Снейп утратил даже те жалкие крохи себя, что оставил ему мальчик Северус, который, в свою очередь, исчез, растворился в сияющей тьме моего молчания, так толком и не успев осознать, что случилось.

Тем не менее, что-то от меня все-таки осталось, это существо пребывало неведомо где и как, посвятило вечность вдохам и выдохам, созерцало видения, куда менее отчетливые и внятные, чем детские сны, и постепенно заполняло меня. Именно этому выжившему спокойному и бесстрастному обломку меня досталось все: память, могущество и самый главный приз — возможность жить дальше, несмотря ни на что. Рядом были мои и чьи-то еще память, могущество и прошлое, но я не смог уловить, что из них осталось...

Было тяжело мыслить на фоне всего происходящего, но что-то во мне взвыло: «Как — жить дальше? А как же она?» Однако никто не услышал этот крик. Я и сам отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

«Так родилась моя новая личность», — сказал бы я несколькими годами раньше.

«Так я подобрал себе идеальную маску, позволяющую выжить в любых обстоятельствах и способную защитить меня от чего угодно, то есть от смерти, от жизни и от себя самого», — говорю я теперь.

Кстати, кто именно говорит — это, конечно, тот еще вопрос.

_________________________________

*Здесь и далее в прологе — выдержки из "Ворона на мосту" Хроник Ехо