Охота (джен)

1994 год.

Сквозь тонкое стекло Аластору видна вся улица — полностью, как на ладони.

Так и протекают бесконечные часы его одиночества — Грюм сидит в своём заброшенном доме, уставившись в окно затуманенным взглядом постаревшего параноика. Кажется, даже и не смотрит никуда — настолько неподвижно сфокусирован его взгляд на движении людей, однако это иллюзия. Волшебный глаз неотрывно следит за всем, что происходит в толпе, выискивает опасность, надеясь на то, что удастся поймать очередного Пожирателя, удастся ощутить торжество хищника — но Грюм чувствует, как бешено стучит в груди сердце, понимает, что опять упустил невидимого — несуществующего — врага.

Аластор непроизвольно сжимает подлокотники кресла, на котором сидит, и тело его сводит болезненная судорога. В реальности никаких врагов нет, но здоровье Грюма с годами сильно подкосело. Не столько физическое — психически он болен уже очень давно.

Но Аластор этого не замечает, как не замечает косых взглядов соратников по Ордену. Не видит, не хочет знать, как перешептываются за спиной его боевые товарищи. Грюм отчаянно пытается не осознавать, что в тот момент, когда Молли Уизли подаёт обед, руки её трясутся не от тяжести подноса, а от панического страха перед его исполосованным шрамами лицом. Аврорское чутье, годами служившее безупречным детектором всякого вида опасности, почему-то не работает, когда Кингсли старательно пытается скрыть дрожь в голосе. Отчего-то волшебный глаз не шевелится, не желает видеть, как позади на Грюма смотрят глаза, полные отвращения и животной боязни. И всё же изнутри он ощущает давление мрачной, холодной и отрешённой атмосфера дома Блэков на площади Гриммо, двенадцать, пропитанной недоверием.

— Я старею. Ты стареешь. Как ни поверни, нам необходима смена, но без твоей помощи не вырастет ничего, мой друг.

Слова Дамблдора всегда отдают непонятным мистицизмом, деться от которого невозможно никуда.

— Загадки, Альбус, сплошные загадки. Я ненавижу загадки.

— Ты мог бы...

— Нет. Я устал, Альбус, я устал и болен, я хочу только, чтобы меня наконец оставили в покое, хотя бы раз. Хотя бы раз, Альбус!

Аластор лежит на кровати с видом и делает вид, что остаётся безразличным ко всему. Молчит, сдавливая в руках край белого, как своё лицо, одеяла, старается не выдать, насколько его потрясает испуг в голубых глазах Дамблдора. Испуг, который он никогда не ожидал увидеть, и жалость в собственном голосе. Аластору стыдно — стыдно за проявленную слабость. Но ничего с этим он поделать уже не может. Лишь попытаться понять, почему ему так больно открывать свою душу кому-то близкому, такому близкому, как Дамблдор.

— Ты мог бы выздороветь, Аластор. Мог бы вернуться, мог бы...

Но Грюм не обращает на уговоры ни малейшего внимания, потому что чувствует их безнадёжность и неверие в самих себя. Голос Дамблдора утопает в водовороте его мыслей, и в голове опять крутится странный сюжет, состоящий из неясных очертаний и отблесков старых воспоминаний октября 1980 года, того дня, когда они брали Долохова; вызов, брошенный Антонином Аластору, тогда закончился для аврора потерей ноги и глаза, и теперь он не может забыть те запутанные сны, порождённые своим больным разумом, потому что Аластор слишком много повидал на своём веку. Грюм видел всё, начиная от бесконечной, изнуряющей войны семидесятых, утомительного добивания остатков пожирательского состава на протяжении всех восьмидесятых и медленного, сродни апатии, внутреннего гниения, неотвратимого угасания под названием старость.

Реальность периодически заставляет Аластора вынырнуть из отвлечённых размышлений. Он встаёт с кровати, и Альбус чуть ли не сливается с окружающей обстановкой, опускаясь в кресло и поддерживая тревожную тишину. Раз в день Грюм вынужден промывать глаз — иначе тот начинает безумно вертеться, безжалостно показывая Аластору весь мир, который для Грюма закрыт.

Отвратная процедура. Впрочем, Грюм к ней привык достаточно быстро. Сперва следует аккуратно извлечь глазное яблоко: это самый сложный процесс, который требует величайшей осторожности. Само по себе глазное яблоко скользкое, его легко выронить и даже случайно повредить. Делать это совсем не рекомендуется: волшебный глаз — работа штучная, почти уникальная; для Аластора его специально создали в Отделе тайн, когда его ещё чтили за боеспособную единицу. После того, как глаз вынут, необходимо опустить его в стакан со слегка охлаждённой водой: никакого перевеса в сторону слишком горячей либо чересчур холодной температуры не должно быть в принципе. Иначе глаз может перестать функционировать, а следовательно, Грюм обратится в беспомощного инвалида, коим уже давно стал бы, если бы был магглом.

Подобную монотонную операцию Аластор совершает три раза в день вот уже семнадцать лет. Долгих семнадцать лет изоляции от внешнего мира: не только потому, что так решил он сам, но и потому, что из аврората его выгнали, повесив ярлык "кровожадного функционера кровавого режима Барти Крауча" и "правой руки государственного террора".

— Ты помнишь тот процесс, Альбус? — неожиданно мягко произносит Аластор, закончив операцию с глазом. — Помнишь год, когда Крауча сместили с поста, а меня выкинули из аврората, как последнюю шавку? Помнишь?

Альбус молчит.

— Помнишь, как Фадж трясся, объявляя, что меня смещяют с должности? Боялся взглянуть мне в глаза... Боялся. Они всегда меня боялись, только никто не признавал этого. Боялись и не доверяли...

На верхней полке в кухне стоит старая бутылка огневиски, которую Грюм припрятал до лучших времён.

— Аластор, не надо.

Голос Дамблдора необычайно тих. Бутылка возвращается на место.

— Ты прав. Для неё уже поздно.

Говоря это, Грюм ухмыляется. Там, на дне бутылки, находится слишком много прошлого. Слишком много убитых мужчин и мальчиков. Слишком много умерших раньше срока товарищей.

* * *

Я, как блиндаж партизанский,

травою пророс.

Но, оглянувшись,

очень отчетливо вижу:

падают мальчики,

запнувшись за мину,

как за порог,

наткнувшись на очередь,

будто на ленточку финиша.

Падают мальчики,

руки раскинув просторно,

на чернозем,

от безделья и крови

жирный.

Падают мальчики,

на мягких ладонях которых —

такие прекрасные,

такие длинные

линии

жизни.

— Роберт Рождественский, "Давнее".