Незакрытый гештальт (гет)

* * *

«Вспомни этот момент — только он один был настоящим. Знаешь, в чем твой секрет? Лишь ты мог дарить мне счастье», — пела по колдорадио сладкоголосая Селестина, и у Гермионы вдруг екнуло сердце.

Так бывает, когда ты долго шел в одну сторону, научился радоваться этой дороге и полагал, будто иных для тебя вовсе не существует. И вот ты дошел до перекрестка — и обнаружил, что дорог-то, оказывается, больше, чем одна. И сердце начинает ныть, то ли тревожно, то ли в предвкушении чего-то нового.

Гермиона не любила, когда у нее ноет сердце. И не любила лгать самой себе. Поэтому она отложила пергамент и перо, отодвинула в сторону стопку книг по Высшей Трансфигурации, внимательно дослушала песню до конца и выключила радио взмахом волшебной палочки.

После этого Гермиона, во всем любившая обстоятельность и здравый подход, задала себе один-единственный вопрос: «Где был мой настоящий момент»?

Ответ родился в ее воображении немедленно. Но он ей не понравился. Да что там, он ее даже напугал, и Гермиона старательно отогнала воспоминание, спрятала его подальше, начала искать что-то другое в памяти, пока не поняла, что занимается подтасовкой фактов. Среди множества счастливых, горьких, страшных и увлекательных моментов в ее жизни лишь об одном она могла сказать: вот это, вот это остановите, пожалуйста. Надолго остановите! Если можно, навсегда!

Тогда была ночь. И музыка. И ветер за пологом палатки. Отчаяние от предательства Рона. Горечь утраты. Беспомощная злость на себя, на обстоятельства, на весь мир. Страх неудачи. Страх смерти. Надежда. Напряжение. Слишком много всего, чтобы вычленить что-то одно, какую-то главную эмоцию, о которой потом, в безопасное время, можно было бы сказать: «Мною владело...». И найти определение для этого чувства.

Гарри вытащил ее танцевать. У нее стояли слезы в глазах, и она не позволяла себе заплакать только потому, что привыкла держать лицо ради Гарри. Ее тогда ошеломило это открытие — она старалась быть сильной и смелой ради него. Не ради их обоих с Роном, а только ради Гарри. И она не плакала. Приняла его помощь, взяла за руку, закружилась с ним по палатке, даже смогла улыбнуться в ответ на его улыбку.

А потом они вцепились друг в друга, словно в целом мире в ту минуту не осталось никого, кроме них двоих. Да так оно и было, наверное.

К тому моменту Гермиона уже знала, что такое поцелуи. От первого поцелуя с Виктором Крамом у нее подкосились ноги. Когда Рон поцеловал ее впервые, возникло такое чувство, словно он делал это тысячи раз, и она тысячи раз отвечала ему. После этого Гермиона считала, что незачем экспериментировать с кем-то еще.

Их поцелуй с Гарри был чем угодно, только не экспериментом. Скорее — единственным шансом не сорваться в бездну. И это было так сильно, так искренне, так по-настоящему. Словно стакан чистой воды после многих пинт сладковатого тыквенного сока, не утоляющего жажды.

Они отпрянули друг от друга почти синхронно, но Гермиона знала, что Гарри опомнился первым — она сама не смогла бы остановиться, реши он пойти дальше. Но он остановился. Потому что был взрослее. С той минуты Гарри всегда был взрослее. И, разумеется, они никогда не вспоминали об этом поцелуе.

«Итак, — мрачно сказала себе Гермиона. — Мой настоящий момент заключается в одном-единственном поцелуе с лучшим другом и, между прочим, шафером на моей будущей свадьбе с Роном. Я должна разобраться, в чем тут дело: в том ли, что Гарри действительно привлекает меня больше, чем Рон? Или в том, что этот поцелуй так и остался незакрытым гештальтом, как говорят маггловские психологи».

У Гермионы был только один способ выяснить это. Она обдумала план действий и послала Гарри сову с приглашением встретиться в немагической части Лондона.

Сначала они просто болтали, как обычно, но теперь Гермиона смотрела на Гарри внимательным взглядом, отмечая десятки мелочей и тут же пытаясь проанализировать свое к ним отношение. То, как он говорит, улыбается, ест, комкает салфетку, разливает по чашкам чай с молоком, ерошит волосы, поправляет очки, — все эти простые жесты были отлично ей знакомы. Она видела такое много раз, она видела гораздо больше, чем это. Как она могла оставаться спокойной столько лет рядом с ним? Обнимать его, не чувствуя ничего, кроме дружеского расположения? Бесконечно дотрагиваться до него, поправлять воротники, очищать пятна с мантии, передавать бесчисленное множество предметов из рук в руки? Постоянно соприкасаться пальцами, локтями, плечами, и при этом думать о нем только как о «Гарри Поттере, самом надежном и верном друге на свете»?

Сейчас, когда внутри Гермионы плавал комок ледяного страха, она просто не понимала, как. Все переменилось. Глупая мелодия сдвинула в ней что-то, сломала задвижку в дверце, ведущей в тайные уголки памяти и сердца, и Гермионе было сложно сохранять видимость спокойствия в то время, как запоздалое прозрение прорастало в ней подобно цветку из безнадежно потерянного под снегом семечка.

Она надеялась, что Гарри ничего не заметит, — но он заметил. Оборвал себя на полуслове, посмотрел внимательно и придвинулся к ней ближе, протянул через столик руку, легко сжал ее пальцы. Гермиона вспыхнула от этого прикосновения, обычного, естественного для них, едва не отдернула руку и, злясь на себя, решительно вскинула голову и посмотрела Гарри в глаза.

— Что-то случилось? — спросил он заботливо. — Ты как-то дергаешься сегодня. Только не говори, что нервничаешь перед свадьбой, до нее еще больше месяца, ты не можешь волноваться настолько заранее.

Гарри улыбался, и Гермиона не сразу поняла, что это попытка пошутить. Кожа в том месте, где ее касался Гарри, горела огнем. Гермионе вдруг захотелось надавать себе по щекам и обозвать идиоткой и тряпкой.

Вместо этого она покачала головой:

— По-твоему, если я Гермиона Грейнджер, я не могу волноваться из-за собственной свадьбы? А могу только о том, как бы не завалить последний экзамен в университете?

— Ты не завалишь экзамен, — еще шире заулыбался Гарри. — Ты самая умная умница из всех, кого я знаю!

— И только? — вырвалось у Гермионы раньше, чем она успела себя остановить. — Только — «самая умная» и все?

Гарри посмотрел на нее с сомнением и убрал руку.

— Нет, не все, конечно. Еще ты очень храбрая и талантливая, решительная и благородная, и ты — моя самая любимая подруга на свете. Все-таки что-то случилось, Миона?

Гермиона закусила губу. Гарри смотрел на нее с тревогой и заботой — как смотрел бы, вероятно, на бездомного щенка или потерявшегося малыша. Он предлагал ей всего себя — как обычно. Дружеские объятия, слова утешения, совместную прогулку или даже попойку, ночевку в своем доме, уикенд в маггловском мире, деньги взаймы на неопределенный срок и готовность промолчать или озвучить что-то в самое подходящее время. Все это у них уже бывало, и Гарри не видел необходимости говорить о таких вещах — Гермиона просто знала, что могла рассчитывать на них в любой момент, точно так же, как он сам мог рассчитывать на нее в любом своем предприятии, от смертельной схватки со злом до борьбы с утренним похмельем.

Но сейчас ей сделалось мало всего этого, слишком мало. Она говорила себе: «Успокойся, опомнись, не надо разрушать вашу многолетнюю дружбу, ваше удивительное взаимопонимание. У тебя есть Рон, он тебя любит, половина магического мира уже получила приглашения на вашу свадьбу, ты не можешь так поступить с ним, с ними со всеми. А у Гарри есть... кто там у него сейчас есть? Ребекка или Ванесса? Нет, Ванесса, кажется, уже позади, но, неважно, главное, что у тебя есть Рон...» И тут же, не успев додумать эту мысль до конца, окуналась в другую: «Попробуй. Просто скажи ему. Спроси. Если ты не спросишь сейчас — будешь жалеть всю жизнь. Скажи ему. Попробуй».

И она попробовала.

— Вот если бы я спросила тебя, — начала она, пытаясь не торопиться и подобрать самые правильные, единственно возможные сейчас слова. — Если бы я спросила тебя, о чем ты жалеешь, что бы ты мне ответил?

И тут же поняла, что выбрала не те слова.

Взгляд Гарри внезапно изменился, в нем появилось что-то, чего Гермиона раньше не замечала — во всяком случае, он никогда раньше не смотрел на нее так. Так выжидающе. Так... оценивающе?

Она тряхнула своими кудряшками и нервно улыбнулась.

— Прости, я не так сформулировала. Понятно же, что тебе есть о чем жалеть, я вовсе не собиралась бередить старые раны, я только хочу...

— Не волнуйся, — сказал Гарри очень спокойно. — Ты можешь сказать мне что угодно, я не упаду в обморок. Честно.

Это была старая шутка, принятая только между ними. Она родилась в то время, когда Рон покинул их, и они остались вдвоем, поддерживая и ободряя друг друга. Тогда у них появилось много таких словечек, которыми они обменивались, изо всех сил пытаясь не впасть в отчаяние.

«У нас совсем не осталось продуктов. — Ну, что может быть лучше жесткой диеты? — Этой ночью мне снился Снейп. Он выглядел как огромный ворон, и обнимал меня крыльями. Как думаешь, этот сон что-то означает? — Сейчас, погоди секунду, я только отправлю Патронуса профессору Трелони, пусть она хорошенько его растолкует. — Я должна тебе кое-что сказать, но это очень нелегко. — Я обещаю не упасть в обморок, хотя ладони у меня уже похолодели...»

Она никогда не говорила так с Роном. Только с Гарри. Только если они оставались вдвоем. Все это время — начиная с того вечера в палатке, с того нелепого танца, окончившегося поцелуем, — все это время у них с Гарри имелось что-то свое, особое, касающееся только их двоих. Их личные словечки, памятные места, шутки и фразочки, понятные лишь им. Они сбегали иногда из мира волшебников — и никому не говорили потом об этом. Или говорили, но без подробностей. Гермиона всегда думала, что они делают так, потому что оба выросли среди магглов, им надо время от времени окунаться в истоки, и в этом нет ничего важного или сверхлюбопытного, чтобы посвящать кого-то в эти истории. Но сейчас она понимала, что это оправдание — лишь половина правды.

Она растеряла все заготовленные заранее слова. Гарри молча смотрел на нее и ждал. Время остановилось.

«Вот он, мой настоящий момент, — подумала она с яростной решимостью. — Признайся в любви своему лучшему другу и разрушь одним махом всю свою жизнь».

Ей почему-то сделалось очень холодно, и Гермиона натянула рукава джемпера на кисти рук.

— Ты когда-нибудь вспоминаешь тот вечер, когда... Когда мы с тобой танцевали и... Я имею в виду то, что случилось потом...

«Соберись, тряпка!» — приказала она себе мысленно и закончила наконец фразу:

— Когда ты поцеловал меня, Гарри?

Гарри почти не изменился в лице. Только закрыл глаза на секунду. Потом снял очки, долго протирал их краем скатерти, надел обратно, посмотрел в свою чашку, вздохнул, поднял взгляд на Гермиону. Все это время она сидела не дыша и слушала стук крови в ушах — такой громкий, что удивительно, как еще официант не прибежал узнать, что у нее случилось.

— Да. Каждый день, — просто сказал Гарри, и время вновь побежало вперед, торопясь наверстать упущенное за эту минуту вынужденного простоя. — Я мог бы сейчас тебе соврать, что давно забыл об этом. Мог бы отшутиться или сказать, что нам не следует говорить на эту тему. Но мне нельзя врать, помнишь?

Гермиона взглянула на его старый шрам на тыльной стороне левой руки, и в носу у нее защипало. Он дал ей ответ. Что она теперь собирается делать с этим ответом? Его короткая и решительная фраза не может быть финалом истории, она всего лишь начало. Сейчас надо еще что-то говорить, о чем-то спрашивать, рассказывать и признаваться — но все ее силы ушли.

Гарри опять вздохнул.

— Ты в порядке?

— Нет, — призналась она. — Абсолютно.

— Все нормально, — начал он успокаивающим тоном. — Перед свадьбой многие девушки вспоминают свое прошлое и задаются вопросом, верный ли они делают выбор и…

— Ты сейчас цитируешь статью из женского журнала, Гарри? Прочитал по совету кого-то из своих подружек на месяц? Ты-то что можешь знать о девушках перед свадьбой?

— Одна из них сейчас сидит передо мной и пытается в корне изменить свою жизнь, — сказал Гарри и взялся за ручку фарфорового чайничка. — Тебе добавить? — спросил он, и Гермиона натянула свои рукава еще ниже.

Гарри разлил чай по чашкам и аккуратно поставил чайничек на место. Белоснежная ручка пошла вдруг тонкими кривыми трещинами. Гарри вцепился левой рукой в край стола, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, пережидая всплеск стихийной магии.

— Не может быть, — прошептала Гермиона. — Просто не может быть... Ты не можешь...

— Интересно, почему? — спросил Гарри, справившись с собой. — Почему я не могу любить тебя? Тебе это будет мешать, это знание? Я не собирался говорить с тобой об этом. Никогда не собирался. Ты начала первая. Теперь ты знаешь. И это ничего не меняет, поняла? Я планирую до своей смерти оставаться твоим лучшим другом и лучшим другом Рона, напиться на вашей свадьбе, крестить ваших детей и делать все прочее, что полагается делать лучшему другу.

Гермиона прижала ледяные ладони к пылающим щекам.

— Давно ты это знаешь?

— Всегда, — припечатал Гарри. — Всю жизнь. С того поцелуя в палатке. Гораздо раньше того поцелуя. Когда увидел тебя на балу с Крамом. Или когда ты дала пощечину Малфою. Или когда писала за нас Роном эссе по зельеварению. Мне кажется, я всегда жил с этим чувством внутри. Любить тебя — это часть меня. Ты с этим ничего не поделаешь, Миона. Я даже рад, что мы поговорили об этом до твоей свадьбы. Потом это было бы как-то неловко, верно?

Гермиона хотела спросить его, почему он молчал так долго. Почему никогда не обмолвился даже словом, не намекнул. Почему выбрал для себя такой путь — всегда быть рядом и ни на что не претендовать. Но спросила совсем о другом.

— Ты поэтому не женился на Джинни? И вообще ни на ком?

Гарри выпил остывший чай, вытащил из кармана бумажник, аккуратно отсчитал несколько банкнот, положил их на блюдце и только потом ответил, не глядя на нее.

— Пусть это никогда тебя не беспокоит, Миона. Мои причины и мои желания. Никто на свете не виноват, что я люблю тебя, а ты любишь Рона. Со временем, думаю, все как-то устроится. Не возражаешь, если я пойду?

«Как? Как все устроится?! — хотелось кричать Гермионе прямо в спину удаляющемуся Гарри. — Пять лет назад ты меня поцеловал первый и единственный раз, и пять лет ты об этом ежедневно вспоминаешь, и всерьез полагаешь, что все может как-то само по себе устроиться?»

Она спохватилась, когда за Гарри уже закрылась дверь ресторана. Гермиона схватила свою куртку и сумку и побежала следом, на ходу одеваясь.

— Поторопись, милая, такой красавец не будет ждать слишком долго! — воскликнула престарелая леди с сиреневыми волосами, когда Гермиона пробегала мимо ее столика.

— Он и так ждал слишком долго! — пробормотала Гермиона, выбегая на улицу.

Пока они с Гарри сидели в кафе, над Лондоном прошел дождь. Во влажном воздухе одуряюще пахло весной, и даже шуршание шин по мокрому асфальту казалось обнадеживающим. Гермиона не сразу разглядела короткий светлый плащ Гарри среди толпы, полной парней в коротких плащах и светлых куртках.

— Гарри! — закричала она отчаянно. — Гарри!

Он остановился и обернулся, и она быстро побежала к нему, боясь не успеть, хотя их разделяло не больше ста ярдов.

— Я не знаю, что ты там себе придумал, — выдохнула она, добежав. — Не знаю, почему ты всю жизнь молчал, и зачем собираешься молчать дальше, но я не собираюсь.

— Что? — спросил он и совершенно по-собачьи потряс головой. — Что?

— Мой настоящий момент, — сказала Гермиона. — Я думала, что он был тогда, в палатке. Но сейчас я понимаю, что ошибалась. Вот он. Я и ты. Ты и я. Никто на свете не виноват, что я люблю тебя, а не Рона.

У них хватило благоразумия не аппарировать прямо с тротуара, а дойти до ближайшей арки, ведущей во двор. Потом благоразумие их оставило, как и здравый смысл вместе с осторожностью.

Гермиона никогда не фантазировала относительно себя и Гарри. Сейчас она понимала, что просто запрещала себе это. В любом случае реальность оказалась куда сильнее и ярче самых смелых фантазий. Вначале Гермиона пыталась контролировать процесс или, по крайней мере, фиксировать, как и что происходит. Но эмоций опять было слишком много, чтобы вычленить из них какую-то одну. Слишком много красок. Запахов. Прикосновений. Тепла. Силы. Любви.

Настоящий момент Гермионы состоял из множества фрагментов, которые ей никак не удавалось соединить в целую картину. Вот Гарри прикасается своими губами к ее губам в нежном невесомом поцелуе, а вот он уже целует ее так, что перехватывает дыхание. Вот он выпутывается из своего свитера вместе с майкой, а спустя сколько-то секунд или минут дрожащими пальцами расстегивает крючки на ее бюстгальтере. Вот его руки скользят по бедрам Гермионы, а вот он уже внутри нее, замирает, прежде чем начать двигаться.

Ей хотелось запомнить каждый миг — но она не могла. Не успевала выбрать, за какую деталь зацепиться, на чем заострить внимание, что выбрать главным. То, как он трогает ее соски, заставляя выгибаться и стонать в полный голос, или то, как он играет с ней, то ускоряя, то замедляя ритм, наклоняясь и целуя ее везде, куда может дотянуться, прикусывая и оставляя на ней свои жадные отметины.

И она сдалась и растворилась в происходящем.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — начал Гарри, когда они оба снова смогли говорить, и Гермиона остановила его, приложив палец к его губам.

То, как он смотрел на ее наготу, говорило гораздо больше любых слов.

— Тш-ш! — сказала она. — Выжди хотя бы пару минут.

— Зачем? — спросил он и поцеловал ее палец.

— Ну, знаешь, все эти слова после секса... Разве им можно доверять? — улыбнулась она и тут же подумала, что не должна была этого говорить. А вдруг теперь он решит, что она чересчур искушена в отношениях с мужчинами? Или что для нее все это слишком несерьезно...

— Мне ты вполне можешь доверять, — сказал Гарри без тени улыбки, и Гермиона закрыла глаза, чтобы спрятать от него свои слезы. Момент был намного более идеальным, чем она могла вынести.

Обливиэйт Гарри накладывал на нее уже спящую.

* * *

«Знаешь, в чем моя боль? Лишь в том, что счастье не вечно. Я так хочу быть с тобой, но ты исчезаешь, беспечный. Ты снова уносишь ответ и сердце уносишь с собою. Вспомни этот момент — его называют любовью...» — надрывалась Селестина из радиоприемника, и Гермиона недовольно поморщилась. Слишком громко, слишком сладко, слишком банально. Неразделенная любовь, незавершенные отношения, поцелуи, которые никогда не перерастают в нечто большее — вечный сюжет для сентиментальных песенок и дамских романов.

Она потянулась и встала из-за стола, растирая затекшую шею. Кажется, она умудрилась заснуть, готовясь к экзаменам. В который уже раз. Скорей бы сдать эту чертову Высшую Трансфигурацию, получить диплом и сосредоточиться на подготовке к свадьбе. Нечестно перекладывать все на Молли, Джинни и Флер, невеста тоже должна принимать какое-то участие.

Гермиона отправилась на кухню заварить себе чаю, пытаясь вспомнить свой сон. Ей определенно что-то снилось — причем уже не в первый раз, но она никак не могла ухватить за кончик нитки, чтобы размотать весь клубок. В голове всплывали лишь смутные видения, правда, весьма смущающие. Кажется, она и Гарри, оба абсолютно раздетые. Они двинулись дальше с того момента, на котором остановились когда-то в лесу, пять лет назад. Они занимались любовью во сне? Мерлин и Моргана, что только ни придет в голову, истерзанную трансфигурационными формулами. Надо заглянуть в учебники по маггловской психологии, прочитать что-нибудь на тему эротических сновидений с участием своего лучшего друга. Возможно, это что-нибудь да значит. Какой-нибудь незакрытый гештальт.

«Вспомни этот момент, только он один был настоящим...» — с затаенной грустью допевала Селестина Уорлок в пустой комнате.