Шафран (гет)

«Самое противное в подарках то, что их нельзя взять деньгами», — печально думает Ханна, глядя на прекраснейший букет, доставленный ей с утра. Она любила Гербологию в школе и любит до сих пор, она знает примерные цены на синие звезды, и на радужные розы, и даже на побеги жемчужной лозы, служащие скорее украшением и дополнением, чем полноценным компонентом букета. Теперь вся эта роскошь простоит у нее неделю, а то и две, а может быть, даже три, — зависит от того, насколько продавец букета хорош в сохраняющих свежесть чарах, и от того, станет ли она сама обновлять чары. А потом цветы засохнут. Все два с половиной галлеона засохнут, да.

Ханне приятен такой знак внимания, но одновременно она чувствует раздражение.

«Лучше бы отдал наличными, — думает она. — Полтора занятия для Энни. Или четыре похода за сладостями. Или два визита за канцтоварами, и большой набор волшебных красок. Или... да у нас и вазы-то нет подходящей».

Ханна вздыхает и ложится щекой на стол, чтобы глаза были на одном уровне с лежащим букетом, смаргивает слезы. Список того, что она могла бы купить на два с половиной галлеона, бесконечен. Они с Энни не бедные, нет. Они просто не богатые. И деньги у них лишними не бывают.

Ханна выращивает зелень на продажу. Сначала она пыталась было заняться изготовлением простеньких зелий — из тех, которые всегда кому-нибудь да нужны. Но ей подходили только такие зелья, приготовление которых можно забросить на любом этапе, чтобы вернуться позже. А таких рецептов раз-два и обчелся. Почему-то никто не создает рецепты зелий, исходя из того, что у зельевара может быть ребенок, на которого приходится часто отвлекаться. Вероятно, считается, что ему хватает заработка на няню. Ха-ха.

В общем, с зельями так толком ничего и не вышло, зато профессор Снейп вышел на нее, когда искал поставщиков немагических пряностей, и предложил выращивать кое-что для его магазина, в почти промышленных масштабах. Ханна согласилась: заклинания роста и плодородия ей всегда хорошо давались, а главное, их не нужно произносить в определенное время, с точностью прям уж до минуты. Поэтому она может делать это тогда, когда у нее есть время. Например, прямо сейчас.

Ханна ставит цветы в большой кувшин, в котором когда-то давно, еще при маме, в их доме подавали лимонад, и идет в сад, к теплице. Наладив сотрудничество с профессором Снейпом, она пораскинула мозгами и решила, что может заняться еще и овощами и фруктами и продавать их — да вот хотя бы в местные лавки. Покупатели, как ни странно, нашлись, и появился у Ханны не очень большой, но стабильный доход, благо фрукты и овощи она могла выращивать и не в сезон (консультации у профессора Спраут всегда несли в себе очень, очень много полезной информации, даже удивительно, почему мало кто ей пользуется). Если бы Ханна жила одна, ей бы этого совершенно точно хватило. Да что там, если бы она была одна, она могла бы питаться тем, что выращивает, периодически продавая излишки, чтобы заплатить положенные налоги, полакомиться чем-нибудь вкусным и купить одежду по сезону. Но у нее есть Энни. Энни — ее младшая сестра, и ей нужны молочные продукты, и мясо, и сладенькое что-нибудь. А еще ее нужно чем-то радовать, хотя бы иногда. Чем-то новым, ярким, интересным. Чары иллюзий, конечно, здорово помогают в придумывании развлечений, но все-таки лучшие развлечения — это те, которые можно пощупать, разобрать и попробовать на зуб.

Быстро накладывая ежедневные заклинания и собирая базилик и мяту, Ханна с усмешкой вспоминает, как думала когда-то, курсе на пятом, что сдаст ТРИТОНы и пойдет в Министерство, бороться с коррупцией рука об руку с такими людьми, как Амелия Боунс, ну или Артур Уизли, например. Ну, ТРИТОНы-то она сдала. Хоть что-то пошло по плану. А больше по плану не пошло ничего, но это не потому что жизнь так неудачно сложилась, а потому что паршивый был план. Когда Ханна составляла его, она просто не знала, что случится с ней, с ее жизнью и, конечно, с Энни. Да и кто бы мог знать такое заранее?

* * *

Она избегала думать о сестре с начала шестого курса, с того дня, как ее вызвали с уроков и сообщили о том, что маму убили. Следующие несколько часов почти полностью выпали из ее памяти. Кажется, она очень рассудительно доказывала кому-то, что этого не может быть, и рвалась к камину — поговорить с родителями, раз уж в Хогвартсе все сошли с ума. Кажется, потом она на кого-то кричала и пыталась увернуться от склянки мадам Помфри. А дальше только туман и голоса вокруг, но что они все говорили — она не понимала.

Она вынырнула из дурмана успокоительных зелий только дома. Дома был отец, и с ним все было в порядке — насколько может быть что-то в порядке с человеком, который потерял жену. Тогда-то Ханна сообразила: папа был на ночном дежурстве, мама дома, а с мамой, разумеется, была Энни. Про нее ей в Хогвартсе ничего не сказали. Когда Ханна спросила про нее, отец ответил:

— Она жива, но... пострадала. Сейчас она в Мунго, я надеюсь, ей смогут помочь.

В тот день Ханна так и не смогла себя заставить узнать, что значит это «пострадала». Она помогала организовывать похороны, готовила угощение для тех, кто после похорон заходил выразить соболезнования, ни минуты не сидела на месте, лишь бы не думать о том, что именно пришлось пережить Энни, которой было всего-то полтора года. Потому что это было ужасно, чудовищно — и чудовищно несправедливо. С детьми не должно случаться ничего такого. Вообще ни с кем не должно случаться ничего такого. Особенно с Энни. Ей казалось, стоит ей точно узнать, что произошло, и это неопределенное «пострадала» обретет форму и станет окончательно реальным, почти таким же реальным и страшным, как мама в гробу.

Спустя три дня после похорон Ханна уехала в Шармбатон, доучиваться там, потому что отец боялся отпускать ее в Хогвартс. Ханна не понимала, чего можно бояться, если все страшное уже случилось, и случилось не в Хогвартсе, а дома, но не стала спорить, просто поехала, училась, старалась адаптироваться, держаться, регулярно писать письма домой, не очень много плакать, обязательно спрашивать «как там Энни», получать дежурный ответ «без изменений». Спустя пару месяцев она узнала, что «пострадала» на самом деле означало многократно примененное Круцио, в результате которого от веселой смышленой девочки, которая уже вовсю училась говорить, осталась телесная оболочка без единого проблеска сознания. И в Мунго она, скорее всего, останется навсегда. После этого ее на три дня освободили от уроков, потому что теперь спрятаться от мыслей об Энни у нее не получалось. Она, в целом, была спокойна и адекватна, просто периодически начинала рыдать — сама не знала, то ли от жалости, то ли от сопереживания, то ли от злости. Потом это прошло. Ну, скажем так, почти прошло. Просто она научилась сдерживаться при свидетелях, доносить все свои слезы до кровати, задергивать нежно-голубой полог, навешивать заглушающее и реветь только тогда, не раньше.

В летние каникулы Ханна вернулась домой. К этому времени она оправилась, подтянула успеваемость, прилично сдала экзамены и завела приятельниц в новой школе. Предполагалось, что в сентябре она снова поедет в Шармбатон, но к власти пришел Пий Толстоватый, за которым на самом деле стоял Тот-Кого-Нельзя-Называть, и Ханне пришлось отправиться в Хогвартс. Впрочем, она, в отличие от отца, совершенно не жалела об этом. В августе они сходили в Мунго, навестили Энни. Ханна всматривалась в ее безразличное лицо и думала, что если только узнает, кто приходил к ним, убьет. Просто убьет, за маму и Энни. За всё. А в Хогвартсе приблизиться к Упивающимся Смертью и что-то узнать было гораздо проще, чем дома или, тем более, в Шармбатоне.

Сейчас смешно вспоминать, до чего наивной она тогда была. Разумеется, за год она так и не узнала, кто именно приходил к ней домой. Ко времени Битвы за Хогвартс это стало уже почти не важно, важными были другие вещи: выжить, сохранить себя, сохранить других, никого не подставить. Сделать так, чтобы совершенно чокнутый Лонгботтом не лез на рожон лишний раз. И чтобы ни одна упиванская рожа не нашла Выручай-Комнату. И... много чего еще. Воспоминание об Энни, сидящей в Больнице имени Святого Мунго в одной из палат в отделении недугов от заклятий, не то чтобы потускнело, но отошло на второй план. Слишком много всего происходило вокруг, чтобы все время думать еще и об этом.

А потом, вскоре после Победы, она пришла навестить Энни. Сиделка кормила Энни кашей, а Энни строила рожи и хихикала. От каши она отмахивалась. Потом она встретилась глазами с Ханной и с интересом уставилась на нее. Вскочила с кровати, подбежала к Ханне, взяла ее за руку и повела по коридору, к лестнице.

Они прошли половину коридора, когда их догнала сиделка, успокоила заклинанием Энни и увела ее, разом обмякшую, обратно в палату. Потом она выговаривала Ханне, что нельзя нарушать режим, и надо было дождаться конца кормления, и если ей так хочется погулять с девочкой, пусть приходит и гуляет с утра, как раз меньше придется зелий на нее тратить.

— Такие повреждения действительно необратимы, — говорил ей потом лимонно-желтый целитель, чьего имени она так и не запомнила. — Однако девочка все еще растет, и мозг ее тоже растет и развивается. Она никогда не сможет догнать сверстников в развитии, более того, скажу честно, вряд ли она сможет когда-либо понимать речь, а уж на то, что она начнет говорить, и рассчитывать не стоит. Но, в отличие от взрослых больных, она прогрессирует. Да вы сами наверняка видели, у нее уже совершенно живой взгляд. Иногда в ее деятельности наблюдаются элементы ролевой игры. И временами с ней можно общаться, если использовать жесты. Она не понимает, что ей говорят, но она умная девочка, она многое достраивает по контексту.

— Но почему я об этом узнаю только сейчас? — разозлилась Ханна.

Целитель пожал плечами.

— Я говорил мистеру Эбботу, что домашняя обстановка была бы лучше для девочки, там у нее был бы шанс хоть как-то развиваться, плюс внимание, забота, эмоциональная привязанность... она ведь все время рвется играть, ходить по коридорам, заходить в другие палаты... нам приходится поить ее совершенно лишними успокоительными, потому что мы не можем выделить персонал для того, чтобы присматривать за ней одной. Они, в принципе, не наносят ей вреда, но если бы она могла спокойно передвигаться и исследовать окружающее пространство, думаю, было бы куда лучше.

Успокоительные не наносят ей вреда. А полтора года сидеть в этой палате и выходить на воздух раз в день на полчаса — тоже не наносит вреда?

— Я говорил мистеру Эбботу, — повторил целитель. — Он сказал, у вас нет условий, чтобы ее забрать, что смотреть за ней некому.

— Теперь у нас есть условия, — сказала Ханна и договорилась, что завтра Энни выпишут. Перед уходом она зашла к Энни. Она сидела одна, но вопреки рассказу целителя, никуда не рвалась и не бежала. Заметив Ханну, она скользнула по ней взглядом — и только. Ханна взяла ее на руки, Энни свернулась у нее на коленях, поджав ноги и вцепившись руками в ее рукава. Они сидели так долго, Энни успела раз пятнадцать сменить позу, ощупать все пуговицы на платье Ханны, потрогать ее волосы, попытаться пожевать край мании и даже задремать. Потом кто-то заглянул в палату и сказал, что часы посещения закончились.

— Я завтра вернусь, Энни. И заберу тебя отсюда. Ты будешь жить в доме, со мной и с папой, у нас там сад, игрушки, ты сможешь гулять. Я пирог испеку, яблочный, хочешь?

Энни смотрела на нее и сонно моргала, не отпуская ее рукав. Ханна переложила ее на кровать и аккуратно отцепила ее руки. Энни вздохнула, обняла подушку и заснула. Ханна вышла из палаты, аккуратно прикрыла за собой дверь и только тогда разревелась — сама не зная отчего.

* * *

Отец был против. Он считал, что в Мунго Энни обеспечат квалифицированный уход.

— Ей не уход нужен, ей нужна любовь и забота. Нормальная жизнь, или хоть какая-то! Возможность не сидеть целый день, уставившись в стенку. У нее там даже игрушек нет, ни единой! — напирала Ханна.

— Да ей нет никакой разницы, куда смотреть, она все равно ничего не понимает, она не понимает речь, зачем забирать ее из привычного места, она не сможет здесь адаптироваться! Ханна, ты увидела ее только один раз, а я — каждую неделю. Я лучше тебя знаю, какая она сейчас. Я не понимаю, чего ты хочешь этим добиться.

— А я не понимаю, как ты мог каждую неделю видеть ее и при этом так и не забрать оттуда!

Ханна добилась своего, отец приехал с ней в Мунго и подписал нужные бумаги.

— Но учти, это твоя ответственность, — сказал он так, будто хотел сказать что-то вроде «это на твоей совести».

— Да, я к этому готова, — сказала Ханна.

Но она ошибалась. Она не была готова к такому. К этому просто нельзя было быть готовой.

* * *

Когда Ханна входит в дом, она обнаруживает, что Энни проснулась и вовсю обдирает красивые перламутровые бутоны с жемчужной лозы.

— Энни проснулась! — радостно восклицает Ханна. — Доброе утро, Энни! Сейчас мы с тобой пойдем умываться, потом ты переоденешься, и мы будем завтракать и пить чай.

— Чай, — с энтузиазмом соглашается Энни.

— Сначала — умываться, — повторяет Ханна и машет рукой в сторону ванной комнаты. — Потом завтрак и чай.

Ну, положим, к этому она привыкла быстро. К тому, что говорить надо короткими предложениями, что нужно все время активно, но понятно жестикулировать, что должны быть ключевые, запоминающиеся слова, которые Энни сможет выделять из ее речи и, может быть, даже запомнить. На то, чтобы отработать эту систему общения, ушло всего несколько месяцев. Гораздо сложнее было привыкнуть к откатам. К тому, что она постоянно обретает надежду и постоянно обманывается. К тому, что сегодня Энни может запомнить новое слово, завтра забыть его. К тому, что в один день она может внимательно слушать, что ей говорят, пытаться понять и действительно понимать, угадывать смысл чужой речи, а в другой день вообще никого не слышать, смотреть в себя и не замечать ничего вокруг. Энни не становилось хуже, вовсе нет, она просто возвращалась к тому, с чего начинала, снова и снова.

Когда Энни в первый раз повторила за Ханной какие-то слова, когда в первый раз повернулась на звук собственного имени, Ханна подумала, что теперь-то все наладится, не может не наладиться! Энни поправится, и все станет почти как раньше. Только без мамы. Она готова была прыгать от восторга, да что там, она и прыгала, и Энни прыгала вместе с ней, видно, ей показалось, что это весело. А через пару дней Энни перестала реагировать на свое имя, перестала повторять за Ханной, вообще перестала обращать внимание на людей. Ходила по дому, залезала в шкафы, разбила пару посудин на кухне, построила башню из кастрюль, потом обрушила ее, и все это молча и так, будто вокруг нее вообще никого нет.

Отец сказал: «Я же говорил». В Мунго на осмотре сказали: «Мы предупреждали». Энни сказала: «Пока», — спустя три дня после осмотра. И Ханна снова готова была прыгать, но на этот раз уже воздержалась. А через пару недель Энни снова будто бы перестала понимать, зачем нужно это слово и зачем вообще нужны слова. Прошло примерно полгода, прежде чем Ханна осознала, что «как раньше», скорее всего, не будет вообще никогда. Даже «почти как раньше». Даже очень приблизительно. Понадобилось еще несколько месяцев, чтобы она заметила очевидное: прогресс все-таки есть.

Пусть Энни многое забывала, но спустя восемь месяцев после возвращения из Мунго она уверенно говорила «привет» и «пока» — если, конечно, не была в прострации; она могла показать пальцем, где Ханна, где Энни и где папа, запомнила названия некоторых (самых любимых) продуктов и конфет и без колебаний и с удовольствием повторяла за Ханной разные слова.

— Ты посмотри, я же помню, раньше она вообще ничего не говорила. И меня игнорировала, и в глаза никому не смотрела, кроме тебя. А сейчас — да это же просто чудо, как она изменилась! — выговаривала Ханне как-то зашедшая в гости Сьюзан Боунс. Сьюзи часто ее навещала, она классная подруга, никогда своих не бросит. — Ты просто не замечаешь, как она меняется, потому что ты все время с ней. Но я-то вижу! Вы с ней делаете невозможное, вы такие молодцы!

Ханна рада была делать невозможное, но она куда лучше Сьюзи и лучше всех остальных понимала, сколько еще невозможного им предстоит совершить. Пока друзья радовались за нее и Энни, Ханна просто вычеркивала из многосотенного списка вещей, которым надо научиться, еще один пункт и готовилась вписать его обратно в случае, если в памяти Энни этот навык почему-то не удержится.

Она не то чтобы привыкла, она — словечко из лексикона мамы — адаптировалась. Научилась жить так, словно бы вот так и надо, так и должно быть, это и есть жизнь. Ничего удивительного, ничего особенно страшного. Да, ее младшая сестра не разговаривает, и что с того? Зато она веселая, хохотушка, активная, физически здоровая, ей есть где гулять, есть с чем и с кем играть, она не заперта в четырех стенах. Зато она моментально запоминает дорогу куда угодно, с первого взгляда видит, если в комнате что-то переставили, и легко обходит половину стандартных запирающих чар.

Последнее, правда, вовсе не является плюсом в глазах Ханны. Запирающие чары она установила после того, как Энни залезла в шкаф с семейными артефактами и схватилась за греющий кубок. Ханна вошла, когда это уже случилось, и те несколько секунд, которые ей потребовались, чтобы добежать от порога комнаты до шкафа и Энни, смотрела, как руки ее краснеют от ожога, а Энни как ни в чем не бывало продолжает держать кубок.

Так выяснилось, что она почти не чувствует боли. Что она понимает слово нельзя, но не считает нужным слушаться. Что она не боится наказания. И вообще ничего не боится.

Пока Ханна покрывала руки Энни противоожоговой мазью, разрываясь между ненужным порывом пожалеть и бессмысленным желанием отругать, отец сказал: «Так больше продолжаться не может». Осмысленного выхода, впрочем, не предложил. Не считать же «вернуть в Мунго» выходом. В Мунго сказали: «А что вы хотели, конечно, у нее теперь очень высокий болевой порог». Через пару недель отцу предложили работу на континенте. Ханна совсем не удивилась, когда он согласился.

* * *

Иногда Ханне снится, что она ходит на свидания или просто гуляет с подружками. Что у нее есть масса времени, аж до самого вечера, отец велел быть дома в десять. В таких снах у нее нет никакой сестры. Просыпается она с легким чувством вины от того, что во сне была счастлива. В жизни у нее так не получается: ей не с кем оставить Энни. С ней никто не справляется. Никто не понимает, чего она хочет, и как ей объяснять, чтобы она понимала, и каким тоном говорить, чтобы слушала. Ханна уже привыкла считать себя незаменимой, хоть и отдает себе отчет в том, что это наверняка не так. Тем не менее, свиданий нет, а друзья — почти весь Хаффлпафф вместе и попеременно — чаще приходят к ней домой, потому что ходить с Энни в людные места очень тяжело: она перевозбуждается, хочет зайти в каждую лавку, купить там что-нибудь с прилавка и громко рыдает в случае отказа, а отказывать приходится: денег-то не так много... в общем, принимать гостей дома гораздо проще. Хотя иногда очень, очень хочется выйти куда-нибудь и отдохнуть от... да от всего.

В один из дней, начавшихся с таких снов, в гости к Ханне пришел незваный Невилл Лонгботтом. Долго мялся и мямлил что-то невразумительное, будто это не он меньше года назад ни перед кем не отступал и никого не боялся. «Впрочем, — одернула себя Ханна, — он же не сражаться со мной пришел. Это перед врагами он ничего не боялся, а тут просто жизнь».

Когда ей наконец удалось его разговорить (Энни за это время трижды залезала к нему на колени, дважды попыталась отобрать волшебную палочку и единожды залезла на шкаф, откуда была извлечена Левиосой), оказалось, что он зашел, чтобы посмотреть на Энни.

— Я хочу попробовать забрать родителей домой, — сказал он. — Если ты можешь, то может быть, я тоже смогу... Может быть, так им будет лучше?

Ханна вздохнула. В его голосе она услышала что-то очень знакомое. Что-то очень похожее на ту девочку, которая притащилась в Мунго за сестрой и сказала: «Да, я готова».

— Невилл, скажи честно: ты думаешь, что им будет лучше жить дома, или надеешься, что дома у них начнется улучшение? Не забывай, наш с Энни случай уникальный. Ей становится лучше только потому что она растет. У твоих родителей, к сожалению, нет такой возможности.

— Но ведь я могу надеяться! — запальчиво возразил Невилл.

— Можешь. Надеяться ты, конечно, можешь. Но... ты ведь пришел посмотреть на Энни? Вот и посмотри. Она развивается. У нее улучшение. Но улучшение — это не то же самое, что здоровье. Это просто чуть лучше, чем классические последствия Круциатуса, и все, — Ханна, не оборачиваясь, поймала за руку Энни, которая во время ее тирады пыталась стащить нож со стола.

Невилл криво усмехнулся.

— Да уж, я вижу. Ты... у тебя здорово получается за ней следить. Я бы так не смог. Но ведь мои родители менее... подвижны. Мы можем справиться. Если я найму сиделку...

Ханна вдруг почувствовала себя очень уставшей и ужасно, до тошноты взрослой. Невилл старше ее и пережил чуть ли не больше, чем она. Они оба теряли близких, воевали, видели вблизи пытки и сражения, но сейчас, глядя на его энтузиазм и его надежду, она чувствовала себя так, будто была старше раза в два.

«Кому ты сейчас доказываешь, что можешь справиться? Мне или себе?» — очень хотела спросить она, но не спросила. Вместо этого кивала сочувственно, делилась опытом и подливала чай, а между делом рассматривала его мантию. Хорошую такую, новую и дорогую мантию. В школе Невилл казался умеренно равнодушным к одежде. Неужели сам такую заказал — или бабушка постаралась? И цвет — красивый такой цвет, золотистый, как шафраном подкрашенный. Когда-то, говорят, одежда, подкрашенная шафраном, была предметом роскоши — таковым, впрочем, и осталась. Да и без ассоциаций с цветом очевидно, что это дорогая одежда. Ханна знает, сколько стоит такая ткань: когда она ходила заказывать зимнюю мантию на Энни, та вцепилась в такой же рулон, только розовый. Мадам Малкин растрогалась и отдала Энни ненужные обрезки той ткани — длинные ленты и мелкие клочки. Энни была счастлива.

Пока Невилл излагал, что думают обо всем этом бабушка, лечащий врач и почему-то профессор Макгонагалл, Ханна пыталась перевести стоимость его мантии в месяцы их с Энни безбедной жизни. Или в оплату няни. Или...

«Когда я успела стать такой зацикленной на деньгах?»

* * *

Наверное, это случилось тогда, когда в ее дом вот так же неожиданно, как Невилл, вошла Гермиона Грейнджер и выложила на стол последовательно несколько квадратиков бумаги — визиток, как оказалось.

— Это нейропсихолог, это психоневролог, это логопед. Ты ведь умеешь пользоваться телефоном?

— Я же полукровка! — возмутилась Ханна.

— А, да, точно. Позвони, запишись на прием, может быть, они возьмутся. Вряд ли тут могут помочь магловские лекарства, а вот некоторые другие методики — вполне возможно.

Ханна позвонила, и они взялись. Отец написал: «Под твою ответственность». В Мунго сказали: «вреда не будет, попробуйте, только не пейте никаких препаратов без консультации с нами». Логопед сказала: «Уберите ее отсюда и покажите психиатру». Психоневролог сказала: «У меня есть знакомый логопед, который работает с такими детьми». Ханна не стала уточнять, с какими именно «такими». Психоневролог спросила: «Как вы справляетесь?» и Ханна чуть не расплакалась прямо на приеме. Новый логопед сказал «мы попробуем». И они попробовали.

Через неделю Ханна научилась ловить вскакивающую заскучавшую на занятии Энни прямо в прыжке. Через две она уже знала много умных и новых слов и делала с Энни дома всякие дурацкие упражнения. Через месяц оказалось, что Энни нравится учиться. Через два месяца стало окончательно понятно, что денег, присылаемых отцом, и компенсации от министерства не хватает на трех специалистов. Да и хозяйка из нее паршивая. Тогда Ханна и стала искать способ подработать. До того, как ей это удалось, она продала почти все свои украшения — не семейные, личные, из тех, что дарили иногда на праздники. Только кольцо оставила, мамин подарок. Сьюзи потом страшно орала на нее, когда случайно узнала, говорила, мол, не могла, что ли, у нас попросить? Мы же друзья, мы друг друга не бросаем!

Не могла, значит. Сама не знает, почему, но не могла.

Тогда же, наверное, она окончательно зациклилась на деньгах.

* * *

Невилл приходил еще трижды, рассказывал, как устроил комнату родителей, какие проблемы возникли при переезде, как их решили, радовался, что теперь может постоянно к ним заходить, каждый день, и уверял, что они в домашней обстановке стали какими-то более спокойными.

— Я, конечно, не могу точно знать, что делается в их головах, но мне кажется, они счастливее рядом с нами. Да и бабушка — я всегда думал, что ей спокойнее их не видеть, меньше о них думает, меньше нервничает. А на самом деле она теперь по пять раз в день к отцу заходит, и совсем при этом не выглядит несчастной. Только устает, конечно.

— Как и ты.

— Как и я. Как и ты. Но с сиделкой, конечно, все дается не так тяжело, хотя мы и сами кое-чему научились за это время... — Невилл замялся, а потом неожиданно спросил: — Слушай, а почему ты никого не наймешь себе в помощь? Если дело в деньгах, то может быть, я могу помочь?

«Можешь. Например, забудь на столе свою запонку, которую ты все время теребишь. Ты в курсе, сколько она стоит? Я тоже нет, но на полмесяца точно хватит».

Ханна внезапно разозлилась. Возможно, потому, что мысль принять деньги от Невилла не показалась ей совсем уж неприемлемой.

— Нет, спасибо, — сказала она, стараясь помнить, что злится не на Невилла, а на себя.

— Но почему?..

— Просто нет и все, и забудем об этом, ладно?

Невилл хороший. Он умеет заминать неприятные разговоры. И тогда он тоже сумел все замять. А утром прислал этот букет, уже наполовину ощипанный Энни.

Лучше бы деньгами.

Хотя денег она бы все равно не взяла.

Раздвоение личности у нее, что ли?

Вечером Невилл снова приходит сам, приносит сладкого к чаю и игрушку для Энни — недорогую, все равно ведь сломает через час. Говорит:

— Ханна, у нас ведь с тобой столько общих интересов...

Ханна нервно хохочет:

— Это ты сейчас что имеешь в виду, прости?

Невилл смеется не менее нервно:

— Вообще-то, я про Гербологию, а не про то, что ты подумала. Хотя и это тоже. Серьезно, кто еще поймет нас так, как мы с тобой друг друга понимаем?

«Да кто угодно из родственников пациентов того самого отделения», — думает Ханна, но в глубине души полагает, что это не так.

— Я хотел бы, например, позвать тебя на свидание, узнать тебя получше, прежде чем являться к тебе домой, признаваться в чем-то и ставить в неловкое положение. Но ты ведь не можешь оставить Энни, да? И я не знаю, что тут придумать, чтобы все было как положено.

Ой. Ханна смотрит на Невилла и удивляется, почему ей ни разу не пришло в голову, что он таскается к ней не только из-за Энни и его родителей. И она сама не знает, нравится ей эта новость или нет.

— А какая разница, как оно там положено? — пожимает плечами она. — Лично я все равно толком не знаю. Давай так: когда ты придешь в следующий раз, будем считать, что это у нас свидание. И посмотрим, что из этого получится, хорошо?

— Хорошо, — улыбается Невилл. Когда он уходит, на столе Ханна обнаруживает небольшую шкатулку. К крышке ее чарами приклеена записка:

«Я тут читал, горячее молоко с шафраном способствует росту тканей мозга и улучшает память. Не знаю, правда или нет, но это еще и вкусно. Очень советую».

Ханна открывает шкатулку и узнает то, что лежит в шкатулке, по ни на что не похожему, металлически-медовому запаху, прежде чем видит красноватые нити шафрана. Недешевый подарок. Наверное, ей должно быть неловко, но почему-то ничего подобного она не чувствует. Она призывает из шкафчика корицу, кардамон и мед, достает молоко, измельчает в ступке несколько красных нитей и с удивлением пьет получившийся напиток.

«Похоже на мою жизнь, — думает она. — Довольно сладко, немного горько, чуть-чуть остро, совершенно ни на что не похоже».

Энни подбирается поближе и сует нос в чашку Ханны.

— Хочешь попробовать? — спрашивает Ханна.

— Хошь попобовать, — подтверждает Энни.

Ханна достает маленькую чашку и наливает желтоватый напиток.

— Это молоко с шафраном, — говорит она.

— Молоко. Сафан, — послушно повторяет Энни. С логопедом еще работать и работать. Она быстро опустошает свою чашку. Кажется, ей понравилось.

* * *

Ночью, уложив наконец-то Энни, Ханна падает в постель и не засыпает, а просто-таки вырубается. Ей снится странный сон. Во сне она хозяйка «Дырявого Котла». Там, правда, гораздо светлее и чище, да и часть мебели поменяли, но во сне Ханна точно знает, что это тот самый «Дырявый котел» и что он принадлежит ей. Как такое могло выйти? Денег на такую покупку у нее нет, и взяться им неоткуда. Но она стоит за стойкой, хозяйничает себе, машет рукой знакомым, подсчитывает в уме, когда следующие поставки и что нужно дозаказывать срочно, а что подождет до следующей недели...

А неподалеку от стойки, в углу, стоит небольшой столик, размером как для ребенка, и сидит за тем столиком Энни. На вид ей примерно семь лет, она увлеченно рисует что-то карандашами. Потом берет чашку, подходит с ней к стойке и очень четко, будто на иностранном языке, говорит:

— Ханна, я хочу молоко с шафраном, — немного думает и после паузы добавляет: — пожалуйста.

Ханна берет чашку у нее из рук. «Р» у Энни все еще странное, нечеткое, но оно хотя бы есть.

— Иди, я сейчас принесу, — говорит Ханна.

— Рисовать, — говорит Энни, разворачивается и уходит, а Ханна достает из шкафчика шкатулку с шафраном и быстро-быстро, привычно толчет несколько нитей в ступке. У нее по-прежнему далеко не на все есть деньги, но их хватает на многое. Даже на шафран.

Она видит Энни, которая по-прежнему увлечена рисунками, она видит, как в бар заходит Невилл, садится за стол в углу, неподалеку от маленького детского столика, машет ей рукой, прежде чем углубиться в изучение каких-то бумаг. И она машет ему в ответ.

Проснувшись, Ханна некоторое время лежит и вспоминает подробности странного сна. С чего, интересно, ей вдруг приснился «Дырявый Котел»? Она ведь там и не бывала сто лет. Что там профессор Трелони говорила, в каком положении луны снятся вещие сны? Ну, уж определенно не сегодня. А вот столик был хороший, надо такой же Энни прикупить. Когда-нибудь. Когда получится.

Ханна встает, спускается на кухню пить чай, а потом идет в теплицу.